— Ну, так что, Саш, принести?

— Спасибо.

Он разглядывает меня. И в этот момент автобус подъезжает к большому проспекту Мира. Динамик объявляет: метро «Щербаковская».

— О, мне выходить сейчас. Так я принесу. Только ты веди себя хорошо.

И он прыгает в закрывающуюся дверь автобуса. Едва не выламывая ее плечом. Я схожу на своей остановке и еду до проспекта Маркса. Выхожу на улицу и мимо Телеграфа — места всех встреч, как в центре ГУМа у фонтана, — иду пешком домой на Герцена. Мне почему-то кажется, что кто-то должен ждать меня около самого дома. Но это лишь мне кажется. Миражи утомленного сознания. Я поднимаюсь наверх и тихо прохожу в свою комнату.

У соседей какой-то шум, грохот. Этот кретин низкорослый, гориллоподобный болван опять орет на этого бедного забитого мальчика, он у нее от первого брака.

Я вспоминаю, как отец бил меня, до десятого класса, за поведение и занятия. И мне становится страшно.

Но в этот раз побеждает она, и криков вроде не слышится, значит, он не бьет мальчика. У нее еще грудная дочка от него. И как с таким ублюдком жить можно или в кровать ложиться, не понимаю и ужасаюсь я. Хотя он чистый. С виду.

Через время все смолкает. Я как будто жду все время что-то, звонка? Но никто не звонит…

Я иду по знакомой дорожке к зданию alma mater. Вот и фразе выучился!..

И едва появляюсь в институте, как ко мне подходит Яша. Мы с ним никогда практически не общались близко раньше.

— Сань, я знаю, что у тебя вчера с Пашей произошло…

Я не удивляюсь, Билеткин, наверно, рассказал. Но когда? А, да, он у него часто бывает и спит.

— Пустяки, Яша.

— Если тебе нужна какая-нибудь помощь или что угодно, в любое время, все равно в каком месте Москвы, только скажи одно слово, даже не надо слова, посмотри.

Это трогает меня.

— Спасибо, но ничего страшного.

Мы улыбаемся друг другу и расходимся. Я в читалку — готовиться к докладу по Куприну. Я люблю Куприна и очень ценю его рассказы, они мне нравятся, и слог такой чистый, ясный, простой. И очень интересно рассказывает, я вообще считаю, что он лучший рассказчик во всей нашей литературе. Никто лучше его это не сделал. Сейчас вот Аксенов пытается продолжать что-то, хороший рассказчик, но чем кончит, неизвестно.

Куприна я прочитал все девять томов, давно, и сейчас хочу посмотреть кое-какие биографические данные и вехи творчества, периоды. У нас же все по этапам да периодам. Все по полочкам должно быть разложено. И по правильным. Ну да я не открываю Америки. Она давно открыта. Я вообще не собирался по нему доклад в этом году делать, а хотел взять Андреева или Платонова, но Вера Кузьминична попросила взять что-нибудь полегче и поопределенней, так как декан сам следит за докладами нашей секции и работой кружка и, конечно, пристально ждет моего первого выступления.

— Так что, Саша, — она мягко посмотрела на меня, — я тебя очень прошу. Добрая женщина.

— А что плохого в Андрееве или Платонове?

— Ничего, что ты! Наоборот, я очень люблю их, но я прошу тебя, чтобы все обошлось спокойно и без… эксцессов, и нас бы никто не закрывал, и мы бы существовали долго. Ты же председатель, и на тебя особое внимание, по двум причинам, ты знаешь.

Я согласился. (А никогда не надо быть соглашателем.)

Беру в читалке на полке нужные книги и смотрю, куда сесть. И вдруг — глазам своим не верю: Светка и Маринка сидят с книгами в руках.

Я подхожу:

— Светочка, да что же это такое творится, мир тронулся, то ли свет двинулся и сошел с ума — вы сидите в читальном зале и занимаетесь?!

Она улыбается, сияя.

— Да, Храпицкая эта со своей зарубежной литературой, вот «Дикую утку» читаем Ибсена.

— Ну и как она, еще не приручилась?

— Кто? — не понимает Маринка.

— Утка, о которой читаете.

— Да ну тебя, Сашка, вечно шуточки у тебя на уме.

— А чего у меня должно быть, Марин, скажи?

— А то ты сам не знаешь? — Она кокетливо улыбается. — Ну, что-нибудь серьезное.

— Это ты имеешь в виду, как каждую ночь, что ли?..

— Да ну тебя. — Она заливается. — А то можно подумать, что ты не делаешь.

— Не каждую ночь, но через одну. Куда мне за тобой угнаться.

