До этого мы были в закрытом кегельбане Дома журналистов, который полулегально построили в каком-то доме, предназначенном в будущем для сноса. Юстинов знал в нем — тоже через папу — кого-то, и нас пропустили. Там были бар, много игральных автоматов и длиннющие линии кегельбана, в который Юстинов уже месяц как ездил играть и перевозил сюда всех, кроме меня. (Меня он оставил на закуску) Это был высший шик — в Москве поиграть в кегельбане. Тогда такого не для кого не было, нигде, во всем городе, а значит — и в стране. Разве что на закрытых дачах у правительства.

Это как раз и давало Юстинову ту необходимую и радостную упоенность избранного и особенного — элитарности существования. Вообще то, что на Западе было свободно и доступно каждому, имей только деньги, у нас — сходить в кабак, ездить на такси, ходить в закрытый тайный бар (который устроил один стоматолог на «Соколе»), курить американские сигареты или носить «Seiko» на руке — было шикарно.

Господи, какие жалкие символы избранности и величия, какие ничтожные черты обособленности, что давало радость и удовлетворение, поднимая над другими. Жалкая жизнь. И деваться от нее некуда.

Юстинов играл, естественно, на деньги, он вообще без денег ничего не делал, разве что с Иркой спал. Но так как с меня (так и сказал, еще не играя) ему вроде неудобно было брать наличными, то договорились: если выигрывает он, я покупаю им с Иркой два самых дорогих коктейля, если выиграю я, то они мне покупают по одному, вместе, то бишь попросту — он мне покупает (так и сказал: я тебе ставлю два).

Играли он и я, Ирка «болела». Договорились — из трех партий. Я взял большой черный тяжелый шар и попробовал, по три удара было на разминку. Мне очень понравилось, шар хорошо и сильно катился. И уверенно сходил с руки…

Первую партию я проиграл с большим счетом, конечно. Но она мне кое-что дала, я приноровился бросать, и рука привыкла. Вторую партию неожиданно выиграл я, и третья была решающей. Я завелся, я вообще легко завожусь и азартный очень. В третьей партии творилось невероятное, я сделал подряд два страйка (это когда все десять кеглей сбиваются с одного удара): собственно, тут много ума было не надо, только глазомер и точность, а это было у меня от волейбола. Я приноровился и кидал в одну точку, и выходили хорошие удары. Третью партию я выиграл у Юстинова начисто. Он хотел играть снова. Он панически ненавидел проигрывать. Но Ирка его остановила, сказав, что поздно и кушать хочется. Он подчинился:

— Ладно, пойдем я тебе поставлю твои два коктейля.

Я сказал, что не хочу коктейли, и отказался, потом добавил: если он хочет, он может купить их Ирке. Ирка сразу же согласилась, на что он сказал, что через его труп только. Опять она нажрется в жопу, а ее в ЦДЛ везти, а там знакомых много, и она устроит что-нибудь такое. Короче, Ирка мои коктейли не получила. Но она все равно там устроила.

Когда мы вышли из этого непонятного домика, к которому надо было идти не то через какую-то стройку, не то через пустырь или опустевшие развалины, позади улицы архитектора Щусева, Юстинов похлопал меня по плечу и сказал:

— Не переживай, Саш, я тебе твои коктейли в ЦДЛ поставлю.

Удивительная способность у человека — принизить тебя. И всю дорогу он шутил, подкалывая, что я небось и раньше играл, скрывал только, и что «дурачкам и новичкам» везет в первый раз, никак не мог пережить, пока Ирка ему не сказала:

— Успокойся, Андрюша, ты выиграл у него, а не он у тебя, я это видела.

— Ир, ты дура и ничего не понимаешь в этих делах!

Ирка вовсе не была дурой, и все на ус наматывала, и понимала многое, даже то, чего мы не понимали: что она понимает. Зато потом все выдала.

В ЦДЛ мы приехали в восемь часов вечера.

Нас сразу пропустили. Юстинов был там запанибрата от швейцара до официантки и очень этим гордился, знал всех по именам, что и его (благодаря, правда, папе, детскому сказочнику) тоже знали.

