Глава 7

Поезд «Новосибирск — Москва» прибыл на Казанский вокзал утром тринадцатого июня 1926 года, с опозданием на два часа. В литерном мягком вагоне, в котором Николай Константинович и Елена Ивановна занимали одно купе, а по соседству было купе Юрия Николаевича и товарища Владимирова, молодые люди в штатском с одинаково непроницаемыми лицами — их было трое — появились на предпоследней остановке: пригородная деревянная платформа, убогое здание станции — паровоз затормозил резко, колеса вагона ответили судорожным скрежетом, по платформе бежал полный милиционер, почему-то придерживая рукой кобуру пистолета, а за ним быстро шли эти трое, одинаково нагнувшись вперед. Моросил дождь, и по оконному стеклу, через которое наблюдал всю эту картину Рерих, косо ползли водяные струйки.

«Остановка здесь явно не по расписанию, — подумал, усмехнувшись, Николай Константинович. — Скорее всего из-за нас».

Так оно и было. Трое в штатском появились в их вагоне, и поезд тут же тронулся, а милиционер почему-то все продолжал бежать по платформе рядом с их окном, и по его сытому красному лицу стекали капли не то дождя, не то пота.

— Болван какой-то, — раздраженно сказала Елена Ивановна, тоже все поняв.

В дверь соседнего купе деликатно постучали, тут же вышел Блюмкин.

Через некоторое время уже он трижды по-хозяйски громко стукнул в дверь купе и, не дожидаясь приглашения, предстал перед четой Рерихов и тщательно закрыл за собой дверь.

— Значит, так, дорогие мои путешественники, — он быстро оглядел чемоданы и баулы. — Веши собраны?

— Собраны, — ответила Елена Ивановна.

— Квитанция от багажа у меня. Обо всем позабочусь, не волнуйтесь. Все будет доставлено в гостиницу, где вы остановитесь. Носильщиков вызывать не будем — с ручной кладью помогут наши ребята, — он кивнул на дверь, за которой, похоже, топтались «ребята». — И дальше так… Нас встречают две машины. В одной мы с вами, Николай Константинович, — «лама» улыбнулся не без ехидства, — отправимся на работу. Только предварительный визит, очень короткий: наметим план встреч на ближайшие дни, вам будет доложено кое-что о предстоящем…

— Предстоящем — где? — перебил Рерих.

— Во время вашей экспедиции, которая, как мы все надеемся, скоро продолжится. Но повторяю: только предварительный недолгий разговор. А на второй машине вы, Елена Ивановна, с сыном отправитесь в гостиницу «Метрополь». Там наши, — на слове «наши» было сделано ударение, — гостевые номера. Для вас забронирован люкс с видом из окон на Манежную площадь и Кремль. Вы располагайтесь, приводите себя в порядок, и через некоторое время появимся мы с Николаем Константиновичем. В шестнадцать часов — праздничный товарищеский ужин: встреча дорогих гостей на долгожданной родине. Против такой программы не возражаете?

Елена Ивановна молчала, жёстко сжав губы.

— Не возражаем, — спокойно ответил Рерих.

— Вот и отлично! Пойду. Я еще не все веши собрал. Блюмкин вышел.

— Мы уже марионетки в их руках! — раздраженно воскликнула Лада.

На этот раз промолчал Николай Константинович.

А поезд уже тащился по окраинам Москвы, казавшимся серыми, унылыми, грязными. Может быть, виноват был дождь, который разошелся и с ожесточением хлестал по московским крышам и мостовым.

Перрон Казанского вокзала, встречающие, суета. Все мокро. «Ребята» с трудом волокут изрядную рериховскую поклажу, но им на помощь приходят еще четверо молодых людей в штатском. Почему никто из них не здоровается? Почему у всех напряженные хмурые лица? Все спешат.

— Скорее, товарищи! Скорее!..

Рерихи и сопровождающие их выходят на привокзальную площадь, над головами гостей услужливо распахиваются большие зонты, по которым тут же начинает барабанить дождь. На площади вереница извозчиков, спины лошадей покрыты брезентовыми попонами, уже промокшими. И только две машины, легковые, черные, сверкающие; «наверно, какие-то новые немецкие авто», — подумал живописец.

Распахиваются дверцы.

— Просим дорогих гостей!

— Николай! — в голосе Елены Ивановны нескрываемое возмущение. — Не задерживайся, пожалуйста! Тебе надо отдохнуть.

