Рерих так волновался, что ничего не запомнил: в каком из кремлевских дворцов он оказался, через какие залы его вели… Сопровождающих было трое — один шел с ним рядом, двое позади.

Длинные коридоры со сводчатыми потолками, пустынно, и вдруг он услышал: где-то совсем рядом пропел петух! Слуховая галлюцинация? Наверно. Иначе не объяснить.

Открывается дверь, его пропускают в небольшую комнату. Мягкие диваны и кресла, стол, на котором бутылки минеральной воды, ваза с фруктами, и в хрустальной вазе букет ярко-фиолетовой махровой сирени.

Оба наркома пожимают ему руки.

— Со студенческих лет мы с вами слегка изменились, — улыбается Георгий Васильевич Чичерин.

— Все течет, — философски замечает Луначарский. — Что же… Приступим. Прошу, Николай Константинович, к столу.

Расположившись за столом — тонкий сладостный аромат исходит от желтых продолговатых груш, — все некоторое время неловко молчат.

Наконец Рерих достает из портфеля (кстати, в проходной, когда был предъявлен пропуск, живописец отказался открыть его для досмотра и чуть не разразился скандал, который предотвратили сопровождающие — один из них бегал куда-то звонить) — итак, Николай Константинович достает из портфеля ларец черного дерева с драгоценными камнями на крышке, от которых невозможно оторвать глаз.

— Я выполняю высокое поручение махатм, — голос его звучит торжественно и твердо. — В этом ларце священная гималайская земля…— Предполагалось сказать дальше: «Она взята в стране учителей человечества — Шамбале», но эту фразу он пропускает. — Махатмами я уполномочен возложить ее на могилу…— он чуть запнулся, — махатмы Ленина.

Возникла неловкая пауза. Все думают об одном: как исполнить торжественный ритуал? Ведь нет никакой могилы Ленина. Мавзолей не назовешь могилой…

«Оставлю ларец на столе, — принимает решение посланец махатм. — Пусть они сами…»

Ларец55 поставили рядом с букетом сирени.

Николай Константинович достает из портфеля лист пергаментной бумаги бледно-желтого цвета с тибетским орнаментом по краям. Текст написан по-русски, безукоризненным каллиграфическим почерком.

— Вот, — он кладет послание на стол, — вам от махатм. И в вашем лице — всем вождям Новой страны, то есть той России, которую вы создаете.

Первым берет послание Луначарский. Читает. Лицо его непроницаемо. Глаза за стеклами пенсне прищурены.

На Гималаях мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение о всеобъемлющей материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотой. Вы принесли детям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов общего блага!

Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, так же как мы признали своевременность вашего движения и посылаем вам всю нашу мощь, утверждая единение Азии. Знаем, многие построения свершаются в года 28 — 31 — 36. Привет вам, ищущим общего блага!

Прочитав послание, Луначарский молча передает его Чичерину.

И пока тот читает…

Я, автор книги о Николае Константиновиче Рерихе, мог бы написать обширный комментарий к этому потрясающему документу, проанализировав каждую его фразу. Однако убежден: в комментариях послание не нуждается. Для человека, живущего в начале XXI века, безусловно ясно: каждая фраза в послании — блеф, абсурд, зло и в конечном счете преступление, потому что поощряет преступные деяния тогдашних коммунистических правителей Советского Союза, поощряет «своевременность и благо» «Великого Октября» и благословляет установление такого же «рая» в Азии.

Позволю себе только одно замечание: никогда подобное не могли написать истинные махатмы, учителя и «ведущие» человечества, в существование которых я свято верю. Они знают ВСЕ: прошлое и настоящее, они провидят будущее. Но им не дано впрямую вмешиваться в историю народов, населяющих планету: каждый народ и каждый отдельный человек свободен в своем выборе и в своих действиях, ибо мы посланы в этот мир Создателем Космоса для любви и свободы. Великие учителя могут только советовать, наставлять, остерегать от неверных решений и поступков. Но никогда они не будут поощрять зло и насилие, тем более когда и то и другое провидят. «Послание махатм», врученное Рерихом в Кремле Луначарскому и Чичерину, — прямое поощрение зла и насилия, которые уже тогда были зримы, реальны и известны не только махатмам, но и всему цивилизованному миру. Поэтому не приходится сомневаться в том, что авторы этого «документа» — Николай Константинович и Елена Ивановна Рерихи. О чем, кстати, свидетельствует и стилистика послания.