И когда швейцар чисто по-швейцарски спросил: «А это кто?» и загородил проход, он бесподобно ответил: «Это со мной», и меня пропустили. Меня немного покоробил этот швейцарско-юстиновский разговор, но я решил не обращать внимания. Все-таки пригласили в честь предсвадебного торжества.

Зал ресторана в Центральном доме литераторов правда был красивый, отделанный под старину панелями темного дерева, и лестница вела на второй этаж. Столы, покрытые снежно-белыми скатертями, были уютно и комфортно расставлены, и на них горело по маленькому абажуру, под которыми была лампочка, это придавало интим и желание хорошо покушать и подольше высидеться. Где ж еще было спрятаться бедным литераторам от рутинного жилья и жизни народа.

Юстинов где-то откопал знакомую официантку Риту, она посадила нас за свой стол и принялась обслуживать. Принесла меню, Юстинов взял его и стал читать вслух, обсуждая, хотя мы перечня не видели. Он заказывал что-то сам, ничего сказать не давая. Советовал мне, хотя я в его советах не нуждался, в результате все было как-то натянуто и не очень приятно, без удовольствия. Хотя еда была вкусная и сервирована красиво. Но когда тебе лезут поперек горла, кушать не особо хочется.

Юстинов повторял все время «Риточка, Риточка», говорил с ней о каких-то людях, мне незнакомых, но, как я понял, из писательского клана, шутил и был страшно доволен, что, вот так вот, знает ее, сидит здесь, ему подают и это вижу я. (Которому он все-таки проиграл в кегельбане…)

Когда принесли счет, он внимательно покумекал и вычислил, что я должен пять рублей. Мне почему-то стало очень стыдно, я подумал, наверно, он и совался со своими советами-указаниями, что мне есть нужно, потому что боялся, вдруг ему платить придется. Благо у меня с собой были деньги, хотя совсем на другое. И когда подошла официантка, я быстро положил на тарелку двадцать пять рублей и постарался сделать вид, что ничего не сделал. Она взяла деньги и ушла. Тут же и здесь начались переговоры: да ты что, да как тебе не стыдно, да я сам заплачу и так далее. Я сделал вид, что мне выйти надо, и, сказав «ничего страшного», пошел.

Когда я вернулся, Ирка курила, обычно она это не делала при Юстинове. Перед этим она выпила в честь их свадьбы, но, кажется, немного.

— Саш, возьми, — он протягивал мне десятку, — на, платим каждый за себя сегодня.

— Успокойся, Андрюш, у вас свадьба, мне приятно.

Ирка выдохнула дым молча.

— Ира, может, ты перестанешь курить, как мужик какой-то, а не девушка.

— Мне хочется, у меня нервная система расшатана.

Она затянулась снова.

— Ира, перестань сейчас же курить, ты же знаешь, я этого не переношу.

— Выйди тогда, — спокойно ответила она.

— Ну, ты совсем обнаглела! От тебя же несет как от пепельницы.

— Тебя никто не заставляет нюхать.

— Ах ты, сука, смотри как заговорила.

— А кто тебе позволил называть меня «сука»? И вдруг Ирка заорала на весь ресторан в панелях:

— Кто тебе позволял называть меня «сука»?!

— Успокойся, Ира, сейчас же! — У него взбесились глаза, но он сдержался. Он схватил ее за руку, но она вырвалась, вскочила и побежала по ЦДЛ, — так они бежали. Он кинулся за ней. Начался шум, крики, ругательства, но для ЦДЛ это не было ново, это было обычно.

Через минуту он снова появился:

— Пойдем, Саш, поможешь, эта дура спряталась в женском туалете и не выходит оттуда.

Я встал, его десятка красного цвета оставалась лежать на столе не тронутая. Он взял ее и быстро пошел.

Около женского туалета никого не было.

— Поговори с ней, а то эта идиотка не выйдет до утра.

— Там кто-то есть еще, внутри?

— Какая разница, здесь ко всему привыкли.

— Ира, — сказала я через дверь женского туалета, — выйди, киска, мне с тобой поговорить надо.

— Этого мудака там нет? — сразу раздался ее голос.

