- Ну и что вы предлагаете? Чтобы я требовал сатисфакции от вашего, простите, гусара?
      - Я и сама не знаю, чего от вас хочу... я так растерялась... я убита... уничтожена... Я... я... не хочу...
      - А Катя?
      Молчание.
      Потом серым, будничным голосом Нина Витольдовна произнесла:
      - Я знаю, что мне делать.
      Это было сказано с большой убежденностью.
      Я посмотрел на нее пристально, очень пристально.
      - Нет, так нельзя.
      Глаза у нее были печальные, с серым налетом безысходности. И яркая красота ее как-то вдруг поблекла, сделалась будничной, словно стерлась.
      Мне стало страшно.
      - Вы можете дать мне время подумать? Я не могу помочь вашему горю, но мне хотелось иметь основания одобрить или осудить ваше решение. - Это была, кажется, единственная возможность не вызвать ее отпор глупым или неосторожным словом.
      - Только для вас! - сказала она, подумав. - Простите, но вы какой-то блаженный... Вы, кажется, единственный человек, которому можно верить, которого можно послушаться.
      И снова долго молчали.
      В учительскую вошла Евфросинья Петровна, возбужденная, с острым блеском в глазах.
      - Мамочка, обстоятельства сложились так, что Нина Витольдовна с Катей погостят у нас несколько дней.
      - Я рада, очень рада! - всплеснула она руками, и это было вполне искренне.
      - Ну вот, - сказал я.
      Евфросиния Петровна кружила вокруг Бубновской, как оса над неразрезанным арбузом. Как и любопытному насекомому, ей хотелось поскорее добраться до глубинной сути.
      Нина Витольдовна очень нервничала - как там свекор?
      Когда смерклось, я прихватил с полдюжины яиц, кусок сала и пошел к Бубновским. Застал одного старика в темной хате. Узнав меня, он тихонько заныл, а вскоре расплакался. От холода и голода.
      Скрутив несколько жгутов соломы, я растопил печь и поджарил яичницу. Старик сидел на скамье, сгорбившись и завернувшись в старый плед. Белые усы его и подусники колыхались от беззвучного плача.
      - Нину Витольдовну вызвали в уезд на семинар, и она просила помочь вам.
      - Да, да... - промямлил дед, - моя невестка - благо'одная женщина.
      Чтобы не обидеть старика, я положил и себе яйцо в тарелку и тоже ковырял его вилкой.
      - Ниночка - ангел... - бубнил старик. - Она всегда меня любила.
      Я развлекал Бубновского примерно с час, пока не прибыл Виктор Сергеевич. Слышен был его начальнический басок, когда он отпускал кучера.
      - Ба! - потер он руку об руку от холода. - Сколько лет, сколько зим! - затем ухватил мою руку обеими ладонями, долго тряс ее. - А где Катя? Где Нина? - с подозрительностью спросил отца.
      - Нина - благо'одная женщина! - изрек старик, подняв вверх палец.
      - "И возглаголила Валаамова ослица!.." - с привычной в этом доме фамильярностью сказал молодой Бубновский.
      - Виктор Сергеевич, на два слова!
      Он посмотрел на меня прищурившись, с какой-то инстинктивной тихой ненавистью. Забрал со стола каганец, буркнул отцу:
      - Ты, папа, можешь спать.
      В светлице театральным жестом указал мне на табурет, а сам умостился в потертом кресле, заложил ногу за ногу.
      - Чем обязан?
      Я молча подал ему письмо.
      С очень серьезным видом, время от времени поглядывая на меня все с той же тихой ненавистью, он прочитал до конца, письмо.
      - Вы, как я догадываюсь, сегодня представляете интересы Нины Витольдовны? - с легкой издевкой спросил он.
      - Если хотите - да.
      - Ну так вот, господин присяжный поверенный, - легкий поклон в мою сторону, - считайте, что ваша миссия расстроилась. Во-первых, я не имею намерений вдаваться в суть мерзкой анонимки какой-то немытой хамки, а во-вторых, свои семейные дела буду решать сам, без вашего благородного вмешательства. Думаю, что учительская семинария, - он прекрасно знал, что за мною еще и экстерн в классической гимназии! - что учительская семинария научила понимать вас элементарные вещи. Честь имею! - и снова поклон.