— Мы мигом, Елена Ивановна! — смеется Блюмкин, скаля металлические зубы.

В огромном здании ОГПУ на Лубянской площади Рерих вместе с Блюмкиным поднимаются в лифте на третий этаж. Длинные коридоры. Ковровая дорожка, и шаги по ней бесшумны. Двери, двери, двери… Странно: полное безлюдье, тишина, и возникает ощущение, что за всеми этими дверями никого нет, там пустота. Или — «ничто»…

Поворот за угол. Одна дверь, третья по левой стороне, приоткрыта: их ждут. Константин Константинович распахивает ее.

— Прошу!

Большая комната, три окна. Совсем не казенная мягкая мебель, стол накрыт белой скатертью, на нем самовар, чашки, что-то к чаю. На стенах картины неизвестного Рериху живописца: виды Крыма и Кавказа, довольно все аляповато, безвкусно, но ярко.

В комнате трое. И навстречу художнику идет, улыбаясь, Глеб Иванович Бокий:

— Здравствуйте, дорогой Николай Константинович! С благополучным прибытием! — крепкое короткое рукопожатие. — Разрешите представить коллег: заместители товарища Дзержинского Михаил Абрамович Трилиссер и Генрих Григорьевич Ягода.

Трилиссер — худой, щуплый, глаза под очками в тонкой оправе бегают, большой умный лоб, волосы коротко стриженные, всклокоченные, под семитским носом маленький пучок черных усиков, которые непонятно почему делают Михаила Абрамовича похожим на большую мышь, очень нервную и вспыльчивую; его рукопожатие быстро, суетливо, рука влажная и вялая. Генрих Григорьевич пожимает руку сильно, с чувством, долго, и в этом рукопожатии ощущается его некая мужская заинтересованность («Какая мерзость!..» — брезгливо думает Рерих), взгляд темных глаз прям и жгуч, а сам товарищ Ягода — он один здесь в военной форме, на лычках воротника по три ромба — просто красавец: правильные черты лица, черные брови, длинные ресницы, сладострастно-чувственные губы, и что удивительно, под носом такой же пучок черных усов, как у коллеги Трилиссера.

Чай разливает Глеб Иванович, и по всему видно, что Бокий тут выполняет роль гостеприимного хозяина. Он и начинает — после приветствий, вопросов о том, как доехали и прочее — основной разговор.

Кстати: Николай Константинович не заметил исчезновения Владимирова, который во время совместного путешествия был буквально его тенью. Или Константин Константинович остался в коридоре, открыв дверь в это несколько странное для Лубянки помещение.

— Сейчас мы очень коротко, — говорит Бокий, — определимся по двум главным вопросам. Это просто замечательно, Николай Константинович, что вы решили посетить родину. Итак… Мы вам скажем о том, как мы намереваемся продолжить операцию «Тибет-XIV» с вашим участием, и по-прежнему вы в ней играете главную роль. Если, конечно, вы не отказываетесь продолжить Трансгималайскую экспедицию.

— А вы нам скажете о ваших целях, — вступил в разговор Трилиссер, — или цели посещения Москвы. Ведь она у вас есть?

— Безусловно, есть.

— С кого же начнем? — спросил Глеб Иванович.

— Я бы хотел…— крайнее волнение охватило живописца,-…узнать, что же дальше?

— Позвольте мне, — голос у Ягоды был высокий и резкий. — Операция «Тибет-XIV» будет развиваться по двум схемам. Или-или. В зависимости от того, каковы будут обстоятельства. Первый вариант: ваша экспедиция, дойдя до Тибета, движется в Лхасу, вы везете послание Далай-ламе от американского буддийского общества. Или как там называется эта ваша организация? А на самом деле — щедрые дары от нас…

— Попросту мы их покупаем, — усмехнулся Трилиссер — откровенно, цинично.

— И поскольку оппозиция Далай-ламе, которая группируется вокруг сбежавшего Таши-ламы, — продолжал

Ягода, — делает ставку на Китай, и эту оппозицию поддерживает Англия, мы, то есть вы в конфиденциальной беседе после вручения даров передаете правителю Тибета наше послание, устное и письменное, о том, что мы, поборники борьбы с колониальным угнетением, готовы правительству Лхасы оказать всяческую поддержку, вплоть до военной. Далай-лама принимает нашу помощь, и дальше…

— А если не принимает? — перебил Николай Константинович.