Она запинается.

— Шучу, Мариночка, шучу. Я же ничего не знаю, только проверяю, не попадайся так легко.

Светка смотрит ласково-бархатными глазами на меня, клевая баба. Ну, да, где живешь…

— Свет, тебя можно на минуточку.

— Конечно.

— Вечно у вас секреты, — недовольно говорит Маринка.

Мы отходим к полкам:

— Да, Санечка.

— Ты мне можешь одолжить пять рублей до стипендии, у меня…

— Все что хочешь, Санечка. Даже себя…

— Спасибо, я ценю твою доброту. И готовность…

Глаза ее ласкают:

— Ты хочешь, чтобы я тебе одолжила себя?

— Нет, не сейчас, а сейчас мне пять рублей надо.

— Вот видишь, ты такой, я тебе совсем не нужна.

— Наоборот, Светочка, я борюсь и боюсь… не удержать себя. А нам еще столько учиться!

Она хищно-мягко улыбается, отходит к столу и приносит мне из сумки деньги.

— Санечка, возьми десять, мне их все равно девать некуда.

— Нет, Светочка, спасибо. Я отдам ровно через три дня.

— Что ты говоришь, ничего мне не надо отдавать, — и она сует мне десятку. — У меня нет пятерок.

Уходит и садится. И чего б ей не быть мне отцом родным… Маринка что-то нашептывает ей, не то недовольное, не то веселое; они закатываются, значит, веселое. Маринка не трогает мое имя никогда, боится связываться. И подчеркнуто уважает. Зная, что я на Светку влияние имею (а не использую…), а она ее потерять боится.

Памятуя вчерашний урок, я перекладываю деньги из пиджака в карман джине, тугой, и иду читать про Куприна.

Кто-то сидит и очень внимательно смотрит. Я поднимаю глаза: это Шурика жена. Очень странный взгляд.

На заседание кружка в этот раз приходит даже Ирка. Ей скучно одной дома сидеть, а Юстинов куда-то фарцевать уехал. Купринский доклад я делаю неплохо, Вере Кузьминичне нравится. Потом затевается разговор о его «Яме», кстати, единственное произведение, которое полностью слабое у него. Но такое дело, о падших женщинах, о проститутках. И мне приходится отвечать и пояснять о происхождении и подтексте. Но в голове у меня еще что-то, помимо купринских проституток…

К метро мы идем с Иркой вместе.

— Саш, я тебя все забываю спросить, ты тогда Магдалине купил мумие?

— Ну ты вспомнила, Ир, как бабка Юрьев день. Конечно, еще тогда, в январе. Только деньги она отдала, не захотела так брать.

— А я думаю, чего это она к тебе на занятиях с особым вниманием относится… — и Ирка смеется.

— Это потому, что я стал на все ходить.

— А ты с Натальей по-прежнему занимаешься?

— Да, конечно, каждую неделю перед каждым новым текстом. Когда она занята, я приезжаю и оставляю книжку с заданием в ее почтовом ящике, а на следующий день, готовое, забираю.

— Она очень приятная девочка, мне понравилась.

— Откуда ты знаешь?

— Я вас вместе на «Фрунзенской» видела, когда вы апельсины покупали.

— Понятно, — говорю я.

— Пойдем к нам зайдем, я тебя салатом накормлю, супчиком.

— Нет, Ир, спасибо, мне ехать надо, читать.

— Саш, так самый умный станешь, к тебе тогда и не подступишься. И так со мной неделями не разговариваешь. — Она смотрит на меня.

— Это потому, что ты больше Юстинова становишься.

— Совсем нет; а раньше?

— А раньше ты была девочка Ирочка.

Она задумывается. Мы целуемся в щеки и расходимся. По пути домой я опять себя ловлю на мысли: а чего я спешу туда? Мне опять кажется, что кто-то будет ждать. Но это опять мне только кажется. И снова две булки, колбаса и молоко плюс еще сырок творожной с изюмом добавляется. Я стал таким тощим и стройным за этот месяц жизни, что хоть на конкурс выставляй. (Что когда захожу в ванную, в зеркале не нахожу себя.) Говорят, на Западе проводятся конкурсы первых красавиц мира. Вдруг слово «красавиц» почему-то больно режет меня и затормаживает.

Чтобы ни о чем не думать, я ложусь спать. Прихожу домой и очень рано ложусь спать. Кто еще так жил в юные года… У соседей опять какой-то шум, но это я слышу уже через сон — спящего сознания.