Он замахал руками.

— Нет, он остался сидеть в ресторане. Она тут же вышла, Юстинов стал за угол.

— Кисонька, не надо начинать, я уже устал от этого, будь умница.

— Хорошо. — Она загадочно улыбнулась.

И тут Юстинов все испортил, он подскочил, схватил ее за руку и заорал, шипя:

— Ты долго, идиотка, будешь вы…ся, ты долго будешь выводить меня?

— Уйди к черту!

— Меня здесь каждый второй знает, если не первый, а ты себя как ведешь, сука?!

— Опять я «сука»! — и она завелась. — Да я в рот еб…а твой ЦДЛ и тебя вместе с ним. Мудак! — истошно завопила она и бросилась на улицу, расталкивая всех по пути. Все с любопытством смотрели на сцену, наблюдая.

Мы выскочили за ней на улицу и побежали по Герцена. Она бежала к площади Восстания. И очень быстро бежала, я еще пожалел, что теряю такого игрока для волейбола. Не добегая до восставшей площади (или площади восставших), она заскочила в проходной двор и села у стены какого-то большого кирпичного дома, а сев, сжалась как птичка.

— Уйди, Юстинов, очень тебя прошу, не то хуже будет, — выдохнула она, задыхаясь. — Скажи ему, Саш. Уйди, Юстинов, пока не поздно.

— Что ты хочешь, идиотка, что я тебе сделал? — пытался он взять прежний тон.

— Уйди, чтобы я не видела тебя! — заорала она во всю силу голосовых связок.

Я невольно оглянулся.

— Саш, ты посмотри на эту шизофреничку, она же ненормальная.

— Ах ты, сука! Это я ненормальная?! Это я шизофреничка?! — Она вскочила, держа сумку в правой руке.

— А как аборты от тебя по три раза делать, а как ногами меня в живот бить, когда беременная, а как на улицу меня без копейки денег ночью выгонять, когда тебя тошнило, что меня тошнило. Кто ж тут шизофреничкой не станет, ах ты, мудак, — и неожиданно она размахнулась и ударила Юстинова по голове этой сумкой. Потом снова, ей понравилось, и она стала бить его слева направо, чего-то крича.

И тут я открыл для себя интересную деталь: оказывается, Юстинов боялся Ирку. Она же больше играла, что боится, подыгрывала, а он бравировал этакого героя повелителя, может, так и было сначала, но теперь она уже ничего не боялась, боялся он. Это было потрясающее открытие, или открытие, потрясшее меня.

Она без остановки лупила сумкой по его голове и орала. Я бы размазал ее по стенке, если б она это сделала мне, а он только кричал: «Ира, успокойся, ты с ума сошла».

Было похоже на то. Я схватил Ирку за руку и встряхнул до основания. Наконец ей стало больно, и она опомнилась.

— Уйди, ублюдок, ненавижу. Оставьте меня все, одну, никого не хочу!

— Саш, подержи ее, пожалуйста, я поймаю такси, — и Юстинов скрылся.

Мне впервые стало не по себе: может, она и вправду ненормальная. Хотя я понимал, что это чушь и она играла какие-то там свои дела, известные им одним. Но уж слишком глубоко вошла она в роль и продолжала в ней оставаться.

Я повел ее тихо на улицу, уговаривая.

Юстинов бежал уже навстречу с пойманным такси (а вот правильно по-русски построить такую фразу или нет?); он сел вперед и не оглядывался. У этого человека был пункт всегда и везде быть впереди.

— Не поеду с ним, — встала как вкопанная Ирка, — пускай убирается, отвези меня, Саш, к себе.

Затащить ее в машину не было никакой возможности. Он вышел:

— Ладно, Саш, садись, я не поеду. Этого только мне и не хватало, подумал я. Сделав движение, я затолкнул Ирку на заднее сиденье, она моментально открыла окно, ей воздуха не хватало. Юстинов тут же плюхнулся на переднее сиденье, и мы поехали.

У Ирки были длинненькие красивые ножки, она задрала их вверх, туфли у нее были сброшены (я их в руках принес, она в чулках бежала), и стала лупить по Юстинову куда попало, по голове, по плечам, по лопаткам.