— Наши люди в Тибете в этом направлении уже работают, — сказал Бокий. — Ваша задача… Вернее, наша с вами задача заключается в том, чтобы экспедиция прошла в Тибет и достигла Лхасы. И основное препятствие здесь — позиция Англии. Не будем от вас скрывать, Николай Константинович, мы готовы и к чрезвычайному развитию событий, вплоть до военных действий против британских войск, которые, как вы наверняка могли заметить, уже подтянуты к китайской границе. Однако вы правы: Далай-лама может отказаться от нашего предложения. И тогда…

— Тогда, — подхватил Михаил Абрамович, — второй вариант. Реанимируется ваше перевоплощение в Великого Пятого в ипостаси Далай-ламы четырнадцатого. Этот вариант имеет две составляющие. Первая: сначала мы организуем переезд опального Таши-ламы в Монголию, в Ургу. И оттуда — это уже Вторая составляющая — с вами, новым Далай-ламой, под красными революционными знаменами, с монгольской армией торжественно вступаем в Тибет. Справедливость восстановлена! На троне восторженно встреченный трудящимися буддийскими массами их любимый вождь Далай-лама, то есть вы, Николай Константинович, и в своем дворце духовный отец нации — Таши-лама, который целиком и полностью в наших руках. При таком развитии событий тоже вполне вероятно военное столкновение с британцами. Что же, мы не сомневаемся в своей победе! И из Лхасы, сердца Азии, мы будем диктовать свои условия…

«Я диктую свои условия!» — подумал Рерих, но ни один мускул не дрогнул на его окаменевшем лице.

— С Тибета начнется создание буддийского интернационала азиатских стран! — закончил свою пафосную речь товарищ Трилиссер.

— Все детали операции, тщательную разработку каждого варианта, — подвел черту Бокий, — финансовые вопросы, состав основного костяка экспедиции и прочее мы детально обсудим, и на это понадобится, может быть, неделя… Или даже две. Если, конечно, вы, Николай Константинович, согласны…

— Я согласен! — поспешно перебил Рерих. Внезапно возникла пауза.

— У всех остыл чай, — нарушил несколько тягостное молчание Бокий. — Подолью кипяточку, благо самовар горячий.

И опять в молчании пили чай с песочными пирожными, на которых малиновым джемом были нарисованы, довольно искусно, маленькие пятиконечные звезды.

— Теперь слушаем вас, Николай Константинович, — Ягода шумно отхлебнул чай, не сводя с художника пристального жгучего взгляда.

— Мы с моей супругой Еленой Ивановной и нашим сыном Юрием прибыли в Москву с ответственной и… мы убеждены в этом…— торжественно начал художник заранее приготовленную речь, но голос его прерывался от волнения,-…с судьбоносной не только для России, но и для всего человечества миссией…

Трое титулованных чекистов недоуменно переглянулись.

— От кого…— Глеб Иванович подыскивал слова. — Чья это миссия?

— От мудрецов Индии, — продолжал живописец, — тайных духовных правителей нашей планеты… От махатм, с которыми мы поддерживаем тесный контакт… Получаем от них наставления… Они выбрали нас, ведут по жизни. И вот… Нам поручено…— Рерих был близок к панике: заготовленная, выученная до последнего слова речь забылась вся! Исчезла… Он призвал на помощь всю свою волю. — Махатмы передали нам ларец, украшенный драгоценными камнями, — (живописец заметил, как при этих словах алчно вспыхнули глаза Ягоды), — ларец с гималайской землей, которую они поручили нам возложить на… было сказано так: на могилу брата нашего махатмы Ленина, — глаза Генриха Григорьевича потухли и стали скучно-унылыми. И самое главное, в памяти восстановились заключительные строчки из заготовленной речи: — Мы привезли письма махатм к вождям Новой страны — так они называют Россию — и поручение устно передать им некую программу действий, которая вытекает из этого письма.

На этот раз молчание было долгим, и свидетельствовало оно только об одном: два заместителя Дзержинского пребывают в полном замешательстве и конфузе, а Бокий лихорадочно думает, как выйти из возникшего положения.

Наконец Глеб Иванович сказал:

— Товарищи не совсем в курсе. Может быть, вы, Николай Константинович, разъясните, кто такие махатмы и вообще…

— Пожалуйста, пожалуйста! — воспрянул Рерих. — Действительно, я не учел…

И пустился в пространные разъяснения — с пафосом и даже восторгом.

