Огромный черный треугольный силуэт скользнул над головой, раздирая внутренности дисгармоничными волнами шума. Развернувшись в боевую позицию, дракон повис над колонной Нельсона. Стайка мирных голубей будто взорвалась и тут же рассеялась над Трафальгар-сквер, едва только тень врага коснулась мостовой. «Хейнкель драке 22-Е». Я немедленно определил видовую принадлежность летательного аппарата, под крыльями которого уже шевелился, стремясь на свободу, смертоносный груз. Шум крыльев каменными волнами рушился вниз, а я посмотрел вверх — примерзнув к месту, невзирая на всю подготовку — и судорожно сглотнул, увидев это зрелище. Огромные кресты люфтваффе дополняли черные паучьи свастики, подвешенные в бомбовых люках.
       Бежать!
      Я приготовился сорваться с места… и в этот самый момент увидел ее. И влюбился.
      Так бывает в весеннюю грозу, когда небо темнеет, и вдруг вопреки всему чья-то фигура на земле вспыхивает собственным белым светом… Это была она. Зачесанные вверх медовые волосы, бледное треугольное личико цвета слоновой кости над опрятным серо-голубым мундиром Королевских ВВС, округлившиеся глаза…
      Их гибельный взгляд соприкоснулся с моим.
       Боже мой. Какая красота…
      И тут посыпались бомбы-свастики.
 
      Она замерла в нерешительности возле высохшего широкого фонтана — черные изваяния львов остались за моей спиной. Ощутив движение над головой, я немедленно сорвался с места.
      Когда я оказался возле нее, она уже сбросила туфли. Ухватив горстью куртку на спине — идеальной спине — незнакомки, я едва не приподнял ее, и мы, пронзая время, изо всех сил рванули в сторону высокой и бледной церкви Святого Мартина в Полях, а сверху на нас падали большие когтистые кресты.
      Они щелкали, дергались, готовясь убивать.
       Беги.
      Мысли ее превратились в мои собственные, слились воедино, пусть движение не позволяло нам заговорить: мы стали приматами, бегущими в смертельном испуге и азарте борьбы за свою жизнь.
       Быстрее.
      Внезапно мы оказались возле стены здания, я повернул было в сторону Черинг-кросс, но она потянула меня влево, и мы затормозили возле груды мешков с песком как раз в тот самый миг, когда за спиной рыкнуло. С нарастающим грохотом похожие на огромных соединенных черных червей бомбы хлестали неистово, разбивая гранит, как папье-маше; внутреннее давление в них нарастало, разрывая мешочки с вирусной отравой и пузыри с кислотой.
      Спотыкаясь, мы бросились вниз по ступеням, и чьи-то добрые руки втянули нас в помещение. Мы стояли внутри полутемной церковной крипты — в безопасности.
       Уцелели…
      И в этот полный восторга момент мы крепко обнялись и поцеловались, словно можно было навсегда слиться в этом порыве счастья.
      Я спросил ее:
      – Ты выйдешь за меня замуж?
      И она ответила:
      – Да.
      И тогда мы назвали друг другу свои имена.
      Так уж было принято в те дни, когда никто не знал, что ждет его завтра и послезавтра — жизнь или смерть.
      – Меня зовут Лаура. — Она еще не отдышалась, но, несмотря на это, голос ее был волшебно мелодичен.
      Сумрачная, освещенная лишь мерцающими оранжевыми огоньками свечей крипта была полна народу. Люди сидели на полу и стояли у стен. Некоторые из них были в гражданской одежде, однако в основном нас окружали военнослужащие в защитном обмундировании. Люди горбились, стоя на трехсотлетних плитах пола, погрузившись в собственные думы или же негромко переговариваясь друг с другом.
      Однако для меня здесь существовала только Лаура — подлинная и прекрасная.
      – Слышишь?
      Руки ее напряглись, и я услышал чистый, серебристый свист, внезапно заполнивший пространство.
      Сдержанно улыбнувшись, она шепнула:
      – А теперь подождем.
      Издалека донесся грохот, и мне невольно представились вспышка огня и волна жара. И тут все услышали странный и жуткий крик раненого бомбардировщика-дракона.
      Спитфайры!
      По подземелью пробежал радостный крик. — Сукин сын Джерри получил по заслугам. Позже мы узнаем все обстоятельства: и как отважные молодые люди забрались в крошечные кабинки, устроенные на хребтах серебристо-зеленых рапторов, и как соединились с нервными узлами своих небесных коней, и как, сложив крылья, низринулись с облаков, а потом как можно шире расправили их — целя под огромные треугольные крылья, мимо потрясенных пилотов, увидевших, что принесенная ими смерть обращается против них самих.
      Свирепая схватка оказалась нелегкой, ибо драконы люфтваффе прилетели с собственным эскортом — изумрудно-зелеными «мессершмиттами фальке 104», страшными соколами, блестевшими под лучами солнца. Вскоре над осажденным Лондоном завязались поединки: более быстрые немцы догоняли маневренные спитфайры — с обеих сторон отважные молодые люди, наделенные железной волей и молниеносной реакцией, сражались за свои государства, рискуя собственной жизнью.
      Огромный бомбардировщик-дракон, нанесший удар по Трафальгар-сквер, получил серьезные повреждения в первые же секунды: от языков пламени и строп, брошенных с проскользнувших мимо спитфайров. Раненый черный дракон поднялся повыше, напрягая треугольные крылья, однако раны были смертельными, в теле его разрывались жизненно важные органы, и экипаж ничего не мог сделать… чудовище по плавной дуге направилось к водам Темзы.
      Оно рухнуло в волны, и высоко взметнувшийся фонтан поглотил надежды противника захватить экипаж живым: люди не могли уцелеть, когда хребет дракона переломился пополам.
      Потом, уже вечером, толпа взрослых с редкими вкраплениями неэвакуированных детей следила с набережной за тем, как флотские тральщики вытаскивали огромную тушу: прозекторы Королевских ВВС уже ожидали на берегу.
      Однако все еще ярившаяся над головами воздушная битва уже отодвинулась в сторону, по крипте побежал вздох облегчения, засветились огоньки сигарет.
      – Вот, — Лаура передала мне мои очки. — Конечно, если они тебе пригодятся.
      Очки пережили нашу гонку лишь для того, чтобы свалиться на могильный камень под нашими ногами. Одно из стекол треснуло.
      – Спасибо. — Я убрал их во внутренний карман пиджака, двубортного, коричневого, теперь изрядно запыленного, и огляделся в поисках шляпы. — Могут еще пригодиться.
      – Для маскировки? Совсем рядом с Уайтхоллом? — На изящных губах появилась улыбка. — Или же простые стекла можно использовать не известным мне способом?
      – Ты очень наблюдательна.
      – Не только… Подозреваю, что мы направлялись в одно и то же место, любимый.
      Потом провыли сирены отбоя воздушной тревоги, и настало время идти.
      Когда мы пересекали площадь, в чистом небе маячил один лишь далекий дирижабль службы обнаружения, его синие жабры трепетали, извлекая из воздуха посеянные врагом разведывательные семена и споры микробов.
      Рука об руку с Лаурой мы обогнули еще шевелившиеся куски черных каучуковых каркасов бомб-свастик, в то время как скарабеи, потребляющие остатки бомб, ползали среди обломков, направляемые техниками в асбестовых костюмах. Экипажи уборочных верблюдов уже пускали в воздух антивирусный туман над разлитыми повсюду желтыми и мерзкими по виду лужами.
      Осторожно ступая, стараясь не угодить в кислотные лужицы и озерца токсинов, мы свернули к Уайтхоллу. Удивительно, но военные действия не коснулись бульвара. Бело-серые здания горделиво стояли во всей своей красе; их укрытые мешками с песком оконные переплеты времен Регентства , за которыми угадывались плотные маскировочные шторы, скрывали прокуренные кабинеты Военного министерства, запасные помещения Адмиралтейства и Военной разведки.
      В этих домах размещался интеллектуальный центр британской оборонительной машины в те мрачные дни отчаянного сопротивления перед почти неминуемой капитуляцией, когда казалось несомненным, что блицкриг уничтожит нас всех.
      На ступеньках перед высокими массивными дверями — мы действительно направлялись в одно и то же место — Лаура легонько поцеловала меня в щеку. Потом мы вошли внутрь, и Лаура по-военному козырнула часовым, в то время как я вежливо кивнул, подчеркивая тем самым свое якобы штатское положение.
      В фойе сердце мое затрепетало: мы расставались впервые.
 
      Клубы сизого трубочного дыма окутывали кабинет Старика: темные, обитые панелями красного дерева апартаменты, полные портретов суровых предшественников. Я заглянул внутрь из приемной, подождал, пока из кабинета выйдет группа женщин. Половина из них были в мундирах вспомогательного женского корпуса ВВС и корпуса медсестер: цокая высокими каблуками, деловито шурша длинными юбками и прижимая к груди пюпитры, дамы проследовали к выходу. Персонал разведки подвергался антиаллергенным инъекциям и онковакцинации. И все же некоторые женщины терли покрасневшие глаза, с явным облегчением покидая продымленную комнату.
      – Ну, входи, старина, — донесся из-за огромного стола голос адмирала. — Садись на скамью.
      – Сэр.
      Я автоматически кивнул секретарше, внушительной мисс Пласт — ее карие глаза были так не похожи на глаза Лауры, — и вошел внутрь, закрыв за собой тяжелую дверь. Старик указал мне на кресло мундштуком трубки.
       Лаура…
      – Итак, Флеминг… — слова Старика вернули меня к делу. — Вас ждет срочное задание.
      Откинувшись на жесткую спинку, я приготовился к худшему.
      – Не пора ли вам, — его крупные пальцы барабанили по кожаному верху пресс-папье, — вернуться обратно «в поле»?
       Нет. Слишком рано.
      Отчасти мне было уже довольно всего этого: лечения сном в темной палате бирмингемского госпиталя, где меня по самые жабры накачали морфием и Бог знает, чем еще; а потом — бесконечных тренировок в продуваемом ветрами Ретленде, где я перенастраивал собственные нервы в опустевших классах бывшей школы. Я тоже преподавал там: старый моряк, блохастый и израненный помойный кот, цинично излагающий подробности своего жестокого бытия зеленым новичкам, которые относились ко мне с преувеличенным почтением.
      Это понятно: в их глазах светилась присущая молодости тайная уверенность в собственном бессмертии и непреклонная убежденность в том, что вопли в объятиях заплечных дел мастеров из гестапо и изломанный труп, брошенный вниз лицом на вонючую мостовую, не имеют никакого отношения к их собственному будущему, а взяты из чужого завтра.
      – Вы посылаете меня на оккупированную территорию?
      Часть моей души желала вернуться: есть нечто волнующее в пребывании на краю бездны. Однако, так сказать, в целом мое «я» хотело Лауру: мир мой сделался теперь иным.
      – А куда же еще? — он нахмурился. — Мы сумеем начать эту операцию, лишь поставив во главе ее агента определенного типа. То есть вас, Флеминг.
      – Благодарю, сэр. — Я воспринял его слова как комплимент.
      – Вы знакомы с нановирусами. Словом, — он метнул в меня взгляд из-под густых белых бровей, — наши кузены, которые за морем, собирают лучшие мозги — не одних янки, а всех, кому удалось бежать из Европы — для работы над одной исследовательской программой. В случае удачи их Бруклинский проект положит конец войне в мгновение ока.
      Я поежился. По коже пробежал холодок.
      – Тебе не понравились мои слова. — При внешней грубоватости Старик умел ощущать настроение собеседника едва ли не на уровне телепатии. — Стратегические аспекты не подлежат оглашению.
      Чем больше ты думаешь о долгосрочных эффектах, тем скорее твой палец дрогнет на спусковом крючке в самый неожиданный момент. Чересчур глубокая подготовка опасна.
      – Дело в том, — высеченное из гранита лицо пересекла улыбка, — что резонанс ты ощутишь достаточно быстро, поэтому я говорю тебе об этом сейчас.
      Такое проявление заботы с его стороны меня просто встревожило. Кроме того, теперь я должен был думать и о Лауре.
      – Так что же произошло с этим проектом? — спросил я у Старика.
      – Пока ничего. Однако подобная программа существует и у наци. И если они опередят нас, мир окажется под сапогом Адольфа, не успеешь ты и глазом моргнуть. Так что мы должны поспешить, чтобы не дать им такой возможности.
      – Так точно, сэр.
      И эти три чеканных слова стали моей присягой на верность: командованию, будущему, решениям, которые навсегда преобразили мою жизнь.
 