      - К сожалению, разговор не закончен, Виктор Сергеевич! Дело серьезнее, чем вы думаете. Я - заведующий школой, где служит ваша жена, и отвечаю не только за ее работу, но и за ее душевное спокойствие.
      Тихо, но четко Бубновский произнес страстное, с дворянскими вывертами, гусарское выражение.
      - От полноты чувств и вовсе не касаемо вас! - снова поклонился он.
      - О безусловно! - согласился я. - Кто же захочет нарываться на пощечину?.. Однако вы прекрасно знаете, что все, изложенное в письме, как вы изволили сказать, анонимной хамки, - чистейшая правда, и вам придется, гражданин советский служащий, пойти вместе со мной к Нине Витольдовне и просить у нее прощения. Думаю, что это будет очень своевременно в связи с ожидаемой чисткой советского аппарата!
      - Вы... вы гений, Иван Иванович! Я всегда так думал, а сегодня убедился в этом окончательно! - И Бубновский загоготал вполне откровенно: он не был лишен юмора. Вскочил с кресла, заходил по комнате, расстегнул сорочку, потирал пальцами волосы на груди. - Да, да, вы гений! Вы Плевако, и можете считать, что я вложил в эти слова оскорбительнейший смысл! Да, да! Вы - гениальный шантажист и схватили меня за горло, я хриплю - согласен!.. Да, согласен проползти на коленях во имя нерушимости семейных устоев, перед лицом торжествующего пролетариата! Ну, пошли! - И он фамильярно хлопнул меня по плечу. - Будете свидетелем унижения проклятого дворянства, к которому я всегда чувствовал отвращение даже в объятиях щедрых на ласки пейзанок! - И потащил меня из хаты.
      Мефистофельской веселости его хватило ненадолго. Около моей хаты он уже покашливал и тяжело вздыхал. Я улыбался в темноте и почти жалел его.
      - Жизнь - сложная штука, Виктор Сергеевич!
      В хате, даже не поздоровавшись с моими, он тяжело повалился на колени, подполз к Нине Витольдовне и уткнулся головой ей в колени.
      - Ниночка, Ниночка... - лепетал он.
      И Евфросиния Петровна, и Ядзя, и Катя смотрели на него со страхом и немым удивлением.
      - Встаньте, Виктор! - спокойно сказала Нина Витольдовна. - Даже сейчас вы ломаете комедию! - И закрыла глаза. Потом покачала головой, и хотя выражение тяжелой задумчивости не сошло с ее лица, оно как-то прояснилось. И это было не торжество удовлетворенного женского самолюбия, а просто в этом, кажется, было спасение от смертельного безразличия, чувство своего достоинства и правоты. - Встаньте, Виктор! - повторила она с легким раздражением и брезгливостью, и Бубновский, пожав плечами и отряхнув пыль с коленей, поднялся на ноги.
      - Финита ля комедиа, - сказал он с большой досадой. - Пардон, мадам, - с легкой насмешкой по своему адресу обратился он к Евфросинии Петровне. - Вы не пойдете домой? - спросил Нину Витольдовну.
      Она промолчала. Переступая с ноги на ногу, он постоял еще несколько минут посреди комнаты, потом, не прощаясь ни с кем, вышел.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Иванович тяжело грустит по поводу
      невзгод ясной панны Ядвиги
      Как сложилась в дальнейшем судьба моей маленькой невестушки Кати и ее мамы - расскажу в другой раз.
      А сейчас я очень сокрушаюсь о Ядзе.
      Тот, кто разыщет, где-нибудь на чердаке, запыленную и изгрызенную мышами мою Книгу Добра и Зла, видимо, удивится, как попала на ее страницы такая тихая и молчаливая, к тому же набожная, панна Ядвига Стшелецка, которая не внесла ни одного острого момента в наше повествование и которую трудно отнести к какой-либо графе - то ли к Добру, то ли к Злу, а Приговора ей и вовсе не будет.
