Дача

Севка бежал в темноте между теплыми стволами сосен. Поселок спал, погасли огни, только дорожка белела под ногами. Она была земляная, но твердая, как бетон. Из нее выступали отполированные подошвами корни мачтовых сосен. Севка, не глядя под ноги, перепрыгивал корни. Он спешил, но старался дышать ровно. Пробегая мимо дачи режиссера Лосера, он услышал голоса и увидел искры, летящие в темноте от самовара, и подумал, как удивились бы все, сидящие на террасе — за столом. Потом запахло малиновыми кустами и крапивой, и дорожка стала пружинить под ногами. Слева был колодец. Севке очень хотелось пить. Он представил себе, как он останавливается и снимает с медного крюка бадейку и, тормозя ворот ладонями, пускает бадейку в глубину. Потом крутит толстую железную рукоятку, стараясь вертеть ровно, чтобы не выплескивалась вода, и вместе с бадьей из колодца поднимается запах грибов и плесени.

Но колодец остался позади. Только заныл зуб — с дуплом, — и по груди и животу проскользнул, как сосулька, холодок утоленной жажды.

Севка не останавливался у колодца. Он пробежал еще два десятка шагов и свернул в узкий проход между двумя заборами. Ветки малины, пробившиеся между штакетинами левого забора, скребли по ногам и царапались. Это была знаменитая во всем поселке малина. Хозяин дачи, инженер Гуров, провел к малине канавки от колодца и нарочно высадил ряд кустов вдоль забора, чтобы мальчишки рвали снаружи, а внутрь не лазали. Севка подумал, что два-три куста у угла забора еще не обобраны, и во рту немедленно возник вкус спелой малины. Сладкий, но водянистый вкус, потому что гуровская малина получала слишком много воды. Он помотал головой и влетел в калитку, едва не наступив на ежа. Это был коллективный еж Тимофей Иваныч, он жил у колодца и ловил лягушек. Иногда его приглашали в дачи ловить мышей. Он истреблял мышей и неизменно возвращался к колодцу. Сейчас он шел домой, держа в зубках заднюю часть лягушки, и Севка, перепрыгивая через Тимофея Ивановича и через лягушку, видел все это. Седоватые иголки ежа, кусок белого пуза и растопыренные пальцы лягушки. Здоровенная лягушка, с зеленой мраморной спинкой. Он знал это, хотя спинку еж съел раньше, еще под фундаментом Машкиной дачи. Почему-то все было известно. Севка мог представить себе вкус сырой лягушки, причем не для себя, а для ежа. Он сплюнул и притворил калитку, чтобы отгородиться от всего этого. Калитка протяжно скрипнула, коллективный еж Тимофей Иваныч скрылся в малиннике, а Севка подбежал к Машкиному окну, подпрыгнул и лег грудью на подоконник.

Два скворца, Генка и Нюрка, живущие в большом скворечнике над крышей, завопили: «Воры-путь-путь-хе-хе-хе!» Никто не проснулся в доме от их крика — они всегда вопили «Воры!», кто бы ни пришел, хоть сам хозяин, Машкин отец. Генке и Нюрке было все равно. Такие уж это были скворцы. Сейчас они всполошились, зашуршали в скворечнике и заодно дали выволочку старшему скворчонку, чтобы не просил есть среди ночи.

Севка тихо свистнул. Он чувствовал холодные кирпичи фундамента под пальцами ног и теплый подоконник под животом и грудью. Справа в темноте зевнуло, засопело, и Машкин сонный голос прошептал:

— Ты кто?

— Я. Пошли живее, он опять здесь. На клумбе.

— Врешь, — шепнул голос.

— Чтоб мне сырую лягушку съесть. Вставай.

— Я причешусь, — Она стукнула пятками об пол. — Лезь сюда пока и рассказывай.

— Ладно, ты чисти свои зубы, — скорбно сказал Севка. — Чисти, чисти. Чудеса подождут.

Машка сердито запыхтела, натягивая платье. Севка знал, что Белый Винт будет стоять на клумбе до рассвета и что торопиться некуда, но ему неохота было лезть в спальню. Неловко даже было торчать в окне, пока Машка одевается. Неловкость эта его сердила, казалась бессмысленной, потому что они с Машкой дружили миллион лет. Еще прошлой осенью они ввалились через это окошко после набега на поздние яблони режиссера Лосера и, как были — в мокрых штанах и рубахах, — залезли под одеяло и умяли три десятка лосеровских знаменитых антоновок. Тогда шел дождь и, кажется, со снегом.

