А Данько?..
      Нет, я, вероятно, преувеличиваю... Ведь если поверить в это, то пришлось бы впитать в себя недремлющую ненависть Ригора Власовича. Не импонирует она мне. Мир может существовать и без нее, собственно, только и существует без нее. И кажется, знаю я и альтернативу. Только образование, всеобщее образование, только оно сможет вывести человечество из мрачной пропасти ненависти!
      Так же думает и наша новая учительница Нина Витольдовна Бубновская.
      Посоветовавшись с Ригором Власовичем, решили мы оборудовать хату-читальню. За помещением дело не стало. Привел нас председатель к большому дому под жестью, суставом пальца указал на забитые досками окна:
      - Стало быть, тут продавали царскую отраву, то есть казенку. Ну а вы, товарищи интеллигенция, будете тут бороться супротив стихии. Если понадобятся подводы, то пришлю живоглотов наших, баланов, стало быть, и прочих, в порядке трудгужа. Вот так.
      В тот самый день, а пришлось это на воскресенье, мы втроем - я, Евфросиния Петровна и Нина Витольдовна - принялись за работу. Прежде всего нужно было очистить помещение бывшей монопольки от вековечной грязи. Я носил воду, а наши учительницы, по-крестьянски подобрав подолы, обметали паутину, мыли стекла, которые еще уцелели, рьяно скребли тяпками исшарканный, весь в выбоинах, пол. Сучки в двухдюймовых половицах выпирали наружу, как чирьи. Стали появляться у монопольки любопытные. Вскоре их набралось полные сени. К будничному, рабочему виду Евфросинии Петровны все давно привыкли, а вот Нина Витольдовна, как ни муштровал ее частенько Виктор Сергеевич, в черной работе не достигла еще такой сноровки, как моя любимая жена, и это веселило сельских парубков.
      - Ги-ги! Это вам, Нина Витольдовна, не на пианине бренчать!.. Тут надобно ручками, ручками!..
      - А ты помог бы, - говорю одному такому шутнику.
      - Так воскресенье же, Иван Иванович! Грех. А я верующий, - приводит неотразимое доказательство парень и сплевывает шелуху семечек под ноги.
      - Тогда убирайся отсюда, - говорю, - к чертовой матери! Бог тоже лодырей не любил!
      Шлепали губами парни, топтались, - и выгнанными быть стыдно, и стоять без дела совестно.
      - На, - говорю одному и подаю ведра, - принеси воды, да не шибко беги, чтоб галифе свои не облить! А ты, - обращаюсь к другому, - иди следом да погляди, чтоб не утопился. А вы - выносите столы и лавки, да только, глядите, не надорвитесь!
      И когда таким образом я всех пожалел, так чуть ли не по четверо стали хвататься за скамью, наступать друг другу на ноги, толкаться в дверях.
      За парубками метнулись к нашим женщинам и девчата.
      - Не так, Нина Витольдовна, тут надо обвалить, а потом заштукатурить стену заново!
      Постукивают рукоятками тяпок по стенам, а они так и гудят.
      - Вот видите, совсем поотставало! - И безжалостно драят тяпками ободранные стены.
      Держа натянутые вожжи и идя рядом с телегой, нагруженной глиной, медленно приближался к монопольке насупленный Тимко Титаренко. Видать, уже и "американца" причислил председатель к живоглотам-куркулям.
      Кони-змеи бодро топали копытами, кивая головами в такт шагам.
      За подводой, победно и чуть злорадно улыбаясь одними глазами, шел Ригор Власович. Со стороны казалось, будто он следит за Тимком, чтобы тот не сбежал. Так оно было, надо думать, и на самом деле.
      - Заворачивай! - скомандовал Полищук. - Сбросишь у самого крыльца.
      Тимко остановил лошадей, где было сказано, и с безразличным видом начал поправлять нашильники.
      Полищук молча высился у него за спиной.