Поздно вечером я читаю «Дикую утку» Ибсена, это и вправду тоскливо, и зачем нужно было ее писать, чтобы мы мучились. Интересно, слышит ли меня доцент Храпицкая и не переворачивается ли вверх ногами в своей монашеской постели от такого кощунства. А может, она и не монашка?

— Итак, мои дорогие, — говорит она, — кто хочет начать? Выступить и рассказать нам, в чем идейный смысл, сущность, я бы сказала, зерно или стержень, семя — назовите как хотите — бессмертного произведения Ибсена «Дикая утка».

Как же бессмертного, думаю я, когда все смертью кончается.

— Я жду, — говорит она, — времени у нас немного, и оно не резиновое.

У каждого свой подход ко времени.

Все сидят молча, по возможности еще молчаливее.

Я смотрю, как рот ее в уголках подбирается, и, чтобы не доводить до греха, поднимаю руку.

— Ну что, опять палочка-выручалочка? У остальных сил или способностей не хватает? В чем дело?

Все сидят не шевелясь. Я держу руку.

— Опусти, Саш. Спасибо, в тебе я никогда не сомневалась, но твои знания мне известны. Я хочу послушать других.

Я опускаю руку. Это занятие, мне можно предаться собственным мыслям. Я не выдерживаю, наконец: где она?!?!?!?

Вот дурак, и стоило столько крепиться, ждать, мучиться, чтобы сказать это себе, про себя. И почему я так устроен?

— Вот вы, две девочки, вас, кажется, зовут Света и Марина. Я вас никогда не слушала, так что начните. Например, вы, Света.

Я смотрю на них. Они явно выросли для девочек (но кого это волнует в наше дивное время, к тому же по моим расценкам: они не девические женщины давно).

Светка поднимается и, перехватив воздух, начинает говорить. Господи, я Светку никогда такой не видел. Она отвечает так, что впечатление, будто мужика никогда не имела. Я не могу объяснить вам, как это можно отвечать так, но она так отвечает.

Маринка и подавно лопочет, как будто не сама трижды не рожала, а ее только что родили. С богом пополам они выцарапывают какие-то положительные крестики в ее журнале, и она отпускает их на покой. Хотя и делает им ряд замечаний, но она умная баба и понимает, что не могут все знать литературу и только ею заниматься.

В жизни много более важного!

После занятий мы идем с Иркой в буфет. У меня остается один рубль до завтра. Марья Ивановна по-прежнему обсчитывает, да еще дает Ирке плохой кофе с молоком, который брал я.

— Марья Ивановна, ну что вы мне такой кофе с молоком дали?

— А это ты, Саш! Я тебе сейчас другой дам. Чего ж ты не сказал, тут за день так наработаешься, — (разрядка моя), — что своих не узнаешь.

Она меняет кофе.

— И чего ты такой дурной, — говорит она, скрещивая руки под буфетной грудью, — за всех платишь, как ненормальный. Тебе что, больше всех надо, у нее вон муж богатый, пускай и дает ей на завтраки, а то два года она всегда приходит с тобой и никогда не платит.

И откуда она все только знает, про мужа.

— Ладно, Марья Ивановна, это же пустяки, копейки.

— Да, я за эти копейки целые дни бьюсь. — Она оглядывается, у прилавка никого нет, и, подмигнув мне, улыбается.

И где только ОБХСС ходит, вечно не там, дураки, пасутся. Хотя их я ей бы не пожелал. Но крупными слезами они плачут по ней, это точно. Вытрите слезы, товарищи, — Марью Ивановну вам не взять!

— Ты что думаешь, я тебя не узнала, — продолжает она, — узнала, я специально ей такой кофе с молоком дала. Знала же, что не для тебя. Ты всегда только чай с лимоном пьешь.

О Господи, везде подводные течения, даже в буфете.

— Я для тебя иногда только лимончик и берегу. И для ректора, он тоже любит.

Я чуть не поперхнулся.

— Спасибо, Марья Ивановна.

— Как мама, Саш?

— Хорошо, — говорю я и иду в угол, где сидит в ожидании Ирка.

— Ты чего так долго с ней разговаривал, менять не хотела?

— Нет, о маме.

— Она, кстати, тебя и Сашку Когман страшно любит, от Сашки прямо слюнки в бутерброд пускает.

— Зато, Ирка, она первая, кого я встречаю, кто не любит тебя.

— А я знаю. Это из-за Юстинова. Он ей очень нравился сначала, а теперь она считает, что он несчастный, потому что на мне женился.

Закончив трапезу, мы выходим из буфета и идем через площадь, где стоит памятник Ленину.

— Ира, а что это за гирлянды, украшения? — Они висят вокруг.