Что-то изменилось с прошлой осени.

Севка сердился потому, что Машка по-прежнему его не стеснялась, словно все осталось, как год назад. Это было новое, взрослое спокойствие. Машка его достигла, а Севка — нет.

— Да причешешься по дороге, копуша! — зашипел он в окно, и Машка покорно вылезла.

В одной руке она держала большую расческу, в другой — теннисный мяч. Севка протянул руку, но она сказала: «Прочь, презренный раб!» — и спрыгнула на землю. Скворцы опять завопили про воров, и к ним присоединились скворчата.

Этих скворчат прошлой осенью и в помине не было. Смешно.

Севка потрогал мяч и убедился, что это именно мяч и что руки у Машки еще горячие со сна. Стало тепло. Они побежали в калитку и мимо колодца. На лосеровской террасе еще пили чай и тихо, гнусаво завывал радиоприемник. Машка пробормотала: «М-му-зыканты…», подпрыгнула и запулила мячом — раздалось звонкое ба-м-м, и сразу контральтовый женский взвизг. Лосериха не зря была женой известного режиссера. Она визжала, как очень важная дама.

Добежав до конца просеки, Машка остановилась и воткнула расческу в волосы, как перо. Волосы были такие густые, что Севка дразнил ее Медузой-Горгоной.

— Кажется, я попала в самовар, — равнодушно сказала Машка.

— Это было нужно? Люди сидят, чай пьют…

— У меня — переходный возраст, — сказала Машка.

— Они узнают мяч, ты учти. Я вчера написал на нем кое-что.

Машка хихикнула. Севка проворчал:

— Объективные причины… Третий год слышу про этот возраст.

— Я такая, — сказала Машка и скрипнула расческой в волосах. — Что ты написал на мяче?

— Узнаешь. Точно тебе говорю.

— Что-нибудь хулиганское? — с надеждой спросила Машка. — Тогда ничего. Я же — пай-девочка.

— «Машета — мазила», вот это я написал.

— Живописец…

Дольше стоять было нельзя. Машке хотелось, чтобы он взял ее за руку. Она трусила, но совсем немного. И ей хотелось, чтобы он ее погладил по голове.

— Пошли, — сказал Севка.

Машка на ходу скрипела расческой и шипела от боли. Перешагивая через очень толстый, изогнутый сосновый корень, она сказала:

— Вырубить его, проклятого…

— Сосна зачахнет, жалко.

Об этом корне они говорили всякий раз, перешагивая через него. Как заклинание. И утром, и днем, и на закате, когда весь старый сосновый бор становился огненно-рыжим. Дачный поселок стоял на фундаменте из сосновых корней, и летние радости стояли на них и казались вечными, как сосны. А этот изогнутый корень у самой калитки, о который они так часто и больно ушибали пальцы и калечили велосипедные обода, был их собственным корнем, и на нем росли их, Севкины-Машкины, радости. Вот что они узнали сейчас. А ведь сосны когда-то были маленькие и пушистые. Смешно.

Они шли совсем медленно.

— Сознайся, что ты врешь, — приказала Машка. — Быстро сознавайся, ну? Пока не поздно идти купаться.

Он молчал. Машка прикоснулась к его плечу и почувствовала, что он дрожит. Не крупно и весело, как после купания, а мелко, как захолодавший щенок. Севка оттолкнул калитку, и они вошли на участок, обогнули муравьиную кучу и на цыпочках пошли к дому.

Белый винт

Весь мир уснул. Не шелестел муравейник на Севкином участке. У Лосеров смолк радиоприемник. Елена Васильевна погасила лампу на остекленной веранде и сейчас спала, держа книжку перед собою торчком, двумя руками. Она всегда так засыпала. И Севка, пробираясь мимо веранды, заглянул туда и различил светлый прямоугольник книжки, покачивающийся от дыхания вместе с руками матери. Машка нетерпеливо дернула его за рубаху.

— Где он?

— Смотри на большую клумбу…

Сразу за углом веранды, на клумбе анютиных глазок, вздымался Белый Винт. Его свет падал на Машкино лицо. Странные тени пробегали по стеклам, по доскам. Отблески суетились на муравейнике, как муравьи.

— Где, где? Ничего не вижу, — шептала Машка. — Ты все выдумал!