      - Ну?! - наконец сказал он. - А кто же будет переворачивать телегу? Только беднейший класс? - указал он согнутым пальцем на парней, которые стояли на крыльце. - На улице - так ты тянешься к живоглотам! Мой батенька, мол, уже разбогател. А тут на них надеешься?.. А где ж тогда твой трудгуж? Стало быть, думал, что только гужом отделаешься? Не-ет, повенчанный с живоглотами хлопче Титаренко, ты мне подавай и труд!
      Угловатый Тимко с такой яростью метнулся к телеге, будто хотел разнести ее. Нагнулся, подставил широкие плечи под полудрабок, натужился так, что надулась синяя жила на шее, и начал медленно распрямлять спину. Тяжеленная телега даже перекосилась немного, потом нехотя стала клониться на бок и наконец перевернулась. Лошади так и повисли в нашильниках.
      - Ну вот, - удовлетворился Ригор Власович, - "не собирайте сокровищ на земле, а только на небе...". А теперь поезжай себе да по дороге передай Балану с Прищепой, что они тоже должны привезти по возу глины. И незамедлительно. Бедный класс ожидает. Ну, а если не дождется!..
      - Не приедут хозяева, - вполголоса сказал я Ригору Власовичу. - Не передаст им Тимко...
      - И передаст, и приедут, - утвердительно махнул рукой Полищук. - Я слово такое - серьезное для них - знаю. Эни-бени - и живоглоты тут как тут!
      - Съедят они вас живьем, Ригор Власович!
      - Дюже горький я для них. Набрался той полыни у них же в наймах. А вы не бойтесь, Иван Иванович. Разве в Ригоре дело? Не буду я, так другой кто. А советская власть не умрет и пролетариат за себя постоять сумеет!..
      До самого позднего вечера толклись мы в этой сутолоке, но так и не закончили. Потому что парни, которые присоединились к нам, перемазали жидкой глиной всех девчат, ну а те тоже не остались в долгу, поднялся смех, шум, гам, не до работы было... Даже меня кто-то хлопнул по спине. Пришлось сделать вид, что ничего особенного не произошло, хотя и хотелось запустить жидкой глиной в чью-то хитро (не видели, мол, и не знаем!) склоненную спину...
      Бывшая воспитанница института благородных девиц Нина Витольдовна воспринимала сегодняшнюю свою работу прямо-таки как чувственное наслаждение. Она, надо думать, возвращалась в детство в те счастливые времена, когда, сбежав от бонны и присоединившись к стайке деревенских ребятишек, возилась после дождя в лужах.
      И, отмывая вместе с Евфросинией Петровной ноги в лохани, смеялась счастливо и молодо, будто вовсе не ей выпала доля переселиться из помещичьего дома в казарму для батраков, будто не ломались у нее розовые ноготки на тяжкой деревенской работе, будто бы не ее хлестал кнут вспыльчивого и озлобленного мужа. Казалось, что совсем разгладились и исчезли паутинки морщинок на ее белом лице возле синих глаз. Словно она вновь собиралась встречать свою судьбу в панаме и белом костюме и ехать куда-то далеко-далеко задумчивым полем в лакированном фаэтоне со спущенным верхом.
      Сочувствую ли я ей?
      Я только рад за нее, за это маленькое ее счастье, познанное и в черной работе.
      Мы затащили нашу новую учительницу к нам домой пить чай.
      Я не завидую вам, люди конца двадцатого столетия. Вы, безусловно, будете жить в достатке и, вероятно, в комфорте. Но, запершись с граммофонами и личными библиотеками в своих увешанных коврами хижинах, вы никогда не познаете радости общения на непредвиденных вечеринках, на пикниках в лесу возле речки, на крокетной площадке, даже на партии в преферанс по копеечке. Вы, вероятно, сможете слушать спектакли у себя дома по телефону, но ваша замкнутая в четырех стенах жизнь промелькнет, как серая тучка в небе. Мы же знали, что такое настоящая молодость, мы радовались даже имени человека, который не считал зазорным прийти к нам на чашку морковного чая с сахарином. Позавидуйте нам!
      Я впервые видел Нину Витольдовну такой красивой. Черные локоны короткой ее прически вихрились волнами, легкий румянец наполнил жизнью нежный овал лица, синие глаза под извилистыми тонкими бровями расцвели, как орошенные водой васильки.