Они, безусловно, знали обо всем, что творится в Советском Союзе. И тут возникает ошеломляющий вопрос: зачем?.. Господи! Зачем они это сделали?

…Чичерин положил лист пергаментной бумаги с текстом послания на стол, и на него села большая навозная муха синего цвета, слетев с переспелой груши, на которой только что закусывала.

Георгий Васильевич был бледен.

— Вы хотите что-нибудь добавить, — спросил Луначарский, — к написанному ими?

— Да! — сказал Рерих. — Мне есть что добавить. Он говорил больше часа. Его не прерывали. Прозвучал страстный монолог.

Но ничего нового в нем не оказалось, во всяком случае, для наркома иностранных дел Чичерина. Было повторено с пространными пояснениями то, что Георгий Васильевич уже знал из докладной записки советского посла в Германии Крестинского и стенограммы сказанного ему Рерихом во время их тайной встречи в Берлине, в советском посольстве: для торжества справедливости и всеобщего благоденствия сначала в России и в Азии, а потом, возможно, во всем мире необходимо объединение коммунизма и буддизма в единую доктрину; а практически воплотить этот замысел в жизнь должен Советский Союз. Только теперь это были не личные соображения живописца Рериха, а предложения гималайских махатм, которые для осуществления «великой идеи» готовы передать «всю нашу мощь» Новой стране. Этими словами Николай Константинович и закончил свою страстную речь.

И опять в комнате возникло гнетущее молчание.

— Что же, — сказал Луначарский, поднимаясь со стула с явным облегчением, — мы обсудим… Подумаем. Верно, Георгий Васильевич?

— Да, да! Безусловно, — заспешил Чичерин. — Обсудим, подумаем.

…Рерих не помнил, как его проводили до машины.

Войдя в свой номер в гостинице «Метрополь», где его с нетерпением ждали Елена Ивановна и Юрий Николаевич, он произнес только два слова:

— Полный провал.

— Значит, — Лада была близка к обмороку, — значит, мое видение было ложным?..

Рерих, не ответив, ушел в свою спальню.

Юрий Николаевич с тревогой смотрел на мать: только бы не начали мелко трепетать ресницы, что является первой предтечей приступа эпилепсии.

На следующий день позвонил Бокий.

— Не огорчайтесь, Николай Константинович… Должен вам сказать: с посланием махатм ознакомлен Сталин. Кто-то из двух наркомов…

— И что же? — прошептал Рерих.

Очевидно, Глеб Иванович не расслышал в телефонной трубке этот шепот и продолжал:

— Ознакомлен Иосиф Виссарионович и с совместным предложением… Махатм и вашим. Я имею в виду выработку единой практической доктрины на основе коммунизма и буддизма. — Живописец молчал, боясь пропустить хоть слово. Лицо его покрыли крупные капли пота. — Он сказал буквально следующее: «Марксизм-ленинизм — материалистическое учение, и ни с какой религией соединен быть не может. Помните слова товарища Ленина на этот счет?»

— Что… Что он имел в виду?

— Владимир Ильич завещал нам тезис, в который вложен практический смысл. И этот тезис со всей большевистской жестокостью проводится в жизнь, — Бокий знал, что все «их» гостевые номера в гостинице «Метрополь» прослушиваются в НКВД. — Вот этот тезис: «Религия — опиум для народа».

Рерих подавленно молчал, думая: «Это больше чем провал…»

— Вот что, Николай Константинович… Нам надо обсудить дальнейшую программу вашего пребывания в Москве. — «Какая еще программа?..» — испугавшись пока неизвестно чего, подумал живописец. — Вы сейчас свободны? Я за вами через полчаса заеду.

В машине за рулем оказался сам начальник спецотдела, и, развернувшись на Манежной площади, они медленно покатили по Тверской в сторону Триумфальных ворот.

— Ситуация такая, Николай Константинович, — говорил Бокий, умело управляясь с рулем. — Не скрою от вас: реакция вождя на послание махатм усложнила ситуацию с продолжением вашей экспедиции. Нет, нет, не волнуйтесь так! Никакого запрета. Но Трилиссер и Ягода могут воспользоваться. Впрочем, я думаю, спасет экспедицию политическая обстановка на границах Китая и Индии. И в разработанной акции наша с вами экспедиция — козырная карта. Тем не менее надо закрепить неотвратимость продолжения экспедиции. И есть человек, который является ее горячим сторонником, необходимо заручиться еще раз его поддержкой. Я предпринимаю усилия с целью организации вашей встречи с ним. Но на это может уйти достаточно много времени.