— Стой и жди. Он… не сразу…

Так было у него, и теперь будет у Машки. Если только у девочки это может быть. Сначала она увидит столб легкой, пляшущей дымки. Рой комариков-толкунцов, Столб будет висеть над клумбой, и, если смотреть на него внимательно, он сгустится. Уйдет вверх между сосновыми кронами, вверх, неизвестно куда, и ветви осветятся его жидким, пляшущим светом. И он опустится до земли и станет Белым Винтом. Таким, каким его видит Севка, — белоснежной спиралью, упирающейся в небеса. Дымчатым белым штопором, переливающимся, как рой толкунцов, а под ним — коврик из анютиных глазок, и все цветы видны как днем, только цвет у них другой.

Вторую ночь Белый Винт стоял на клумбе и ждал. Почему-то Севка знал, что Винт ждет их обоих, его и Машку. Зачем? Это было тайной. Он появлялся в одно и то же время. За десять минут до последней электрички. Сейчас она стучала вдалеке, уже за поворотом, у места через водохранилище.

— Ой, Севочка, ой… — шепнула Машка. — Страшно мне. Ой!

Она попятилась, но Севка знал, что она не уйдет, потому что сейчас на Белом Винте, по грани, проступают письмена, которые он в одиночку не может прочесть. Теперь он знал все. Не глядя, видел, что Машка наклонила голову влево и таращится на письмена. Что мать проснулась, положила книжку и думает о нем, Севке. Что письмена нельзя прочесть одному человеку. Что еж Тимофей Иваныч давно спрятал лягушку и пошел на Машкин участок ловить лесных мышей. Севка видел пчелу, заснувшую от вечернего холода на клумбе, и знал, что пчела сейчас видит анютины глазки дневными, а не ночными, а сверху удивление смотрит дятел. Между тем письмена проступали все яснее и как бы складывались в слова. Их не прочесть одному, ни за что не прочесть. Надо вдвоем. НАДО. НАДО.

— Читай! — приказал Севка себе и Машке.

Белый столб завился еще круче. Штопором, локоном, архимедовой спиралью. Пчела зажужжала и взлетела, Стволы сосен осветились ржавым, как на закате. По белой грани пронеслась надпись, и она была почти понятна.

Машка двумя руками держалась за Севку. Руки дрожали.

«То-то, — подумал он, — теперь тебе не смешно…»

— Там написано, что мы… — едва слышно сказала Машка.

— Что мы должны…

— Да.

— Подойти к нему и прикоснуться. Нет, Севка, нет!!

И они шагнули вперед. И протянули руки.

Ничто

Крепко держась друг за друга, они прикоснулись к белому туману. Руки показались огромными, черными. Исчезли. И сейчас же исчезло все. Их подхватила и понесла пустота. Гулкая, пустая, как неимоверно громадная бочка. Словно они сидели в самой середине ее, а вокруг не было ничего на миллионы километров, кроме тоски. Пустота завывала угрожающе, как бормашина. Она грозила жалобно, тонко, настойчиво, потом смолкла. Осталось ничто. Как долго это продолжалось, они не знали. В ничто нет времени. Пришлось закрыть глаза и ждать. Потом звонко хлопнула невидимая преграда, и Машка с Севкой опять очутились где-то. Только где?

Они чувствовали, что держатся за руки. Сжали пальцы. Попробовали встать на ноги.

Все еще с закрытыми глазами, они нащупывали землю и не находили ее. Это было как плавание в сухой неощутимой воде. И вместе с тем вокруг был воздух, а не вода. Воздух дул по лицам, у него был странный, знакомый залах.

«Где же мы, — подумал Севка. — Надо глаза открыть. Сосчитать до трех и открыть. Раз, два, три…»

Место покоя мыслящих

Они плавали в воздухе, как в воде. Вниз лицом. Или вверх лицом. Тяжести не было. Все-таки они смотрели вниз, вдоль блестящей круглой стены — вдоль шахты. Огромная глубина. Вход виден оранжевой точкой. Это было так же странно и знакомо, как здешний запах. Как неяркий свет, которым сияла круглая стена шахты. И сама стена, сложенная из тонких шестигранных ячеек, определенно была знакома. Здесь всегда было тихо и хорошо пахло, и по всей высоте шахты — собственно, это была Башня — висели разноцветные фигурки балогов. Они держались у стен. Только Машка и Севка витали в середине. Вблизи никого не было. Башня вверху сходилась в темную точку. Метров по пятьсот было до верха и до низа. Значит, они висели примерно посредине, на своем обычном месте…

«Значит, я не проснулся», — подумал Севка. Во сне такое бывает. Незнакомое место снится как знакомое. И летаешь. В незнакомом знакомом. «Надо проснуться, пока не поздно», — встревоженно подумал Севка.

