В своей холостяцкой комнате с окном на старый канал, в котором только-только среди округлых глянцево-зеленых листов распустились белые водяные лилии (на дворе июль), с колотящимся сердцем Александр Барченко распечатал посылку. В ней оказалось пять книг Сент-Ива де Альвейдера, три на французском и две на польском (читая их со словарем в руках, трудолюбивый и благодарный студент выучил язык). В посылку была вложена записка с единственной фразой: «Alca jacta est»27.

Штудируя ночами оккультные труды своего учителя, Александр Барченко с благословения профессора Кривцова приступает к изучению паранормальных способностей человека и добивается здесь значительных и неожиданных результатов.

С 1911 года уже после окончания Юрьевского университета Александр Васильевич Барченко начинает публиковать результаты своих изысканий, время от времени (а тогда в среде ученых это было принято) перемежая чисто теоретические статьи художественными произведениями. Его рассказы появляются на страницах таких уважаемых журналов, как «Мир приключений», «Жизнь для всех», «Русский паломник», «Природа и люди», «Исторический журнал». Интересно, что именно эта беллетристика, а отнюдь не научные разработки, была для Барченко основным средством существования в те годы.

В том же 1911 году Барченко проводит ряд уникальных опытов, связанных с приборной регистрацией телепатических волн. Методика экспериментов была следующая: два наголо обритых добровольца надевали на голову алюминиевые шлемы оригинальной конструкции, разработанной самим Барченко. Шлемы участников опыта соединялись медной проволокой. Перед испытуемыми устанавливались два овальных матовых экрана, на которых им предлагалось сосредоточиться. Один из участников был «передающим», другой — «принимающим». В качестве теста предлагались слова или изображения. В случае с изображениями положительный результат угадывания был близок к ста процентам, а в случае со словами было много ошибок. Частота ошибок увеличивалась, если использовались слова с шипящими или глухими буквами.

В декабрьском номере журнала «Жизнь для всех» за 1911 год появляется примечательная статья Барченко «Душа природы». В ней, как указывалось в редакционном обзоре, «даются сведения о том перевороте в научном мировоззрении, который влечет за собой открытия в области лучистой энергии».

«Благодаря Солнцу, — писал в статье Александр Барченко, — атмосфера, нас окружающая, насыщена теплом, светом, химической, „нервной“ и радиолучистостью. Впрочем, не смело ли, в частности, такое предположение по отношению к последнему виду энергии? Колебание напряжения солнечной деятельности не может не вызывать возмущений в таинственных излучениях, тесно связанных, как мы увидели, с нашей духовной жизнью. Кто знает, не установит ли когда-нибудь наука связи между такими колебаниями и крупными событиями общественной жизни? 1905 год соответствовал, например, ближайшему к нам высшему напряжению „пятнистой“ деятельности Солнца (имеется в виду нарастание солнечной активности, напрямую связанное с возникновением так называемых „солнечных пятен“ — И. М.). Быть может, в 1916 году Солнце не так себя „запятнает“… (Похоже, оно себя „запятнало“ в следующем, в 1917 году…— И. М.)».

«Душа природы» завершается весьма знаменательной для ее автора сноской:

«Существует предание, что человечество уже пережило сотни тысяч лет назад степень культуры не ниже нашей. Остатки этой культуры передаются из поколения в поколение тайными обществами».

Позже появляются и другие очерки Александра Барченко, озаглавленные еще более красноречиво: «Загадки жизни», «Передача мысли на расстояние», «Опыты с мозговыми лучами», «Гипноз животных» и так далее.