— Кто? — Не хватало воздуха. — Кто этот человек?

— Феликс Эдмундович Дзержинский.

И действительно, на организацию встречи Рериха с главой НКВД и председателем Совета народного хозяйства понадобилось больше месяца.

Все это время Николай Константинович регулярно встречался с Бокием и заместителями Дзержинского Трилиссером и Ягодой — шла кропотливая разработка двух вариантов операции «Тибет-XIV», вернее, ее продолжения.

И во всех подробностях с этой кропотливой работой была знакома Елена Ивановна и — в этом не приходится сомневаться — наверняка заочно принимала участие в ней. Вот запись из ее дневника (она его вела всю жизнь так же регулярно, как и ее супруг):

6 июля 1926 года. Можно ручаться относительно успеха Таши-ламы, но необходимо воздвигнуть претворение буддизма в ленинизм. Сумейте найти нужную ноту с монгольским правительством. Нужно горами двигать. Но не трудно подхвалить молодую страну. Действуйте, прежде всего все для действия 17-го. Старайтесь успеть.

Ничего не понятно, дамы и господа! Не так ли? Похоже на зашифрованные директивы. Потерпите немного — скоро все разъяснится. И обязательно запомните эту фразу: «все для действия 17-го».

Что же касается программы пребывания Рерихов в столице Новой страны, то есть свободного времяпрепровождения, то оно оказалось никчемным, пустым; сам живописец и члены его семьи были ограничены во встречах и даже в перемещении по Москве, всюду их сопровождали; никаких публичных выступлений, молчали об их появлении в Советском Союзе газеты и радио, Николай Константинович вынужден был отказаться от своей персональной выставки, которую старались было организовать некоторые деятели культуры, плохо информированные…

Угнетало же и повергало в депрессию (чувство, совершенно не свойственное Рерихам) осознание: их миссия в Советскую Россию провалилась — рухнул великий замысел.

Елена Ивановна отмалчивалась. Был немногословен и Николай Константинович. Но, не сговариваясь, они думали дни и ночи об одном и том же. Об одном и том же… Они не собирались сдаваться.

Лишь однажды живописец сказал, нарушив тягостное молчание за вечерним чаем:

— Мы поспешили. Время еще не настало. Но оно придет. Обязательно придет, Лада!

И Елена Ивановна увидела упрямо, судорожно сжатые губы Рериха, придавшие его лицу новое, совершенно незнакомое выражение: уверенность и воля, помноженные на темный гнев, застыли на нем.

— Пока надо победить в малом, — сказала она.

— Да, — живо откликнулся он. — В малом — в сердце Гималаев…

Два события, произошедшие за это время, заслуживают внимания.

Официальным местом работы Блюмкина был, как известно, Наркомторг. И однажды Константин Константинович предложил живописцу посетить его «трудовые пенаты», как он выразился, демонстрируя эрудицию:

— С вами хочет познакомиться мой начальник — товарищ Каменев.

Встреча таила в себе нечто неожиданное. В кабинете Льва Борисовича Каменева, в который ввел Рериха Блюмкин, любезно, даже с поклоном, распахнув перед художником дверь, кроме руководителя наркомата торговли присутствовала его супруга Софья Давыдовна (сестра Троцкого, между прочим), глава Всесоюзного общества культурных связей с заграницей. И художнику было сделано предложение.

— Дорогой Николай Константинович! — сказала Софья Давыдовна. — В Европе и в Соединенных Штатах Америки вы пользуетесь колоссальным авторитетом, вас знают, и как выдающегося живописца и как масштабного деятеля в области культуры. И у нас к вам ответственное предложение…

— Дело в том, — перехватил у супруги инициативу Каменев, — что мы нуждаемся в валюте…— («Кто в ней не нуждается», — усмехнулся про себя Рерих.) — В огромном количестве валюты. Наша страна в кольце враждебных капиталистических государств. Война, как показывает анализ политической конъюнктуры, неизбежна. Мы вынуждены создавать свою мощную оборонную промышленность. Вот на нее и нужна валюта. И мы изыскали несколько источников. Среди них — продажа за рубеж некоторых картин из наших национальных галерей, включая Третьяковскую и Русский музей в Петрограде.