      - Ну, как там Виктор Сергеевич? - спросил я просто так.
      И смотрел на ее губы - они у лее особенные: не выпуклые, а только намеченные. Их нельзя целовать - к ним можно лишь благоговейно прикладываться. В улыбке они - треугольничком, вершинкой книзу - открывали мелкие белые зубы, которыми можно только любоваться.
      Может, впервые в жизни, перешагнув колючую ограду своего воспитания, женщина совсем по-простецки махнула рукой. И улыбнулась заговорщически, тоже вопреки жестокому правилу хорошего тона - быть сдержанной в своих симпатиях и антипатиях. Я эту улыбку понял так: "Он..." - и много, много точек, если в письме.
      Нина Витольдовна вздохнула и сказала вдруг:
      - Я сирота. Меня воспитывала тетушка.
      Евфросиния Петровна в страстном желании услышать еще что-то округлила свои и без того большие серые глаза, и это прибавило ей красоты, ибо присущая ее лицу строгость на этот раз отошла прочь и оно стало женственным.
      Но Нина Витольдовна не сказала больше ничего, что могло бы удовлетворить жгучее любопытство Евфросинии Петровны. И тот внутренний жар, который превратил мою любимую жену в настоящую женщину, угас. Она шумно вздохнула в блюдечко, что держала у самого лица, и мне подумалось, что моя женушка просто не воспитана. Но это конечно же было далеко не так...
      Нина Витольдовна прекрасно знала мою жену и перевести разговор на что-нибудь иное уже не могла.
      Вполне лояльно, с милой улыбкой она поведала, что Виктор Сергеевич на службе чувствует себя хорошо, что председатель уездного исполкома его уважает, вполне на него полагается. И даже совсем доверительным тоном, который не оставлял и тени сомнения в ее супружеской преданности, рассказала, что власть предполагает увеличить посевную площадь, а для этого Виктор Сергеевич склоняет культурных хозяев ввести у себя четырехполье. И, кроме того, власть (в этом слове звучали и уважение, и опаска) хочет увеличить также и урожайность, и на Виктора Сергеевича и в этом возлагают большие надежды.
      - Он так много сейчас работает!.. И днем и ночью - по селам... И все разыскивает культурных хозяев, которые приняли бы участие в сельскохозяйственной выставке. Нет, вы только подумайте, повсюду еще голод, банды, а здесь какие-то выставки! Я так боюсь за него! Все, правда, знают, что он не коммунист, но на службе-то у них!
      - Все мы, Нина Витольдовна, на службе у народа, - сказал я. - И это, пожалуй, единственное наше спасение от одичания. Ибо интеллигент, который утратил интерес к жизни и перестал общаться с людьми, опускается до уровня примитива.
      Нина Витольдовна опустила глаза и даже съежилась, - вероятно, вспомнила страстную матерщину и свирепый кнут, которыми опрощенный муж приучал ее к сельской работе.
      Мы засиделись чуть ли не до полуночи. Даже моя жена, любившая ложиться спать пораньше, в этот вечер была возбуждена и говорлива, и стоило только Нине Витольдовне попытаться встать, Евфросиния Петровна клала руку ей на локоть - вот послушайте еще... я не досказала... еще два слова... Ваня, проси же и ты Нину Витольдовну!..
      Но все имеет свои границы - даже женское многословие. И наконец моя жена начала целоваться с Ниной Витольдовной, и это было так мило и даже аппетитно, что мне подумалось: "Отчего это женщины так любят друг друга, вместо того чтобы обратить свою благосклонность к мужчинам, которые вынуждены вот так стоять в сторонке и, склонив голову долу, только любоваться их пылкой любовью, до того пламенной, что порою из милых уст так и сочится сладостный яд..."
      И еще подумал я про себя: "Боже ты мой, скольких красивых женщин лишается бедный мужчина, взявший в жены одну похуже!" Но эта мысль, конечно, не касается моей любимой жены...