Машина ехала, отвозя ее домой к родителям.

— Остановите, не хочу домой.

— Будешь себя нормально вести, тогда поедем к нам…

Отец Юстинова месяц назад сделал ему квартиру на шоссе Энтузиастов, выменял.

— Ты еще мне условия ставишь, — и она опять стала колотить его ногами.

Машина ехала, шофер ни на что не обращал внимания, по-моему, Юстинов предупредил его, что она шизофреничка.

— Саш, схвати ее за ноги.

Послушав его, я стал пытаться это сделать. Ирка изворачивалась и, не разбираясь куда, стараясь выкрутиться, стала лупить по шоферу. Его кидало к баранке, то вперед, то назад, машина пошла зигзагами. Он сказал, чтобы она успокоилась либо он высадит нас всех сейчас и «не надо ему никаких два счетчика».

— Успокойся, идиотка, немедленно! — орал Юстинов.

— Тварь! — орала она и опять, суча, принялась бить его ногами, с которыми я никак не мог справиться.

— Выпустите меня, а-а! Спасите! — орала она. Это было уже не весело. В руках у нее была сумочка, она открыла ее и стала все подряд, спокойно и методично, выбрасывать в открытое окно по ходу движения: пудру, ключи, записную книжку, помаду, духи и остальное.

— Андрей, — сказал я.

— Шеф, останови!

Он выскочил и побежал в обратном порядке собирать все по дороге.

Вернулся он минут через десять: долго собирать пришлось, мы много проехали. Запыхавшийся, он опустился на переднее сиденье.

— Ну, повезешь ты меня домой, а? — злорадствовала Ирка.

— Ладно, шеф, давай на шоссе Энтузиастов. И тут шеф не выдержал:

— Если ты еще раз саданешь ногами, — сказал он Ирке, — я тебя монтировкой припиз…у так, что забудешь, как тебя звали: это машина, а не дурдом, — и он вытащил монтировку из-под сиденья. В виде наглядного пособия. Или образца…

Ирка, казалось, успокоилась, и мы поехали. Я бы не сказал, что она испугалась таксиста или вообще поняла, что он ей сказал, просто она притихла и ждала.

И едва мы вышли из машины на улицу, доехав, она начала:

— Не хочу в его дом, не могу видеть его рожу.

— Опять начала, идиотка!

— Пошел вон, мудак проклятый. — Она бросилась на него опять. Он уклонился.

— Ладно, Саш, когда она успокоится, приведешь ее домой, ты знаешь где. — Я несколько раз приезжал на эту квартиру и брал ключи… Он ушел, оставив ее на меня. Она и не думала успокаиваться.

— Ты видишь, нет, ты видишь, его даже не волнует, что со мной будет, что я одна на улице, двенадцатый час ночи, и за такого … я замуж собиралась, я же несчастная.

И тут она завыла в голос и стала натурально, абсолютно не играя, вырывать волосы у себя из головы и пучками их выбрасывать в воздух. Я схватил ее за руки, мимо шли поздние люди, останавливаясь и оглядываясь: она рвала на себе волосы.

— Ира, успокойся, ты с ума сошла. — Я встревожился, это была уже не игра и походило на что-то другое. — Немедленно, сию же минуту, Ира!

Я с трудом удерживал дергающиеся руки, ее всю трясло.

— Сейчас же, истеричка, тебя в психиатричку заберут.

Я сгреб ее и потащил к подъезду, она не сопротивлялась, я втащил ее в лифт.

— Ничего, — злорадствовала она, — подожди, я ему сейчас такое устрою дома!

Едва она зашла туда, как сразу же начала, — это уже не была истерика, а какое-то агоническое продолжение в приглушенных тонах, так как на громкие ее больше не хватало. Иркин заход длился второй час. Сначала она стала сбрасывать с этажерок бутылки ногой. Потом швырять их по полу, и они разбивались; после этого она стала сбрасывать его книги с этажерок, которые стоили немало; потом пошла на кухню бить посуду, все стало греметь и звенеть там. Этого Юстинов не выдержал, он вбежал на кухню и заорал:

— Успокойся, идиотка, или я сейчас ис.дю тебя.