      Но скажите, мои добрые потомки, разве не бывает в жизни так, что тихий и смирный человек, не спасший вас из омута, где вы уже отдавали душу неизвестно кому - богу иль дьяволу, - остается светлым вашим воспоминанием на всю жизнь: нетленной своею красой, добротой, вечной молодостью, вы навсегда запомните его таким - вашей святою тоской, воплощением высокой голубой звезды?..
      Наконец, если это касается Ядзи, - то потому, что она живет с вами рядом, мучится вашими болями, радуется, как ваш собственный ребенок, вашим радостям, ну и просто не хочет стать персонажем романа. Своей женственностью, красотой мадонны, которая тоже никогда не попала в роман, а тихо жила себе на свете, чтобы как-то, безгрешно или с помощью мужского начала, народить сына, кормить его грудью, и только за это - больше ни за что! - быть увековеченной - заслужить рафаэлевского вдохновения, спасения от смерти.
      Но Ядзе, скажу вам откровенно, трудно стать мадонной. Живут в ней, как и в каждой женщине, десятки не рожденных сынов, волшебная сила женственности (о будьте благословенны в веках - женская красота, женское тело, женская тоска по материнству, женская стройная походка, округлость движений, наконец - женская благосклонность, которая нас, мужчин, порою даже угнетает!), живет в ней все это святое, что каждую женщину превращает в богородицу, но я с великой болью убеждаюсь, что нашу Ядзю никто не нарисует с толстеньким мальчиком, который присосался к ее груди...
      Хозяйские парубки, пожиратели селедок, вы, кто мечтает о нареченных с широкими плечами и большими ладонями, - может, и мучит вас по ночам неземная красота тихой польки, да разве решитесь вы нарушить отцовскую волю и отдать свои душу и тело безродной католичке, у которой ни клочка земли, ни коровы, ни телочки, ни дюжины овечек, а всего приданого кофтенка, да клетчатая юбка, да еще черевики, которые панна надевает лишь перед оградой костела? Ну, справит еще что-нибудь на те несколько рублей, что получает в школе как сторожиха, да разве ж это хозяйство?
      Ригор Власович (парубок, у которого и хозяйства-то всего что старая хата без клочка огорода, потому что отказался от земли, чтобы не утратить своего пролетарского достоинства, с заработной платой в двенадцать рублей, со своей влюбленностью в земную красную звезду), дашь ли ты счастье любимой, которая не унизилась до селедки, но и не достигнет твоей звезды?.. Веришь ли ты, что твою боевитую азбуку сможет усвоить это очаровательное неразумное дитя?.. Тяжело ей постичь твое революционное "даешь!", ей слышится и видится нежное - "дитя". Вот с чего тебе, Ригор Власович, следовало бы начинать с нею изучение русского языка!
      И твоя грамота так и не запала ей в память. Потому что вчера твоя нареченная, с которой ты до сих пор так и не успел объясниться, сказала мне тихо, с убийственной для меня простотой и ясностью:
      - Пане Иван, бардзо дзенькую за хлеб, я ухожу от вас. Буду глядеть дзецей у едного хлопа. Бардзо кохам дзецей... то есть ангелы пана Езуса...
      Что ж, товарищ Полищук, в одном ты достиг цели: Ядзя безусловно останется в рядах пролетариата...
      В жизнь вашу я, конечно, не вмешиваюсь. Живите себе, люди добрые, как вам хочется. Но мне нужно кое-что уяснить.
      На следующий день после того убийственного разговора со святой девой я пошел к Полищуку. Он вместе с председателем комнезама Сашко Безуглым просматривал списки земельной общины. Весною должен был приехать к нам землемер.
      - Вот и хорошо, Иван Иванович, что вы зашли! - вместо приветствия сказал Полищук. - Мы тут мозгуем, кого назначить нашим представителем к землемеру. Ну, и сколько земли оставить для каведе. А знаете, многим живоглотам поурежут земельку!
      - А как это?
      - В нашей волости будет по десятине на душу. Кроме огородной.
      - Ну, запоют вам тогда богатеи!..
      - А пролетариат ответит на их песню - знаете как? "Владеть землей имеем право, а паразиты - никогда!" Вот как мы им запоем!