— Что?..

— Погодите, погодите, Николай Константинович! Не волнуйтесь так! Проданы будут произведения искусства, не имеющие особой художественной ценности.

— Вот здесь, уважаемый академик, и понадобятся ваши знания, эрудиция, — заспешила Софья Давыдовна. — Словом — не откажетесь ли вы, во-первых, быть нашим консультантом, экспертом при отборе? А во-вторых, мы просим вашей помощи в организации продажи этих произведений искусства… Кроме того, следует реализовать огромное количество икон, всякой там церковной утвари из серебра, золота, с драгоценными камнями, то есть того хлама, который был реквизирован в закрытых советской властью церквях и монастырях, этих рассадниках невежества и мракобесия… Нас прежде всего интересует рынок… ну… или спрос на все это в Соединенных Штатах Америки. Поэтому мы и решили обратиться к вам. От каждой реализации вы, естественно, будете получать процент…

«Какой?» — чуть не сорвалось с языка Николая Константиновича.

Что-то увидев в его лице, Каменев заверил:

— На сей предмет договоримся.

— Мы ждем ответа, товарищ Рерих, — твердо сказала руководитель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.

— Что же, — без промедления ответил художник. — Раз надо… Я готов послужить отечеству.

…Уже было получено разрешение на продолжение Трансгималайской экспедиции, были оформлены все необходимые документы, решались финансовые вопросы, формировался основной костяк каравана.

Из США Рерих срочно вызвал своих верных друзей Лихтманов, директора музея своего имени в Нью-Йорке Зинаиду Григорьевну, урожденную Фосдик, и ее мужа, пианиста Мориса Лихтмана.

«Для Москвы они члены экспедиции, — рассуждали Рерихи, — а для нас — наши представители здесь: необходимо отобрать то, что новые хозяева России собираются реализовать из галерей, музеев и церквей. Сначала оценить на месте. Потом Лихтманы займутся реализацией в Штатах. Они в этом деле специалисты и практики». Кроме того в экспедицию был приглашен врач-психиатр Константин Николаевич Рябинин, с которым живописец не виделся десять лет, но запомнил навсегда. Да, да! Тот самый, который в десятые годы в Петербурге познакомил Рериха с японским дипломатом Есуко Мицуоко. Почему?.. Зачем?.. Может быть, нам удастся найти ответы на эти вопросы.

…Однажды позвонил Трилиссер.

— Николай Константинович, я знаю, что сегодняшний вечер у вас свободен. Пришлю машину. Мне надо с вами проконсультироваться по одному интересующему меня вопросу. И вас ждет, убежден, интересная встреча.

Рерих знал: от таких предложений отказываться нельзя.

В кабинете Михаила Абрамовича Трилиссера оказались еще двое: Бокий и… мистический ученый Александр Васильевич Барченко.

Заместителя Дзержинского интересовал единственный вопрос: как Рерих относится к убежденности их профессора в том, что страна Шамбала и все, с ней связанное, — реальность? Готовя продолжение операции «Тибет-XIV», Трилиссер из скептика постепенно превратился в «верующего» и тоже жаждал приобщения к «великой тайне».

Взглянув на Бокия, Николай Константинович понял: «Темнить нельзя». И он произнес короткую, но страстную речь, смысл которой сводился к одному: Шамбала и ее «великие учителя» — реальность.

Когда для Михаила Абрамовича вопрос прояснился, Рериха и Барченко оставили одних — это была их последняя встреча на этой земле. Они проговорили до глубокой ночи.

И в середине их беседы (времени они не замечали) Александр Васильевич поведал Рериху о своей встрече со старцем Кругловым, приехавшим в Москву из Костромы с деревянными столбиками-стелами, на которых были начертаны тибетские письмена, о голбешниках, совершавших паломничества в Тибет из Алтая, о том, что там они нашли тайную тропу, ведущую через гималайские горы в Тибет и в Шамбалу. И тропа эта начинается у подножия горы Белуха.

Рерих был ошеломлен. На следующий день сказал Бокию:

— Глеб Иванович, мы бы просили вас несколько изменить первоначальный маршрут экспедиции.

— То есть?

— Из Москвы не сразу в Монголию, а сначала на Алтай.

— Зачем?