      В моем кармане лежал пропуск, позволявший мне проходить любой контрольно-пропускной пункт Союзников даже в том случае, если в документах было прописано имя Генриха Гиммлера и я при этом вопил во всю глотку куплет нацистского гимна «Хорст Вессель». Я воспользовался этим пропуском, приняв приветствие старшины, вытянувшегося передо мной в струнку.
      Дождавшись мгновения, когда створки противовоздушной двери, сделанные из толстой шкуры меганосорога, приотворились, я проскользнул в дверь, застучав каблуками по хитиновым ступеням, ведущим в Тактический Бункер.
      На обсервационном балконе уже стоял посетитель. Я узнал адмирала Квинна, а он меня — нет. Посмотрев мне в лицо, он осторожно кивнул — именно так, как положено старшему офицеру здороваться с облаченным в штатское служакой из Уайтхолла.
      Открыв пачку сигарет, он протянул ее мне.
      – Нет, спасибо, сэр.
      – Потрясающее зрелище. — Он закрыл пачку, и она исчезла в недрах темного, украшенного позументами мундира. — Вам не кажется?
      – Как всегда.
      Под нами тонула в тенях уходившая вдаль на две мили пещера, свод которой поддерживали массивные колонны, а пространство между ними повсюду пересекали темные блестящие волокна, образовывавшие Черную Сеть. Внизу, под нашими ногами, казавшиеся совсем ничтожными в окружении этого хитросплетения, сновали крошечные, облаченные в мундиры фигурки штабистов из Стратегического командования, державшие в руках свои планшеты, словно талисманы. У некоторых на плечах сидели сине-алые вестовые транспопугаи, готовые исполнить поручение. Однако внимание вошедшего сюда человека, в первую очередь, привлекала сама Сеть.
      Черные тросы толщиной в колонну Нельсона чередовались с зарослями достигавших толщины моей руки канатов, разделявшихся на миллионы едва заметных черных, как сама ночь, нитей; их провисшие контуры складывались в трехмерный лабиринт, сложность которого не была подвластна обыкновенному рассудку.
      И по нитям этим ползала одновременно во всех мыслимых направлениях та единственная армия, которая могла помешать Гитлеру уничтожить Европу: черные микропауки и их более крупные, размером с древесный лист, товарки, чьи раздутые брюшки готовились раскрыться, выпуская мириады отпрысков. И каждое маленькое паукообразное благодаря импринтингу уже несло в себе определенные правила поведения: соединяя миллионы особей, сообщество это образовывало призрачный, бестелесный гештальт Черной Сети — пара-разум, не ведающий усталости и страха, однако обладающий аналитическими способностями, которые однажды способны принести нам победу.
      – Простите, адмирал.
      Собственные шаги по хитиновому трапу показались мне странно гулкими — я спустился к дисплею Северо-Атлантического театра. На широкой настольной карте были отмечены пути следования жизненно важных для нас караванов, составленных из левиафанов класса Либерти… Американская помощь, которая — да благословит Господь наших братьев — избавляла Британию от голода.
      Однако мы лишь отчасти могли контролировать перемещение эскадр вражеских подводных истребителей-акул, нападавших на торговые суда под серыми неспокойными волнами, что слишком часто заставляло прибегать к помощи конвоев из боевых касаток, составлявших костяк Флота Его Величества.
      Потом я подумал о захваченных врасплох у причалов Перл-Харбора колоссальных бегемотах-авианосцах янки, с немыслимым визгом сгоравших в атаке японских гидр, под сокрушительными языками пламени драконов, поднявшихся с воздушных носителей Ямамото. Не одни мы пострадали в этой войне.
      Однако всякие военные соображения оставили мой ум, едва только я заметил возле стола эту элегантную фигурку: прикусив губу, она передвигала длинной указкой крошечную модель каравана в ее новое расчетное положение.
       Лаура…
      Имя ее прозвучало в моей памяти молитвенным вздохом.
      А потом она оторвалась от карты, улыбнулась и помахала мне рукой.
      Крошечная, сложенная из кирпичей и побеленная кабинка оказалась безупречно опрятной — ни колечек, оставленных на столе горячим стаканом, ни треснувшей чашки. Толстые, пропущенные под потолком паропроводы испускали тепло, время от времени оттуда доносился стук — словно кто-то собирался выбраться наружу. Длинный шнур от чайника висел на крючках над плакатом ПАУКИ ВРАГА ОКРУЖАЮТ НАС. Тугие кресла и потертый диван придавали помещению вид школьного холла, памятного по дням невинной юности.
       Все это было до 38 года…
      Лаура прикоснулась к моему плечу.
      – Что с тобой?
      – Легкий приступ малярии, — назвал я привычную отговорку… но это была Лаура. — Если честно, припомнилось кое-что довольно скверное.
       Ноябрь: холодный и свежий ветер, дующий по Фидрихштрассе…
      Даже теперь он преследовал меня.
       И лучи утреннего солнца ложатся на усыпанную битым хрусталем мостовую.
      – Старик снова посылает тебя во внешний мир, — не спросила, а констатировала она.
      – А какое задание выпало тебе, дорогая?
      – В настоящее время я готовлю техническую поддержку поездки одного человека на американский юго-запад.
      – В самом деле?
       Мне было предназначено встретить тебя, моя любимая.
      – Ах, да. — Она передала мне чашку на аляповатом блюдце в цветочек. — А ты слышал об Альберте Эйнштейне?
      – Да. Он прославился…
      – Идея проекта принадлежит ему.
      – Прости?
      – Он убедил Рузвельта. Подписал открытое письмо вместе с несколькими коллегами из Принстона и еще Бог весть откуда. Бруклинский проект вырос из этого письма.
      – Я не знал этого.
      – Этот Эйнштейн — настоящий гений. Все знают его специальную теорию многообразия…
      – Структура ДНК, — произнес я. — Эволюция на основе репликаторов. И миграции генов.
      Лаура, сидевшая словно натянутая струна, с чашкой чая в руке, кивнула, будто это было известно всем. Над нашими головами вновь звякнула паровая труба.
      – Дело в том, — она посмотрела вверх, ожидая, пока утихнет шум, — что появление его специальной теории было неизбежным. Но общая теория множеств представляет собой плод мысли гения, опередившего свое время.
      – Если бы он не родился… Или если бы он не был евреем, то мог бы стать наци.
      – Не надо говорить такие вещи. — Лаура поежилась.
      Чай в моей чашке остыл, и я поставил ее на паркетный пол.
      – Прости.
      Она прикоснулась к моей руке:
      – Как нам повезло, что мы встретились. Это не предполагалось… Мой мир, лишенный Лауры, навсегда остался бы пустым и блеклым.
      – Может быть, у SOE и не было таких планов — в отличие от Провидения.
      Снаружи прозвучали шаги. Мы подождали, однако человек миновал дверь. Лаура прикоснулась к моей щеке. Я нагнулся к ней, и мы поцеловались.
 
      Через неделю я стоял на краю оранжево-розовой пустыни под безоблачным лазурным небом и добела раскаленным солнцем. Жар воздушной топки палил меня, стискивая в своем невидимом кулаке.
      Дорога, стрелой пролегавшая по пескам, исчезала за невысоким гребнем. За моей спиной прямые рельсы — не надо забывать, где я нахожусь — сверкали серебром под воздушным маревом. Уменьшавшийся в размерах поезд, растворяясь в дрожащем воздухе, пыхтел, пожалуй, слишком глухо для столь сухой атмосферы. Я проводил его взглядом.
      А потом оказался в одиночестве посреди безводного и бесконечного ландшафта, совершенно не предназначенного для жизни.
      У ног стоял потрепанный чемоданчик, побывавший со мной на Дальнем Востоке и в оккупированной Европе, хотя никакие наклейки на нем не свидетельствовали о путешествиях. Шерстяной костюм, идеальный для английской весны, отягощал плечи; пальто, оставшееся сложенным на чемодане, и вовсе казалось нелепым.
      Как и эта явка, устроенная вдалеке от города и от глаз предположительно наводнявшей его «пятой колонны». Едва ли я мог выглядеть подозрительнее… если бы только здесь нашелся агент, способный следить за мной, пока жара и обезвоживание не свалили меня.
      Я распустил галстук.
      Сбоку от меня горизонт прятался за фиолетовыми горами. Интересно, не найдется ли снега на их вершинах? От мысли о тающей в сложенных ладонях льдинке невозможно было оторваться. Много ближе передо мной, подняв руки вверх, застыли, словно застигнутые врасплох на месте преступления, сотни кактусов сагуаро, похожие на зеленые заглавные буквы «пси».
       Линейка Брейтуэйта щелкнула меня по костяшкам пальцев, когда я запнулся на спряжении греческого глагола…
      Проклятые школьные дни. Как изгнать вас из памяти?
      Прекрати ныть…
      В Африке тысячи солдат пребывали сейчас в гораздо худших условиях. По крайней мере, здесь можно было не опасаться, что из-за горизонта вот-вот вынырнут тирекс-танки Роммеля, начиненные тяжелым оружием…
      Вот.
      Вдалеке, над полосой смешанного с щебенкой асфальта показалось облачко пыли.
 
      Я ожидал на солнцепеке и был безоружен. Если приближались неведомые мне враги, они просто не могли знать меня в лицо; когда они окажутся вблизи, отсутствие оружия убедит их в том, что меня нечего опасаться. Ну а я всегда мог положиться на собственные руки.
       Ребром ладони по гортани жандарма. И он валится, хрипя, прижимая руки к горлу, выкатив глаза от нехватки воздуха…
      Скверное воспоминание. Однако я не мог избежать убийства и успел убраться до того, как прибыли офицеры из ваффен СС: те самые, которых вызвал… — уверен, что это было именно так, — которых вызвал жандарм. В темном переулке, под проливным дождем…
       Соберись.
      Ну же. Немедленно.
 
      Оливковый джип-раптор уже заметно приблизился, так что стало видно водителя: белая рубашка, широкий алый галстук полощется на ветру. Я невольно глотнул, позавидовав этому парню.
      Взбрыкнув короткими сильными ногами, джипо притормозил, подняв облачко мелкого оранжевого песка. Что-то блеснуло — смотри в оба, — однако это было не оружие: левую руку водителю заменял стальной крюк.
      – Залезай, приятель.
      Я выровнял дыхание, готовясь перейти к действиям.
      – Становится холодно, — заметил я непринужденно, — декабрь на дворе.
      – Ага, правильно. Ну, садись что ли? Я ждал.
      – Ладно… Бывает и до минус семи. — Ястребиное лицо нахмурилось. — Или до девяти? А ведь пришлось учить и латынь.
      Пароль и отзыв составляли случайные цифры, никакой прямолинейности — и упомянутый мной декабрь можно было понимать неоднозначно, а отзыв предусматривал разницу в три единицы. Там, откуда я приехал, к таким вещам относились серьезно.
      Забросив чемодан и пальто на заднее сиденье, я сел на пассажирское место и протянул руку.
      – Приветствую вас.
      – Разрешите представиться. Мое имя — Феликс. Феликс Лейхтнер, хотя я подумываю о том, чтобы сменить фамилию. Но мой старик будет кипятиться.
      – Можно вообразить. Я…
      – Твое имя мне известно. Держись.
      Он повернул ключ, и джипо с урчанием ожил. Затем Феликс резко развернул его по невозможной дуге — я успел заметить крохотный бурый силуэт следившей за нами земляной белки — и вдавил в пол педаль акселератора. Мембраны приборной доски засветились красными огоньками, когда мы рванули с места по пустынной дороге… Ветер бил в лицо, позади клубилось облако пыли, а перед нами, насколько хватало глаз, простирались оранжевые пески, раскаленные и величественные, и пустыня эта умела убивать столь же уверенно, как и град посланных солдатами вермахта пуль.
      Какой необъятный простор.
      Над головой в глубинах лазурного неба кружил одинокий орел. Если откажет джипо, скоро ли явятся мерзкие стервятники? Повсюду дышал жаром песчаник; поодаль пестрели слоями скалы, где зелень мяты чередовалась с сахарно-белыми и черными прослойками.
      Захочет ли Лаура перебраться сюда после войны, чтобы жить здесь со мной? Представьте себе сложенный из сырца домик возле крохотного, затерявшегося в пустыне городка. И чем я буду зарабатывать на жизнь? Созданием пейзажей штата Нью-Мексико?
      Вдруг посреди бескрайнего простора перед нами возник контрольно-пропускной пункт.
      Мы проскочили под карамельным полосатым шлагбаумом, прежде чем тот полностью поднялся — Феликс успел при этом небрежно козырнуть часовым, не отрывая протеза от руля, — и вылетели на Мейн-стрит: широкую пыльную колею между рядами деревянных беленых домов. Их нехитрая внешность была исполнена особого обаяния, как и любые казармы в любой точке земного шара.
      Однако стоящие лагерем солдаты не живут в отдельных домах, возле которых суетятся стройные жены в тонких хлопковых платьицах…
      – Смотри-ка повнимательнее на дорогу, известковая душа.
      – Но за рулем — ты.
      – Однако кто из нас уставился на миссис Теллер? Сомневаюсь, что ты захочешь ступить на эту землю не с той ноги, мой друг.
      Я покачал головой.
      – Мне это не грозит.
      – Я слышал о тебе другое, — Феликс резко остановил джипо. — Впрочем, тебе же лучше. А это… — заменявший ему руку стальной крюк блеснул в воздухе, — это дом, наш милый дом.
 
      Два скверно обитых кресла накалялись под солнцем в чересчур жаркой лоджии. Мы повернули их друг к другу, и я извлек из чемодана баллончик с инсектицидом (ни один москитомикрофон не выдержит обрызгивания аэрозолем), чтобы Феликс мог дать мне указания.
      – Во-первых, у Оппенгеймеров сегодня очередная вечеринка. Оппи тебе понравится. Еще будут марсиане…
      – Не понял… — инструктаж принял несколько неожиданный оборот.
      – Дружеское прозвище. Группа венгерских ученых: Вигнер, Сцилард, Теллер, фон Карман. Ждут Джонни фон Неймана из Принстона.
      – Не слышал о нем.
      – Забавный парень. Жену зовут Кларой, особа малость сварливая. Сам он по своей специализации представляет собой нечто вроде вашего Тьюринга. По-моему, они даже встречались.
      Я пожал плечами, но внутренне поднапрягся. Тянет из меня информацию?
      – Ну, поехали дальше, приятель, — Феликс вздохнул. — Ваши генетики из Блетчли-Парк вносят основной вклад в войну, а ты обладаешь нужным уровнем допуска, чтобы быть в курсе. Если бы не англичане, мы так ничего и не узнали бы про геномы и нервные узлы нацистских коммуникацион-пауков.
      Я чуточку расслабился:
      – Я не знал уровня твоего допуска, старый фрукт. Феликс посмотрел на меня с недоверием:
      – Надеюсь, это не оскорбление?
      – Боже мой, конечно же, нет. Вот что, а нельзя ли нам перебраться туда, где подают кофе?
      – Конечно, можно. — И когда мы встали, он добавил: — А я думал, что вы, англичашки — известковые души, пьете один только чай, старина… старый фрукт.
      Я покачал головой и в глубине души пожелал, чтобы Феликс не оставлял меня одного среди ученых мужей и их малость сварливых супруг. Лучше коротать дни, обмениваясь шуточками насчет янки и нас, известковых душ, чем иметь дело с ведущими мозгами военной науки.
      Впрочем, Лаура… Ее-то общества мне не хватало больше всего.
      Но если нам удастся пережить этот кошмар и создать желанное для нас обоих будущее, овчинка окажется стоящей выделки.
 
