А караван идет, экзотические картины пишутся — Николай Константинович неутомим, он — пример невероятной творческой работоспособности; коллекции пополняют новые экспонаты; ведутся раскопки, исследования в библиотеках монастырей; Юрий Николаевич погружен в изучение местных диалектов восточных языков, непревзойденным знатоком которых он является; Елена Ивановна в тяжких походных условиях продолжает писать очередной том «Живой этики». Все это и многое другое, что составляет «культурную работу» экспедиции, подробно, ярко, многословно описано в книгах обоих Рерихов, а обо всем, что составляет главный смысл и драму экспедиции, — только намеками, зашифрованно, «для себя» и посвященных. Простой читатель — и в годы, когда эти книги впервые были опубликованы, и тем более сейчас — не поймет главного: миссия Рериха в Гималаях поставила этот восточный регион нашей планеты на грань масштабной сокрушительной войны. До нее оставалось буквально несколько мгновений.

Если бы…

Меня, автора этого повествования, мучает вопрос: осознавал ли Николай Константинович Рерих, к чему ведет его «игра» с Лубянкой? Все говорит за то, что осознавал. Не мог не осознавать. Но… Может быть, это называется затмением разума? Он, скорее всего, не задумывался о возможных последствиях для судьбы человечества войны в Гималаях между Советским Союзом и Англией. Одна страсть снедала нашего великого соотечественника: достичь любыми средствами Шамбалы, встретиться с махатмами этой мифологической страны.

Зачем? На этот вопрос есть ответ. Немного терпения, дамы и господа!

Вечером восемнадцатого апреля 1928 года в штабе Восьмого британского пехотного полка, занявшего позиции на Каракорумском перевале, состоялась встреча министра по делам Индии Джона Хориса и резидента английской разведки в северо-западных провинциях колонии Фредерика Маршмана Бейли. Они говорили о многом. Но был в их беседе главный вопрос: когда? Когда британские силы нанесут первый удар по большевикам? Необходимо начать военные действия первыми. Фактор внезапности — решающий фактор. Но что послужит сигналом?

— Вчера появилась возможность…— Бейли подыскивал слова. — То, что пока было решено теоретически… Словом, так. От крепости Сага-дзонг Рерих с отрядом примерно в пятнадцать человек по никому неизвестной тропе идет в юго-западном направлении. Если провести прямую линию, то путь его — между озером Тенгри и Лхасой.

— И куда же он направляется? — нетерпеливо перебил Хорис.

— У него одна цель — Шамбала.

— Ему известно местонахождение… На этот раз министра перебил Бейли:

— Может быть. Но он никуда не дойдет! Мы согласовали со всеми штабами. Сигнал к началу военных действий — уничтожение отряда Рериха. Пора, наконец, вынуть эту занозу из тела Гималаев! И тем самым в определенном смысле обезглавить русских. Согласитесь: лучшего случая может не представиться. Основной караван движется по указанному маршруту — к Шекар-дзонгу. Они и раньше постоянно совершали небольшие автономные экспедиции, на несколько дней отклоняясь от главного пути. В горах все может случиться. Отряд Рериха просто исчезнет бесследно.

— И кто же это сделает? — спросил министр по делам Индии.

— По стопам отряда Рериха идет наше специальное подразделение «Кобра», восемьдесят бойцов. Ими командует… Я сообщаю вам только агентурное имя — Краб.

— И когда же это произойдет?

— Завтра. Или послезавтра. Мы будем знать через полсуток. Вы одобряете, господин министр, такой план?

— Да, одобряю.

Они крепко пожали друг другу руки.

Рано утром девятнадцатого апреля 1928 года Рерих, выйдя из палатки, был поражен сказочным зрелищем: окружающий мир, материальная реальность исчезли, все поглотил розово-белый туман. Николай Константинович протянул руку и едва видел свои пальцы: туман был плотным, казалось, осязаемым, потому что кожа руки ощущала прохладную влагу.

Между тем лагерь просыпался: слышались негромкие голоса людей, пофыркивание лошадей, невидимых в тумане.

Легкое дуновение ветра коснулось лица.

Туман медленно, неуловимо медленно рассеивался: далеко над восточным горизонтом расплывчатым розово-желтым пятном обозначалось солнце, проступали треугольники палаток, в которых на ночлег разместился отряд; совсем рядом с собой художник увидел лошадь — она чуткими губами щупала траву, выбившуюся между влажными камнями.