      Я пожал плечами.
      - А не объявится снова какой-нибудь Шкарбаненко?
      - Все они сейчас в панской Польше да в боярской Румынии. А мы на своей земле.
      Сашко Безуглый пододвинул мне список.
      Я пробежал его глазами не очень внимательно - до буквы "п". Перечитал всех Панасюков, Прищеп, Погибайлов с их многочисленными "едоками", одного только Полищука Ригора Власовича не нашел.
      - Неправильный список.
      - То есть как - неправильный? - нахмурился Ригор Власович. - Аль мы советская власть да комнезам - не всех куркулят записали? Да я вам их всех по пальцам пересчитаю! Ой, Иван Иванович, много еще стихии у вас в голове!..
      - Да нет, здесь вы пролетариат обидели!
      Ригор Власович с тяжелой грустью, с безотносительным пренебрежением покачал головой.
      Сашко Безуглый, с любопытством сверля меня глазами, налег на стол грудью.
      - Вышли бы вы, Сашко, да покурили! - обратился я к нему.
      - Тут мы оба партийные! - рассердился Ригор Власович. - А вы вот... Полищук негодующе причмокнул губами, высказав таким образом возмущение по поводу того, что я считал себя коммунистом только наполовину.
      - Ну и черт с вами! - Как видите, я тоже могу сердиться. - А нет в этом списке Ригора Полищука вместе с женой.
      Сашко медленно поднялся и, деланно потягиваясь, вышел из помещения.
      - Чучело вы, Ригор Власович! Чурбан!
      Резким самолюбивым жестом Полищук сдвинул свою красноармейскую фуражку на затылок. Но разыгрывать из себя дурачка не хотел и сразу покраснел:
      - А я что...
      - Эх! - вздохнул я.
      - Это всякие живоглоты разболтали...
      - А вы, мол, этому не верите? - спросил я, глядя ему прямо в глаза. Так чего ж тогда ты девке голову морочил?.. На черта ей сдалась ваша новая азбука? Почему молчали возле тына? Отчего не сказали девушке... ну, отчего не сказали Ядзе, что любите ее? Что жить без нее не можете? Что не надышитесь ею? Готовы молиться на нее... Что нет у вас никого роднее ее? Что готовы бросить к чертовой матери свою печатку и наган, только бы она была от вас на расстоянии протянутой руки! Нет, ближе - у самого сердца!..
      С каждым моим словом лицо Ригора Власовича все больше морщилось в болезненной гримасе, и я даже в своем гневе заметил на его глазах две слезинки... Вот так Ригор Власович! Вот так кремень, гроза "живоглотов"!..
      - Ну, отчего?! - почти выкрикнул я.
      - А оттого... оттого... - начал он прерывающимся лающим голосом, что нет у меня полного права любить ее!..
      Он уткнулся головой в кулаки, лежащие на столе, и на некоторое время окаменел. Потом громко втянул в себя воздух и поднял на меня тяжелый взгляд. Глаза его, кажется, были уже сухими.
      - Ведь она... как ангел... есть ли они, нет ли их... ей разве такого мужа надо?.. Ей бы такого... такого!..
      - А спросили ль вы ее хотя бы разок об этом?
      - Эх, Иван Иванович... вы как дитя малое... Конечно же молчал я. Молчала и она... Да и повернулся бы у меня язык... спросить ее?.. Как забегу в свою халупу... а там зеркальце в стену вмазано... Как гляну!.. Что ж я, дурной иль у дурного в хате ночевал?.. Нет, не мог я спрашивать ее об этом!.. А еще и здоровье у меня... порубанный... простреленный... никуда не годный... Ну, вдруг сжалилась бы она надо мной... да детки нашлись бы... да в меня пошли... И сидела бы она над колыской да подумала б... Каково было б мне чувствовать себя куркулем каким-то, который загубил ее счастье, красоту ее?..
      Побелевшими от напряжения пальцами Полищук сжимал край стола, будто хотел переломить доску. Или себя.