      Тайны и тайны кругом.
      Даже в длинной общей столовой мы разговаривали только на самые невинные темы, обоснованно полагая, что галдеж и стук ложек не смогут укрыть наших слов. Феликс заметил тот интерес, с которым я проводил взглядом пробежавший мимо нас взвод.
      Ребята были как на подбор — стройные и сухие, а мне следовало держать соответствующую физическую форму. После того как меня перекинут в Европу, загар может вызвать подозрения; впрочем, меланин-реверсоры ликвидируют последствия пребывания на пустынном солнце.
      Мы возвратились в мое временное пристанище, и Феликс проинструктировал меня в вопросах безопасности.
      – Ядром, — сказал он, садясь, — станет группа так называемых Воздушных рейнджеров.
      – Но…
      – Они отобраны из лучших людей Донована и следят за учеными и ходом исследований пристальнее, чем предполагают интеллектуалы.
      – Возможно, я не интеллектуал, — процитировал я девиз артиллеристов Королевского флота, — однако умею поднимать тяжести.
      – Именно так. Их труд легко недооценить.
      Итак, оперативники из OSS здесь. Весьма интересно.
      – А не могу ли я потренироваться с ними? Мне необходимо поддерживать форму.
      Утренние пробежки вокруг Гайд-парка и вечерние занятия в индийском клубе позволяли мне кое-как перебиваться в Лондоне. Однако мне нужно было больше, а тренировочная часть в Ретленде осталась на другом краю света.
      – Если они отыщут для тебя подходящее обмундирование… Кстати, встают они очень рано.
      – Хорошо. Остальное время можно будет отвести мозговой деятельности.
      – Ты не знаешь и половины всего. Дик Фейнман — сущий маг, в буквальном и переносном смысле этого слова. День-другой он сможет уделять тебе час или два, но тебе самому придется по-настоящему потрудиться.
      – Хорошо… А что это за человек?
      – Кто, Дик? Изрядный шутник и весельчак. Вскрыл сейф командира базы и оставил поздравительную открытку с приколотым к ней письмом на французском языке.
      Я потер лоб тыльной стороной ладони. Разница в часовых поясах, долгий перелет через океан на птерадроне фирмы «Де Хэвилленд» , а потом продолжительное путешествие на поезде. Серьезное испытание.
      – Жена Фейнмана сейчас находится в санатории возле городка. По всей видимости, умирает. Так что все его шутовство — попытка скрыть отчаяние.
      Я моргнул и отвернулся. Лаура… мне не хватает тебя.
      – Поразившую ее бактерию подкорректировали инженеры Сопротивления. Дик ненавидит нацистов больше, чем кто бы то ни было.
      Я промолчал, однако забрало мое было опущено, и Феликс ощутил вибрацию.
      – Впрочем, — в ястребиной улыбке не было веселья, — можешь дать Дику подзаработать.
 
      «Чаттануга Чу-Чу» вырывалась из радио, пока мы ввинчивались в собравшуюся на вечеринку компанию. Ориентируясь по фотографиям из личных дел — мне разрешили ознакомиться с ними, и Феликс висел надо мной все время, пока я читал, — я узнавал их: вот Оппенгеймер, вот Вигнер, а вот и Теллер.
      В сторонке стройный и остроумный Фейнман веселил кучку жен своих коллег каким-то фокусом. Впрочем, гипнотизировали дам скорее его искрящиеся глаза, чем ловкость рук.
      – А сам он никакой опасности не представляет? — пробормотал я.
      – Возможно, и нет. — Феликс поглядел в сторону буфета.
      Он понял меня. Представителю «пятой колонны» незачем выставляться в столь подозрительном виде: зачем совершать двойной обман? Однако шизоидное поведение нередко среди академиков…
      Природная паранойя — смягчающее обстоятельство.
      Симпатичная женщина предложила нам выпить. Ее ослепительная улыбка, адресованная сухому лицу Феликса, мгновенно окаменела, когда он прикоснулся к бокалу своим стальным крюком.
      – Отличный хрусталь.
      – Гм, спасибо… — и она отошла. Я поглядел на Феликса:
      – Это было несколько жестоко.
      – Зато откровенно. — Он слега пожал плечами. — К тому же смущает далеко не всех.
      – А как ты им объясняешь свое…
      – Обычное ранение… подхватил сильнейшую аллергию — и все. Я кивнул. Персонал OSS настолько накачивали антивирусными
      препаратами, что тела их отвергали любую обработку клон-факторами.
      – Ну, Фред…— Перед нами возникла еще одна улыбающаяся женщина, смутить которую было просто немыслимо. Она воспользовалась именем-прикрытием Феликса с иронией, словно зная, что оно не является подлинным.
      – Как дела? — спросил Феликс.
      – Почему бы тебе не представить меня своему другу? Простая вежливость, но никак не флирт.
      – Меня зовут Брэнд. — Я тоже прибег к псевдониму. — Джеймс Брэнд.
      – А кроме того, он — известковая душа, — вставил Феликс. — Но в этом не виноват.
      – Ах, как мило.
      – Джеми, это миссис Оппенгеймер. Женщина протянула мне руку.
      Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» — и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.
      – Но мы стараемся, — заключила она. — К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.
      Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.
      Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.
      – …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.
      – Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…
      Возмущенные охи. Смешки.
      – Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.
      Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?
      – Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
      – Угу. Просто вы не такой, как все мы.
      – Не стану возражать. Все рассмеялись.
      – Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
      – Но, Дик, я думала…
      Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
      Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
      – Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
      Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
      – Напивается и флиртует? А почему нет?
      Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
      – А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
      Я остановился.
      – Шутишь?
      – Нет.
      – А Фейнман из этих двоих?
      – О, нет. Он считает, что все сработает.
      Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
 
      Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
      А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
      – …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.
      Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:
      – Э-э, что…
      – У меня возникло чувство, — Фейнман уже ухмылялся, — что вы перестали следить за ходом объяснений.
      Положив на стол авторучку, я потер лоб.
      – Существует некоторая вероятность того, что вы правы, — признался я.
      – Вы в этом не одиноки. Эйнштейн ненавидит квантовую эволюцию. Мстительно ненавидит.
      – Но он хотя бы понимает ее.
      – Я мог бы и не заходить настолько далеко. — Фейнман присел на ближайший стол (комната была оборудована на двадцать человек, однако он реквизировал ее для нашего собеседования), подбросил в воздух мелок и поймал его. — Теорию не понимает никто. Мы просто знаем, как ею можно пользоваться.
      Я пристально глядел на ученого.
      Фейнман обладал воистину магическим интеллектом. Все, что он объяснял, становилось очевидным, превращало меня в гения, и потоки энергии уже захлестывали мой разум.- Лишь впоследствии, в одиночестве размышляя над функционированием клетки, я пойму собственную ограниченность.
      – Если вы объясните мне, зачем вам понадобилось знакомиться со всем этим, — произнес он осторожно, — мы сможем сосредоточиться на необходимом.
      Разгласив цель моей миссии.
      Однако Фейнман был прав. Я не сумею справиться с делом без крепкой и конкретной накачки фактами.
      Вздох вырвался из моей груди.
      – Я должен уметь, — я поглядел в сапфировое небо за окном, — с первого взгляда опознавать все теоретические выкладки, связанные с созданием нуклеиновой бомбы. Причем достаточно хорошо, чтобы отличить блеф от подлинной идеи… или от подлинной почти на сто процентов.
      Озорной огонек в глазах Фейнмана погас.
      – И вам нужно научиться этому быстро?
      – Именно.
      – Кошмар, — не сказал, а буквально выдавил он. — Ну, ладно. — Фейнман соскочил со стола и принялся энергично стирать с доски все написанные им уравнения. — Тогда беремся за работу.
      – Вы понимаете…
      – Я понимаю, где вы намереваетесь заниматься этим делом, мой друг. — Фейнман приподнял бровь. — Вы самый натуральный живой шпион, работаете в SOE и будете изучать планы врага in situ. Так сейчас выражаются на королевском английском?
      – Примерно так.
      Фейнман ухмыльнулся, но я заметил легкую тень, пробежавшую по его лицу.
      – Ну тогда… — и с итонской полировкой усвоенного в Бронксе произношения он пожелал мне, — тогда истинно английской удачи тебе, старина.
 
      Под железным цилиндром ангара было сумрачно и жарко. Накапливавшаяся по ходу тренировки усталость лишь увеличивала жару и духоту. Ударить ладонью-пяткой-локтем, сморгнуть с глаз соленый пот, увернуться.
      – Жестче! — рявкнул Мешок Роджерс.
      Запыхавшийся противник попытался схватить меня за запястье, однако наши тела сделались скользкими от пота (оливково-зеленые майки заметно потемнели), и движение его оказалось неточным. Я ударил соперника в подбородок, заставив отступить на шаг.
      Мы не давали друг другу расслабиться и в итоге едва стояли на ногах, не в силах даже посмотреть друг на друга. Тогда Мешок объявил перерыв.
      – Пять минут, — строго сказал он, пока мы хватали воздух ртами. В углу одного из рейнджеров выворачивало наизнанку.
      Тут Мешок Роджерс нахмурился, поглядев через мое плечо. Я обернулся.
      Рослый бритоголовый замахнулся кулаком.
      – Перехвати! — скомандовал Роджерс, рассчитывая, что невысокий партнер заблокирует удар здоровяка. Однако движение вышло слишком сильным и быстрым, и коротышка не сумел остановить его…
      – Черт, — пробормотал Мешок.
      …и кулак рослого нанес обманчивый апперкот. Охнув, малыш свалился на землю.
      Мешок шагнул вперед, но я оказался ближе.
      – А по-моему, приятель, — протянул я, — ты принял неправильное решение.
      Я не стал останавливаться.
      – Ты что, сдурел? — вытаращил глаза бритоголовый.
      Быстрым движением обеих рук я взял в захват его массивную руку и выполнил бросок. Он ударился коленями, в глазах вспыхнула боль.
      – Капитан Ферберн считает такое движение нападением, — заметил я.
      Мне-то было прекрасно известно, сколь пагубным для противника может оказаться кистевой бросок.
      Я отвернулся, стараясь не смотреть на Роджерса, который тщетно пытался спрятать широкую улыбку. Мой партнер приподнял брови и присвистнул:
      – Так ты действительно работал с…
      Он замер в тот самый миг, когда я ощутил за спиной движение воздуха, пригнулся, повернулся на месте…
      Громадная тень миновала меня. Мешок Роджерс выбросил вперед массивную лапищу, и рослый упал. И тут Мешок взлетел в воздух, соединив сапоги для убийственного, как конское копыто, удара…
      – Не надо, Роджерс!
      …Но в последний миг он развел ноги, и каблуки сапог ударили в мат с обеих сторон поверженного рейнджера, подняв облако пыли вместо ожидавшихся капель крови.
      – А это, — ухмыльнулся Мешок, — так называемый вариант Эппдгейта.
      Не столь давно невысокий и поджарый капитан Ферберн, демонстрируя свое боевое искусство представителям армии, забросил этакого медведя, откликавшегося на имя Рекс Эпплгейт, прямо на колени кого-то из старших офицеров.
      На Эпплгейта это, во всяком случае, впечатление произвело. И теперь он возглавлял армейскую программу обучения элитных и разведывательных подразделений смертоносным боевым наукам — японским и китайским техникам рукопашного боя в манере шанхайской полиции.
      А также, как слышал я, среди клиентов его числились неисправимые домоседы — сотрудники ФБР. Организация эта заранее тревожила себя мыслями о том, как она сумеет справиться с демобилизованными военнослужащими после окончания войны, если те будут обладать боевым искусством, не известным указанной службе. Посему они и взялись за дело. Нам в голодной Британии было пока не до размышлений о том, как обеспечить безопасность в мирное время.
      – Неплохо, мистер Бренд, — хлопнул меня по плечу Мешок Роджерс, когда мы гуськом выходили из ангара, раскрасневшиеся и усталые.
      – И ты неплохо выглядишь, Мешок.
      Пересмеиваясь и обмениваясь грубыми шутками — в частности, насчет рослого парня, — группа повалила в душевую. Я отделился от них, направившись к своему дому.
      Над головой сияло пустое утреннее небо, синее и безмятежное.
      Неужели мы просто примитивные животные, всегда готовые пролить чужую кровь?
      Но проходя по безлюдной и пыльной улице, еще тихой перед началом рабочего дня, я думал о том, возможны ли вообще рациональные решения в мире, где изнеженные интеллектуалы, гордость цивилизации, со своими досками и мелом, со своими исписанными блокнотами, способны изобрести оружие уничтожения куда более смертоносное, чем разрывающие артерию зубы, чем клинок, вспарывающий живот под грохот грязной битвы… где они могут вызвать вселенскую катастрофу с помощью разорванных цепочек ДНК и экоразрушения, терзая жизнь на расстоянии, но оставаясь при этом вдалеке от вони, ран и страха, вдалеке от грязного, кровавого и мерзкого дела убийства.
 