Туман на глазах растекался в стороны, в нем образовались плотные белые сгустки, и было видно, как они невесомо движутся, распадаются на куски — то округлые, то вытянутые. «Похоже на размножение амеб», — подумал Рерих.

Туман исчез на глазах, и было такое впечатление, что он огромное живое существо, которое только и ждало появления живописца, чтобы молча с ним поздороваться и исчезнуть.

К Николаю Константиновичу подошел доктор Рябинин.

— Поторопите людей, — Рерих взглянул на часы: было без четверти шесть. — Завтрак, да побыстрее! Мы выступаем.

— Часовые утверждают: кто-то ночью прошел вперед нас. Монголы ничего не видели и не слышали, но волновались лошади. — Доктор был явно встревожен. — Надо бы проверить: если прошли люди, на земле, на траве остались следы. Но вот туман…

— Ничего проверять не будем! — раздраженно перебил художник. — Полно вам, Константин Николаевич! У страха глаза велики. Лошадей мог испугать шакал, горный медведь, любой зверь. Не будем терять времени…

Он прервал себя, потому что, посмотрев вперед, на юго-восток, увидел чарующую и волнующую картину: на горизонте возвышалась горная гряда с четырьмя вершинами-старцами, пока смутно видимая — туман над ней не развеялся окончательно.

«Какой знакомый туман! — подумал Николай Константинович. — Из тех моих снов. Но скоро он совсем исчезнет, и тогда в бинокль наверно, уже можно будет увидеть ту тропу… Тропу в Шамбалу. Скорее, скорее!»

Отряд Рериха тронулся в путь, когда стрелки часов показывали 6.20.

— Господин полковник, они в трех милях от нас!

— Что же, — полковник Чарльз Мелл, командир спецподразделения «Кобра», усмехнулся, — встретим. Мне жаль этого Рериха и его людей. Но приказ есть приказ, не так ли, сержант Стоун?

— Так точно, господин полковник! Осмелюсь заметить: они и пикнуть не успеют.

«Что верно, то верно, — подумал полковник Чарльз Мелл. — Не успеют. Место мы выбрали отменное».

Второй день, следуя по пятам Рериха, полковник высылал по ночам и ранними утрами вперед живописца бесшумную, неуловимую разведку. («Парни специально обучены превращаться в теней и невидимок, — не без самодовольства думал господин Мелл. — Моя школа».)

Конечно, можно было уничтожить отряд в открытом конном бою. Восемьдесят профессионалов-диверсантов, освоивших тактику внезапных ударов, и пеших, и в седле, приемы рукопашного боя, включая восточные методики уничтожения противника молниеносно и бесшумно, — что против них пятнадцать, пусть свирепых, монголов и трое штатских, не то американцев, не то русских? Но бой есть бой, в случае прямого столкновения сторон сопротивление будет оказано.

«Возможны в таком случае потери и с нашей стороны, — рассуждал полковник Мелл. — Я не могу зря рисковать своими людьми. Каждый мой боец — целое достояние».

И вот место для внезапного нападения и быстрой ликвидации противника найдено: правый берег странной реки с почти стоячей водой, там, где он вдруг становится высоким, обрывистым, и до водной неподвижной глади ярдов пять-шесть каменной стены с острыми режущими выступами мокрого гранита, через трещины которого сочится вода. Еле заметная тропа проходит рядом с этим обрывом, и двигаться по ней можно только гуськом, потому что сразу за тропой — нагромождение больших каменных глыб (как будто некто огромный и всесильный специально натаскал их сюда). За этими глыбами начинается гладкое, как доска, песчаное плато.

За камнями и замерли сейчас бойцы «Кобры», получив приказ не применять огнестрельного оружия, а уничтожить врага бесшумно. Все «кобровцы» пешие — лошади оставлены в тылу отряда Рериха, сюда своих бойцов привел полковник Мелл ночью.

Он стоял над самым обрывом к реке, с некоторым удивлением наблюдая за большими золотистыми рыбами; их было не счесть, они медленно, еле уловимо шевеля хвостами, плыли, толкая друг друга боками, в одном направлении — к горной гряде с четырьмя вершинами.