      И еще подумал я тайком: "Уж лучше было бы, если б женатые жили где-нибудь на необитаемом острове..." А затем пришло в голову еще и такое: "Как хорошо, что люди до сих пор не научились читать чужие мысли..."
      И сестринские поцелуи, и нежные пожатия рук продолжались, скажу я вам, достаточно долго. (За это время, если на то пошло, мужчина сделал бы значительно больше.) Но вот наконец-то мне великодушно разрешили проводить Нину Витольдовну до самого ее дома. Я представляю, какой гордостью наполнилась душа моей любимой жены, которая отважилась на этот рискованный психологический эксперимент. И я возгордился - вот ведь как на меня полагаются!..
      Но это я, конечно, в шутку. На самом деле глубоко представлял всю важность своего поручения - я, подержанный уже парубок, да к тому же с простреленной рукой, должен оберегать от множества опасностей наибольшую ценность - чужую жену. А опасность эта подобна опасности, подстерегающей солдата, стоящего на посту и охраняющего открытую амфору с тридцатипятилетним вином!
      То ли от того, что было прохладно, то ли от возбуждения голосок Нины Витольдовны дрожал.
      Небо затянуло облаками. Тоненький серп месяца едва просвечивался сквозь них. Стояла влажная, словно ватная тишина. Раздраженно шипели листьями подсолнечники, которых мы касались плечами, проходя тропинкой к пруду. И мы умолкли, будто боялись, что кто-то идет за нами следом (я знаю кто!) и прислушивается. Мы должны были заговорить где-то на плотине, и это будут постные слова, какими люди отгораживаются друг от друга и сами от себя.
      Тропинка повела нас в ольховые заросли. Вот пройдем еще шагов сто, а там чистый луг вдоль полотна узкоколейки.
      Нина Витольдовна шла впереди, и это было не просто данью правилам хорошего тона, но и потому, что я знал - дети и женщины больше остерегаются опасности сзади.
      Упругая луговая земля заглушала наши шаги, и я слышал только учащенное дыхание Нины Витольдовны, - она, очевидно, немного боялась.
      И вдруг она резко остановилась, повернулась ко мне, и я наткнулся на ее предостерегающе протянутую руку. Женщина стояла так близко, что видны были ее затененные глаза, округлившиеся от страха. Я хотел было спросить что, мол, случилось, но она, будто угадав мое намерение, зажала мне рот мягкой ладошкой. Боже мой, почему я не поцеловал эту ладошку - без разрешения, по-воровски, нахально, самоуверенно, - ведь такой возможности больше никогда, никогда не представится!.. И от терпкого сожаления я едва не всхлипнул, а сердце у меня заухало так громко, словно ломилось в двери.
      - Там... кто-то... - указала Нина Витольдовна пальцем через плечо и невольно припала к моей груди.
      Я затаил дыхание, но потом спохватился, резко выдохнул воздух и приказал себе дышать ровно - дыхание мужчины всегда должно оставаться спокойным.
      - Вроде бы кто-то идет, - послышался голос за кустами.
      - Да нет, тебе показалось.
      - Говорю вам - шли.
      Нина Витольдовна властно потянула меня в кусты. Мы были осторожны, казалось даже - бестелесны. Пригнувшись за густым кустом, услыхали, как мимо нашего укрытия кто-то пробежал. Минуту спустя он же возвратился назад, время от времени разводя ветви руками.
      Я благодарил бога милосердного, что Нина Витольдовна была в сером платье.
      - Так что? - спросил голос.
      - Да вроде ничего.
      - Я же говорил.
      Те голоса я, кажется, узнаю. Один густой, недовольный, грубо-властный. Второй - голос молодого парня, немного испуганный, скрипучий. Мне кажется, это...
      - Аж боязно стало, - признался молодой.
      - "Боязно, боязно"!.. - передразнил старший. - Усе вам боязно! Вот как схватят вас заразы за горло по-настоящему, куды тада ваш испуг денется!
      - Да уже хватают... - мрачно, со злостью бросил парень. - Вон Ригор так насел, что не дыхнуть. Прошла не прошла жатва, а продналог давай, и в волость с ними поезжай; и на трудгуж глину вози, и на ночь его, собаку, принимай, и... и... Все хозяева крепко это понимают, один только мой батя - "совецка власть, да совецка власть, да землю дали, да уремья такое настало...".