В статье «Передача мысли на расстояние», опубликованной в № 32 журнала «Природа и люди» за 1911 год, Барченко описывает аппарат, используемый им для опытов:

Располагая самым дешевым воздушным насосом, можно построить оригинальный прибор: внутри тонкого стеклянного колпака каплей дамар-лака, канадского бальзама или расплавленного с бурой стекла подвешивается сухая тонкая шелковая нить, на конце которой укрепляется в равновесии тонкая сухая соломинка, служащая стрелкой-указателем. На конце соломинки распущен тончайший хлопочек гигроскопической ваты. Диск насоса посыпан мелко толченной солью. Отверстие насоса защищают кусочком сухого картона с пробуравленными дырочками и небольшим бортом, чтобы не сдуло соль. Разреживают воздух осторожно, и аппарат готов к действию. Сосредоточьте взгляд на клочке ваты, и вы убедитесь: стрелку можно повернуть взглядом.

В это же время Барченко публикует и два своих мистических романа: «Доктор Черный» и «Из мрака».

На некоторое время изыскания Александра Васильевича были прерваны Первой мировой войной. Однако после ранения в 1915 году он продолжил работу. Теперь Барченко собирает материалы, штудирует первоисточники, по которым впоследствии составляет курс лекций «История древнейшего естествознания», послуживший основой для его многочисленных выступлений в частном Физическом институте Соляного городка под Санкт-Петербургом.

И вот сначала Февральская революция 1917 года, за ней — «Великий Октябрь».

Прежний мир рухнул.

…Он поднимается на сцену, становится к трибуне, всматривается в зал. Чадящие керосиновые лампы стоят по две на подоконниках, три на длинном столе президиума, который пуст, и это придает невысокой сцене несколько странный, даже пугающий вид:' пустой стол, покрытый захватанным грязными руками бордовым бархатом, с коптящими керосиновыми лампами; одна из них придвинута ближе к кафедре, и ее желтый, вздрагивающий свет падает на человека, одетого в длинное пальто с поднятым воротником (шапка-ушанка снята и оставлена на столе), и освещено только пол-лица: прямой четкий профиль, всклокоченные волосы, поблескивает темный глаз, в стекле очков отражается фитиль керосиновой лампы.

Александр Васильевич Барченко всматривается в зал. Над рядами клубится махорочный дым, красными пятнышками то тут, то там вспыхивают огоньки самокруток. Скрытые полумраком, лица, но он почти физически чувствует сотни взглядов, устремленных на него. В четвертом или пятом ряду он видит профессора Льва Платоновича Красавина и молодого человека, который был ему представлен как Константин Константинович Владимиров; они о чем-то переговариваются.

— Добрый вечер, уважаемые граждане! — негромко, покашляв в кулак, говорит Александр Васильевич, и в зале наступает мгновенная и полная тишина. — Продолжим наши беседы. В последний раз мы говорили с вами, что в человеке, в каждом из нас, сокрыты огромные возможности. Они сосредоточены в голове, в мозге, и далее во всей нервной системе…

— И в сердце! — нетерпеливый юношеский голос из зала.

— Верно, и в сердце. Но сегодня развитие человека таково, что мы пользуемся двумя-тремя процентами той творческой, деятельной энергии, которая нам дана для жизни и добрых дел. Подчеркиваю — добрых!

Движение в зале, шепоток…

— Наша революция — самое доброе дело! — выкрик из задних рядов.

— Бей буржуев!

— Братский привет пролетариату Германии!

— Тише, братва! У нас не митинг!

— Продолжай, очкарик!

Но тишина восстанавливается не сразу…

— Повторяю то, что я вам уже говорил, — голос лектора спокоен и терпелив. — Все возможности человека могут полностью раскрыться только в обществе, созданном на основе справедливости, равенства условий деятельности для всех, всеобщей образованности и высочайшего уровня культурного и нравственного развития…

— Это ж коммуна! — восторженный выкрик из зала.

— Правильно. — И возникает непонятная пауза. Александр Васильевич опять покашливает в. кулак. Тишина осязаемо утяжеляется, в ней, над. головами слушателей, нависает нечто невидимое, но давящее.