Он посмотрел на балога, висящего рядом с ним. Во сне это существо считалось Машкой. Взрослая здешняя женщина. Она была очень хорошо ему знакома. Более того, он знал, что она, по меркам балогов, красавица. Сильная, широкая, с веселым и лукавым лицом. И вместе с этим Севка твердо знал и другое. Повстречай он это чудище наяву, он бы помчался прочь как ошпаренный.

Вместе с тем он знал, что не спит. Рядом с ним висело в воздухе существо из другого мира. Существо называлось «госпожа Ник». Кое-что человеческое в нем было. Две руки, две ноги. Одежда. Но лицо… Нет, лучше было пока не смотреть ей в лицо. Подумав так, он поймал ее взгляд и поспешно отвернулся. Хотя взгляд черных глаз тоже был очень знаком. Глаза треугольные, черные, как шерсть неска. Это зверек такой. Черный, неуклюжий, с шестью лапами. Легко приручается, весьма чистоплотный… Дачтожеэтотакое?! — мысленно взвыл Севка.

Между ячейками-кирпичиками тут и там блестели полированные пластины. Выпуклые. Изогнувшись, он заглянул в ближнюю пластину и увидел свое крошечное отражение. Да. То же самое. Серо-синяя фигура с устрашающей белой мордой и черными глазами. Жуткая морда. Но по-здешнему — красивая. Как и дома, они были здесь «красивой парой». Черт знает что. Господин Глор и госпожа Ник, вот как их зовут. И они совсем взрослые.

«Ох… А что, если мы не Севка с Машкой?»

— Ты… Ты Машка?

Говорить по-русски он, оказывается, не мог. А по-здешнему говорил свободно. И он прощелкал свой вопрос на языке балогов. Имя он ухитрился как-то изобразить. Не выговорить — вспомнить было трудно… В ответ существо отщелкало:

— Я, а кто же еще?! Ник, что ли? О-ах, как страшно!…

Значит, все-таки Машка… Он заставил себя посмотреть ей в глаза. И — ничего. Оказалось не так уж страшно. Черные треугольные штуки, без белков. По-настоящему черные, как китайская тушь «жемчужина». Только здесь тушь не выделывают. Говорят: «Черный, как неск». Потешный зверек неск. В диком состоянии он живет в норах стайками, по шесть-восемь особей, легко приручается…

«Хватит про него, слышишь? Надо что-то делать».

Они висели посредине Башни. Это было опасно. Опасность окружала их, как круглая стена Башни. Здесь опасность ждет всех. Тут каждый настороже. Нельзя витать посредине Места Покоя Мыслящих, полагается держаться за стену. А они висят уже давно. Он посмотрел вниз — вверх, никто не подлетал к ним. Машка плаксиво прощелкала:

— Я сойду с ума… Давай отлетим к стене, пока нас не взяла Охрана!

Они оттолкнулись друг от друга и плавно скользнули на разные стороны Башни. Севка ухватился за ячейки, а Машка, не задерживаясь, отпихнулась от своей стены и оказалась рядом с ним. И отчаянным, совсем нечеловеческим движением спрятала голову между ячейками и его грудью.

Что теперь делать?

Севка не знал, что теперь делать. Свободной рукой он постучал по стене — не больно, Ага! Значит, сон! Приободрившись, он постучал еще и охнул — скорее от огорчения, чем от боли. Она возникала не сразу. Первый удар давал тупое, неприятное ощущение, второй — немного болезненное, а третий — острую боль. Теперь он твердо знал, что не спит. Потому что Глор всегда чувствовал боль ступенчато. И не один Глор. Все балоги и все животные на этой планете Пути.

«Путь, — подумал он. — Значит, я Глор. Почему же я раньше был Севкой? Ну как же так? — Он осторожно придерживал Машку и думал: — Как же так? Только что, совсем недавно, я открывал калитку и вел Машку к белой штуковине. Это же был не Глор, а я, Севка. Раз я думаю о себе „я Севка“, значит, я и есть Севка, да? Но как тогда Глор? Почему я сижу в его теле, как в клетке, и откуда я знаю, что тело принадлежит господину Глору, монтажнику высшего класса?»