      - Вот так во-от... К тому же сказать - божественная она дюже... А мне, партийному... Ну, как бы я сказал такой голубице: отрекись, мол... ежели мне и слово супротив сказать совестно было б, знаю, какую жертву за-ради меня сделала... Носил бы я ее на руках и на землю грешную не спускал бы... пылинке на нее не дал бы упасть... да и слова такого не нашлось бы, чтобы сказать супротив!.. Ну, и еще взять такое: ей свое поле надо, свой огород, свою хату да тын, да чтобы розы цвели под окнами, чтобы собственность, стало быть, а я ж - за коммуну, чтоб все общее! Но и тут своего слова не вымолвил бы, потому как, по-честному, следы ее целовал бы, а не то чтобы в бой с нею вступать за коммуну! И так пропал бы партийный Ригор Полищук и остался бы предатель мировой революции, одним словом мелкобуржуазная стихия и больше ничего.
      - Дурень ты! - вконец утратил я самообладание. - Так ее ж куркули подхватят, "живоглоты", как вы говорите!
      Ригор Власович насупился, губы его задрожали. Медленно, так медленно, что захотелось мне ударить его по руке, вытащил наган и положил на стол.
      - Шесть пуль в живоглота того, а седьмую - себе в черепок! Чтоб некого было судить моим партийным товарищам! Вот тако вот... А за комнезама какого... красивого да тихого... чтобы счастлива была... то пускай. Потому как Ригор Полищук всем хочет счастья... чтобы все дожили до мировой революции... а в ней и его, глупого Ригора, счастье.
      - Ну и правда - глупый! Кто тебя за это поблагодарит?
      - А я вам говорил соответственно, Иван Иванович!.. Стихия вы, да и только!
      Злость душила меня. Вышел на крыльцо, окликнул председателя комнезама:
      - Сашко, а и верно - не нужно Ригору земли. Он подождет мировую революцию.
      Ригор Власович с яростью грохнул кулаком по столу так, что наган подпрыгнул.
      - Только Ядвигу Стшелецку запишите на землю! - сказал я Безуглому. И немедленно. А не то буду жаловаться в уездный исполком!
      - Это можно... - сокрушенно вздохнул Сашко.
      - Слышите?! Чтоб записали! - И я вышел, хлопнув дверью.
      Евфросиния Петровна еще не знала ни о Ядзином решении, ни о моем разговоре с Полищуком.
      - Я тебе, мамочка, скажу сейчас тако-о-ое!.. - с тяжелым сердцем произнес я, когда мы остались с ней наедине.
      Мой вид произвел на жену такое впечатление, словно я впервые в жизни решился ей перечить. И она заранее приготовилась к этому: в серых глазах ее появился стальной блеск, губы она сжала так, что они покрылись морщинками, и указательный палец наставила прямо мне в грудь, словно могла им выстрелить.
      - Ну?! - сказала Евфросиния Петровна снисходительно, с всепобеждающим ехидством.
      - Так вот... - Я и сам почувствовал в своем голосе такую решительность, будто наконец объявил ей о разводе. Но этого ждать от меня было напрасно, и моя мамочка знала это. Совсем упавшим голосом я закончил: - Ядзя... Ядзя уходит от нас!..
      Палец моей любимой супруги, что должен был убить меня, опустился, - и произошло это не вследствии потери непреклонности, а просто от великого удивления.
      - Ты полоумный, - изрекла жена. - Ей-богу, эти мужчины только и способны, чтоб на них, как на пугало, надвигать соломенные брили. Ты только подумай, куда это глупое дитя может уйти от нас!..
      - А вот и уйдет! - ответил я почти со злорадством.
      - Перестань болтать глупости, а то я вынуждена буду принять меры!
      Какие могут быть эти "меры" - я не знал. Моя жена, кажется, еще не била меня.
      - Наша ясная панна идет к вдовцу Роману Ступе в наймички. Смотреть за детьми.
      - Бож-же ты мой! - заломила руки Евфросиния Петровна. - Вытирать носы чумазым ступенятам!.. Ты с ума сошел! Это твое влияние! Кто еще иной мог вбить ей в голову такие аморальные мысли?.. Делай, мол, что хочешь, не слушай старших - то есть меня, - отплати злом за ее - то есть мое! добро!