      Феликс возвратился за два дня до моего отбытия только для того, чтобы попрощаться. Мы стояли на окраине временного, но сулившего изменить слишком многое городка, разглядывая едва посеревшее небо над просторами пустыни штата Нью-Мексико и не нуждаясь в словах.
      Наконец настало время отъезда. Феликса ждал приземистый «форд», черно-зеленый панцирь которого покрывал слой пустынной пыли, за рулем сидел лохматый шофер.
      – Путешествуешь в роскоши, — заметил я.
      – Назад в Вашингтон, на штабную работу, — Феликс поднял левую руку, глянул вдаль из-под полированного крюка. — Именно этого я всегда и хотел.
      – Справишься.
      – Не сомневаюсь. Буду учить новобранцев. — Он вдруг ухмыльнулся. — Ну и хлебнут они у меня — из ушей польется.
      – Ничего, они разберутся. Мы обменялись рукопожатием.
      – А ты береги свою задницу, известковая душа.
      – Сам не оплошай, старый фрукт.
      Он забрался на заднее сиденье своего транспорта и кивнул мне на прощанье. Я провожал взглядом его «форд», пока машина не превратилась в черного жучка посреди марсианской красной пустыни.
 
      Настала моя последняя ночь в Нью-Мексико. Полный смутного беспокойства, я шел по Мейн-стрит, превратившейся под лучами луны в серебро, а потом повернул налево, миновав помещение командира, потом Оппенгеймера…
      Свет.
      Я инстинктивно пригнулся. Луч фонарика, мелькавший изнутри за темным окном, вдруг исчез.
      Грабитель? В конторе Оппи?
      Главное — не спугнуть злоумышленника. Я аккуратненько, ступая с носка на пятку, подобрался к стене, потом к двери.
      Дверная ручка повернулась без звука. Я осторожно вошел в дом и прикрыл за собой дверь, отгородившись ею от ночи.
      В коридоре было темно. Пробираясь на ощупь, я подкрался к углу, заглянул за него. Это был не кабинет Оппи.
      Взломщик последовал дальше. Фонарик его светил теперь из поперечного коридора. Тени зловещим образом перемешивались с тьмой, однако передо мной находилась самая обыкновенная аудитория…
      – Интересно, — донесся до меня его голос, тихий, но вместе с тем прекрасно узнаваемый.
      Какого черта здесь делает Фейнман?
      Пожав плечами, я сжал кулаки и расслабил руки, а потом шагнул вперед, изготовившись нанести удар.
      Но когда я остановился у двери и заглянул внутрь, Дик Фейнман, скрестив ноги, сидел на крышке стола и с дьявольски проказливой миной светил фонариком на черную доску, где не было написано ничего такого, что оказалось бы для него секретом.
      Тут я вспомнил, что завтра ему предстояло присутствовать здесь на лекции Теллера, и на доске рукой Теллера заранее были выписаны нужные уравнения.
      Я кашлянул.
      – Готовитесь к утренним занятиям, мистер Фейнман?
      Он вздрогнул, неторопливо улыбнулся и показал на уравнение.
      – За ночь я могу решить его, — проговорил он, — на все про все у меня уйдет около трех часов. Я знаю, что Эд со своими дружками потратил на вывод без малого год. И если я предъявлю решение через десять секунд после начала лекции…
      Беззвучно расхохотавшись, я покачал головой:
      – Вам нет нужды кого-то потрясать.
      – Знаю. Но надо же и развлекаться.
      Спустя мгновение он соскользнул со стола и прикоснулся к моему плечу.
      – Пойдемте.
      Он первым вступил в темный коридор, словно не было ничего из ряда вон выходящего в том, что его ночью застали в чужом доме, на территории совершенно секретного военного объекта.
      Я оказался прав в отношении того способа, которым он попал в кабинет Оппенгеймера. Пригнувшись к замку, Фейнман повозился с ним буквально секунду, а потом настежь распахнул дверь.
      – Она же была заперта, не правда ли, Дик?
      – Не слишком надежно.
      – Слава Богу, что вы на нашей стороне.
      Мне приходилось уже бывать в конторе Оппи, однако я не заглядывал в боковую комнату, которую открыл Фейнман. На полках стояли стеклянные демонстрационные ящики — и странные тени шевелились в них под лучом фонарика Фейнмана, — маленький лабораторный стол приютился в дальнем конце помещения.
      – Образцы, — пояснил Фейнман. — Ничего не открывайте. Мы не в защитных комбинезонах.
      – Что вы…
      Судорожно сглотнув, я замер на месте, и тьма словно качнулась вокруг меня. Я против воли содрогнулся всем телом — будто бы нервами моими управлял кто-то извне. Я ничего не мог поделать с собой, оставалось только ждать, пока припадок закончится сам собой. Впрочем, много времени мне не потребовалось.
      Передо мной была рука из стекла.
      Именно такой она показалась мне: прозрачная, превосходно вылепленная, вплоть до костей, сухожилий и вен. В других ящиках располагались иные прозрачные члены человеческого тела, некоторые с фиолетовым оттенком — словно вырезанные из кварца.
      – Консервирующая окраска, — пояснил Фейнман. — Иногда захожу взглянуть, просто чтобы напомнить себе о том, каким жутким делом занимаюсь.
      Я покачал головой, пытаясь прогнать нахлынувшие воспоминания. Ни обработка морфием, ни долгие исповеди у святых отцов из SOE не могли вытеснить эту память.
      – Что с вами, мой друг? Вам превосходно известна наша программа.
      Я как агент спецслужб обучен хранить спокойствие на допросе, оставаться в чужой стране незамеченным вражьим оком. Но это… Осколки стекла, сверкающие на мостовой… Этого я никогда не забуду.
      – Я был там, — шепнул я, не стыдясь выкатившейся на щеку слезы, — в Германии, во время Хрустальной Ночи.
      – Великий Боже!
      Я посмотрел Фейнману в глаза.
      – Что-то в ту ночь я нигде не видел Бога.
 
      Воспоминания, сделавшиеся неизгладимыми.
      Тот, девятый ноябрьский день 1938 года выдался холодным. Я был в Равенсбрюке, впрочем, это неважно, ибо в ту ночь каждый город, поселок и деревня в Германии покорились дьявольской силе, подмявшей страну, все, кроме горстки людей, которым хватило отваги, дальновидности и порядочности выступить против этой силы.
      Отряды СА приступали к своему делу в плотных шинелях поверх коричневых мундиров, но только сначала. По ходу ночи работа согревала их, выволакивавших евреев из домов, поджигавших еврейские предприятия, осквернявших насилием улицы, осененные гением Моцарта, Шопенгауэра, а о том, что творилось в спальнях еврейских домов, знали только запечатлевшиеся в памяти женские крики и рыдания.
      Головорезы из СА были повсюду, и то, как они избивали обреченных, мог видеть всякий немец, выглядывавший из-за плотной шторы или осмеливавшийся выйти наружу, а инфекционные отряды СА разъезжали во взятых напрокат автомобилях и грузовиках. Те из них, кто опрыскивал несчастных, делали свое черное дело в защитных перчатках и колпаках, явным образом не веря в свою расовую чистоту, поскольку вирусные комплексы были гарантированно безвредными для лиц с подлинно арийским геномом.
      Я лишь смотрел, не имея возможности противостоять насилию.
      Опрысканные не успевали вскрикнуть, поскольку голосовые связки начинали кристаллизоваться одними из первых, как только охваченные ужасом легкие втягивали полный вирусов туман, обрекая своих обладателей на смерть. Когда развлечение близилось к концу, когда сопротивляющаяся плоть превратилась в стекло, а в емкостях кончилась жидкость, начались грабежи и поджоги. А потом, вкусив крови и вооружившись топорами и любым подручным материалом, они вернулись к оставшимся на улицах трупам, теперь превратившимся в стеклянные статуи, и занялись новым делом, взмахами своих орудий демонстрируя собственное решение Judenfrage, Еврейского Вопроса.
      На следующий день, когда первые группы узников отправились на грузовиках в Дахау, я обходил улицу за улицей, вглядываясь и внимая, впитывая каждую деталь жуткого зрелища, хотя протестовала вся моя кровь, каждый нерв в моем теле стремился убраться подальше, забыть о том, что я стал очевидцем Хрустальной Ночи.
      А на камнях мостовой, под жидкими лучами зимнего солнца искрились алмазами осколки.
 
      Трансатлантический перелет в пассажирском чреве серого разведывательного дракона прошел в причудливых и тошнотворных снах — мне снились Дик и Мешок, а более всех Лаура — в странно мрачном, сюрреалистическом ландшафте… добрая улыбка превращалась в этом хаосе в насмешку, а введенное в кровь вещество перестраивало суточный ритм, растворяло меланин, возвращая коже присущую европейцу бледность.
      Сопровождавший меня и сделавший инъекцию юный младший офицер SOE — неужели в эту организацию берут теперь даже школьников? — не промолвил ни слова во время моего краткого бодрствования.
      Параноидальная жилка во мне протестовала против медицинской обработки, практически лишившей меня сознания, сделавшей неспособным защитить себя. Однако я находился не в пассажирском рейсе и не имел права отказываться.
      Наконец я полностью очнулся, посмотрел сквозь прозрачную мембрану на ночное небо, на покрытые серебристыми барашками волны внизу и громко рассмеялся. Младшего офицера это встревожило, но я только мотнул головой, не желая делиться с ним воспоминанием.
      Дик Фейнман провел меня к связистам около одиннадцати утра, сразу после того, как мы с рейнджерами закончили нашу «интеллектуальную» разминку. О том, что задумано нечто необычное, я мог догадаться по улыбкам дам. Как всегда, комнату заполняли блестящие черные нити, по которым двигались коммуникацион-пауки размером от булавочной головки до ногтя, их тораксы были раздуты с помощью молекулярно-кодированных жидкостей, носивших у инженеров название infopus.
      И вот, при первом ударе часов внезапно произошел сдвиг фазы. По моей шее пробежали мурашки, когда половина пауков привстала на крошечных задних ножках и подняла передние в приветствии; я вдруг понял, что весь их строй образует кресты Юнион Джека, государственного флага Британии.
      Дик тоже отдал мне честь и улыбнулся.
      С такой же улыбкой я снова провалился в сон, не обращая внимания на нервные вибрации, исходившие от сопровождавшего меня юнца, понимая, что они могут означать только одно: течение дел ускорилось, и меня немедленно отправят за рубеж.
      Оказавшись в Лондоне, я проскочил через Уайтхолл быстрее, чем вошедшая в поговорку доза «Слабительных солей Эндрю» через желудок. Окончательный инструктаж почему-то проводился на Бейкер-стрит, и по прошествии всего двадцати минут я оказался на месте.
      Хотя меня здесь превосходно знали, пришлось полностью пройти проверку на всех трех проходных, лежавших на пути к сердцу огромного кубического муравейника. Здание, прежде служившее штаб-квартирой корпорации «Маркс amp; Спенсер», теперь более интересовавшейся работой над кодами, чем продажей шерстяных свитеров, все еще сохраняло атмосферу деловитой эффективности. Серый прямоугольный колосс был лишен окон (за исключением внешних помещений, где секретные работы не производились), и в этом бесконечном тождестве нетрудно было заблудиться.
      – Флеминг? Ну как деда, старик?
      – Понемногу, Лео. А ты, вижу, подыскал для меня подходящее дельце?
      – Гарантированное и надежное.
      – С возвратом вложенного капитала? Мы оба расхохотались.
      Однако речь пошла о кодах и шифрах; инструктировал меня перед заданием нервного вида офицер в массивных очках и с зализанными назад волосами. Темный, не по размеру костюм болтался на его тощих плечах.
      Я не был знаком с ним лично, однако знал, что фамилия его Тернер. Агенты внешней разведки говорили о нем как 6 человеке, наделенном потрясающим интеллектом. При планировании операций он уделял стадии возвращения своих людей столько же внимания, сколько и фазе внедрения. За это его любили.
      Однако мне было известно и то, что командование использовало Тернера весьма экономно, прибегая к его участию лишь в тех чрезвычайно рискованных проектах, где возможная выгода перевешивала вероятную опасность, с точки зрения штабных аналитиков Уайтхолла.
      Он выглянул из кабинета в приемную:
      – Я уже готов принять вас, старина.
      – Очень любезно с вашей стороны. — Я последовал за Тернером в лишенную окон комнатку и сел возле стола. — Льюис продержал бы меня под дверью минут пятнадцать — просто для того, чтобы напомнить, кто здесь босс.
      – Так, — Тернер снял очки, в которых, на мой взгляд, не нуждался, протер их широким шелковым галстуком и водрузил на прежнее место. — Вы ведь закончили Харроу.
      – Однако вы-то учились в Итоне.
      – Не совсем так. В классической мужской школе Барнсли. По стипендии, — добавил он с лукавой улыбкой.
      Я подумал о том, что сотворил бы Фейнман на том минном поле, которым является наша всемогущая, но бессовестная классовая система.
      – Вы обманываете меня, — сказал я Тернеру, надеясь, что он воспримет мои слова как комплимент.
      – Начнем с языка. — Приступая к делу, он сплел пальцы. — Вы достаточно свободно владеете польским?
      Мое личное дело лежало перед ним закрытым.
      – Так себе.
      – Вам не придется выдавать себя за местного уроженца, — заверил меня Тернер. — По документам вы будете немцем, и я уверен, что язык не составит для вас проблемы. Вы умеете различать местные диалекты?
      Я кивнул, понимая, что подлинный инструктаж еще впереди.
      – Очень хорошо. — Тернер выложил рядком несколько больших глянцевых черно-белых фотоснимков: темный лес, серое, как сланец, побережье, крутые волны. — Здесь вам предстоит работать. Балтийское море. Вам нужны эти люди.
      Их было двое, фотографии три. Четкие портреты мужчин в официальных костюмах с галстуком-бабочкой; как я понял, двое ученых. Классические арийские профили.
      – Кодовые обозначения — Вильгельм Первый и Вильгельм Второй, — сказал Тернер. — Фамилии их окутаны государственной тайной рейха, однако имена действительно одинаковы. А на фотографиях, как можно понять, мы видим результаты пластической операции.
      – Окончательные? — Мне необходимо было знать, не прибегли ли они еще к одному вмешательству.
      – Надеюсь. Оба они слишком заняты, чтобы выкроить время на дополнительную операцию.
      На третьем фото, снятом на аэродроме на фоне эскадрильи драконов, Вильгельм Второй находился на заднем плане группы, в центре которой располагался Герман Геринг. Хотя фигура ученого пряталась за остальными, его черный эсэсовский мундир нельзя было не заметить.
      – Почему их двое? — спросил я, понимая, что это удваивает риск.
       Заливистые свистки. Отзвуки мужских голосов, гуляющие в переулках. И лай собак-убийц.
      Я постарался прогнать воспоминание.
      – Этот, — Тернер указал на Вильгельма Второго, — проектирует то, что в авиации зовут полезной нагрузкой. Его институт в Берлине занят той же работой, что и наши друзья в Нью-Мексико.
      – Вы посылаете меня в Берлин?
      Взгляд его серых, как мутная вода, глаз остановился на мне, и я подумал было, что волнение Тернера способно сорвать еще не начавшееся задание.
      – Проникновение и уход из этого города займут слишком много времени, — ответил он ровным тоном. — Не говоря уже о прочих трудностях. Вильгельм Первый разрабатывает нимфокластерных драконов дальнего радиуса действия в генетически изолированном исследовательском институте на острове Узедом.
      – Хорошо. Пусть будет Балтика. Вдох. Выдох. Сохраняй спокойствие.
      – А этот парень, Вильгельм Второй — Вилли Цвай, как у нас его начали называть — похоже, вступил с нами в контакт. Полагаю, в порядке страховки, на тот случай, если Германия проиграет войну. В настоящее время он, видимо, считает, что вероятность этого весьма мала.
      В данный момент большая часть нацистов не сомневается в своей окончательной победе.
      – Так мы не знаем наверняка, кто вступил с нами в контакт? — Вопрос этот был для меня важен.
      – Не совсем. Польская разведка уже извещала нас о существовании этой исследовательской базы. — Тернер постучал по фотографии леса. — СС могли заметить действия разведчиков-партизан и подстроить ловушку.
      – Великий Боже!
      – Если бы я считал этот сценарий вероятным, — в голосе его прозвучал холодок, — я не посылал бы вас. Это вам ясно?
      – Ясно.
      – Вилли Цвай намеревается приехать на базу из Берлина. И я надеюсь, что вы и ваша группа встретитесь с тем Вильгельмом, который отправил сообщение…
      – Контакт был произведен через третье лицо?
      – Конечно. Но из содержания следует, что инициатива исходит либо от Вильгельма Первого, либо от Вильгельма Второго: переданная нам информация может быть известна только этим людям.
      О деталях спрашивать незачем. Если бы они имели отношение к делу, Тернер сам бы сказал мне.
      Он перечислил возможные сценарии; ни один из них не сулил мне ничего приятного. Худший вариант заключался в том, что проект мог оказаться незавершенным или фиктивным, и передо мной была открыта ловушка, предназначенная для лица, обладающего достаточными познаниями, чтобы с беглого взгляда опознать работы по созданию нуклеиновой бомбы.
      – Это все, — сказал он наконец. — А теперь Томас Кук позаботится об остальном.
      Официально этот отдел именовался «Обмундирование, транспорт и вооружение», однако мы называли его Агентством Кука, потому что оттуда нас посылали в экзотические края, где можно было познакомиться с интересными людьми и при удаче избежать необходимости убивать их.
      К счастью, и мы возвращались — достаточно часто.
      – Большое спасибо. Сразу же, как прибуду на место, пришлю вам открытку.
 