      - Ладно, Полищука... - старший понизил голос, и последних слов его мы не услышали. - Его нада... - И снова пониженным тоном: - Понял?
      - Вот это правильно, - сказал парень. - Вы, батько, такие умные, такие осторожные!..
      - Гм! - самодовольно хмыкнул старший. - Ну, ето харашо. Передай хозяям, пускай надежду не теряют. Да еще скажешь, чтоб, ето самое, завезли куда нада два мешка паляниц, пуд сала да с полдюжины жареных гусей. И бочоночек перваку. Слыхал? Да еще пару добрых коней выставили совместно.
      - Ой, что вы?! - испугался парень. - Это ж кони!..
      - Знаю. Так мы, ето, за народ жизни не жалеим, а вы за коней трясетесь?! Сколько ужо мы их загнали? А сколько заразы поубивали их под нами! Думать нада!
      - Но как? Паспорта записаны на лошадей? Чуть что - сразу же подозрение!
      - А вы, дурные, не знаете, где, ето, взять? Они вас за глотку, а вы их!
      - Боязно. Изловят мужики и...
      - Ето вже ваше дело, - равнодушно произнес старший. - А кони чтоб были. С вуздечками. И патронов чтоб, ето, натрусили с полмешка.
      - За патронами дело не станет, - озабоченно сказал парень. - Если б одни патроны!..
      - Ну вот. Я сказал.
      Долго молчали. Потом снова парень:
      - Если б оно знатье...
      - Говорю тебе - не сумлевайтесь. Нам, ето, продержаться год, ну два. Пока государства соберутся с силою. Да и народ поможет. Вот посмотрите как выворотят ети заразы кожух, поприжмут всех, так тут такое заварится! А тада - и Англия, и Польша... Главное, говорю, держаться уместе. Да не давать разводить заразам ячейки... Да, ето, скрозь нада своих людей иметь. И в етом кенесе*, и в сельсовете, и в куперации, одним словом - скрозь.
      _______________
      * К Н С - "Комитет незаможных селян" - комбед.
      Снова перешли на приглушенный разговор. Минут через пять старший сказал громко:
      - Так ты, ето, запомнил?
      Парень пробурчал что-то неразборчивое.
      - Ну так бывай. Я поехал.
      Меня так и подмывало закричать из своего укрытия: "Ату! Ату! Отдай, собака, штаны! Отдай самовар! Отдай..."
      Минуту спустя послышалось короткое приглушенное ржание жеребца. Мягко зачмокали копыта по вязкому лугу, заекала селезенка коня, перешедшего на частую рысь.
      Мы с Ниной Витольдовной стояли и ждали. Парень крадучись прошел мимо нас.
      Меня так и тянуло выглянуть ему вслед. И хотя по голосу я, как мне кажется, узнал его, но все же хотелось убедиться окончательно.
      Нина Витольдовна всем телом повисла на моей руке. Я чувствовал, как ее всю трясло от страха.
      Я был настолько озабочен, что едва не выругался от досады.
      И пока я довольно-таки грубо освобождал руку, пока вышел на тропинку, парень скрылся за поворотом. Бежать? Услышит, а тогда... что? Или бросится бежать, или в упор из обреза... Да-а!..
      - Ну вот, Нина Витольдовна! - сказал я жестко. - Вы что-нибудь понимаете?
      Женщина понурившись молчала.
      - Я знаю, кто они. Вы и не поверите. Тот, что на лошади, Шкарбаненко. А его сообщник...
      - Но вы же не видели его, - тихо сказала Нина Витольдовна.
      - Ну так что ж?
      - И ваши предположения юридической силы не имеют.
      - Но вы-то слышали, о чем шла речь?
      - Ну, знаю, что это бандиты. Но кто они - ни вы, ни я не видели. И слава богу. Ибо если бы мы имели возможность узнать их... то вряд ли тогда люди узнали бы нас.
      - А верно, - сказал я. - В таких случаях они не милуют.