«Когда отряд этого Рериха, — думал полковник Мелл, — вытянется в цепочку напротив камней, я дам команду: „Вперед!“ И ни одного выстрела, парни. В моем отчете так и будет написано: „Объект и сопровождающие его уничтожены без единого выстрела“.

Господин Мелл был тщеславным.

И лишь одно сейчас тревожило полковника, выводило из равновесия: он чувствовал на себе пристальный и враждебный взгляд. Конечно, на него сейчас из укрытий смотрят бойцы подразделения, но они могут смотреть на своего командира только преданно и с любовью. А этот взгляд…

И Чарльз Мелл, стараясь делать это незаметно, озирался по сторонам.

Нагромождение каменных глыб, за ними — гладкое песчаное плато. Пустынность. Ни одного движения, ни одного звука.

«Кобровцев» было семьдесят восемь (двое остались с лошадьми) — молодых, бесстрашных и беспощадных, выносливых, любящих свое ремесло и своего командира, не рассуждающих, когда получен приказ. После того как он отдан, бойцы не знают никаких других чувств и побуждений, кроме одного: выполнить задание.

Они стояли, выстроившись в шеренгу, на открытом песчаном плато, и до каменных глыб, за которыми притаились бойцы «Кобры», было сажен пятьдесят. Они открыто наблюдали за всеми ухищрениями противника, преследующего одну цель — слиться с горным ландшафтом, раствориться в нем. Они одинаково, с пренебрежением улыбались, потому что сами были невидимы и неуязвимы. Они с некоторым интересом рассматривали полковника Чарльза Мелла — он медленно, не таясь, прохаживался по самому краю обрыва, о чем-то размышляя.

Их, наблюдавших, было тринадцать — двенадцать выстроились в шеренгу; они были в черных одеждах, без всякого оружия. Они не были людьми. Или они были людьми только наполовину, а иногда на треть или даже на четверть. С ними не было тринадцатого рядового черного воина — он выполнял особое задание…

Их командир оставался еще человеком. Или почти человеком; одет он было тоже в черное и скрывался за спинами своих подчиненных.

Итак, спецподразделению «Кобра» противостоят двенадцать Черных Воинов (их, следуя человеческим понятиям и словесным обозначениям, надо называть существами или — это будет точнее — сущностями) и их командир, почти человек. Еще…

Двенадцать черных воинов обладают неимоверными, с точки зрения обыкновенной людской особи, сверхъестественными способностями: они владеют биолокацией, телепатией, левитацией, телекинезом, они бессмертны, потому что, умерев, возрождаются. Правда, в человеческой жизни они умирают — когда умирает их физический двойник, но для черных сущностей это не смерть, а переход к акту следующего посвящения в Черное Братство, уже в тонком, эфирном мире. А на Земле они способны превращаться в механических роботов с электромагнетическими органами чувств, функционирующих по принципу перпетуум мобиле — вечного двигателя. Но чаще всего в земных обстоятельствах они люди во плоти и крови: могут пить вино, поглощать пищу, любить женщин (только от них никогда не рождаются дети).

И знают Черные Воины только одну страсть в земном понимании: зло в любом проявлении. Однако основным в его бесконечных ипостасях является убийство, потому что акт умерщвления человека мгновенно высвобождает жизненную энергию, которой подзаряжаются их «аккумуляторы действия»: попав в естество Черного Воина — высшее наслаждение для этих сущностей — жизненная энергия погибших людей приобретает знак минус, становится черной.

Двенадцать Черных Воинов, наблюдавших за бойцами «Кобры», были по иерархии Черного Братства магами первого посвящения, или, по земной терминологии, рядовыми воинства князя тьмы.

Да! И для полковника Чарльза Мелла, и для его бойцов они были невидимыми, потому что окружили себя гипнотическим полем, за которое не мог проникнуть взгляд обыкновенного человека.

«Кобровцы» были в состоянии увидеть только командира этого черного отряда, потому что он лишь был подготовлен к ритуалу посвящения в черные маги, он еще не решился на акт «Враты» — раздвоения. И этим человеком — пока еще человеком — был Исаак Тимоти Требич-Линкольн, суперагент немецкой контрразведки по кличке Маг.