— Ах, тебе не нравится, — цеплялась она, — тогда я поеду к тому, кому это нравится.

— Езжай, езжай, блядь, кому ты нужна.

— Ах, никому не нужна! А Игорю, врачу «скорой помощи», который приезжал, когда папе было плохо. Я никому не нужна?! Да я сейчас поеду и ему отдамся! Да так, как тебе и не снилась я!

И она выскочила из квартиры.

— Куда она понеслась?

— В автомат напротив дома. Телефона у него здесь еще не было. Я повернулся идти.

— Подожди, — сказал он. И достал из стола что-то.

— Здесь места не очень тихие, похлеще, чем у вас на Кавказе, — Измайловский парк, каждую неделю пару убитых находят. Это пистолет со слезоточивым газом, нажмешь вот на эту кнопку, и клиент отвалится, только в глаза.

Я открыл дверь.

— Тебе деньги нужны? — и он достал пачку вдвое сложенных бумажек. — Если ее везти все-таки придется…

— Нет, у меня есть.

— Ладно, я с тобой потом рассчитаюсь.

Я затворил дверь за собой неслышно. Ирка стояла в автомате и разговаривала. Через разбитое окно все было слышно:

— Да, Игорь, я одна. Я вас не разбудила? Да, я очень хочу вас увидеть. Сейчас же, вы мне нравитесь. Где я? На шоссе Энтузиастов. Я возьму такси, как вас найти? Метро «Беляево», а потом Бирюлево…

Громадный детина стоял и переминался с ноги на ногу нетерпеливо.

— Ты за мной, парень, — сказал он.

— Хорошо, — ответил я.

Ирка опять начала снова-здорово, как она хочет его увидеть и как давно мечтала.

— Слушай, девушка, может, хватит трепаться, увидишь же его сейчас, — сказал детина.

Ирка прикрыла трубку рукой и сказала коротко:

— От…сь, не твое дело, — и опять стала разговаривать.

— Что?! — Он даже опешил от неожиданности. — Что она сказала? — спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я.

— Ну подожди, она у меня выйдет!

Так, думаю, впереди у меня еще беседа с этим рыцарем тевтонско-пролетарского ордена.

Он неспокойно сжимал кулаки. Я поднял голову вверх. Юстинов стоял на балконе и наблюдал всю сцену с восьмого этажа.

Наконец Ирка кончила и вышла.

— Ты это чё сказала, подруга? — Он загородил ей дорогу.

— Чтобы не лез и не мешался в следующий раз, — ответила Ирка и двинулась. Детина перезагородил ей дорогу снова.

— Ты чё, не в своем уме или не соображаешь, что говоришь? Да ты знаешь, кто я?!

— Да, положила я на тебя.

Я быстро к нему придвинулся, так как уже назревало.

— Ир, успокойся, — сказал я.

— А чего он приебывается! Что вам всем от меня надо? — Она рванулась, отпихнув его, и побежала.

Он остался стоять прямо-ровно-напротив-точно-как-раз меня.

Оценил с ног до головы и сказал:

— Ты чё, парень, девку свою сдержать не можешь?

— Да, понимаете, так случилось… — мне еще только с ним не хватало сейчас драться. Для полного веселья!

— Как случилось? Что она кроет меня матом, я еще не успел раскрыть рта.

— Ну, перепила немножко, разнервничалась.

— Ты чё это, парень, лапшу мне на ухи вешаешь или давно не получал. Она абсолютно трезвая. Ты кому мозги полощешь? — Голос его вскрепчал, и он придвинулся на один шаг.

— Я серьезно говорю, у нее от этого и истерика была.

Я уже сжал в кармане газовый пистолет и подумал: а хрен с твоими глазами, мне вывеска моего лица дороже. По-иному я бы с ним точно не справился. Он шел на «гибель» своих глаз, пятиминутную. Так как от этого газа пять минут ничего нельзя видеть. А потом можно.

— Ладно, парень, на первый раз я тебя прощаю, ты вроде неплохой и не нахальный, как она.