— Завтра у пятого курса прощальный звонок, последний день занятий в институте.

Я вздрагиваю.

— Господи, вот счастливые, как бы я хотела быть пятикурсником и закончить всю эту блевотину обучения. — (Где мой папа только!) — Ненавижу больше, чем аборты, а тошнит от всего этого, как будто беременная. Перед каждым изворачивайся, играй, выкручивайся, придуривайся — и все из-за какого-то зачета или экзамена. А кому потом наши знания нужны будут? Да никому: в школе своя программа, и как директор или завуч, а то еще лучше — в гороно скажут, так и делай, особенно когда «молодой специалист»: выполняй все приказания. А пока «старым» станешь, чтоб разрешили хоть чуть-чуть, но свое сделать, за-штампуешься так, что от себя самому тошно станет, вот и вся жизнь. Прошла она.

— Ир, а чего ты в этот институт пошла?

— Рядом с домом было, чтобы далеко не ездить. Да и какая разница, какой институт и куда. Важно, где работать будем, в каком месте. А после института при распределении все равно блаты заработают, какой институт не кончи. Но ты представляешь, Саш, как я его люблю, если он мне хуже аборта кажется?! Она улыбается.

— Зато Юстинова встретила, — шучу я.

— О, вот это точно большое счастье, ради этого непременно стоило идти сюда. Не встретила б его, так и абортов не знала.

— Ты что, Ир, опять попала, слово с языка не сходит?

— Нет, что ты, Санечка, таблетки твои работают безотказно. Как и я. Просто в воспоминаниях разгорячилась.

На английский язык мы опаздываем примерно на полчаса.

— Вот милая пара, — говорит Магдалина, когда мы появляемся, — как обычно, вас что, звонок не касается, двадцать пять минут занятия прошло.

Все смотрят на нас и улыбаются: получили разрядку, да еще я сейчас что-то скажу.

— Магдалина Андреевна, у меня живот болел, страшное дело, что-то не то, наверно, съел.

— Хорошо. А у тебя, Ир, что болело?

— А я его у туалета ждала. Вся группа лежит.

— А что, не могла же я товарища в беде бросить, одного.

Сашенька Когман заливается, аж слезки летят. У нас с Иркой отрепетированные эти номера. Без подготовки, чувство локтя.

— Ну, Ира, разве можно так говорить, ты же девочка. Да еще при всей группе.

— А что, Магдалина Андреевна, я же внутрь не заходила.

Сашеньку Когман можно выносить, она готова и чуть не падает. Выпадает из-за парты.

— Ну, хорошо, садитесь, — говорит Магдалина, — вечно у вас какие-нибудь приключения.

Мы садимся с Иркой и улыбаемся друг другу. Оказывается, мне с ней еще приятно общаться и в ней осталось что-то от прежней девочки Ирочки.

На перемене я стою у бордюра и наблюдаю с третьего этажа. Внизу суетятся и ходят, спешат куда-то. Вдруг на первом мелькает необыкновенное платье, я чуть не свешиваюсь за бордюр… Нет, мне только кажется.

С непонятным чувством я ухожу из института.

Сегодня — это сегодня.

Городуля выдает мне мою стипендию, тщательно отсчитывая.

— Чего, Люб, ошибиться боишься?

— Ага, — наивно подтверждает она.

— Ваше девичье дело такое, одна ошибка и прощай…

— Опять ты со своими штучками!

— Ну, я шучу, не обижайся.

— Вот сбилась из-за тебя, — и она опять начинает пересчитывать.

— Да не бойся, не ошибешься, уже поздно…

— Ты о чем это? — говорит она.

— Обо всем… э-э, то есть о деньгах, конечно.

— На, расписывайся.

Я это делаю, расписываюсь.

— А то, если ошибусь, ты поправишь, — не унимается она.

— Наоборот, Люба, подтолкну. Ты знаешь, как сказал занудный Ницше: падающего — подтолкни.

— Вот-вот, это на тебя похоже. Ох и жук ты! Следующий, — говорит она.

А я думаю: неужели ей одного мало… Потом отхожу.

Стою и наблюдаю за ленинской аудиторией, где они в последний раз собираются для прощального звонка.

Пятикурсники, разряженные и разодетые, чинно входят в аудиторию, переговариваясь. Я до устали вглядываюсь в площадку у памятника (Троцкого ли, Ленина, какая разница), но никого нет. Мне кажется, что я ее сразу замечу, она должна быть в необыкновенном, особенном платье. Она вся особенная.