…Необходимо напомнить читателям: одиннадцатого августа 1925 года Требич-Линкольн, находившийся в Москве, где проживал под именем Иннокентия Спиридоновича Верхового, получил из Берлина приказ, который надлежало выполнить без промедления; вот несколько выдержек из него: «немедленно отправляйтесь в Гималаи», «задача: проникнуть в экспедицию Рериха и разобраться в ситуации на месте», «помните, перед вами задача: не допустить достижения Шамбалы ни Николаем Рерихом, ни англичанами, ни советской стороной».

Тринадцатого августа Требич-Линкольн, все подготовивший для отъезда на Восток (билет до Улан-Батора уже был в кармане, отправление поезда завтра), поздно вечером — было без четверти двенадцать — возвращался домой в Измайлово в пустом трамвае — он был один в вагоне. Поздний ночной пассажир. Только что в кафе «Зеленый попугай», что на Пречистенке, состоялась встреча с агентом в спецотделе при ОГПУ Шрамом, он же в обыденной московской жизни — Борис Петрович Брембек, он же в самом близком окружении Сталина — тайный осведомитель Меченый; словом, двойной агент. Шраму Верховой дал инструкцию: какую информацию прежде всего собирать и, если командировка Исаака в дальние восточные края затянется, кому и каким образом передавать собранные сведения.

Трамвай дребезжал на поворотах, за окном темень, редкие огни; окраина города. Тоска…

Страдал Иннокентий Спиридонович: опять разлука с Лидией Павловной. Вот сейчас скажет он ей: «Завтра уезжаю», — зальется его хозяюшка слезами, прижмется к груди, в которой давно бьется холодное черное сердце, а вот в такие моменты, представьте себе, исчезает чернота окаянная, что-то творится в душе черного мага человеческое, слабое и нежное.

Однако сказать, что Требич-Линкольн — черный маг, значит поступиться истиной. Он еще не прошел первого посвящения, а только подготовлен к нему, многое знает, немало может, но акт первого посвящения — «Враты» — добровольный, ты сам должен принять решение, а Исаак еще не готов. И его не торопят. Впрочем, так ли это?..

Плеча Иннокентия Спиридоновича коснулась рука, прикосновение было сильным и властным.

«Что такое? Ведь в вагон никто на последних остановках не садился…»

— Здравствуй, Исаак, — прозвучал знакомый дружеский голос. Он быстро повернулся назад.

— Ты?.. Ты, Жак? Каким образом…

— Не задавай никаких вопросов, — сказал Жак Кальмель, его учитель и поводырь в лабиринтах Черного Братства. — Час настал: тебе нужна наша помощь.

— Какая? В чем?

— Тебя многое ждет в Гималаях, в Тибете — словом, на Востоке, куда ты послан. Будет нелегко. В одиночку не справиться. Не торопись с вопросами. — Трамвай остановился. — Выходим! Выходим, дружище Исаак! Мы на месте.

Они очутились на тротуаре, трамвай — вот странно! — без единого звука двинулся дальше, и Требич-Линкольн не поверил собственным глазам: место водителя трамвая пустовало, трамвай ехал сам по себе, а в вагоне, из которого он и Жак Кальмель только что вышли, сидели ослепительные красотки, все обнаженные, хохотали, делали им ручкой, а одну он узнал: крошка Шу, китаянка — кажется, из Константинополя?.. Да, да! Там… Притон в порту, «номера» на втором этаже, в окно виден рейд с призрачными огнями на кораблях, отражающихся в замершей глади воды. Она стояла у зеркала в рыжих пятнах по краям, рассматривая себя, и медленно раздевалась. «Да ведь Шу на следующий день убила пьяная матросня! И меня таскали в полицейский участок как свидетеля…»

— Право, дружище, нашел время предаваться бессмысленным воспоминаниям. — Жак смеялся, и в глазах его мерцал зеленый свет. — Идем, идем! Нас ждут.

— Да, идем…

Но что это такое? Ведь совсем недавно была темная окраина Москвы, еще две остановки — и пригород: дачи, сады, темь вавилонская, деревянный домик с подслеповатыми окошками, где ждет его не дождется Лидия Павловна.