Очень странно было ощущать его как оболочку. Одежду — как оболочку на оболочке. Он поднял четырехпалую руку, еще поющую отзвуком боли, и ощупал комбинезон на груди. Жесткая, как кольчуга, синевато-серая пластмасса. Полоски молекулярных застежек — серебряные. Цвет монтажников… На руке плотно сидел широкий браслет. Он казался зеленоватым и полупрозрачным, как нефрит, но Глор знал, что цвет его меняется от освещения. Одна секция браслета была вдвое шире остальных — личный передатчик. Рядом с ним — справа и слева — приемники общей сети и сети оповещения высших каст. Четвертая секция — «соглядатай». По ней Охрана следит за местоположением владельца браслета. Пятая и шестая — ключи от дома, гаража, машины и багажных контейнеров; седьмая секция — застегиватель одежды, восьмая — личный номер…

«Ничего не понимаю, — подумал он. — Если я Севка, кто тогда научил меня всей этой церемонии? Сеть оповещения высших каст! По-одумать только! Ох и влипли! — подумал он в отчаянии. — Ох и влипли!»

Отозвавшись на этот вопль отчаяния, из глубины его мозга всплыла спокойная мысль:

«Почему ты паникуешь? Ничего удивительного не происходит. Ни-че-го. Всю жизнь ты боялся, что твое тело захватят, отнимут… Вот и захватили. И хорошо еще, что тебя при этом не превратили в Мыслящего, а оставили. Твое сознание не уничтожили — подчинили. Чему ты удивляешься? Тебя захватили, голубчик Глор. Некогда твои предки захватили жителей этой планеты. Вот нашлась и на вас управа, голубчик Глор…»

«О-ох, дела, — подумал Севка. — Де-ла… Это же мой голос! Это же я уговариваю. Откуда я знаю, чего боялся он? И насчет его предков?!»

«Говорю тебе, все нормально, — возразил тот же голос. — Конечно, знаешь. Ты, Севка Мысин, седьмой „В“. Ты, всем на удивление, оказался высшим существом и захватил Глора вместе с его сознанием. Одно и странно, что ты — высшее существо…»

«Де-ла! Теперь я сам себя уговариваю», — подумал Севка.

«Правильно, — сказал спокойный голос. — Сам себя. Ты — по-прежнему ты, но вместе с Глором. Ты знаешь все и умеешь все, что он. И это очень хорошо, ибо ты пропал бы здесь в одиночку. И хорошо, что Машка захватила госпожу Ник. Она умница, госпожа Ник. И веселая, и не трусиха».

— А-а! И Машка тоже…

«Конечно, — рассудительно сказал Севка себе, — и она».

«Вы оба здесь не из простачков. Монтажники высшего класса, при хорошем деле. Продержитесь, право!»

Как видно, Машка-Ник не подозревала, что о ней судят так благожелательно. Она шевельнулась в своем убежище и буркнула:

— Домой хочу!

— Я бы не прочь, — протянул Глор-Севка.

Он хотел сказать, что дело неслыханное и надежды на возвращение нет. Кто-то пересадил их сознания, оставаясь невидимым и неслышимым. Дела. Разве что пересадила белая штуковина?

— Хоть куда домой… хоть в Монтировочную! — щелкнула Ник. — Подумай, что будет с перчатками!

Несомненно, это была практичная Ник — отнюдь не ветрогонка Машка. Она уже поняла, что дорога на Землю закрыта, а внизу — пост Охраны, и придется надевать перчатки. И если перчатки лопнут, расправа будет короткая…

С ними обойдутся как с похитителями сознаний — чхагами.

— Да, надо подумать, — добросовестно сказал Глор.

Ник выпростала голову и жалобно прощелкала:

— Получается, что мы чхаги?

— Что ты! Мы же не хотели и вообще…

— Тогда это — происки чхагов! — паниковала госпожа Ник. — Я не хочу возноситься в мыслящие, я жить хочу! — она с отвращением показала на голубые кристаллы Мыслящих, лежащих по ячейкам аккуратными девятками. — Зачем ты меня втянул? Я домой хочу!

Иван Кузьмич

— Дети, перестаньте ссориться. И выключите браслеты, — сказал чей-то голос.

Они оглянулись, повернув на голос одинаково белые лица, одинаково обрамленные синими капюшонами. Рядом с ними сидел в воздухе пожилой, усатый земной человек. Обыкновенный человек, да еще в очках. Он был одет по-дачному, в чесучовый пиджак и брюки, белую рубаху и сандалии с дырочками, но выражение лица у него было вовсе не дачное. Он сильно хмурился из-под шляпы и поглаживал усы.