      Мы постояли еще тихо минут десять. Потом осторожно, почти на цыпочках, поминутно озираясь и прислушиваясь, двинулись дальше. Нина Витольдовна прижималась плечиком к моей груди. Но сейчас это совсем меня не волновало.
      И, только выйдя из кустов на чистый луг, когда рядом заблестели рельсы на железнодорожном полотне, мы немного успокоились.
      А когда увидели желтый огонь фонаря на стрелке и дошли до будки, где жил начальник станции Степан Разуваев со своим выводком, почувствовали себя почти счастливыми.
      От узкоколейки было рукой подать до плотины. Понурые старые вербы над прудом полощут свои темные косы, шум воды в шлюзе - как все это мило сердцу! Мы привыкли к этому, как к чему-то живому. И мы почувствовали себя спасенными, невредимыми, живыми. И так стало радостно, что я пошутил:
      - Нина Витольдовна, вы живы? Бьется ли у вас еще сердце?
      И эта милая женщина прекрасно меня поняла, потому что надавала шлепков моей невинной руке своей нежной, разумной ручкой.
      И вот я, как тот солдат на посту, сдал свою смену с честью. Драгоценная амфора снова перешла во владение крутого нравом хозяина. Виктор Сергеевич давно уже прибыл из какого-то села и улегся спать, так и не дождавшись жены. Он долго бурчал и совсем невоспитанно почесывал волосы на груди, пока Нина Витольдовна, оскорбленно прищурившись, проходила в хату. Потом Бубновский сырым голосом спросил меня, когда наши мужики начнут косовицу.
      - Должно быть, завтра или послезавтра.
      Для порядка мы еще немного помолчали. Виктор Сергеевич откровенно зевал.
      - Бывайте.
      - Счастливо, - проскрипел он.
      Домой я возвращался в обход, селом.
      Дорога жгла мне подошвы. Успеть бы рассказать все жене. А там уже пускай внезапная пуля ударит в грудь. Но нужно, чтобы осталось мое слово!..
      Никто не преградил мне пути, даже ночной обход не встретил меня.
      В нашей хате тоже все уже спали.
      С пылким нетерпением стучал я ногтем в окно. И конечно же первой меня услыхала моя любимая жена.
      Я влетел в сени, обнял Евфросинию Петровну за талию и поцеловал в плечо.
      Она сказала недовольно:
      - Разнежился возле чужой, так и своя милой стала?
      О господи, никогда эти женщины не смогут стать полноценными людьми!
      Я сказал:
      - Мамочка, со мной такое приключилось!.. Вот послушай!
      - У мужчин вечно приключения. Только мы, несчастные женщины, можем обходиться без приключений...
      Я запротестовал:
      - Если это так, мамочка, то с кем же тогда мужчины разделяют приключения?
      На это моя любимая жена изрекла:
      - С Магдалинами разными, с... - Последнее слово шлепнулось, как промасленный блин, брошенный на тарелку.
      Я понял, что моя любимая жена не имеет ни малейшего желания выслушивать мои приключения.
      Я поплелся в свою боковушу и тоже улегся спать. Долго не мог сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок, кряхтел. Потом считал в уме и не помню уже, на которой сотне сбился со счета...
      Наутро, еще и свет не занялся, пошел искать Полищука. Застал его в сельсовете - он готовил какие-то документы для поездки в волость.
      На улице стояла подвода. И кто бы, вы думали, был кучером? Вот, ей-богу, не угадаете!..
      Только я поднял на него глаза, как холодная истома подступила к сердцу.
      Это Данько Титаренко в солдатских галифе и в опорках на босу ногу стоял опершись локтем на полудрабок. Картуз держался на кудрях где-то на затылке. Парень беззлобно и мило улыбался, сверкая ястребиными глазами.
      Как зачарованный, я не сводил с него взгляда.
      Он был чертовски воспитан, этот Данько Котосмал. Как только я поравнялся с подводой, он учтиво снял картуз и поклонился.
      - Добрый день, Иван Иванович! Что, и вы собрались в волость?