      - Что ты, мамочка? - искренне удивился я. - Просто в этой девушке проснулся материнский инстинкт, и она стремится удовлетворить его хотя бы с чужими детьми.
      - Но это же... это биологизм!
      Откуда взялось это слово на устах лучшей моей половины, я так и не определил. Это было выше - не моего, а ее! - разумения.
      Но слово прозвучало, кажется, кстати.
      - Конечно, мамочка, а почему бы не признать за женщиной и такого права? Ты, кажется, тоже стремилась стать матерью? Или это все были шутки?
      - Но для этого мне пришлось исковеркать свою жизнь, выйдя за такое чучело, как ты! А она... пускай бы выходила замуж за того самого Ригора и имела бы на печи - собственных! - хоть целую кучу!
      Я уже был не в состоянии пересказать ей свой разговор с Полищуком. Только вздыхал и мучился. А это вызывало еще больший гнев на мою голову со стороны лучшей из представительниц прекрасного пола.
      - Это ты виноват, ты! Просто выгоняешь ее! - бушевала жена.
      Кто в состоянии утихомирить разбушевавшийся океан? Моя ладья кренилась, меня заливало водой, я шел ко дну и готов был хвататься за спасительную соломинку.
      - Может, мамочка, она еще передумает...
      В тот же вечер Ядзя, плача безутешно, целовала руки Евфросинии Петровне, бормотала - проше... проше... - и все-таки ушла.
      И мы с женой, забыв даже, что есть у нас еще последнее утешение Виталик, остались сиротами.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор констатирует, что хозяйской
      дочке везет больше, чем бесприданнице-панне
      Еще вчера стреноженные лошади паслись на всходах.
      Поутру стебельки покрыло белым налетом инея, а вечером началась легкая пороша. Тончайшие хлопья снежинок, словно просеянные сквозь редкое сито, опускались с серого неба и таяли на взъерошенных крупах коней. И когда в сумерки сходились на поле мужики с недоуздками забирать своих коняг в конюшни, их сермяги отсвечивались серебристой парчой, а на верхушках меховых шапок словно выложил кто пушистые белые гнезда.
      - Добрый вечер, Тилимон Карпович!
      - А и вам того же! Должно, это уже и ляжет.
      - А как же. Пора. Хорошо, что на мерзлую землю.
      - Точно. Зеленя не попреют.
      - До чего ж буйные этой осенью! Уже и коров с телятами пускал, и коней... Тр-р-р, холера тебя, прости господи, забери!.. Путы намокли, хоть грызи зубами!..
      - Слыхали вы, весной землемера привезут. Уже и списки составили.
      - А по мне - так без надобности он. Меряют, меряют, будто земля шире становится.
      - Э-е-е, Тилимон Карпович, у вас, может, и еще десятин несколько отмахнут! Вы слыхали - по десятине на едока...
      - Ели б их, прости господи, черви!.. Эх, хоть и боимся бога, да лихое слово само на язык просится...
      - Еще и в четыре руки делить будут. Четырехполье - о!
      - Это чтоб толоки меньше? Ну и ну! Вот деды наши и прадеды испокон веку в три руки хозяствовали. Ведь - толока! И землица отдохнет, и скотину есть где пасти, и опять же - пока пасется - пометом сама и удобрит... А они, анахфемы, - штыри руки! Разодрало б их, прости господи, начетверо!
      - Ну, это уж как сход крикнет! Наро-о-од!
      - А, тут хоть караул кричи - властя на своем поставят! Комнезамы гавкнут, прости господи, и все. На свое повернут, а им, каэнесам, хоть в десять рук. Все одно нечем вспахать. Только бы у хозяев уродило, чтоб подешевле взять для комиссаров!
      - Ну, это уж вы, Тилимон Карпович, не с того боку кабана смалите! Власть теперь народная. Что народ скажет - то и делают!
      - Народ! Одна пролетария да вшивые комнезамы!
      - Ну, Тилимон Карпович, и комнезамы тоже люди! Я вон тоже в комнезамах, а чем хуже вас?
      - Да-а, гусь - не про вас будь сказано - свинье не товарищ!