— Так вот, — продолжает лектор, что-то преодолев в себе (и это, может быть, почувствовали профессор Красавин и его юный друг Константин Константинович). — И такое общество, друзья мои, уже однажды существовало на Земле: «Золотой век», то есть великая всемирная федерация народов, построенная на основе чистого идейного коммунизма, господствовал некогда на всей земле. Продолжалась эта золотая эра человечества сто сорок четыре тысячи лет!

Зал исторгает общий вздох изумления. Матрос, сидящий в первом ряду (огромен, широкогруд, с большой кудрявой рыжей головой, которую еле прикрывает бескозырка) восклицает:

— Ни х…я себе!

— В исторических источниках не обнаружена причина катастрофы, которая поглотила эту великую цивилизацию, как не известно и то, в чем заключалась эта катастрофа. Пока… Но поиски и исследования продолжаются, зато доподлинно известно, что около девяти тысяч лет тому назад была сделана попытка восстановить эту федерацию в Азии, в пределах современного Афганистана, Тибета и Индии. Эта эпоха известна в дошедших до нашего времени легендах и мифах, как поход Рамы, вождя и философа. Этим именем начали называть и новую культуру или идеологию, как бы сказали сейчас — рамийская культура. Кстати, друзья мои, в федерацию Рамы входили все земли современной Российской импер… простите… современной России!

— Ура-а-а! — мощный ликующий вопль двух сотен молодых глоток сотрясает своды аудитории.

— Именно в федерации Рамы наука создала некий синтетический метод познания, который активизирует все заложенные в человеке творческие возможности, давая их энергии свободный выход для деятельности во благо и во имя справедливости всего человечества…

— Даешь ситеч… даешь ентот метод нашей революции!

— В том-то и дело, друзья мои, — лектор на трибуне теперь сама грусть и сокрушение, — знания эпохи Рамы и вместе с ними синтетический метод погибли во время восстания, которое возглавлял принц Иршу…

И следует леденящий душу рассказ о коварном принце, который в погоне за властью сокрушил федерацию Рамы. И все же ее мудрецы, хранящие все накопленные знания, спасли их, уйдя в неприступные горы, и постепенно там возникла недоступная простым смертным страна, которую стали называть Шамбалой.

Повествуя о Шамбале, которая не исчезла и сохранила свои тайные знания и возможности до наших дней, Александр Васильевич Барченко вдохновляется, впадает в экстаз, забыв все на свете: где он? Что с ним? Какая эпоха за темными окнами аудитории? Зримо возникает перед ним Шамбала, ее мудрецы-махатмы, лаборатории, гигантские светящиеся космические карты на каменных стенах, посадочные полосы на высокогорьях — для приема летательных аппаратов посланцев внеземных цивилизаций…

Лицо ученого пылает, волосы всклокочены, очки несколько раз сползают на кончик носа, и он их ловит почти на лету.

— Я верю! Я верю, друзья мои, что новая свободная Россия найдет силы, средства, отважных людей, чтобы снарядить экспедицию в поисках Шамбалы! Одну, вторую, третью! Пока цель не будет достигнута!

О! Лучше бы не произносились эти заключительные фразы лекции-диспута! Что тут началось в зале!.. Крики восторга, все повскакивали с места, многие ринулись к сцене, трибуна с Александром Васильевичем, рухнувшим с облаков своих мечтаний на питерскую революционную землю и на первых порах ничего не понимающего, окружена ликующими матросами, профессор Красавин и его юный друг Владимиров в общей суете, незаметно покидают зал, стол президиума уже занят тремя людьми, один из них — матрос с рыжей головой.

— Даешь Шамбалу!

— Товарищ Барченко! Веди нас! С боями пробьемся!

— Знания Шамбалы — пролетарской революции!

— Братцы! Письмо в Москву, правительству!

— Правильно! Товарищу Ленину! Отряд организуем! В Москве на такое дело средства враз дадут!

— Лучше всего — в Совнарком! Там все капиталы, у буржуев отобранные!

— Мы уже тут кой-чего набрасываем! — Этот рыжий матрос в президиуме явно с административно-государственной жилкой.