      Я вновь набрал коммутатор.
      – Уайтхолл, сорок один — девяносто восемь, — сказал я телефонистке.
      И вновь мне ответили только долгие гудки.
 
      Прежде чем я оставил Бейкер-стрит, Лео назначил мне встречу. Он ожидал меня на пересечении двух лишенных окон коридоров, которыми я должен был проследовать к выходу, и, ухмыляясь, выслушивал, как одетый в мундир сержант давал наставления потерявшейся медсестрице, которая мило хмурилась, с трудом разбирая шахтерский акцент шотландца.
      – Вот что, милашка, первым делом ты свернешь налево…
      – Пойдем, — проговорил Лео, — тебе надо еще кое-кого повидать. Мы вошли в его кабинет, однако там оказалось пусто. Лео удивил
      меня тем, что нахлобучил сомнительного вида фетровую шляпу, а потом влез в пальто.
      – Идем к Виктории .
      – И как она поживает?
      – Когда только, Флеминг, ты наконец повзрослеешь?
      Пока мы шли по Бейкер-стрит, я подумал, что производители мешков для песка процветают — если судить по грязным штабелям возле каждого окна и двери. Я посмотрел вверх: на чистое небо накатывала сливочно-серая туча. Дождь будет кстати.
      – А как поживают твои медсестрицы, Лео?
      – Число вторичных посылок резко уменьшилось.
      Агенты благословляли его за это. Рентгеновский контроль на пропускных пунктах, споровые туманы и естественные опасности часто уродовали криптоциты, переносимые птицами или курьерами под ногтями. И если командам Лео удавалось выделить из поля отчасти рэндомизированную базовую последовательность, а по сути дела дешифровать код, которым агент пользоваться не намеревался — это избавляло нас от повторного путешествия, почти до нуля снижало вероятность попасть в плен.
      – Итак, кого же нам предстоит увидеть?
      – Обещаю, этот человек понравится тебе.
      Вечерело, становилось прохладно, и, свернув на улицу Виктории, мы пошли резвее. Потом мы остановились напротив Вестминстерского собора, перед его радующей глаз смесью красно-кирпичного и серого цветов и рвущейся ввысь двуцветной башней. Лео направился через дорогу, я последовал за ним.
      Внутри собор казался почерневшим от сажи, мрачным и впечатляющим. Следуя за Лео, я вошел в какую-то укромную боковую дверцу, кивнул встретившемуся священнику и поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Оказавшись на самом верху, Лео постучал в дверь.
      – Это я.
      – Раз ты, входи.
      За дверью находился небольшой, обшитый дубовыми панелями кабинет, все полки были плотно заставлены книгами. Из-за письменного стола навстречу нам поднялся рыжеволосый человек.
      – Это Джек, — представил Лео, обращаясь ко мне. — Заранее предупреждаю: он иезуит. Поэтому не начинай никаких споров, проиграешь.
      Я с улыбкой протянул руку:
      – Не буду. Как поживаете, святой отец?
      – Джек. Прошу вас.
      Лео окинул взглядом книжные полки:
      – Лучшего генетика у нас нет.
      – Есть. — Джек указал мне на деревянное кресло. — Ты слишком скромничаешь, Лео.
      – Не думаю. Мне хотелось бы обратиться к тебе за помощью в одном вопросе…
      И поскольку они немедленно погрузились в беседу относительно свойств фагопереносимых рэндомизаторов, я подошел к полкам, которые только что рассматривал Лео. Над полками возле изображения Святого Сердца висело небольшое простое распятие. А под ними были плотно притиснуты друг к другу корешки: Уоллес «Происхождение человека», Шредингер «Волны жизни», сочинение Гиббона «Упадок и падение Римской империи». И все, что написал Иммануил Кант — в оригинале. «Анатомия» Грея. «Левиафан» Гоббса. Тонкий томик «Эмергенических преобразований» Римана. «Князь» Макиавелли, на английском и итальянском языках. И «Тарзан» Эдгара Раиса Бэрроуза.
      На столе возле дешевой статуэтки одетого в бурый балахон святого лежал экземпляр «О войне» фон Клаузевица.
      – Интересно, — пробормотал я.
      – Святой Грегор Мендель? — спросил Джек, ошибочно истолковав объект моего интереса. — Он один из моих героев.
      – Естественно. — И я подумал о том, как он может относиться к Клаузевицу.
      – А вы никогда не задумывались о том, насколько изменился бы мир, если бы папский легат не извлек из безвестности работы этого человека и не сделал бы их знаменитыми для всего света?
      – Гм…
      – Боюсь, ты имеешь дело с простым обывателем, — заметил Лео.
      – Труд моей жизни, — Джек протянул мне шарик голубого геля.
      – Вот. Новое антивирусное средство. Лучшее из всех, которыми мы располагаем.
      Итак, ему было известно, что мы отправляемся на оккупированную территорию.
      – Благодарю вас, святой отец. То есть Джек.
      Но Джек уже откупоривал бутылку божоле, и мы выпили под пару тостов, а потом принялись болтать обо всем — начиная с девиц (Джек много смеялся), затем отдав должное Канту и закончив войной в Африке.
      Лишь потом, в конце этого долгого и веселого вечера, когда за нами с Лео явился шофер из SOE, я стал размышлять, зачем все это придумано. Неужели Лео решил подбодрить меня в последний день перед отправлением навстречу опасностям? Оживленно болтавший возле меня на заднем сиденье Лео казался слишком свежим и невинным для нашего коварного мира. Но даже поддерживая этот беззаботный треп, я мог думать лишь об одном человеке, который был теперь по-настоящему важен для меня, о той точке опоры, вокруг которой кружил лживый хаос.
 
      Ночной полет.
      Я согнулся в своей прозрачной оболочке…
      – Осталось тридцать секунд, — инструктор-парашютист осмотрел меня и кивнул.
      Угрюмый стрелок заглянул в длинный фюзеляж. Должно быть, хотел убедиться, что я стою таких трудов: по пути нас обстреляли зенитки, в воздух наверняка уже поднимались эскадрильи легких птерафайтеров. Да и полет в обратную сторону не будет прогулкой.
      Что касается меня…
      – Готов…
      Люк откинулся. Инструктор простер руку в мою сторону.
      – Пошел!
      А потом меня окружила тьма и сталкивающиеся в ней ветры. Страх ныл в груди, а оболочка превратилась в кокон.
      Темнейшая ночь была над и подо мною. Кокон кувырнулся…
      И упал.
 
      По залитой серебристым лунным светом влажной траве бежали волны: защитная сфера и парашютная мембрана растворялись у подножия темной, как сама ночь, живой изгороди. Я ждал… но тут прозвучал негромкий шепоток, и я припал к земле. На фоне лунной ночи обрисовались тени: их было четыре или пять.
      Напрягая зрение, часто и неглубоко дыша, я согнулся как спринтер на колодках, собранный и готовый к немедленному старту…
      – Привет, дорогой. — Слова эти, пролившиеся на меня в ночной прохладе, пробили мою тренированную оборону, и я едва не задохнулся.
      – Лаура?
      Следовало догадаться. Даже начальная стадия проникновения, установка, требовала специальных знаний.
      – Dzien dobry… — произнес мужской голос. В руках этого человека блеснула металлом винтовка.
      – Milo mi pan poznae, — ответил я ему.
      Однако мне хотелось видеть фигурку, находившуюся в центре группы.
       Лаура здесь!
 
      Началась неделя мечты и кошмара, состоявшая из дней, проведенных в укромных уголках — то на чердаке, под звуки доносившегося с улицы немецкого говора; то на пришедшей в изрядный упадок ферме, откуда нас спугнула краснолицая крестьянка. Оставив укрытие, мы устремились к лесу — и начались ночи, проведенные в пути по вересковой пустоши, которая постепенно превратилась в пологие холмы, покрытые густым лесом, где на земле шуршали всякие мелкие твари, где ветер стучал ветвями да время от времени вдруг хищно вскрикивала сова. И Лаура, моя Лаура, была рядом со мной.
      – Ты умеешь хранить тайну, моя дорогая, — проговорил я. — Но мне следовало бы догадаться, почему Лео вздумал развлекать меня в Лондоне.
      – Я не делала тайны из своих чувств, мой дорогой. Родственные души, и не только.
      Во время ночных переходов мы шли бок о бок: держась за руки, а иногда, чтобы согреться, опуская соединенные ладони в карман ее или моего пальто. Сопровождавшие нас четверо польских агентов двигались во мраке с непринужденностью огромных и готовых ко всему котов, настолько острым было их ночное зрение; они бесстрастно воспринимали наши отношения, обходясь без шуток.
      Им было превосходно известно, с какой легкостью стремительные и губительные превратности одного дня войны могут разлучить возлюбленных.
      Наконец, проведя несколько часов в холоде, под кустами, где мы укрывались от метавшихся над головами летучих филермышей, чьи темные силуэты время от времени прорезали лик странной золотой луны, по извилистой лесной тропке мы спустились к городу.
      Остановившись на краю леса, мы осмотрелись. На востоке небо уже чуть посветлело, и звезды блистали на обретающем военно-морскую синеву занавесе, а мы стояли, вдыхали пахнущий сосной воздух, пытаясь вглядеться в очертания остроконечных крыш над мощеными улицами. Патрулей не было видно.
      А потом под деревянной балкой шевельнулся ставень, и чья-то рука выложила полосатое посудное полотенце на гранитный карниз. Это был сигнал.
      Один за другим мы пересекали открытое пространство — под немые вопли собственных нервов, ожидавших града пуль, которого все не было и не было. Сняв обувь, в носках мы ступали по холодной неровной мостовой, направляясь к задней двери нашего приюта, к спасительной кухне.
 