А они стояли на шумной незнакомой улице: праздничная толпа, яркие витрины магазинов, кафе, рестораны, вывески на всех языках мира. А публика! Тоже со всего света, в национальных одеждах: и шуба тебе сибирская, и набедренная повязка на узких чреслах смуглой красотки с какого-нибудь экваториального острова; черный цилиндр, монокль в глазу; а вот бальное платье до полу, бисером расшитое. А транспорт! И авто, и велосипеды, и роскошные экипажи; длинный монах, весь в оранжевом, на маленьком ослике, ноги по земле шаркают. Мать честная! На санях мужик разбитной, в лаптях, с красной развеселой физиономией по асфальту жарит! Вместо лошади впряжен в сани чертенок молоденький, только копытами цокает, с языка красного, востренького капельки слетают — заморился. И общее впечатление от происходящего вокруг — весело всем до последней невозможности: хохот, песни, лица все в улыбках — правда, вместо многих лиц вовсе рожи, весьма безобразные, и с рогами, и в бородавках, с клыками, из смрадных пастей торчащими. И пара одна таких вот особей, разнополая, прямо посреди улицы совокупляется — никакого стыда. «Охальники», — сказала бы Лидия Павловна. Но все равно: праздник тут, господа хорошие, и, похоже, праздник навсегда, на все времена.

«Да что же это творится? Где это я?»

— Не бери в голову, Исаак! — Мсье Кальмель потянул его довольно бесцеремонно за рукав. — Не могу я больше ждать! Голову себе открутишь, по сторонам озираясь.

— Нет, ты мне, Жак, объясни! — уперся Требич-Линкольн.

— Да что тут объяснять? — Мсье Кальмель явно начинал злиться. — В седьмом измерении мы. Чтобы ты понял — в нашем. А еще точнее — в своем ты измерении.

— Оно — где?

— Да на Земле, на Земле, успокойся. И пересекается с тремя… Ну, людскими, что ли. Здесь они, вокруг нас. Нет, прости! Теоретически долго объяснять. Подзастрял ты в человеческих трех измерениях. Ладно! Надеюсь, скоро все поймешь. Да пошли же наконец!

Переулки, проходы, от ярких красок рябит в глазах, как-то все неестественно быстро мелькает. Звон в ушах, каменные ступени куда-то вниз, длинный коридор, сводчатые потолки, во влажных стенах — чадящие факелы…

«Или я схожу с ума? Все это галлюцинация, бред?..»

Их уже, оказывается, сопровождают трое юношей в длинных черных плащах, с факелами в руках; лица их белы, безжизненны, безукоризненной одинаковой красоты.

Открывается тяжелая дверь, закованная причудливым литьем с каббалистическими знаками.

Зал, огромный, полутемный (потолка не видно), тоже освещенный факелами. Длинный деревянный стол. За ним три старца в ярко-красных одеждах, на головах капюшоны, закрывающие пол-лица — глаз не видно, головы опущены.

— Наконец-то! — говорит один из них, спокойно, даже с некоторым сожалением. Поднимает голову, смотрит на Требича-Линкольна. Черные глаза с яркими точками зеленого огня. — Подойди, Исаак.

Он тут же повинуется, теряя волю.

— Возьми!

Старец протягивает Требичу-Линкольну маленькую стеклянную колбу с белым порошком на дне, закупоренную пробкой с веревочным хвостиком: дернешь — откроется, и крохотный лист плотной бумаги, на ней три строки, написанные латинскими буквами.

Исаак принимает чуть вздрагивающей рукой и колбу, и лист бумаги.

— Все гениальное просто. — Старец еле заметно улыбается. — Так говорят люди в твоей жизни, правда?

— Да…— послушно шепчет Требич-Линкольн, совершенно не ощущая себя: состояние отсутствия, невесомости.

— И это правда: все гениальное предельно просто.

Таков и ритуал первого посвящения в наше братство -

«Враты».

«Сейчас? — мысленно ужаснулся Исаак. — Уже сейчас?..»

— Совсем не обязательно, — спокойно говорит старей. — Спрячь то, что я дал тебе. — Приказ был выполнен мгновенно и с чувством облегчения. — Решение ты примешь сам. Ты знаешь об этом. А сейчас тебе, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, представляется возможность увидеть, как это происходит. Но сначала… Посмотри направо. Он судорожно повернул голову. Справа от стола, за которым сидели старцы, из тьмы возникла шеренга воинов в черных одеждах. Они были разные: белолицые, смуглые, один негр или мулат. И общая метка была у них возле левого виска — коричневая родинка в виде крохотного паука. Но в чем-то еще главном они были похожи. В чем? Исаак не успел ответить себе на этот вопрос, — на него ответил второй старец, сидящий у левого края стола (он так и не поднял голову, и красный капюшон скрывал его лицо):