— Нет, Иван! Какой из тебя писатель? Попросим товарища лектора документ составить!

И мгновенная тишина. Все замерли, смотрят на Александра Васильевича…

Сердце его сжимается от счастья и непонятной тоски.

«Да что же это мы за народ такой? Ведь дети, взрослые — а чистые дети… Нельзя обмануть их порыв! Что же делать? Как что? А вдруг? Может быть, как раз и настало время? Для этого и вся эта буря в загадочном отечестве?..»

И вдохновляется Александр Васильевич безумной надеждой:

— Давайте бумагу, братцы!

До глубокой ночи составляют они документ, в котором обосновывается идея экспедиции в Шамбалу и рисуются блестящие перспективы для новой России, если экспедиция увенчается успехом. Три адреса: товарищу Ленину в Совнарком, товарищу Дзержинскому и наркому просвещения товарищу Луначарскому.

Документ принимается общим голосованием под оглушительные восторженные крики: «Ура!», «Смерть капиталистам!», «Даешь Шамбалу!» Наконец, под письмами поставлены подписи (первая — товарища Барченко) и раздаются возгласы.

— Качать!

— Качать нашего ученого!

И взлетает под высокий потолок слегка ошалевший Александр Васильевич, едва успев зажать в кулаке очки, легко и осторожно принимают его распластанное в воздухе, веющее фалдами пальто, тело, могучие натруженные руки.

— Еще разок, братишки!

— Шибче!

— Еще разок, братишки!

— Шибче!

— И — раз!..

Замирает сердце — от полета, высоты, счастья. И тоски, которая все разрастается…

Потом его провожают возбужденно галдящей толпой, пахнущей махорочным ядовитым дымом и крепким мужским потом. Петроград темен, хмур, пустынен, уличное освещение отсутствует, временами слышны одиночные глухие выстрелы.

Потом у себя в комнате перед жарко топящейся буржуйкой — просто замечательно, дамы и господа, а так же товарищи, горят паркетные досочки, будто только для этого они и предназначаются — в старом кресле, завернувшись в толстый шерстяной плед, сидит он со стаканом (подстаканник семейный, старинный, из серебра, с изображением чайных листьев причудливым литьем), рассеянно жует бутерброд — кусок черного хлеба с селедкой — и возникает у Александра Васильевича совершенно реальное ощущение, что недавней лекции-диспута и всего, что произошло на ней, вовсе не было: мираж, галлюцинация, игра переутомленного воображения, сон, притом довольно страшноватый.

О профессоре Красавине, своем давнишнем знакомце и почитателе «оккультных занятий» и о его протеже, несколько загадочном молодом человеке Константине Константиновиче Владимирове он забыл вовсе, попивая морковный чай — из головы выветрилось.

А напрасно…

Но совсем о другом думает сейчас наш мистик и исследователь, наполняясь сладостным предвкушением. Хоть и глубокая ночь, но перед тем, как не раздеваясь, устроиться на старинном диване (тоже семейная реликвия) и укутаться ватным одеялом, он решил почитать роман Джона Бьюкенена «Энергетический центр», который вчера начал. Хотя бы часок.

Александр Васильевич, подбросив в буржуйку несколько паркетных досок (он уже разорил весь пол в передней и в кухне), взял с письменного стола, заваленного журналами, рукописями, инструментами для сооружения «приборов» и еще Бог знает чем, раскрытую книгу.

«Тэк-с… К нашему герою пожаловал „выдающийся скрытый господин“ и разразился весьма любопытным монологом. Как это тут?,.»