Было все рассказано о махатмах, о стране Шамбале — обители «главных учителей», где находится центр духовных и материальных знаний, накопленных человечеством за все минувшие тысячелетия, соединенный с Космосом, откуда поступают вселенские знания и космическая энергия. Махатмы предлагают Новой стране помощь в строительстве коммунистического общества — и своими знаниями, и энергетическим могуществом.

Оказывается, еще в Европе и Америке произошли три встречи Николая Константиновича и Елены Ивановны с махатмами: в Лондоне, Нью-Йорке и Чикаго, но они были короткими — Рерихи получили тогда только конкретные указания, как и когда им действовать. И вот в Дарджилинге, столице индийского княжества Сикким, в самом начале Трансгималайской экспедиции произошла встреча с «великими учителями», продолжавшаяся долго и изменившая первоначальный маршрут экспедиции: именно тогда Рерихам было передано письмо махатм для вождей Советской России и возникла настоятельная необходимость попасть в Москву.

Потом, через многие годы, это событие было описано Николаем Константиновичем и его супругой, хотя и не совсем внятно. Безусловно, великий труд Рерихов (в котором авторство в большей степени принадлежит Елене Ивановне) — это четырнадцатитомное учение о «живой этике», или Агни-йоге. В последней книге этого фундаментального труда Елена Ивановна передала «надземное» душевное состояние, которое охватило «их», когда в Дарджилинге, на окраине города в скромном храме состоялась эта встреча, «ожидаемая всю предшествующую жизнь»:

С первых мгновений сердце почувствовало присутствие чего-то необычайного и невыразимо высокого, хотя представший перед ними Учитель по одежде и внешнему виду не отличался от других лам, которые находились в храме.

Это состояние души описал и Николай Константинович:

Люди, встречавшие в жизни Учителей, знают, как просты, и как гармоничны, и как прекрасны Они. Эта же атмосфера красоты должна окутывать все, что касается их области.

После того как Николай Константинович закончил свой монолог (вопросами его не прерывали: Бокий знал «предмет», атеисты Трилиссер и Ягода были ошеломлены услышанным настолько, что на какое-то время лишились дара речи), Михаил Абрамович спросил:

— И… и кому же вы намерены вручить письма… м-м… махатм? С кем из наших руководителей вы хотели бы в этой связи встретиться?

— Прежде всего со Сталиным! — быстро ответил Рерих.

И увидел одинаковый испуг на лицах троих своих собеседников.

— Это невозможно?.. — спросил он и, сам не понимая почему, понизил голос.

— Нецелесообразно, — сказал Бокий. — Наш вождь слишком занят…— он чуть не добавил: «более сложными и важными делами», но вовремя сдержался.

Николай Константинович все понял и потемнел лицом.

— В таком случае… из наркомов — с Чичериным и Луначарским. А также… Если возможно, с Крупской…

— Надежда Константиновна последнее время неважно себя чувствует, — поспешил с ответом Ягода: именно ему Иосиф Виссарионович поручил всячески ограничивать контакты вдовы Ленина с кем бы то ни было. — Врачи рекомендуют покой.

— А что касается наркомов…— Бокий быстро взглянул на своих коллег-недругов. — Думаю, мы здесь все решим. Верно, товарищи?

— Решим, — сказал Генрих Григорьевич. Трилиссер промолчал.

— Что же, думаю, главное мы обсудили, — с облегчением сказал Бокий, взглянув на часы, — в «Метрополе» нас заждались. И наверняка Елена Ивановна беспокоится.

Трилиссер и Ягода, сказав, что у них дела и они приедут на торжественный обед минут через сорок, ушли.

Бокий провожал Рериха до машины. Спускались в лифте вдвоем. Начальник спецотдела сказал, почти шепотом:

— Мы обсудили, так сказать, политико-государственный аспект вашей экспедиции. Но есть еще одна, может быть, самая основная цель вашего путешествия.

— Что вы имеете в виду? — тихо спросил Рерих.

— Шамбалу. Достижение Шамбалы. Знайте, Николай Константинович: здесь я ваш союзник до конца. Мы с вами еще отдельно и детально поговорим на эту тему. Без свидетелей. И один совет: будете встречаться с наркомами — постарайтесь избежать темы Шамбалы. Лучше ее совсем не упоминать.