      Первое утро выдалось самым тяжелым.
      Надев поношенное пальто, прикрыв голову видавшей виды шалью, Лаура подошла к собравшейся внизу группе рабочих, а я следил за ней из окна чердака. Наконец подъехал темно-зеленый открытый заврофолькс, и с него соскочил немецкий солдат, лязгнув подковками сапог по мостовой. Он постучал по бронированной шкуре; задняя стенка кузова развернулась, образовав рампу, по которой рабочие могли забраться в машину, чтобы их доставили на очередную долгую смену.
      Фолькс пробрался в узкую улочку между покосившимися домами, круто повернул в конце ее и исчез из виду.
      И Лаура делает это уже не первый месяц, сказал я себе.
      Но и давнее прикрытие можно разоблачить.
      Весь остаток дня, не имея возможности выйти, я бесился на чердаке, пытаясь изгнать волнение физическими упражнениями: делал приседания, отжимался, подтягивался на балках и молотил воздух, словно отрабатывая убийственную технику по системе Ферберна.
      Потом, когда нервы мои наконец успокоились, я распростерся на полу, сжимая в руках воображаемое ружье и мысленно внимая тому выстрелу, который намеревался из него произвести. Ничего другого я сделать не мог.
      А потом настал вечер, Лаура поднялась на чердак, и я обнял ее так, словно бы никогда не собирался разжимать объятий, впитывая холодок ее кожи, вдыхая принесенные одеждой и волосами слабые лабораторные запахи, чересчур поглощенный ее благополучным возвращением, чтобы говорить.
      Она поцеловала меня, и растворенный этим взрывом тепла я отдался мгновению, когда общение не требовало слов.
 
      На четвертый день ожидания, следя за пыльным и бледным янтарем солнечного луча, пробирающегося по узловатым доскам, я услышал, как внизу стукнула дверь. Я подскочил на месте.
      Эльза, наша пухлая рыжеволосая хозяйка, громко поздоровалась с вошедшим. Потом на крутой лестнице прозвучали негромкие шаги, и я пригнулся, изготовившись к бою…
      – Это я.
      Узнав голос Петра, я расслабился. Он командовал группой, Лаура звала его Петя, но я предпочитал полное имя. С остальными — Зеноном, Станиславом и Каролем — мне почти не приходилось разговаривать.
      – Привет, Петр. Все в порядке? — голос мой прозвучал более напряженно, чем хотелось бы.
      – Пока, — на худом и бледном лице его, лице слишком много повидавшего человека, не было заметно никаких эмоций.
      – Готов к выходу? — По моей коже пробежали мурашки.
      – Через несколько часов. А ты не промахнешься?
      Я понял: Петр и его люди были охотниками, они не доверяли моей меткости.
      – Перед войной, — пришлось пояснить мне, — я занял второе место в Бисли.
      – Бисли?
      – На первенстве страны по стрельбе из винтовки.
      – А… Это хорошо.
      Пусть будет так — ради Лауры.
      – Теперь отдыхай, — добавил Петр, — я зайду за тобой, когда все будет готово.
      – Подготовлюсь и я.
 
      Наконец вечернее летнее небо померкло, и снизу донесся стук.
      – Пора, — услышал я голос Петра.
      Люди с видимой опаской пробирались по старинным улицам, а неровные окна покосившихся домов словно в упор смотрели на темно-серые мостовые. Люди знали, что за ними ведется постоянное наблюдение: глазами летучих филермышей, глазами патрулей ваффен СС. Хозяйка, желающая избавиться от старого постояльца; возненавидевший учителя двоечник; завистливый сосед, год за годом копящий в душе мстительное чувство, — любой из них мог сделаться информатором, высказать свои подозрения Sicherheitsdienst'y, убедить самих себя в нелояльности соотечественников к оккупантам.
      Но как они будут смотреть в спину своим жертвам, уводимым взводом солдат, чьей самоуверенной силе нечего противопоставить? Смогут ли они потом забыть страдания, которые причинили тем, кто пал жертвой хранителей арийского образа мысли?
      Каждый из нас является продуктом той культуры, которую мы…
      Заметив впереди серые мундиры, я на мгновение остановился.
      Не останавливайся.
      Шагавший впереди Петр не замедлил шага, обнаружив тем самым больший профессионализм, чем я.
      – Papiere .
      Я примерз к земле, внутри все напряглось.
      – Ihre Papiere. — Ко мне протянулась рука, в голосе патрульного слышалось нетерпение. — Schnell.
      Но боковым зрением я смотрел на руки его товарищей, на их жадные пальцы, готовые выхватить маузер и с мгновенной радостью уничтожения нажать курок.
      – Bitte, — протянул я бумаги.
      Мы, агенты, привыкли отпускать всякие гадости в адрес Агентства Томаса Кука, шутить по поводу суетливых матрон и старикашек, работающих в этом отделе, однако изготовлявшиеся ими документы были хороши.
      – Also gut.
      Он вернул мне бумаги, и настал миг наибольшей опасности: если я не сумею подавить это невероятное облегчение, если рухнет мой защитный фасад, не сдерживаемый более уздой страха, это станет знаком моего разоблачения. Однако они отправились дальше, хотя и не в ногу, и болезненное ощущение собственной смертности волнами омывало меня. Теперь некоторое время мне ничего не грозило.
      Шаркающая походка впереди — Петр как раз огибал угол — вернула меня к реальности. Здесь твоя безопасность представляла нечто эфемерное, гарантировать себе жизнь ты мог только до следующего патруля, и мне следовало взять себя в руки, чтобы все мы не погибли.
      И Лаура тоже.
       Осколки на мостовой…
      Ради Лауры я наклонил Голову вперед, отправив свои фальшивые документы внутрь слишком тонкого пиджака, и пошел вперед.
 
      Остановившись у края леса, там, где кончались жилые кварталы, мы следили за вооруженными патрулями, с началом комендантского часа расползавшимися по переулкам, надменно вышагивавшими между простых смертных, зная, что по малейшей своей прихоти могут вторгнуться в чужой дом, нагло оправдывая любое нарушение чужих прав именем темной силы, правившей этими некогда цивилизованными людьми.
      Когда мы уже быстрым шагом углубились в темнеющий лес, заморосил мелкий дождичек, похожий на безмолвные слезы.
 
      А потом настало время меткого выстрела.
      Сырая трава согнулась подо мной, однако я сразу забыл про холод, когда приклад прикоснулся к плечу; разглядывая подножие башни, охранявшей узкий проход, я начал выравнивать дыхание. В перекрестье прицела бледной тенью внутри темной будки маячил часовой.
      – Другие часовые, — шепнул Петр, — почти не видны.
       Вдохни…
      Не оборачиваясь, я ощущал за своей спиной теплое дыхание трех польских бойцов, приготовившихся к бою.
      – Три. Два. Один. Пошел.
      В моем распоряжении было ровно двадцать секунд.
       Задержи дыхание.
      Палец мой сделался влажным, глаз тоже.
       Ничего.
      Поместить фигуру по центру прицела…
       Задержать…
      Дрожь… Выровнять.
       Ну.
      Движение пальца.
      Изображение изменилось, поле зрения затмила тень, я не вижу…
      – Он упал.
       Поздравляю с успехом.
      Пневматическая винтовка, тихая и точная, — лучшее оружие снайпера. Защитные звуковые поля не разрушат в ней никаких ганглий; никакой звук порохового выстрела не привлечет на наши головы рать солдат вермахта и ваффен СС.
      Тяжесть винтовки оставила мое плечо, сильные руки коснулись меня.
      – Теперь пошли.
      И я снова оказался на ногах.
 
      Впятером, быстро и безмолвно, мы рвались вверх по склону, надсаживая легкие и сбивая ноги. Возле меня бежал Станислав, самый высокий из поляков; вооруженный винтовкой Браунинга, он не отставал, несмотря на ее вес.
      Когда мы оказались у башни, Станислав сбавил шаг и свернул к будке часового. Он снимет с убитого мундир.
      – У тебя всего две минуты, — напомнил ему Петр.
      Смена караула только что произошла. Судя по предоставленной Лаурой информации, патруль на следующем периметре примет Станислава за находящегося на посту часового: он из другой части и недавно переведен на это место.
      – Без проблем. Пошли.
      И мы продолжили путь по узкой выемке у подножия скалы.
 
      Глухое ворчание. Серная вонь.
       Мерзость.
      Горячее дыхание коснулось моей кожи, громоздкий гиперкомодо, принюхавшись, лизнул мой пот своим раздвоенным языком, а потом повернулся и побрел назад в тень. У Петра подкосились ноги: он не был уверен в том, что ферошифр окажется верным; однако сверхчувствительный ящер нашел, что от нас пахнет как от друзей, а не как от врагов.
      Затем в выемке вдруг появился широкий грузовой флатозавр, едва ли не царапавший обе стенки своими чешуйчатыми боками. Старательно просчитав время, я прокатился между двумя массивными ногами и резким движением вцепился в гребнистые чешуи на брюхе, а животное волокло меня по земле, потом попытался закинуть руку и промахнулся, подтянул другую ногу и наконец зацепился обеими, как насекомое-паразит.
      Наконец получив возможность оглядеться, я заметил силуэты трех своих товарищей — Петр, Кароль и Зенон прижимались к брюху, стараясь удержаться на нем, пока раскачивавшийся из стороны в сторону транспорт нес нас в сердце вражеской научной базы.
      Через внутренний контрольный пункт. Под отголоски переговоров водителя и охраны.
      – …geht's mit dir?
      – Ausgezeichneit. Arnold hat ein neues Madchen … Мы отправились дальше, и я расслабил руки.
       Падение.
      Спина моя ударилась о камень. Я рассчитал движение массивных ног…
       А теперь катись.
 
      В крохотном дворике отворилась деревянная дверь, и коротко блеснул голубой светлячок, прежде чем его укрыла маленькая ладонь.
       Лаура.
      Я первым вступил в узкий проход и торопливо провел кончиками пальцев по ее щеке: времени на другие приветствия не было. В скудном голубоватом свете я различил обшитые полированным красным деревом стены. Чье-то поместье?
      Дойдя до конца коридора, мы свернули в поперечный. Когда под рукой вместо теплого дерева я нащупал влажный камень, а пол пошел под уклон, стало понятно — мы углубляемся в недра невысокого скалистого мыса, вдававшегося в холодные волны Балтики.
 
      Арсенал был полон солдат, возившихся с оружием, офицеры отрывисто выкрикивали команды, а присматривал за всеми полковник гестапо в черном мундире. Пригнувшись за толстым трубопроводом, мы пробрались к казармам, возле которых обедали солдаты, а потом через внутреннюю дверь с феромонзамком, открывшуюся после того, как к замку притронулась Лаура, вышли к огромным ямам.
      Над ямами пролегал узкий трап из влажного на вид хитина, который вел нас к бронедвери из шкуры мегарино. По обе стороны ее в небольших углублениях тускло-красной флуоресцентной краской светились две рукоятки.
      Лаура склонилась ко мне:
      – Я пойду первой, любимый.
      Губы ее прикоснулись к моей щеке, и она ступила на трап, открытая взглядам любого часового, который мог сейчас оказаться внизу. Я отступил, пропустив вперед Кароля и Зенона — им придется придерживать обе рукоятки бронедвери, — и только потом шагнул на хитин.
      Небольшие фосфоресцирующие коконы, то тут, то там прилепленные к стенам и потолку, создавали какой-то пепельный свет, прекрасно соответствовавший тем стонам, что доносились снизу, и тому зрелищу, что открылось под нами.
      Ибо это было похуже Хрустальной Ночи.
      То, что двигалось, ползало, трепыхалось и перетекало под нами, оставляя слизистый след на камнях холодных загонов или сливаясь с горной породой, некогда принадлежало к роду людскому и было теперь предано страданию худшему, чем самая мучительная смерть: томительной псевдожизни сырой, обнаженной плоти, покрытой незаживающими ранами, с которыми чередовались странные конечности — ветвистые, многосуставные или изъеденные язвами щупальца.
      Петр охнул за моей спиной и шепнул:
      – Бригитта…
      Посерев словно пепел, он смотрел вниз на эту кучу живого мяса, между складками которой еще попадались полоски ткани — на одной из них желтела грязная шестиконечная звезда. Разрастаясь, пораженная опухолями плоть разодрала одежду. С наполненного жидкостью выступа, прежде служившего головой, невероятной маской сползали остатки лица, немыслимо искаженного и съехавшего на сторону; псевдорот исторгал неслышимый стон мольбы или узнавания.
      Я схватил Петра за руку.
      – Мы можем сделать только одно — отомстить за нее. Он резко кивнул — жилы веревками вздулись на бледной шее — и последовал за мной.
      И все оглядывался, не выпуская из виду эти измученные человеческие останки, пока мы шли к бронедвери.
      Кароль был у правой стороны ее, Зенон у левой.
      – Jeden, dwa, trzy … Оба они одновременно нажали на рукоятки. Дверь сморщилась, а потом медленно свернулась назад, открывая за собой обитый стальными листами проход.
      Каролю и Зенону придется остаться на месте, потому что если хотя бы один из них ослабит хватку, дверь захлопнется. Открыть ее можно было только снаружи. В случае необходимости можно было выйти и изнутри; однако движение внутренних рукояток приведет в действие каждую сирену в этом заведении, после чего наша миссия закончится в считанные секунды.
      – Хорошо, — сказала Лаура. — Мы пришли.
      Будем надеяться на то, что Вильгельм сумеет сделать то же самое. Мы углубились в недра стального коридора.
 
      Лабораторные столы занимали помещение, в котором мог бы разместиться заводской цех. Лаура, Петр и я прошли по одному из проходов к сосновым ступенькам в противоположном конце зала, где и остановились. Ступеньки поднимались к стеклянной кабинке на помосте, однако кабинка — возможно, служившая лабораторией-изолятором — оставалась неосвещенной и безлюдной, как и все эти рабочие столы, пустые кресла в просторном и мрачном зале.
      Высоко на стене висело алое знамя с вышитой на нем свастикой. На наших глазах медленно открывалась вторая дверь, приводившая в это помещение.
      – Нет…
      В зал вошли двое светловолосых мужчин в белых лабораторных халатах поверх безупречных костюмов.
      Какое-то время мы просто смотрели друг на друга и молчали.
 