Мистик и ученый Александр Васильевич Барченко прочитал: «Уже теперь знание, которое позволяет создать страшные орудия разрушения, намного превосходят оборонительные возможности современных ведущих государств. Но пока вы видели людей второго сорта, владеющих этими первичными знаниями, — они спешат завоевать богатство и славу. Подлинным знанием, самым опасным, обладают другие люди, — выдающийся скрытый господин еле заметно улыбнулся. — Впрочем, это не совсем люди в вашем понимании. У них то окончательное знание, которое может уничтожить все, даже Вселенную. Поверьте, мне, мой дорогой, пока на слово — оно существует. Общение с ними возможно. Но они могут предстать пред вами только как духи. Готовы ли вы к такой встрече?»

Оторвавшись от книги, Александр Васильевич Барченко, почувствовал холодок страха, скользнувшего по сердцу, и непонятно почему сказал себе: «Я готов».

Тогда он еще не ведал, что духи, перед тем как явиться к призывающим их, сначала высылают своих курьеров.

Примерно через две недели, а именно второго ноября 1918 года, поздно вечером Александр Васильевич, как раз дочитав роман Джона Бьюкенена «Энергетический центр», собирался ложиться спать. В дверь довольно требовательно постучали (электрический звонок не работал).

Почему-то на цыпочках подкравшись к двери, мистический ученый спросил неожиданно осипшим голосом:

— Кто?..

— Открывайте, Чека!

Путаясь в цепочке и засовах непослушными пальцами, никак не попадая ключом в замочную скважину, Александр Васильевич лихорадочно и потерянно думал:

«Господи! За что они меня?..» И… как своих предупредить? А взять с собой что?.. Теплые веши? Сухари? Так нет у меня сухарей…»

Наконец дверь открылась, и Александр Васильевич в ужасе шарахнулся назад: в черном прямоугольнике перед ним висело белое продолговатое лицо со щегольскими усиками: по бокам, ниже пояса, парили белые руки, производя плавные движения. Лицо, вроде бы, улыбалось. И это было еще ужаснее, потому что казалось полным кошмаром — улыбающееся лицо без тела.

«Свят! Свят! Свят!..» — мысленно произнес мистический ученый, покрываясь холодным потом, а дрожащая рука уже готова была сотворить крестное знамение.

— Да что это с вами, гражданин Барченко? — сказало Лицо. — Вы разрешите мне войти?

«Пожалуйста, проходите», — хотел вымолвить Александр Васильевич, но голоса не было.

— Уж не больны ли вы? — участливо спросило Лицо, все-таки вплыв в переднюю без приглашения.

И тут же оказалось, что вошел молодой стройный человек в черной кожаной куртке.

Хозяин квартиры с облегчением вздохнул. Но тут же его обуял страх: «Из Чека… Арест…»

— Может быть, пригласите войти? — сказал визитер вполне вежливо.

— Конечно, конечно! Прошу.

Очутившись в комнате, служившей Александру Васильевичу и кабинетом, и спальней, и столовой, так как только здесь было тепло, когда топилась буржуйка, Лицо быстро, но зорко осмотрелось по сторонам, хотя тусклый свет керосиновой лампы не позволил разглядеть все детально, и сказало:

— Позвольте представиться: Эдуард Морицевич Отто, работник оперативного отдела Чека. Не угодно ли взглянуть на удостоверение? — вечерний незваный гость полез было в карман куртки, но Александр Васильевич почему-то в смятении шарахнулся от этого жеста. — Тогда вот: повестка, — он передал товарищу Барченко листок бумаги. Вам немедля надлежит явиться к нам. Я, собственно, за вами.

— Это… это арест?.. — промямлил Александр Васильевич, покрываясь потом и чувствуя слабость во всем теле.

— Полноте! Какой арест? Внизу нас ждет машина. Собирайтесь! Да что же это такое, уважаемый? Вы опять дрожите. Ничего дурного с вами не случится. Побеседуем.

«О чем?» — хотел спросить мистик и ученый, но промолчал, начал суетливо одеваться и долго не мог найти свою меховую шапку-ушанку.

— Паспорт не забудьте, — сказал визитер.