В машине, сверкающей черным лаком, рядом с шофером дремал Владимиров. При появлении Рериха и Бокия он мгновенно проснулся, вышел навстречу, раскрыл зонтик — дождь продолжался — вознес его над головой художника и сказал:

— Долгонько, долгонько! Располагайтесь, Николай Константинович, рядом с водителем.

Рерих, заняв место в машине, видел, как Блюмкин внимательно слушает Бокия, который с озабоченным лицом что-то быстро говорит ему.

Наконец поехали. Было без двадцати три пополудни.

— Николай Константинович, — нарушил молчание Блюмкин, — у меня к вам предложение. Завтра… И не спешите, пожалуйста, отказываться! Завтра вечером вы с Еленой Ивановной и, если пожелаете, с Юрием Николаевичем — мои гости. Вернее, так: заглянем ко мне и нанесем визит моему соседу. Убежден: будет это к взаимному интересу.

— Кто же ваш сосед? Блюмкин перегнулся через сидение и прошептал на ухо художника имя своего соседа.

— Предложение принимается? — спросил он, откидываясь на спинку сиденья.

— Принимается.

Вечером следующего дня — четырнадцатого июня — приглашением Константина Константиновича воспользовался только живописец. На семейном совете решили: отказ чреват обидой, осложнением отношений. Елена Ивановна и Юрий Николаевич, сославшись на усталость, остались в гостинице. Их действительно утомил, а Ладу напугал вчерашний «дружеский обед» в отдельном небольшом зале ресторана гостиницы «Метрополь», перешедший в не «менее дружеский ужин». Впервые увидели Рерихи, как гуляют новые хозяева России — с неприлично безобразным изобилием на столе, с хамским обращением с запуганной безмолвной обслугой, со скабрезными анекдотами; а когда окончательно «расковались», начались громкие патриотические и революционные песни «под занавес», который окончательно опустился во втором часу ночи.

Все трое Рерихов заметили, что больше всех пил и ел (не ел — жрал) Генрих Григорьевич Ягода, и по этому поводу над ним подтрунивали даже товарищи по классовой борьбе.

Елена Ивановна шепнула мужу:

— Наверно, у него было голодное детство, и его все обижали.

В Денежном переулке машина остановилась у фундаментального многоэтажного дома с облицовкой из темного мрамора. Долго, не торопясь, поднимались на пятый этаж.

— Лифт на ремонте, — сказал Блюмкин. Но вот и площадка пятого этажа.

— Моя квартира, — сказал Константин Константинович, показав на левую дверь. — Но у меня, честно говоря, там полный…— чуть не сорвалось — «бардак», — беспорядок. — Действительно: минувшей ночью Яков Григорьевич изрядно погулял с двумя приятелями и тремя «ночными бабочками», которых заказали швейцару «Метрополя» еще во время застолья, после того как за галстук было опрокинуто несколько рюмок водки. Истосковался суперагент Лама на «вонючем Востоке» по столичному житью-бытью. — Если не возражаете, Николай Константинович, мы прямо сюда.

И товарищ Владимиров нажал кнопку звонка возле двери напротив его квартиры. На ней красовалась белая эмалированная табличка: «А.В. Луначарский. Народный комиссар по просвещению. Дома по делам не принимает. Все заявления направлять в секретариат Наркомпроса».

Боже мой! Какая простота нравов и патриархальность!..

Но званых гостей Анатолий Васильевич принимал. О визите Рериха он был предупрежден — художника ждали.

Навстречу почетному гостю шел сам хозяин, Анатолий Васильевич, очень большой, усатый, в полувоенном френче, в пенсне, с огромным лбом и белыми барскими руками — его было так же «много», как много ненужных слов в его статьях, претендующих на всезнание и суд в последней инстанции, но особенно в пьесах.

— Здравствуйте, здравствуйте, подвижник вы наш! — И неожиданно живописец был заключен в объятия и прижат к рыхлой груди; френч наркома пах дорогим табаком и стареющим мужским телом. — Прошу сразу к столу, по русскому обычаю.

И действительно, стол был изысканно накрыт и оснащен бутылками с яркими заграничными этикетками.

«Я в „голодной России“, — не без иронии подумал Рерих, — заработаю несварение желудка от переедания».