      - А с гусака перья общипывают, Тилимон Карпович! Вон вас не только ощипали, но и крылышки подрезали!.. Чтоб высоко не взлетали!
      - Заразы, прости господи, вот что! - Тилимон Карпович валится животом на кобылу, дрыгает ногами, кряхтит с облегчением, усевшись, и бросает через плечо: - Общипывайте, общипывайте! Примем тернии до конца!.. Да только вон Польша да Англия! А это надо брать в унимание! И у них землю поделят. Ха-ха-ха! В штыре руки!.. Н-но! Чтоб тебе комнезамы, прости господи, копыта объели!..
      А снежок все сеялся и сеялся. И забелело поле, тихое и безлюдное, и следы уже позамело. Спит заснеженный мир...
      А село еще не спало. И хотя в большинстве хат света не было - что у лавочника Миколы Фокиевича, что в кооперации керосин в одну цену, - улицы полны гомона и смеха: девки и парубки ходили группками, боролись, барахтались - мала куча, играли в снежки, а некоторые, вытащив из сараев санки своих меньших братишек, спускались с горы на лед.
      Этой забавы поначалу стыдились те, кто помладше, а когда увидели, что и парубки и девки постарше не стыдятся лететь вверх тормашками в снег, налетая санками друг на друга, так и "лягушата" стали присоединяться к галдящему обществу.
      - Фи! - сказала Яринка Марии Гринчишиной, стоя неподалеку. - Что они, рехнулись? Иль им не стыдно? Эге, вон уж и женатые одурели! Вон Приськин Ульян к девкам мостится! Дядька-а, - закричала она двадцатилетнему Ульяну, женившемуся только что под покров, - вам Приська усы выдерет!..
      - Только раз! И зарекусь! Как монах сказал.
      - Девки-и! - не унималась Яринка. - Переверните деда Ульяна! Да снегу за ворот ему! Чтоб держался своей бабки Приськи!
      Вдруг она затрясла плечами, стала вырываться - кто-то сзади крепко охватил ладонями ее голову.
      У Яринки заколотилось сердце. Она знала этого неведомого, кого должна была сейчас назвать, чтобы он освободил ее. Но она не желала, не могла произнести это имя - этим выдала бы, будто думала об этом человеке, ждала его.
      - Пусти, нечистая сила! - резким голоском сердито кричала она, стараясь отбиться кулачками. Но тот, кто держал ее, уклонялся, и это вправду сердило ее.
      - Мария, Марушка! Толкани эту сатану промежду плеч! На черта он мне сдался! Буду я ему угадывать!..
      Мария насмешливо взглянула на нее:
      - Вот еще мне! Не зна-ает она! Вот как полезет за пазуху, сразу угадаешь!
      Как подсказала чертова девка, потому что руки, державшие Яринкину голову, вдруг легли на ее кожушок, пальцы скользнули, стараясь стиснуть, смять.
      - А-ай! - вскрикнула Яринка и правым локтем ударила назад на уровне своей головы. - Данько, зараза! - со слезами в голосе крикнула она. - Я маме скажу!
      - Батьке... скажи... - прокряхтел Данько. Ослабевшие руки его опустились.
      Девушка порывисто обернулась и расширенными от возмущения и обиды глазами посмотрела на Данька, который нагнулся и сгребал ладонью снег.
      Когда он выпрямился, Яринка увидела на его раскрасневшемся лице струйку крови, что стекала из носа на подбородок.
      - Ну и дурной лягушонок! - сказал он, морщась от боли и смывая снегом кровь.
      Девушка прикрыла глаза ладошкой - не от страха, что он ее ударит, просто не могла видеть кровь.
      - А что? - в голосе ее слышались слезы. - Чего ты как басурман? Чего рукам волю даешь? Вон в Половцы иди, там по тебе плачут! Небось и дети плачут! - сказала она немного злорадно и ревниво.
      - Дурная, ну и дурная... Шуток не понимает... Шальная... В старых девах поседеешь... Ну что я тебе такого сделал? - сказал он уже примирительно. - Так все ж девки любят, когда их тормошат.
      - Так это те... твои... А я... меня не трогай!