Скоро они уже выходили из парадного. На противоположной стороне улицы у парапета Мойки стояла черная тупоносая легковая машина. Но другое поразило Александра Васильевича: в Петрограде было бело и светло — оказывается, за последние несколько часов, пока он предавался увлекательному чтению, в северной русской столице выпал обильный снег. Он и сейчас валил большими мокрыми хлопьями.

Пересекли мостовую, оставляя в ее снежной белизне темные следы, оказались у машины. Лицо, он же Эдуард Морицевич Отто, распахнул заднюю дверцу:

— Прошу вас, гражданин Барченко!

За рулем сидел некто, очень крупный, квадратный, неподвижный. Тронув его за плечо, Лицо сказало:

— Давай, Янис, трогай. Поехали. Молчали.

В салоне, как это ни странно, пахло тонкими дамскими духами — скорее всего французскими.

— Простите…— решился нарушить тягостное молчание Александр Васильевич. — Собственно, по какому поводу меня…

— Потерпите совсем немного, — перебил чекист. — Скоро все узнаете.

Дальше ехали молча.

И вдруг Александра Васильевича осенило — он даже вздрогнул: «Боже мой! Это же из-за писем, которые мы с матросами отправили в Москву!.. Можно ли так опростоволоситься? Ленину, этому страшному Дзержинскому… Все, я пропал…»

Он не мог знать, что эти письма о необходимости направить экспедицию в глубины Тибета на поиски Шамбалы, вдохновенно и эмоционально написанные им, никуда не были отправлены. Когда возбужденная, галдящая орава матросов Балтфлота из четвертой аудитории Тенишевского училища ночью семнадцатого октября 1918 года вернулась на свои корабли, первыми, с кем они поделились впечатлениями о выступлении товарища Барченко и кого ошарашили письмами в высшие инстанции юного государства рабочих и крестьян, были их непосредственные командиры. Письма у оргтройки во главе с рыжим богатырем Иваном забрали. А наутро всех, кто был на лекции-диспуте «Страна Шамбала — провозвестница коммунистического братства народов», выстроили на пирсе, и комиссар Балтфлота, сверкая портупеей поверх черной кожаной куртки, произнес короткую, пламенную, угрожающую речь:

— Да вы что?.. вашу мать! в Бога, в Пресвятую Богородицу и во всех апостолов! Вы революционные матросы! Или кто вы, недоделки? вашу мать, перемать, а так же всю родню до седьмого колена — что у вас в башках, спрашиваю: солома пополам с поповскими бреднями, ядри вас в перекись и водород, или передовые мозги, которые денно и нощно думают о мировой пролетарской революции? Все, п…дюки! Забыть! Зачеркнуть! Всем по три дня гауптвахты! Разойдись!

Сочиненные в ту злополучную ночь мистическим ученым письма, надо полагать, высшие чины красного Балтфлота, поржав над ними под бутыль самогонки, уничтожили, однако комиссар-громовержец оказался ретивым: в тот же день прибыл в Петроградскую ЧК:

— Необходимо, товарищи, разобраться с этим лектором Барченковым — или как его там? Похоже на контрреволюционную пропаганду. Да еще в замаскированной форме. Мой совет: к стенке — и дело с концом.

— Разберемся, — спокойно ответили ему. — А в советах не нуждаемся.

Слегка оробел комиссар Балтфлота, возвращаясь к своим непосредственным делам.

«Или не сообразил чего? — тревожно думалось ему. — Уж больно они на меня смотрели… подозрительно».

Но ничего этого не знал Александр Васильевич Барченко и потому мучился всякими страшными предположениями, сидя в машине рядом с Эдуардом Морицевичем Отто, который опять превратился в белое Лицо, невесомо плававшее в темном квадрате салона автомобиля, похоже, с удовольствием вдыхая слабый, но стойкий аромат французских духов.

Пустой бело-серый город, набережные каналов, мосты, широкая улица, посередине которой мерно движется патруль из трех человек с винтовками; призрак Инженерного замка, темный и мрачный; наконец въехали в Гороховую улицу.