      Меня так заворожил его чистый взгляд, что я даже не ответил на приветствие. И кажется, рот приоткрыл от этой святой невинности.
      И тут же подумал: "А может, и не он?" И поймал себя на том, что ненавижу его какой-то непостижимой биологической яростью. Даже скулы свело.
      И подумал я еще: "Может, и не он. Может, это ненависть моя нашептывает на него? Может, и пожар не его рук дело? Разве может таким взглядом смотреть людям в глаза садист, поджигатель и бандит?"
      И еще одна мысль мелькнула: "Неужели у такого отца может быть т а к о й сын?"
      Вспомнил я и слова Нины Витольдовны Бубповской, перед святой чистотой которой благоговею: "...ваши предположения юридической силы не имеют..."
      Конечно, всех этих слов, написанных мною только что, не было в моем сознании. Потому что знаю по собственному опыту, что человек мыслит не словами. Но как бы там ни было, а думал я именно об этом.
      - А-а, - обрадовался Ригор Власович, завидев меня. - Так что там с читальней?
      - Не закончили, Ригор Власович. Еще бы на один день...
      Председатель разочарованно пожевал губами. Постучал пальцами по столу.
      - На следующей неделе созовем еще раз. И бедный класс, и живоглотов. А с сегодняшнего дня вы, Иван Иванович, вместе со своими учительницами разберите библиотеку Бубновского. Там все в конюшне, в маштарке*. Ключ я вам сейчас дам. Вы сами знаете, что нужное, а что вредное для пролетариату. Только вот сумнение меня берет: товарищ Ленин запретил и "ять" и "ер". Как тут быть?
      _______________
      * М а ш т а р к а - кладовая в конюшне, где хранится упряжь и фураж.
      - Ничего, Ригор Власович. Товарищ Ленин пока что и сам читает старые книги. Это я точно знаю. Нам инспектор уездного культпросвета говорил.
      Ригор Власович пристально посмотрел на меня, как бы взвешивая мою искренность.
      - Вам я верю.
      Я выразительно моргнул на дверь в другую комнату.
      - Вот что, - сказал Полищук, - ты, Федор, пиши себе, а мне надо посоветоваться с Иваном Ивановичем. - И подтолкнул меня к двери своего кабинета.
      Слушал Ригор Власович с невозмутимым лицом.
      - Так, - сказал он, - так... Узнали обоих?
      - Шкарбаненко, - ответил я.
      - А второй живоглот?
      Я долго молчал, потом вздохнул.
      - Не видел.
      На этот раз надолго замолчал Полищук.
      - Ох, смотрите, Иван Иванович. Иногда полправды лучше полной. Если ее, ту, полную правду, не высказать совсем... - И взглянул мне прямо в глаза.
      - Не знаю, не знаю, Ригор Власович... Пускай уж особый отдел... А я чего не видел, того не знаю!
      - В особом отделе-то не святые сидят! Которые видют и невидимое.
      - Вот то-то и оно, что не святые, потому я и не говорю, лишь бы только сказать...
      - Гм! - покрутил головой Ригор Власович. - Стало быть, что в лоб, что по лбу - все равно больно... Эх, интеллигенция!.. Попозже и вы, Иван Иванович, сами уразумеете, что такое - классовая борьба!
      - Конечно, вам виднее, Ригор Власович... - сказал я с особенной интонацией.
      Полищук понял. Лицо его приобрело землистый цвет. Он снова посмотрел мне в глаза.
      - Над кем смеются, те в люди выходят, Иван Иванович!
      Я улыбнулся.
      - Ну ладно, - сказал Полищук, - спасибо и на этом... Но обидно мне, Иван Иванович: не во всем вы стоите за бедный класс!
      Теперь обиделся я.
      - Ну, знаете, Ригор Власович... - И, не попрощавшись, вышел.
      На пороге сельсовета почувствовал раскаяние и, если бы Полищук позвал меня, я, может, и вернулся бы...
      Данько Котосмал лежал на подводе навзничь, накрыв лицо картузом. Небольшая и крепкая его фигура казалась воплощением ленивой силы и грубой красоты.