Я был рад, что он меня простил… Комедия, первый раз в жизни я уворачивался от драки. Не до того было. Ирку я догнал уже на стоянке такси, она ждала таксомотора. Как ни в чем не бывало.

За одну ночь и два дня от свадьбы Ирка ехала отдаваться какому-то Игорю в Бирюлево. Это было, конечно, очень ново и оригинально — дух нового времени, я бы сказал, его примета.

— Ир, перестань, пойдем отсюда, — просил я.

— Я не хочу его видеть, — заорала она, — и не хочу туда возвращаться, он мне молодость испортил.

Я чуть не захохотал.

— Успокойся. Меня не волнует твой Юстинов, но я не хочу, чтобы в двенадцать ночи ты ехала черт-те куда кому-то отдаваться, одна. — (Как будто можно было это делать вдвоем. Я совсем с ней одурел.)

— Я не хочу с ним спать!

— Хорошо, будешь спать со мной.

— Тогда согласна, — неожиданно согласилась она.

Я взял ее за худую руку и повел домой.

— Он тебе вроде добра желает, хочет, чтобы ты не курила, посмотри на свою грудь, у тебя же после каждой сигареты кашель из нее рвется, бухания.

— Да-а, а кто меня довел, что я курю не переставая, кто меня… Год назад, Господи, только год назад я даже не знала, что это такое — гинеколог; а как противно, когда он лезет туда. Ничего, Юстинову еще все воздается, все!

Она опять начала заводиться.

— Ир, успокойся сейчас же!

Мы поднялись наверх на восьмой этаж. Дверь была не захлопнута.

— Иди в ванну, будь умницей, умойся и переоденься.

Она пошла. Я не поверил, я думал, опять начнется.

Итак я сосчитал, что Иркина истерика продолжалась три с половиной часа.

— Ну, где эта идиотка? — спросил Юстинов. Он лежал в кровати и делал вид, что читает книжку Джойса, рассказы, изданные в Милане на русском языке.

— Андрюш, перестань, не трогай ее и не обращай внимания, иначе больше я ее успокаивать не буду.

— Но она хоть успокоилась? —Да.

— А что тот парень от тебя хотел?

— Какой? — Я уже и забыл.

— Когда Ирка звонила.

— А, познакомиться хотел, я ему понравился. Хотел дружить навсегда.

— А я слышал…

— А чего ж ты не спустился? — спросил я. — Коли слышал…

— Видишь ли, Саш…

И в этот момент появилась Ирка. В ночной рубашке она была тиха, мила, очаровательна.

— Я не хочу только рядом с ним ложиться, — сказала она.

Все-таки она жизненная актриса, подумал я. — Хорошо, Ир, ляжешь с моей стороны.

У Юстинова была широкая большая кровать, там могли хоть четыре человека в ряд улечься.

— Нет, ты посмотри, она еще со мной спать не хочет, — вякнул Юстинов.

— Андрюш! Успокойся! — сказал я и добавил: — Ир, ложись уже, не выводи меня.

Оказалось, что она боится спать с краю. И она легла в середине. Середина была широкая. Но она прижалась ко мне, под мое одеяло.

Я сразу же стал проваливаться в сон, в дрему сна, моментально.

Потом она выскользнула из-под одеяла, и я услышал:

— Андрюшенька, ну я же не нарочно, прости меня, я больше никогда так не буду.

Потом я слышал, что она лезла к нему под одеяло, где он лежал, по крайней мере, под моим ее уже не было.

Он ей говорил:

— Пошла вон, я не желаю с тобой разговаривать.

Потом было сопение, и они, кажется, это сделали. Несмотря на то что в кровати был я. Не то пошли в ванную, я уже не помню, я спал. И это было прекрасно.

Проснулся я утром с ощущением, как будто на мне возили самосвалы. У стены шептались, как ни в чем не бывало.

— Друзья, вы там если что делаете, то предупреждаю, я проснулся и встаю, мне в ванну хочется…

— Давай, Саш, вставай.

— Что ты, Санечка, мы ничего не делаем.

Я поскакал в ванную, но вы понимаете, что — туалет, это мое любимое место, я считаю, что оно самое необходимое в жизни человека.