Машина останавливается у подъезда трехэтажного здания. Первым выходит Лицо, распахивает перед гражданином Барченко дверцу:

— Прошу, Александр Васильевич.

Мистик и ученый успевает заметить, что все — или почти все — окна дома освещены.

— Да, это так, — усмехнулся Эдуард Морицевич, — у нас и по ночам работают. Время такое, вы знаете: красный террор.

От этих слов внутри Александра Васильевича начинает что-то мелко и отвратительно дрожать.

— Идемте, идемте! — в голосе Лица звучит нетерпение. Они поднимаются по высоким ступеням крыльца. Над массивной дверью прибита вывеска — крупные красные буквы: «Чрезвычайная комиссия». У двери стоит красноармеец с винтовкой, совсем молодой парень с хмурым, напряженным лицом. Коротко, но пристально, взглянув на поднимающихся по ступеням, он молча козыряет товарищу Отто.

Два марша лестницы на второй этаж. Длинный коридор, двери, двери, двери с номерами… Деловито снуют люди, за некоторыми дверями, неплотно закрытыми, слышны громкие голоса.

Они останавливаются перед дверью с цифрой «6».

Лицо дважды небрежно стучит и тут же распахивает дверь.

— Милости прошу, Александр Васильевич.

Они оказываются в просторном кабинете с двумя стрельчатыми окнами, за которыми стоит снежно-серая ночь.

— А вот и мы! — говорит Эдуард Морицевич.

И первое, на что, по непонятной причине, обращает внимание Александр Васильевич — это большая картина в тяжелой раме на правой глухой стене, идиллический пейзаж: стройная трепетная лань пьет воду из прозрачного горного ручья, и с ее чутких губ падают капли, алмазами сверкая на солнце.

«Скорее всего, — думает гражданин Барченко, — осталась здесь с дореволюционных времен».

На левой стороне стены над старинным, темным письменным столом большая карта России, и на ней красными тонкими ленточками обозначены фронты.

В тот момент, когда в кабинете возникли Александр Васильевич и Эдуард Морицович, в нем находилось четверо: за письменным столом в троноподобном кресле сидел человек лет сорока, весьма яркой внешности — нос с горбинкой, впалые щеки, густая вьющаяся шевелюра, четкий выразительный разрез темных глаз, живых, подвижных, умных. Трое остальных были молодые люди: двое сидели на стульях возле стола, третий стоял у окна спиной к кабинету, и что-то знакомое почудилось мистическому ученому в его коренастой фигуре.

— Александр Васильевич! — сказал Отто. — Я вам представляю…— Эдуард Морицевич немного замешкался. — Заведующий отделом Дмитрий Наумович Картузов.

Хозяин кабинета поднялся с кресла и протянул руку гражданину Барченко. Рука была сухой и горячей.

— Рад знакомству, — сказал товарищ Картузов. — Весьма и весьма…

«Не арестуют! — ликовало все существо Александра Васильевича. — Не убьют…»

— А это Федор Карлович Лейеймер-Шварц и Александр Юрьевич Рикс, — молодые люди, сидевшие на стульях, молча, по-военному, кивнули, — Теперь разрешите представить, — Отто подошел к тому, кто по-прежнему стоял у окна спиной к кабинету. — Наш московский коллега…

Незнакомец круто повернулся.

— Вы?.. — изумился Александр Васильевич.

— Я, — сдержанно улыбнулся Константин Константинович Владимиров.

Да, это был он, протеже профессора Красавина. Вернее, перед доставленным в ЧК, Барченко — и об этом, без сомнения, уже догадался читатель — стоял Яков Григорьевич Блюмкин.

И поскольку, во-первых, роль этого молодого человека более чем весома в нашей истории, во-вторых, кто знает, предоставит ли ему судьба возможность и время самому поведать обо всем, что с ним произошло сразу после убийства германского посла Вильгельма Мирбаха, попытаемся это сделать за него.