— Общее в них то, что люди по недомыслию называют Злом. Они воплощение Зла, которое является могучей животворящей энергией. Подумай, что бы происходило и на Земле и во Вселенной, если бы не было Зла? Если бы не было нас, Черного Братства? Все бы замерло, прекратилось бы то, что люди называют прогрессом. Ты, Исаак, на досуге подумай об этом. А теперь… Это твои воины. Отныне, когда в этом будет необходимость, они по первому твоему желанию окажутся с тобой. Они выполнят любой твой приказ. Они могут все. Их тринадцать, рыцарей нашего воинства. Но сейчас… Сосчитай сам.

— Их…— через несколько мгновений прошептал Требич-Линкольн, — их двенадцать.

— Верно, двенадцать, — подтвердил первый старец. — Сейчас ты увидишь, как окончательно родится твой тринадцатый воин. — Помедлив, старец крикнул: -Илья!

Возле стола появился высокий мужчина лет тридцати, в заношенном костюме, в грязной рубашке неопределенного цвета с оторванными двумя Пуговицами под воротником, в кепочке блином, с простым лицом — угрюмым, заросшим щетиной, и было в нем что-то знакомое: такие лица Иннокентий Спиридонович Верховой часто видел в пивных Зарядья, Замоскворечья, в Измайлове.

— Ты, Илья Иванов, по доброй воле делаешь сейчас это?

— Да! — голос был глухим, злым и решительным. — Все как есть по доброй воле.

— Смотри внимательно! — прошептал на ухо Исааку Кальмель. — Каждому, кому предстоит первое посвящение, предоставляется возможность увидеть священный акт собственными глазами. Так смотри же!

На столе появился стакан с водой.

— Приступай, Илья, — сказал третий старец.

Гражданин в потрепанном костюме и кепочке подошел к столу, вынул из кармана стеклянную колбу с белым порошком и листок плотной бумаги, поставил колбу рядом со стаканом воды, поднес листок к глазам и медленно, с трудом, прочитал:

— Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..

— Исаак! — властно прозвучал голос первого старца. — Никогда не ищи перевода этих трех фраз — на Земле не было и нет народа, который говорил бы на языке «Враты».

— Илья! — сказал второй старец. — Что же ты медлишь?

Проходящий первое посвящение в Черное Братство выдернул из колбы пробку и высыпал белый порошок в стакан с водой.

Порошок мгновенно растворился, вода чуть-чуть побурлила и успокоилась, оставшись бесцветной.

Илья буднично, как если бы он выпивал сто граммов водки, не закусывая, опрокинул содержимое в рот, проглотил адов напиток одним глотком и утер рот рукавом.

А дальше…

Исаак Тимоти Требич-Линкольн все-таки не верил своим глазам, а воспринимал то, что видел, как фантастический жуткий сон, галлюцинацию, бред…

Мгновение Илья стоял, широко расставив ноги (эту позу он принял явно инстинктивно, чтобы не упасть), замерев, словно его сковал столбняк. Глаза закатились под лоб. Лицо напряглось. По нему прокатилась судорога. Участилось дыхание…

И вот…

Изо рта Ильи выплыла беловатая струйка не то дыма, не то тумана, плавно устремилась вниз, растекшись белым пятном.

Струйка превратилась в струю, стала сгущаться, теперь это была некая субстанция, вибрирующая внутри светящимися черными жилками…

Илья был похож теперь на застывший, окаменевший сосуд, на лице все замерло, вместо глаз — бельма, изо рта вытекает и вытекает густая субстанция, беззвучно опускаясь рядом с ним.

И пятно не растекается, а растет вверх, преобразовываясь в подобие вертикального облака, плотного внутри и туманно-прозрачного по краям.

Требичу-Линкольну показалось, что у него от ужаса и непонятного восторга остановилось сердце: уплотнение внутри облака начало преобразовываться в человеческую фигуру. Она становилась все явственнее и реальнее…

Внезапно в одно мгновение туман, окутывающий фигуру — нет, не рассеялся, а разом упал вниз, съежился, как шагреневая кожа, исчез.