Когда я вернулся назад, Ирка сидела на Юстинове и тешилась. Она резвилась.

Дорого мне эта резвость их стоила.

— Санечка, — начала Ирка кокетливо, мордаха ее была невинна, — а ты можешь нам показать какой-нибудь способ сейчас, ты мне так много рассказывал…

Я чуть не уписился снова.

— Прямо сейчас, Ир?

— А что такого, Саш, Ирка говорит, ты там какие-то книжки читал, изучал что-то. Я в этих делах не ученый, работаю по-простому, по-крестьянски.

А я догадывался…

— Да, — говорит наша ласточка, — сунул, а Ирочке потом на аборт бежать. Все просто. Очень.

После завтрака, который приготовила нам Ирка, мы поехали в Сандуновские бани, я обожал их, а он перед свадьбой хотел отпариться.

Ирка чуть опять не закатила истерику, не хотела одна оставаться, но я пообещал, что сброшу ее с балкона восьмого этажа, и потащил к балконной двери. Юстинов помогал активно, она, кажется, поверила.

А в бане Юстинов, разоткровенничавшись, рассказал мне очень много всякого, о ней, о себе и об их делах. Но, если это повторить, у вас уши отвалятся. Или завянут.

Свадьба была абсолютно неинтересна, по сравнению с тем, что было до свадьбы. Никто, конечно, не знал, чья заслуга — их женитьба.

Я когда-то читал книгу «Лирика русской свадьбы» — так эта очень непохожа.

Было немного пресновато, и все ели, чтобы наесться. Немного позже пришла бывшая поблядушка Юстинова Катя Травкина, с которой он полтора года таскался, принесла ему цветы, поцеловала в обе щеки и села рядом со мной. Ирка ее, конечно, знала, как и большая половина здесь присутствующих, но отреагировала на редкость спокойно. Травкина мне не понравилась, и позже ее забрал к себе Яша. Под конец свадьбы Юстинов сцепился и поскандалил со своим лучшим другом Литницким, с которым Ирка сидела долго на лестнице и рассказывала Сашке про свои аборты, сделанные от Юстинова.

Юстинов же собирался напиться («собственная свадьба! — такое дело редко бывает»), и ему это, кажется, удалось. Он приревновал Ирку, это было неслыханно и невиданно. Чуть не получился скандал. Каких еще будет немало!

А перед этим, в середине свадьбы, Ирка представила одного очень нежного солнечного мальчика, который с ней учился в школе, был ее вечным другом, считался очень талантливым; подразумевалось, что когда-то был (а может, и до сих пор) робко влюблен в Ирку и сейчас учился в МГИМО, в ожидании большого будущего. Ирка была очень горда, что его знает. Такого чистого. И лучистого.

Свадьба кончалась, еды было мало, питья тоже. Непонятно, кто на чем экономил. И Яша Гогия бегал или ходил в буфет наверх и приносил недостающее, покупая. За свои деньги.

Я вышел из-за стола.

В туалете на полу лежал абсолютно в сосиску пьяный тот солнечный мальчик, уже не излучаясь, соученик Ирки, из школы избранных детей. Лежал, отключившись намертво, напившись в доску, и кто-то пытался привести его в себя. Туалет на свадьбу был отведен один, общий, а мальчик лежал у входа, и женщины ходили писить, перешагивая через него на возвышение туалета. В момент, когда я вошел, над ним хлопотала какая-то оставшаяся женщина (видимо, вернувшаяся с возвышения). Оказалось, это Иркина мама. Я не знал, что делать, и мялся вокруг от желания.

— Не стесняйся, — сказала она, — я не буду смотреть. Мне его надо в себя привести, а то свадьба кончается.

Я вернулся; Юстинов все говорил, что потом мы, друзья, поедем догуливать и допивать к нему, но когда свадьба закончилась и Ирка еще успела подзакатить маленькую истерику, родители посадили их в заказанную машину, и они как-то кисло уехали.

А перед этим Боб воскликнул:

— Вот она — семья!