Итак, мы возвращаемся совсем ненадолго в Москву, в шестое июля 1918 года.

Вторая половина дня.

Машина с открытым верхом, «Паккард», темного цвета, номер 2760, как помнит читатель, на предельной скорости мчался по пустынным улицам субботней Москвы.

Стремительная езда до Трехсвятского переулка заняла несколько минут.

Особняк Морозова. В нем размещен штаб отряда ВЧК, которым командует левый эсер Дмитрий Попов. Отряд среди частей Чрезвычайной комиссии самый большой, он недавно появился в Москве, после жестоких боев на Украине с немцами и гайдамаками гетмана Скоропадского. Бойцы преданы своему командиру и подчиняются только ему. Для Попова директивы ЦК его партии — закон. Половина высшего командного состава ведомства Дзержинского на Лубянке — левые эсеры.

«Паккард» въезжает во двор особняка.

Якова Блюмкина, постоянно теряющего сознание от потери крови, переносят в лазарет, который находится на противоположной стороне переулка.

Пока раненому оказывают первую помощь, перевязывают рану (пуля прошла сквозь мягкие ткани, не задев кости), вправляют вывих; приходит Дмитрий. Попов, пожимает убийце германского посла, уже более-менее пришедшему в себя, руку и говорит:

— Поздравляю! Ты, парень, войдешь в русскую историю как наш, социалистический Сазонов или Каляев28, — и следует приказ: — Изменить внешний вид герою, дать новые имя, фамилию, выправить документы.

Якова Блюмкина стригут наголо, сбривают бороду, наряжают в красноармейскую форму. К вечеру он получит паспорт на имя Григория Ивановича Белова, «из крестьян», и справку: «Красноармеец Белов Г. И. был ранен в бою с мятежниками. Направляется к родным в г. Рыбинск».

Так вечером шестого июля 1918 года будет определена дальнейшая судьба Якова Блюмкина.

А через полчаса после покушения на германского посла в кабинете управляющего делами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича звонит телефон. В трубке взволнованный голос наркома иностранных дел Чичерина:

— Мне только что звонили из германского посольства. Совершено покушение на графа Мирбаха. В него брошена бомба…

— Убит? — перебивает Бонч-Бруевич.

— Нет. Сказали: посол ранен в голову. Убийцы скрылись на автомобиле. Номер машины запомнил швейцар посольства. Это «Паккард» из гаража ВЧК. Срочно доложите Владимиру Ильичу.

Дальнейшие события этого драматического дня — то, что в официальной советской истории называется мятежом левых эсеров (хотя это на самом деле была попытка государственного переворота с целью лишить большевиков единоличной власти в стране) и подавление мятежа, кровавыми, по-ленински жестокими методами.

…После захвата большевистскими войсками морозовского особняка всех раненых из госпиталя, и среди них изменившего внешне Якова Блюмкина с документами на имя крестьянина Белова, перевозят в 1-ю Градскую больницу.

Через два дня верные делу партии левых эсеров люди помогают нашему герою (который уже почти здоров, только долго будет сохраняться хромота) исчезнуть из больницы. Он еще неделю «зализывает раны» на конспиративной квартире, красный воин из крестьян Григорий Белов отправляется к родным в Рыбинск на окончательную поправку.

Поскольку в Рыбинске революционный террорист-романтик около двух месяцев работает в типографии в качестве наборщика, он меняет паспорт — перед нами, перепачканный черной краской, метранпаж Илья Авербух.

Наконец в начале сентября — какие восхитительные закаты над Волгой можно наблюдать в Рыбинске в эту пору! — («Осенняя пора, очей очарованье…») наш герой перебирается поближе к Москве, в Кимры. Теперь он Станислав Александрович Вишневский, работает в уездном комиссариате земледелия, дает частные уроки математики двоим оболтусам, сынкам самого модного в уездном городке портного, которого пролетарские власти еще не взяли за определенное место, а может быть, он и до НЭПа дотянет.