На месте вертикального облака стоял второй Илья, только обнаженный, и тело его было мускулистым, идеально развитым, полным сил, а лицо с чертами Ильи, только что создавшего своего близнеца, было мужественно, высокомерно и прекрасно. Сверху, из мрака, стал медленно опускаться кусок черной материи, покачиваясь и извиваясь, как живое существо, описав окружность вокруг нового Ильи, он окутал его, преобразовавшись в такой же костюм, как на всех двенадцати Черных Воинах, стоявших шеренгой у стены справа от стола и бесстрастно, даже равнодушно наблюдавших за всем происходящим.

А настоящий (или как его назвать?..) Илья Иванов ожил, задвигался, глаза выплыли из-подо лба, обмякло лицо и стало типичным для завсегдатаев московских пивных, которым надо срочно опохмелиться. Он потянулся, как бы просыпаясь.

— Пошел вон! — прозвучал гневный голос одного из старцев. От изумления Исаак не разобрал, кто из иерархов черного воинства произнес эти, такие прозаические, заземленные слова.

Илья между тем совсем не испугался гневного приказа.

— Ты, дед, не ори! — хрипло рявкнул он. — Подумаешь! Расселись тут и приказывают! Начальники…уевы. Совсем обнаглели! Сам знаю, когда мне идтить.

Однако он побрел к двери, которую освещали факелы, и рядом с ним появились двое белолицых юношей.

Уже из темноты коридора Илья прокричал:

— Я на вас, антихристов — (Вот здесь он попал в десятку) — управу найду! В «чеку» напишу.

— Теперь твое имя, — сказал первый старец новому Илье, — Гим.

— Да, я Гим, — голос Черного Воина был сильным и грубым.

— Займи свое место, Гим.

Он стал крайним, тринадцатым в отряде Тимоти-Линкольна.

— Теперь, Исаак, повторяю: они, когда появится необходимость, будут с тобой всегда. Все остальное ты имеешь.

На его плечо легла рука Жака Кальмеля.

— Пора, мой друг! Идем…

Длинный коридор, сводчатые потолки, чадящие факелы: в неверном вздрагивающем свете пробежало несколько крыс с недовольным свистящим попискиванием; воздух влажный, и в нем привкус тлена.

И они уже на улице. Такой знакомый, родной запах: старые августовские сады, мокрая земля, в палисадниках доцветают флоксы, и аромат их терпок и устойчив.

Они быстро идут по темному переулку, кажется, знакомому…

Подождите! А гае же…

Из-за угла трамвай с тускло освещенными окнами, дуга над ним рассекает ярко-голубые искры, металлический скрежет тормозов — оказывается, тут остановка.

— Постой, Жак…— Иннокентий Спиридонович Верховой судорожно сжимает руку месье Кальмеля. — Это же остановка «Заводской тупик»!

— Да, да, дружище Исаак! — смеется Черный Наставник Требича-Линкольна. — Тебе повезло: дежурный ночной трамвай подбирает таких же горемык, как ты. Проедешь с комфортом целых пять остановок. Поспеши! Завтра приду на вокзал — проводить.

Он успевает прыгнуть на подножку трамвая уже на ходу…

Вагон пустой. Кондукторша дремлет на своем месте, и только один пассажир на задней площадке курит, жадно затягиваясь.

Требич-Линкольн, или — что сейчас точнее — Иннокентий Спиридонович Верховой сел к окну, все еще изумленный до последней степени только что произошедшим и поэтому находящийся в состоянии нервного транса: «Было? Или не было? Сон, галлюцинация? Или — умом. тронулся? С рельсов — под откос? да я…»

Сумбурные мысли прервало прикосновение к плечу, довольно грубое, и голос:

— Слышь, товарищ! Папироски не найдется? Последнюю спалил.

— Не курю. — Иннокентий Спиридонович сразу узнал голос, глухой, утробный, только сейчас в нем не было ни злости, ни решительности, а скорее, робость и стеснительность.

Он резко повернулся. Да, перед ним стоял, держась за металлическую скобу на спинке сиденья ¦— трамвай сильно покачивало, — Илья Иванов, из которого совсем недавно старцы в подземелье седьмого измерения извлекли нечто, превратив его в Черного Воина по имени Гим: рубашка неопределенного цвета с оборванными пуговицами, нелепая кепочка блином на голове, помятое невыразительное лицо, тем не менее с выражением крайнего смятения.

— Я с тобой рядышком определюсь, — просительно сказал Илья Иванов. — Не возражаешь?

— Место не занято.