      "А может, и не он..." - снова подумал я. Но мысль эта не принесла мне успокоения, не сняла тяжести с души.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как Яринку Корчук
      поставили пред свершившимся фактом
      В ту ночь Яринку мучил полоз. Вот так: вроде сидит она у окна, а на печи притаился он. И стоит только девушке забыться, как гад тянется с печи через всю хату прямо к лицу. Девушка с омерзением жмурится - и змея моментально прячется за дымоходом. Завороженная его изумрудными глазами, Яринка не может тронуться с места, вся она точно окаменела, и знает, что должна непрерывно помнить о своем враге, чтобы тот внезапно не ударил ее своей мерзкой ледяной головой. А думать о нем - еще большая мука. И видит Яринка свою мать на лежанке. Она прядет, подложив под себя доску с прилаженной к ней куделью, и веретено вертится, как волчок, опускаясь до самого пола.
      Но мать смотрит только на бесконечную нить в своих пальцах.
      "Мама, спаси меня!.." - мысленно умоляет Яринка, потому как и губы не разжать от извечного страха.
      А мать не слышит ее призыва. И снова и снова тянется к девушке полоз, и снова отгоняет она его своей ненавистью... А нить все течет и течет из материнских пальцев, бесконечная, как чужая жизнь...
      И все же какая-то милосердная сила освободила Яринку от чар.
      Был рассвет, как все летние рассветы. Черными молниями проносились ласточки перед окном, пищали их птенцы в гнездах, блеяли овцы в хлеву, кротко мычала корова, кудахтали куры. А в хате было тихо. И хотя реденькие сумерки еще затягивали серой кисеей образа, отчего смуглые лики святых вызывали в Яринке еще больший страх, однако она знала - время уже позднее. И удивляло то, что не звякает дойница и мать не покрикивает на корову "стой, негодница", не клохчут куры, прокравшись в сени, не слышно напевного и степенного голоса наймита Степана. Будто во дворе и людей не было.
      И Яринке от мысли о полозе, от того, что с икон пристально, с молчаливым укором, смотрели на нее круглые глаза святых, что мать так и не пришла освободить ее от злых чар, снова стало жутко.
      Но вдруг Яринка услышала голос матери. Она еле слышно пела в кухне свою любимую песню.
      Тихо, тихо Дунай воду несет,
      Еще тише девка косу чешет...
      И тогда Яринка соскочила с постели и в одной сорочке кинулась к матери. Порывисто распахнула дверь, на миг остановилась. Мать подметала комнату - глиняный пол был весь усеян рябинками разбрызганной изо рта воды.
      Мать обернулась к ней, и лицо ее показалось Яринке веселым и лукавым. Будто собиралась сказать дочке что-то очень приятное. Девушка обняла мать за талию и с какой-то злой нежностью прижалась к ней всем телом.
      - Ой, мамочка моя!..
      Ее подмывало рассказать матери о своем страхе, о полозе, который мучил ее всю ночь, упрекнуть мать за то, что она не спасала ее от гадины. Но потом сообразила, что не следует говорить об этом, и даже отругала себя мысленно - вот дурная я, ведь мама ни сном ни духом не ведала об этом противном полозе! И Яринка только сказала:
      - Ой, какие вы, мама, какие вы!..
      И от слов этих смутилась София, опустила глаза, и Яринка заметила глубокие синие тени под глазами матери, и, жалея ее, дочь разгладила пальцами эти синие круги.
      - Ой, что это вы, мама, больны? Или плакали?
      София еще сильнее застеснялась, пробормотала что-то вполголоса и сама обняла Яринку. И так стояли они, обнявшись, и покачивались медленно, счастливые оттого, что существуют на свете одна для другой.
      - А где ж наймит?
      - Ш-ш! - приложила мать палец к губам. - Дядька Степан спит...
      Девушка повела глазами по хате, удивляясь, почему не видит наймита на обычном месте, на лавке, и, только случайно взглянув на постель матери на нарах, увидела там Степана, который укрылся от мух рядном с головой. И синяя молния сверкнула в глазах Яринки, когда она посмотрела на мать.