      Контакт, осуществленный через третье лицо — школьную учительницу, не имевшую представления о том, кто из наци входил в соприкосновение с ней и с кем из участников сопротивления общалась она с помощью писем, передававшихся, естественно, не по почте, — свидетельствовал о проведении работ по созданию дракона дальнего радиуса действия с нуклеиновой бомбой в качестве полезной нагрузки, которую должны были изготовить вражеские нимфокластеры. Аналитики из Уайтхолла не сомневались в том, что в контакт вовлечен тот или другой из Вильгельмов, но ни одному из них не пришло в голову, что оба они решили изменить рейху. В особенности теперь, когда блицкриг превращал в прах города Англии, когда сапоги солдат вермахта маршировали по всей Европе и бывшие свободные страны сыпались, как домино, перед наступлением рейха.
      Не нравится мне все это.
      – Позвольте мне кое-что показать вам, — тот из Вильгельмов, что был пониже ростом, Вильгельм Первый, указал жестом на непрозрачную, жемчужного цвета панель в стене. И вновь по-английски добавил: — Подойдите сюда.
      Стесняться было нечего. И я направился к нему, намереваясь предложить рукопожатие, но он отвернулся к пульту — панель стала прозрачной.
      Я автоматически отступил в тень, однако это было излишним: лаборатория вокруг меня оставалась в полумраке, хотя просторный ангар, открывшийся нашему взору, был ярко освещен накаленными добела дуговыми лампами. Даже если техники внизу посмотрели бы на это окошко, они бы едва ли заметили нас.
      – Бог мой, — пробормотал Петр. Ибо мы увидели драконов такой величины, которой нельзя было даже вообразить: их расстеленные дельтовидные крылья заполняли гигантскую площадь — между их кончиками поместился бы целый квартал. В недра драконов загружали сферических опаловых нимф, их длинные усики аккуратно окружали объемистые мешки с желтком. Сброшенные над городом нимфы немедленно развернутся и, в считанные секунды сбросив оболочки, превратятся в небольших взрослых драконов, которые с запрограммированной точностью обрушат свой смертоносный груз на мирные города.
      – Первые летные испытания, — ровным тоном произнес Вильгельм Первый, — дали удовлетворительные результаты.
      – А каков их радиус действия? — спросил я. И поскольку он не ответил, добавил: — Was ist die Fliegweite?
      – Zwei tausand Kilometer. — Он пожал плечами. — А может, и больше.
      При радиусе в две тысячи километров драконы могли стартовать прямо отсюда — наци даже не придется переносить свои предприятия на территорию оккупированной Франции, как я предполагал.
      Если лаборатории люфтваффе сумеют размножать этих гипердраконов достаточно быстро, если они сумеют произвести дюжину, а может быть, и два десятка эскадрилий, война с Англией закончится даже без нуклеиновой бомбы, и англичанам придется учить немецкий — так, как некогда нашим предкам-саксонцам пришлось против собственной воли осваивать язык офранцузившихся норманнов. Однако новый режим сделается истинным кошмаром, Какого не знали авторы средневековых сказаний со всеми их чудовищами и демонами.
      – А вы, — я повернулся лицом к другому Вильгельму, — что вы рассчитываете получить от этого?
      Они торопливо подкатили передвижные доски к сосновым ступеням возле изолированной лаборатории. Вильгельм Второй быстрыми движениями набросал мелом уравнения, а Вильгельм Первый комментировал их, устанавливая стеклянное блюдо на асбестовый коврик.
      – Насколько я понимаю, — он подождал, пока я кивнул: мне было известно, что он не является специалистом по квантово-молекулярной теории эволюции, — существуют две проблемы. Первую представляет само ядро бомбы, снабженное самореплицирующимися прядями аттракторов, рассчитанных на каскадирование в атмосфере.
      Я похолодел.
      – Вторую, — продолжил Вильгельм Первый, — представляет собой векторный триггер, питающий процесс своей энергией и выносящий икру наружу, обеспечивая тем самым распространение каскада.
      Уже из разговоров на вечеринке в доме Оппенгеймеров я понял, что нацисты продвинулись достаточно далеко в решении проблемы и успели разобраться в триггерном механизме настолько, чтобы понять: он столь же важен для действия оружия, как и само нуклеиновое ядро.
      По умножавшимся на доске формулам энзимов — Вильгельм Второй как раз отложил в сторону исписавшийся кусочек мела и взялся за новую палочку — я видел, что они, во всяком случае, овладели техникой проектирования ядра бомбы. И поскольку (вопреки инстинктивной убежденности Эйнштейна) такие характеристики, как разум, эволюционировали в природе слишком быстро, не укладываясь в Уоллесовы правила макроселекции, то Вильгельм Второй вместе с сотрудниками мог создать необходимые нити репликаторов за время куда меньшее всех несчетных тысячелетий, ушедших на обыкновенную эволюцию.
      Как показали Шредингер и Бор, энзимы служат химическими наблюдателями вызывающих коллапс молекулярных волновых функций, который с учетом наложения вероятностей ведет к единственному исходу. Однако энзим, который постоянно «наблюдает» за молекулой, находящейся в одном и том же положении, не позволяет ей еще раз вступить в неопределенное, способное к реакции состояние, тем самым навсегда замораживая ее конфигурацию и энергию.
      Тем не менее квантовая биология обладает другим, не совсем очевидным принципом, гласящим, что способ, которым произведено измерение, определяет его результат.
      И работавшие в Нью-Мексико ученые воспользовались им. Если наблюдающий энзим сам подвергается медленным переменам, тогда он позволяет отсутствующей молекуле эволюционировать в соответствии с присущими энзиму биохимическими тенденциями.
      – Итак, — спросил Вильгельм Второй, отворачиваясь от грифельной доски, — что вы думаете об этом, друзья мои?
      Я попытался сохранить самообладание, однако Вильгельмы переглянулись, и я понял, что выдал себя.
      Каких бы результатов они ни добились к этому времени, я теперь знал: наци обладают вполне жизнеспособной программой создания нуклеиновой бомбы. Уничтожение любой экосистемы — для них это вопрос времени.
      – Also gut. — Вильгельм Второй кивнул. — Неплохо. Позвольте мне показать вам…
      Звякнула далекая дверь, и оба Вильгельма одновременно побледнели.
      Вполне натуральным образом.
      – Патруль! — выпалил Вильгельм Первый. Явно явившийся не по расписанию.
      – Быстро, — Вильгельм Второй указал на изолированную лабораторию. — Внутрь.
      Петр опустил руку в карман пиджака.
       Нет…
      Невзирая на мой приказ, он, должно быть, прихватил с собой револьвер. Брать на базу огнестрельное оружие было нельзя. Первый же выстрел означал нашу смерть и провал поставленной задачи.
      – Хорошо, — Петр посмотрел на меня, а потом вынул руку из кармана, без оружия. — Не спорю.
      Лаура первой поднялась по сосновым ступеням.
       Поспешим.
 
      Внутри лаборатории Вильгельм Второй указал на два шкафа, вмонтированных в заднюю стенку. Он ткнул пальцем сперва в Петра, потом в меня.
      – Вы оба, э-э, inn verbergen…
      – Прячьтесь, — перевел Вильгельм Первый, выглядывая в лабораторное окошко.
      Лаура посмотрела на меня.
      – Нет, — сказал я.
      – Ты должен. — И с этими словами она провела пальцами по моими губам. — Места хватит только для вас двоих, а я зачислена в штат…
      – Быстро, — Петр ухватил меня за рукав. — Так надо.
      – Хорошо.
      Повернув бакелитовую ручку, Вильгельм кивнул в сторону шкафов с прозрачными передним стенками. Внешняя мембрана медленно становилась черной.
      – Производное чернил каракатицы.
      Однако патруль был уже на пороге, и, не тратя времени на разговоры, я втиснулся на высокую полку, свернувшись клубком, а мембрана тем временем твердела, запирая меня в лабораторном шкафу.
       Лаура…
      Однако я видел, что творится в лаборатории, видел, как вздрогнула Лаура, когда патруль появился внизу, в темной комнате, а оба Вильгельма обменялись несколькими фразами. Звуки сделались глухими, я почти не различал слов, однако пропитанная чернилами мембрана была прозрачна с моей стороны.
      Едва ли не всхлипнув и часто дыша, я заставил себя притихнуть.
      Изоляционная дверь открылась, появился офицер-эсэсовец в великолепном черном мундире с серебряными знаками и нашивками. Его круглое лицо можно было бы даже назвать приятным, если бы не тонкий фиолетовый шрам и безжизненный взгляд, скользнувший по мембране шкафа — я поежился, не сумев справиться с непроизвольной реакцией — и остановившийся на Лауре и обоих Вильгельмах.
      – …Sie hier? — Высокий голос его сумел проникнуть в мое укрытие.
      Вильгельм Второй что-то пробормотал в ответ, из которого я разобрал только одно слово: arbeiten. Должно быть, сказал, что задержались за работой над важным делом.
      Неужели эсэсовцы настолько не доверяют собственным специалистам?
      Позади офицера место в дверях заняли два солдата в серых мундирах, державшие руки на маузерах. Однако именно эсэсовец с толстым, белым баллоном у блестящего пояса пугал меня.
       Лаура, любовь моя!
      На микросекунду взгляд ее обратился в мою сторону. Потом она отвернулась и, потупившись, ответила на вопрос офицера.
      Тут я заметил, что она держит стеклянное блюдо, взятое со стола, возле которого находился Вильгельм Первый; эсэсовец тоже заметил это, и шрам на его лице дернулся. В стороне замигал красный огонек, и я подумал, что, взяв посудину, Лаура ненароком включила какое-то потайное сигнальное устройство.
      Офицер пролаял вопрос, но не стал ждать, пока шагнувший вперед Вильгельм Первый даст ответ.
      Он немедленно сорвал с пояса баллон и ткнул его раструб в прекрасное лицо Лауры…
       Нет! Лаура!
      Попытавшись ногтями отдернуть мембрану, я, наверное, завопил, но было уже слишком поздно, брызнули мелкие капли спорового тумана, и женщина, которую я любил, превратилась в зомби еще до того, как мои пальцы прикоснулись к мембране.
      Я замер внутри шкафа, не в силах осознать происшедшее, не в силах смириться с ним.
      Один из солдат открыл было рот, чтобы заговорить, — должно быть, он услышал меня, — однако заметил белозубую улыбку эсэсовца и промолчал. Он обменялся взглядом с напарником, и я прочитал в их глазах решимость оставаться в стороне от этого дела.
       Лаура. О, моя Лаура.
      Оправдания, объяснения. Я не стал бы возражать, если бы Вильгельмы раскололись и выдали нас с Петром или если бы ушли, оставив нас задыхаться и умирать. Но передо мной стояла Лаура, оболочка женщины, которую я любил: нас разделяли четверть дюйма непроницаемой мембраны и безутешная скорбь.
      Когда мембрана наконец растворилась и мне помогли выбраться наружу, я едва осознавал, что вижу обоих Вильгельмов, что руки Петра держат меня железными клешами и что эсэсовец вместе с патрульными уже ушел.
      – Лаура… — проговорил я, обращаясь к той, что уже не слышала меня.
      Которой уже не придет в голову ни одна человеческая мысль.
      Я едва не протянул руку, чтобы коснуться ее щеки, однако побоялся инфекции; и это мгновение трусости я запомню навсегда. Впрочем, крошечные нарывы уже расползались по прежде безупречной, цвета слоновой кости коже: предвестники тех преобразований, которые скоро превратят эту плоть в подобие чудовищ из ямы.
      Но неужели тень муки пробежала по этим прекрасным, но мертвым глазам?
      Я надеялся на ошибку. Я молил Бога, чтобы она действительно умерла.
       О, моя Лаура.
      Кашлянув, Вильгельм Первый произнес:
      – Мне очень жаль, сэр.
      Приглядевшись, я заметил, как он судорожно сглотнул. Меня охватило желание убивать, рожденное из бури чувств, требовавших отмщения. Я мог уничтожить их, разодрав по косточкам…
      – Друг, — Петр достал револьвер. — Скажи, и я пристрелю их обоих.
      Выстрел станет самоубийством, однако мне было все равно. Оба Вильгельма замерли передо мной в смятении, не смея вымолвить ни слова.
      Наконец я оторвал взгляд от той, которая была для меня всем, и спросил:
      – Чего вы хотите? По-настоящему хотите?
      – Итак, вы одобряете нашу методику создания бомбы? — спросил Вильгельм Второй. — И считаете ее реализуемой?
      – Я…
      Это мгновение могло погубить нашу миссию, а с нею весь мир. Исписанная почерком Вильгельма Второго грифельная доска и диаграмма на ней, как две капли воды схожая с той, которую рисовал Дик Фейнман, заставили меня замереть на месте.
      – Я работаю, — произнес Вильгельм, — над теорией так называемого квантового эволюционного детерминизма. До завершения ее еще годы и годы, однако кое-какими выводами уже можно воспользоваться…
      И я воспользовался ими: познаниями Дика относительно техники будущего, рассматривая формулу энзима, предназначенного для того, чтобы заставить эволюционировать реплицирующееся ядро, зная теперь, что у наци ничего не получится.
      Я не выдал своих мыслей. Живая смерть, превратившая Лауру в зомби, лишила меня эмоций, способных обнаружить себя. Эта смерть спасла меня тогда, когда жизнь ничего больше не стоила.
      – На мой взгляд, методика великолепна. Уайтхолл с восторгом примет вас.
      – Но мне необходимо продолжить работу.
      – Вы получите дом в Оксфорде, — пообещал я. — Просторный дом. С вами будут сотрудничать наши лучшие умы.
      Ложь. Наша наука базировалась не в Оксфорде: он стал бы в таком случае слишком очевидной мишенью.
      – Отлично, — промолвил Вильгельм Второй.
      В глазах Вильгельма Первого созрело решение, и он отрывисто кивнул своему тезке:
      – Желаю удачи, мой друг.
      Развернувшись как по команде, Вильгельм Первый торопливо вышел из изолятора. Шаги его простучали по сосновым ступенькам, потом по полированному паркетному полу, а затем он исчез за боковой дверью под красным флагом.
      – Насколько я понимаю, друг мой, — обратился я к Вильгельму Второму, — вы намереваетесь идти с нами.
      Оставалось еще одно дело. Взяв в руку бутыль с каким-то реактивом, возможно, с перекисью водорода, Петр стащил с крючка возле двери белый лабораторный халат. Поставив закупоренную бутыль на пол, он надел халат поверх одежды.
      – А теперь вы оба выметайтесь отсюда. Патруль может вернуться. И если они не проявят особой дотошности, то могут решить, — он указал в сторону Вильгельма Второго, — что я — это он.
      Не отрывая глаз от Лауры, я ответил Петру:
      – Хорошо. Мы уходим. — И склонившись поближе к ней, добавил: — Прощай, моя ненаглядная.
      А потом я направился к выходу, не оглядываясь, предоставляя Вильгельму возможность последовать за мной, если он этого захочет.
 