Мы остались одни — компания с курса, — и Яша Гогия предложил лететь в Таллинн: там есть ночные клубы, и мы прекрасно догуляем — билеты он покупает на всех. Вот это было самое интересное из всей свадьбы.

Мы чуть не улетели.

Я бреду по институту, и тоска страшная, я не знаю, чем заняться. Все уже знают меня, и я всех знаю. Ну не всех, а тех, кто знает меня. В результате я наталкиваюсь на Зинаиду Витальевну, которая спрашивает, почему я не на занятиях. Я говорю, что живот болит, и она отлипает. Она неплохая женщина и никаких лишних вопросов не задает, только один, для приличия. Все-таки инспектор, секретарь нашего прекрасного факультета.

Я иду по институту и так уютно, то здесь постою, то там поговорю, — так и время бежит, убивается.

Все люди, которые из себя представляли хоть что-то с плохой или хорошей стороны, или с любой, старались не ходить или не ходили на занятия. Светочка с Маринкой стоят в закутке у перил третьего этажа и курят, мне снизу видно. Светочка просто ласточка, а Маринка ее демон, соблазнительница. Яша Гогия сидит на теплой лестнице и читает книгу проклято-проклятого Солженицына. Юстинов с Васильвайкиным тут же по-соседству играют в карты на деньги, это стало модно на третьем курсе нашего факультета.

Ирку я где-то видел в буфете с Сашей Когман — это ее новая подружка; с Лилькой Улановой, по-моему, любовь закончилась. Юстинов запретил.

Боб с Билеткиным орут и спорят о значении проститутки Ленина в Октябрьской революции и пролитой им крови, стоя у памятника Троцкого. Я останавливаюсь возле них и присыхаю на полчаса.

Билеткин был интересный человек и перешел к нам в группу недавно, до этого он был в бесцветной группе нашего же курса, но ему хотелось цвета; и еще — ему нравилась Ирка. Билеткин был как раз тот партнер, которого мне недоставало.

Молодой представитель разночинства на факультете, он же и оголтелый диссидент нового поколения (рождающегося в муках); по иронии судьбы, его папа, с которым он не жил, был сотрудником Музея Революции в Ленинграде. Билеткин же вырос таким ненавистником коммунизма, всего этого вшивого соцстроя и социализма, что нам всем, не любящим это тоже, но терпящим, было далеко до него. Как до Юпитера.

Литературу он любил обалденно и фанатично, любимыми его поэтами были: Осип Эмильевич Мандельштам, Борис Леонидович Пастернак, Марина Ивановна Цветаева. Он преклонялся перед ними. Вообще в Москве, все их поколение, я имею в виду развитое, интересующееся, выросло на этих поэтах, их судьбах, стихах, обожая их и обогораживая. Я был меньше с ними знаком, так как до провинции это вообще не доходило: слышал эти имена — и то хорошо. А так как, если учесть, что вся Россия — провинция, за исключением двух-трех больших городов, то можно представить, насколько маленькое количество людей знали этих поэтов.

Билеткин же зачитывался ими, находя где-то в списках, перепечатках, копиях и давая читать другим. Он любил литературу, но даже в ней умудрялся откапывать что-то диссидентское, анти… солененькое и необычно приправленное. Он всегда выкапывал какие-то штучки. Так, он первый приволок на факультет Даниила Хармса и ходил, одуревая от его маразмиков высокого литературного стиля: особенно о Пушкине или об огурце. То притаскивал Пильняка с его художественной работой о Фрунзе, легендарном командарме Красной Армии Юга. Или Михаила Кузмина, этого гомосексуалиста, в него он вообще был влюблен с головой и ногами, со всеми органами, поголовно. Билеткин был интересный человек и просветитель: притаскивал что-нибудь новое, нам неслыханное, и тут же популяризировал. Отдавал в массы, народу.

Вид его был ужасен, тощий, вечно небритый, в глубоких угрях, не меняющий одеяние годами, не имевший ни одной девушки, до сих выросших пор, и мечтающий об этом (приватно и страстно; так, что в результате Яша Гогия лично взялся исправлять это: девственность Билеткина), в чем-то наивный и натолканный феноменально, Билеткин был цветком всего курса.