— Нам необходимо провести там кое-какие изыскания, — начальник спецотдела молчал, а Рерих добавил жёстко: — Такова наша настоятельная просьба. Или, если угодно, условие…

— Условие чего? — перебил Бокий

— Условие, при исполнении которого мы продолжим сотрудничество с вами.

Условие Рерихов было удовлетворено: продолжение экспедиции начнется с посещения Алтая…

Итак, все, вроде бы, складывалось для миссии Рериха в Азии благополучно. Позади остались сборы и хлопоты. Выезд из Москвы назначен на двадцать второе июля 1926 года.

О возможной встрече с Дзержинским в предотъездной суете забыли.

Девятнадцатого июля вечером раздался телефонный звонок. Трубку взял Юрий Николаевич.

— Позовите, пожалуйста, отца, — после приветствий сказал Бокий. Голос его был радостно-взволнованным.

— Что-то очень важное…— успела сказать побледневшая Елена Ивановна.

— Я вас слушаю, Глеб Иванович, — Рериху передалось волнение жены.

— Николай Константинович! Я вас поздравляю: завтра вечером, в девятнадцать часов вас примет Феликс Эдмундович. У него днем выступление на пленуме Центрального комитета партии, сразу после него он приедет к себе. Вам надо быть на Лубянке к семи вечера. Пропуска выписаны на всю семью. И то добрый знак. Думаю… Даже уверен: он благословит экспедицию.

— Я на эту встречу не поеду, — сказала Елена Ивановна. — Не знаю… Какое-то предчувствие. Словом, не поеду.

На встречу с Дзержинским отправились отец и сын; Юрий Николаевич тоже не очень-то жаждал этой встречи, но решили: вдвоем надежнее… «Надежнее», — сказала Елена Ивановна, не объяснив почему.

Приехали без четверти семь; Рерихов встретил молодой вежливый человек в штатском («Наверное, адъютант Дзержинского», — подумал Николай Константинович), проводил в приемную, в которой, кроме еще одного молодого человека, сидевшего за столом, заставленным телефонами, никого не было.

— Располагайтесь, пожалуйста, на диване. Или вот — кресла. Феликс Эдмундович еще не приехал.

Они ждали. Прошло полчаса. Еще пятнадцать минут… Часы показывали половину восьмого.

Внезапно захлопали двери, взорвалось звонками сразу несколько телефонов, в приемную вошли четверо или пятеро мужчин; не замечая Рерихов, проследовали в кабинет Дзержинского за тяжелой дубовой дверью.

Телефонные аппараты надрывались звонками.

Перед Николаем Константиновичем и Юрием Николаевичем возник адъютант.

— Извините… Встреча не состоится. Не может состояться.

— Но что случилось?

— Простите. Прошу следовать за мной. Я провожу вас до машины.

На следующий день, рано утром, в газете «Правда», которую Рерихам принес дежурный по этажу (они давно знали: один из тех, кто приставлен к ним), они увидели большой портрет Дзержинского в черной траурной рамке. Под ним краткое правительственное сообщение: вчера, 20 июля 1926 года Феликс Эдмундович после выступления на пленуме ЦК партии скончался от сердечного приступа.

…Они уезжали поездом из Москвы в Новосибирск — там предстояла пересадка до Барнаула — двадцать второго июля.

В Москве шел проливной дождь. Он встречал их на родине, и вот — провожает.

Есть два странных совпадения в жизни семьи Рерихов: они навсегда покидали Россию, отправляясь в Финляндию поездом в Сердоболь в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря 1916 года, когда был убит Григорий Распутин. И вот теперь поезд «Москва — Новосибирск» отходит от перрона Казанского вокзала, в купе мягкого вагона — все семейство Рерихов, по стеклам окна текут дождевые потоки, а в это время из Колонного зала под траурные звуки похоронного марша Шопена выносят гроб с телом «железного Феликса»…

Чтобы понять произошедшее в дальнейшем, необходимо завершить московское житье Рерихов событием, о котором не знали ни сами отважные путешественники, ни их опекуны в лубянских кабинетах: в Москве, в начале июля 1926 года, Рерих был опознан тайными сотрудниками Интеллидженс Сервис; об эмигранте-«американце» была собрана вся возможная информация; временный поверенный в делах британской миссии в столице Советского Союза переправил все собранные сведения о художнике в Форин-офис — в частности, шифровку о том, что Рерих намеревается продолжить свою Трансгималайскую экспедицию, сначала отправившись в Монголию, а потом в Тибет.