За столом сидели жена Луначарского Розанель, урожденная Сац, ее сестры Наталья, Татьяна и брат Игорь, работающий в Наркомпросе секретарем главного просветителя советской России, еще какие-то люди — с ними знакомили Николая Константиновича, но имен он не запомнил — зачем?..

Началось типично русское застолье: с тостами, обильным закусыванием, бесконечными речами, разговаривали обо всем и ни о чем, однако центром всеобщего внимания был Николай Константинович — его расспрашивали о житье за границей, о путешествии в Индию (про Трансгималайскую экспедицию, похоже, никто ничего не знал), о его последних живописных работах, о первых впечатлениях от новой, советской родины. Рерих отвечал — интересно, красочно, но осторожно, контролируя себя: как бы чего не сказать лишнего!.. Но эта осторожность не была замечена, а может быть, считалась вполне обоснованной. Во всяком случае, все встречей с великим соотечественником остались довольны, и потом Розанель любила рассказывать, как с Рерихом было интересно и одновременно жутко, как сидел у них в гостиной этот недобрый колдун с длинной седой бородой, слегка раскосый, похожий на неподвижного китайского мандарина.

Повествуя о своих одиссеях, «китайский мандарин» краем глаза видел, что в комнате, заставленной старинной темной мебелью, мелькают и тут же исчезают молодые люди с озабоченными и непроницаемыми лицами, с ними о чем-то коротко шептался Владимиров и тоже мелькал, исчезал, появлялся опять.

Наверно, сосредоточившись на этой публике, живописец догадался бы, откуда эти «мелькающие мальчики», но он отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него, и думал о другом.

А «мальчики» представляли здесь ведомство на Лубянке, они работали. В специально оборудованной комнате рядом с гостиной была включена подслушивающая аппаратура: квартира наркома просвещения — по договоренности с хозяевами — часто использовалась таким образом, когда у Анатолия Васильевича появлялись знатные персоны из-за рубежа.

Наконец решено было в «утолении жажды и насыщении утробы», как изящно выразился кто-то из гостей, сделать перерыв. Среди приглашенных оказалась молодая актриса из театра Мейерхольда (ни ее имени, ни ее облика Николай Константинович не запомнил и, вернувшись в гостиницу, рассказывая жене и сыну обо всем, что происходило в доме Луначарского, об этой действительно очаровательной женщине не мог сказать ничего определенного); актриса «дивно», как определил Луначарский, пела русские и цыганские песни и романсы.

Кто-то сел к роялю, начали сдвигать стулья, чтобы разместиться поудобней, и пока длилась эта суета, возле Рериха возник Блюмкин и тихо сказал живописцу на ухо:

— Вам необходимо ненадолго уединиться с Анатолием Васильевичем и обговорить интересующий вас вопрос.

— Какой? — не сразу понял художник.

— Вопрос о вашей встрече с ним и с Чичериным, — Яков Григорьевич выдержал короткую паузу, — для завершения вашей московской миссии.

— Но как это сделать?

— Не беспокойтесь. Нарком в курсе. Все произойдет само собой.

И после русских песен и цыганских романсов «произошло»: к Рериху подошел Анатолий Васильевич и, загадочно улыбаясь, сказал:

— Мне очень хочется показать вам как знатоку Востока коллекцию нэцке. Она у меня совсем невелика, не то, что у Горького, но Алексей Максимович всеяден, — в голосе Луначарского появились ревниво-пренебрежительные нотки, — тащит к себе все, что ни попадя. — А у меня… Сами увидите.

Они очутились в большом кабинете Анатолия Васильевича, впечатление от которого Рерих потом определил одним словом: «дискомфорт», хотя не мог толком объяснить, чем он был вызван.

После осмотра коллекции нэцке, действительно великолепной, состоялся очень короткий разговор, длившийся не более десяти минут. Внимательно выслушав Рериха — с признаками скуки на брюзгливо-сановном лице, — Луначарский тем не менее сказал:

— Это очень, очень интересно. Думаю, в ближайшие дни мы нашу встречу организуем. Вам сообщат. А сейчас идемте к столу, нас уже заждались. Будем пить чай. И я вас попотчую дивными медовыми пряниками, испеченными по суздальскому монастырскому рецепту. Они наверняка еще теплые. Повар у меня отменный.

Судьбоносная встреча произошла в Кремле через пять дней. Елена Ивановна очень хотела присутствовать на церемонии, но пропуск был выписан на одно лицо — Николаю Константиновичу.