      - Ух ты! - сказал он немного насмешливо, немного удивленно. - А все же, слышь... не сердись. Я сердитых не люблю... Потому как и сам сердитый!.. Да нет, я веселый!.. - И сбил шапку на затылок, открывая свои смоляные, пенистые, как овечья шерсть, кудри. - Ой, девки! Сейчас я вас прокачу на санках! - Заметив, что Яринка хочет отойти, он обратился к Марии: - Марушка, скажи этой шальной!.. А я мигом.
      Мария назидательно через плечо Яринке:
      - И чего б это я дергалась?.. Это ж Данько!
      - Только и счастья мне!
      - Дурная! Все девки сохнут по нем! Да и тебе он приглянулся!
      - Еще чего! - надув губы, Яринка сделала вид, что обиделась. А сама подумала: "Отчего только его так не любит дядька Степан?.."
      Данько тем временем выхватил у одного парубка веревку от саней. Парубок вспылил, оба схватили друг друга за грудки. Данько что-то прошипел своему противнику, а дивчина, которая была с тем парубком, настойчиво тянула своего дружка за рукав.
      - Да черт с ним, чтоб ему, Котосмалу, пусто было! Пошли домой! Меня батька ругать будут!..
      Парни еще потрепыхались, как утомленные дракой петухи, и Данько, уверенный в своей грубой силе, не торопясь поплелся по глубокому снегу к своим девчатам.
      - Вот видите, - произнес, скромно похваляясь, - и санки выпросил!
      - Видали, как ты просил! - сказала Яринка вроде осуждающе, хотя ей было и приятно, что Данько чуть не подрался с парубком за санки, собственно, за нее. Она возгордилась, и хотя не было еще в ее душе расположения к этому гайдамаку, но все же нужно было чем-то поддержать его усердие.
      - А не перекинешь? - спросила уже весело. - Марушка, а может, съедем? Один только разик? - И, не ожидая ее согласия, села на санки.
      Данько подтолкнул Марию наперед, а сам примостился позади Яринки.
      - Мне нужно править.
      Потом встал, упираясь руками в сиденье, разогнал сани, прыгнул на них коленями и, будто для того чтоб не упасть, охватил Яринку за грудь.
      У девушки замирало сердце от чувства падения, от свиста встречного ветра, глаза запорошило снегом, и она совсем обошла вниманием настырность парня. Дыхание ей спирало. Она показалась сама себе маленьким комочком, который катится куда-то в пропасть.
      - Го-го-го! - орал Данько, и от этого становилось еще страшнее, слышался в этом крике топот тысяч конских копыт, будто татарская конница мчалась у нее за спиной и вот-вот ее догонят, сомнут, раздавят, исчезнет белый свет, а душа ее в этом маленьком комочке все будет катиться и катиться вниз...
      Вдруг ее покачнуло вперед. Данько навалился на нее и Марию, и все они кувырком опрокинулись в снег.
      И Яринка завизжала от страха и радости, от ощущения молодости, теперешней своей беспомощности и в то же время силы, что кипела в ней. Может, впервые завизжала не по-детски, а призывно и смело - по-девичьи. От радости, что даже в этом непривлекательном для слуха визге проявляет себя ее молодая душа.
      Визжала, конечно, и Мария. Гоготал, захлебываясь, Данько. Серая шапка его затерялась, а в пенистых кудрях было полно искристой снежной пыли.
      Данько помог подняться сначала Яринке. Отряхивал ее от снега, словно приглаживая, и девушка чувствовала что-то нехорошее в этом, стыдное для нее, но сейчас ей было так весело, что она дразнила его своим спокойствием, гордилась своим юным телом, которое грубо и хитро ласкала сквозь плотные одежды его ладонь. И вместе с гордостью в ней закипала злость на самое себя.
      Марию Данько отряхнул своей шапкой, найдя ее, полную снега, в навороченном санками сугробе.
      И как парубок ни просил девок спуститься еще раз, Яринка, недовольная собой, закапризничала - не хочу, ей-ей, не хочу, хоть убей... Кроме того, в глубине души она понимала силу своего сопротивления, что сможет угомонить даже этого настырного задиру.
      - Пойдем, Марушка, домой.