      Когда мы оказались у самого выхода из облицованного стальными листами коридора, Кароль и Зенон уже были на месте. Оба они держались за рукоятки и с любопытством посмотрели на нас.
      – А где?..
      И тут в лаборатории позади нас грохнул выстрел. Лаура!
      И я понял, что Петр даровал ей вечный покой единственным остававшимся у него способом.
      – Пошли, — я потянул Вильгельма за рукав. — Теперь нам придется как следует поторопиться.
      Он поспешил выполнить подразумевавшийся под этими словами приказ, не подозревая, что я разгадал его обман: такая конструкция никогда не сработает.
      Так я спас мир, более ничего не стоивший для меня.
 
      Внутри огромного помещения засуетились патрули, устремившиеся к оружейным кладовым; тяжелые сапоги глухо топали по устланным ковровыми дорожками коридорам. Однако они пропустили старшего научного специалиста, уходившего подальше от неведомой опасности, вдруг объявившейся в лаборатории.
      Мы были уже слишком далеко, чтобы услышать звуки стрельбы, однако я знал: Петр дорого продаст свою жизнь.
      А потом было узкое дефиле, в дальнем конце которого лежали четыре окровавленных трупа — убитый в полном составе патруль, а наш друг Станислав, бледный, смертельно раненый, стонал на полу будки часового.
      Подошедший к нему Кароль пробормотал какие-то утешительные слова и немецким кинжалом даровал нашему спутнику единственную возможную для него свободу.
      Отупев и ничего не ощущая, я шел к лесу, начиная свой путь к свободе.
 
      Позже была встреча с представителями Королевских ВВС, а затем полет на родину; однако меня поразила посттравматическая амнезия, как мне сказали потом, и остаток пути домой навсегда затерялся в моей памяти.
      Правда, я чуточку помню отчет, который давал на уединенной уилтширской ферме. Но полностью в памяти восстанавливается лишь разговор со Стариком, состоявшийся после того, как я вернулся к своим обязанностям в Уайтхолле.
      – Садись, — он указал корешком трубки в сторону жесткого деревянного кресла. — Мне очень жаль Лауру.
      – Благодарю вас, сэр.
      На столе перед ним грудилась стопка машинописных листов, диаграммы были подписаны мелким разборчивым почерком, который я не мог не узнать.
      – Можете отправить их прямо в корзину, — я показал на бумаги.
      – Они ничего не стоят.
      В его серых глазах промелькнуло одобрение.
      – Бесспорно, ты не высказал этого там. Но почему ты прихватил с собой бесполезный живой балласт?
      Я закрыл глаза.
       Лаура…
      Во снах она всегда смотрит на меня.
      – Возможно, ты слишком рано приступил…
      Я поднял веки.
      – Прошу прощения, сэр, — я должен был объяснить. — Это моя вина. Мне слишком многое было известно. Зная то, что показал мне Фейнман, я мог бы лично довести до ума тот неудачный проект. Я мог бы заставить нацистскую программу работать. Исправить ошибку Вильгельма…
      – Нет, из всех людей именно ты никогда…
      – Я мог это сделать и сделал бы, сэр.
      Старик еще качал головой, обнаруживая слишком глубокую веру в собственного агента.
      Я встал, подошел к окну и, соединив за спиной руки, принялся рассматривать серое изваяние, высившееся посреди улицы. Бульвар Уайтхолла, как я вдруг понял, слишком напомнил мне довоенный Берлин.
      – Споровая инфекция, — сказал я негромко, — обратима, если ее вовремя перехватить. Они предложили бы мне вернуть Лауру, и я ничего бы не смог скрыть от них.
      Заботливая рука легла на мое плечо: Старик впервые прикоснулся ко мне после рукопожатия, завершившего нашу первую встречу, состоявшуюся три года и целую жизнь тому назад.
      – Поэтому он и захотел к нам. Вильгельм то есть, — вздохнул я.
      – Он слишком боялся своих господ, чтобы остаться там. Возможно, он преувеличивал в отчетах собственные успехи. Но если бы он предложил им меня…
      Незачем подчеркивать очевидное.
      – Итак, наш новый нацистский друг — просто дешевка, — пробормотал Старик.
      От деревянных панелей кабинета пахло мебельной полиролью; с запахом ее конкурировал аромат трубочного табака; снаружи доносился крик одинокой чайки. Какая бессмыслица.
      – Ты поступил правильно, — сказал он.
      Вильгельм Второй так и не получил обещанного дома в Оксфорде. Увы, во время прогулки по Мальборо-даунз в компании телохранителей из SOE он поскользнулся на сырой траве и прискорбным образом сломал себе шею.
      В Уайтхолле скорбящих не было.
 
      Конечно же, мы выиграли войну. Гипердраконы могли бы переломить ход военных действий, однако, невзирая на все успехи Вильгельма Первого, его хозяева не сумели мобилизовать ресурсы, способные склонить чашу весов в их сторону.
      В последние дни войны армия Сталина понесла чрезвычайно тяжелые потери, стремясь первой войти в Берлин. Многие знатоки тактики считали это явным безумием, поскольку союзники уже договорились разделить побежденный город между собой. Однако мне было очевидно, что истинной целью этого наступления был институт, в котором работал Вильгельм Второй. Сталину была нужна нуклеиновая технология, ведь это оружие впоследствии доказало свою силу, когда американская бомба разрушила внушительную часть экосистемы Японии. Я мог бы сказать Сталину, что он напрасно губит своих людей, однако его собственные разработки или безнадежно отставали, или, с его точки зрения, любые полученные научные сведения оправдывали людские потери.
      А потом, когда радость победы вывела на улицы Лондона толпы людей, было уже и неуместно думать о невосполнимой для одного лишь тебя потере в этой войне, погубившей миллионы, десятки миллионов жизней.
      Но в этом-то и было дело: каждый из погибших союзных солдат и мирных жителей, павших жертвами бомбардировок, голода и карателей, каждая из жертв Холокоста — все они были реальными людьми и создавали вокруг себя свой мир.
      Я пытался подать в отставку, однако куда мне было идти? Отправиться писать пейзажи в штат Нью-Мексико? Но в том сне мою жизнь разделяла Лаура. В одиночестве такая перспектива казалась холодной и бесцельной.
      И я остался на службе.
      Отдел SOE понемногу канул в историю, приняв в мирное время сперва название DI6, а потом MI6. Потом ушел в отставку Старик, а я прослужил все пятидесятые годы, пока воспоминания не сделались навязчивыми.
      Каждую ночь мне снилась Лаура.
      И наконец, в начале 1962 года я вышел в отставку.
      На следующее утро — в разведке никто не ждет уведомления об увольнении — я сидел на скамейке в Сент-Джеймсском парке, читая забытую кем-то «Дейли Скетч», вдыхая запах цветущих рододендронов, мимо которых раньше совершал свою неизменную пробежку.
      Газетные заголовки были крупными. Западный мир, пережив припадок паранойи, вызванный кружащими над головой спутниками, был исполнен следующего чувства: ПОРА ВЕРНУТЬ СВОЕ НАЗАД.
      Под «своим» в данном случае подразумевались Соединенные Штаты.
      Журналистов интересуют личности, а окруженный их вниманием человек намеревался взлететь на огненном драконе в небо. Однако за этими заголовками… Ну, после того многозначительного отсутствия Вильгельма Первого на Нюрнбергском процессе я всегда знал, как сложатся дела далее.
      Смяв газету, я швырнул ее в урну.
 
      Трафальгар-сквер ничуть не переменилась с того самого дня, когда на нее упала бомба-свастика, соединив наши с Лаурой жизни.
      Уайтхолл также остался прежним. Но к тому времени, когда я прошел Парламент-сквер и вышел на улицу Виктории, дома сделались прозрачными — зелеными, синими, красными, — медленно минуя стадию желе в своем морфологическом цикле, а под ними ярко разодетые лондонцы разъезжали на цветных тирексах по бульварам, сверкавшим как стрекозиные крылья.
      Я вспомнил о том, как приятель Лео, священник Джек, говорил о значимости поворотных точек в истории, и подумал, что наследие Менделя только сейчас освоено в полной мере и действительно определяет облик современности.
      Вестминстерский собор, как и Вестминстерское аббатство в дальнем конце улицы, сохранил свой первоначальный облик посреди преобразующейся биоархитектуры, а одноместные и двухместные планеры-альбатросы кружили над головами, давая возможность насладиться зрелищем.
      Я поднялся по ступеням.
      Высокий сводчатый потолок остался таким же черным, как был во время войны, ярко сияли огоньки свечей, и стеклянные витражи сверкали во всем своем великолепии. Пахло ладаном, священник в алтаре служил мессу. Это был не Джек: он находился в Южной Америке, на миссионерской работе.
      – Иже еси на Небесех, да святится…
      Я повернул назад, к входу.
      Для меня здесь не было места.
 
      Прибегнув к услугам настоящего агентства Томаса Кука, я заказал билет. Отдел SOE давно уже был ликвидирован; и даже среди сотрудников MI6 немногие расшифровали бы это сокращение.
      Как ни странно, мне казалось, что так и должно быть.
 
      Стояла обжигающая жара, хотя весна еще только приближалась. Солнце пылало на безоблачном синем небе. Здесь было жарче, чем в Нью-Мексико, и еще влажность.
      Я лежал в колючей и редкой, иссушенной солнцем траве, пробивавшейся из песка то там, то здесь. Мягкой тряпочкой я протер окуляр винтовки, прежде чем снова припасть к нему глазом. В толпе военные мундиры мешались с гражданскими нарядами. Женщины в песочного цвета платьях, широкополых шляпах и коротких белых перчатках. Моей цели не было видно.
      Слишком рано.
      Я отвернулся, положил на землю винтовку и поднял лицо к небу. Надо мной не было ни дирижаблей, ни летучих филермышей: их держали в стороне от этого места. И этой единственной прорехой в сети наблюдения я намеревался воспользоваться.
      Жаркая Флорида: прошло три года с тех пор, как мы с Феликсом в последний раз ловили здесь рыбу — тогда он сумел вытащить огромного тунца, несмотря на торчащий вместо руки крюк, — и после этого я избегал встреч с ним. Однако общение с Феликсом помогло мне выйти на нужных людей, благодаря чему я и лежал теперь с заряженной пневматической винтовкой в руках, дожидаясь нужного мгновения.
       Лаура, единственная моя…
      Но это потом. А пока сосредоточься.
      Огромный и великолепный серебристый гиперзавр ожидал старта: несравненно больших размеров, чем любой построенный прежде летающий дракон, переполненный энергией, готовый рвануться в небо, в пространство, облететь нашу планету с отважным одиноким пилотом на борту.
      Я аплодировал его отваге.
      Уже скоро. Подрегулируем прицел…
      Вот он.
      Тот, кого я искал, появился среди сановников на правительственной смотровой платформе, обращенной к мысу Канаверал. Облаченный в белый полотняный костюм, по-прежнему светловолосый — после войны он не стал утруждать себя возвратом прежней внешности, — он занял место возле пятизвездного генерала.
      Тот похлопал его по спине и предложил сигару.
      Богатство, слава, возможность открыть свободному миру путь в космос. Вопреки его прошлому: в годы войны он-де работал практически в условиях тюремного заключения.
      Рев далеких сирен.
      Начался отсчет.
      Далекий рокот, с которым выхлестнулась энергия огромного гипердракона… языки белого пламени ударили вниз, яркие, как само солнце.
      Перекрестье…
      Дракон вот-вот оторвется, человечество делает шаг к звездам, но я вижу перед собой только эту белую голову.
       Успокойся.
      На сей раз со мной нет Петра, готового помочь; ответственность лежит лишь на моих плечах.
       Вдохни…
      Старт.
      Рев оглушал даже здесь. Приветственные крики наблюдателей перекрыл рык поднимающегося дракона.
       Задержи воздух в груди.
      Вот он — в центре.
      Согласен, это триумф всего человечества. Первый шаг по предстоящей нашему виду дороге.
      В фокусе прицела: лицо, светлые волосы.
      Я не ошибся.
      А теперь жми.
       За Лауру.
      Я отвернулся, когда набирающий скорость серебряный дракон поднялся к зениту на высоком столбе пламени и дыма, уменьшаясь в лазурном небе, исчезнув в нем.
      Рядом булькала кислота: шел процесс саморастворения винтовки.
       Теперь все долги выплачены, любимая.
      Я поднялся с задушенной песком травы и пошел прочь.
 
Перевод с английского:
Юрий Соколов
 
       Публикуется с разрешения литературных агентств МВА и Александра Корженевского.