Боковыми лестницами я спускаюсь вниз, прохожу через раздевалку и поднимаюсь на теплую лестницу. Заглядывая сверху, с верхней середины, в аудиторию. Но не могу разглядеть, очень много людей, и ничего не видно. Вдруг мне становится неудобно, кто-то увидит и скажет, чего это я возле пятого курса околачиваюсь, кто это там знакомый у меня, и все всё узнают и начнется. Я ухожу очень быстро и иду в никуда.

Господи, какая чушь, у нее сегодня такой день, она все кончает, она больше никогда не появится в этих стенах, а меня волнуют какие-то глупости. А для нее это, наверно, очень важно, значительно.

— Санечка, ты куда направляешься? Даже не замечаешь меня.

Я чуть не вздрагиваю:

— А, Свет, привет.

Я достаю быстро из кармана.

— Десять рублей, спасибо большое.

— Да ты что, Санька, мне не надо, я свои не знаю куда девать.

— Свет, но мы же не будем торговаться, быстро! Мой голос, видимо, необычно звучит сегодня, она берет, не споря, как обычно.

— Ты куда все же?..

— На край света, зовущийся ничтожная вселенная.

Она улыбается мне. Я выхожу из института.

— На Центральный рынок, — говорю я пойманному таксисту. Мне абсолютно не хочется тащиться в троллейбусе среди людей.

Там я покупаю пять самых красивых роз и выхожу из этого ора, крика, торговли и базара.

Напротив дома, в маленьком магазине, я покупаю две бутылки шампанского и три большущих плитки шоколада. Розы я ставлю в воду и туда бросаю кусочек сахара, так меня когда-то учила Наталья. Наташа — Наталья — одинаковые имена. Я не помню, закрыл ли я входную дверь. Соседей дома нет, они на работе. А где они оставляют детей, вдруг думаю я. Впрочем, какая мне разница. Почему всё волнует меня.

И тут я задумываюсь. Ну, хорошо, а как я ей это буду отдавать. Как я ее вызову, найду, где все это держать, за спиной или перед, да еще Городу-ля, и вообще пол-общежития знакомого. Да положить на всех, какая разница. Она одна на земле и мной ни за что обиженная, какая чушь волнует меня. Когда же я начну взрослеть? Дверь тихо скрипит позади. Что это? Я оборачиваюсь и вздрагиваю: она стоит в дверях и смотрит на меня. Прямо. В упор.

— Дверь была открыта, и я вошла. Извини, если я неправильно сделала.

Я смотрю на нее, и у меня кружится голова. Она чудесная сегодня. В необыкновенном желтом шифоновом платье, которое обалденно облегает ее чудную фигуру.

Но я же был бы не я, если сразу у меня было по-нормальному. И произнес: да, я ждал тебя, я истосковался. Что меня внутри толкает и как?

Я придаю голосу неудивленность и обыденность и произношу:

— Здравствуй, Наташа, давно не видел тебя.

— Я могу войти? Я тебе не помешала?

— Конечно, ты можешь войти. Входи, пожалуйста.

— Всего три дня… — говорит она.

Что, не понимаю я, понимая, но делая первый вид.

— А мне казалось, целая вечность. Она садится:

— Извини, я не могу стоять.

И только тут я взглядываю в ее глаза, и мне становится страшно. Какая же я тварь и скотина, мне хочется убить себя.

Но я делаю второй вид: будто ничего не вижу я.

— Я буду говорить, хорошо? Ты не против?

— Да, пожалуйста, — мягко отвечаю я.

— Ты удивительный мальчик. — Она вдыхает воздух. — Ты не представляешь, что мне стоило пересилить себя…

Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.

— Ты первый, к кому я пришла сама… — она выдыхает этот набранный воздух.

Я молчу и не двигаюсь.

— Ты удивительный мальчик, — только повторяется она.

И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:

— Я был не прав, извини… меня.

— Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.

Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.

— Тебе бы по-другому и не пошло… — и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.

Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.

— Я, наверное, не вовремя, Саша?

— С чего ты взяла?

— Помешала тебе, разбиваю планы…

— Нет-нет.

— …Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.

Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.

— Я не знал, что ты ревновать способна.

— Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?

— Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.

— Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…

— Четыре дня назад.

— Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. — Она огорчается.

— Даже не после, а во время тебя, — сознаюсь я. — Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.

— Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…

— Я прикидывался.

— Ну, что ж, — она встает, — и в заключение нашего романса, — она горько подчеркивает это слово, — не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?

Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.

— Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… — она обрывает себя.

— Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.

Я беру розы из воды:

— Солнышко мое ненаглядное, — сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, — поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…

Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.

— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.

Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:

— Поэтому я счел своим долгом…

Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.

Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.

— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.

— У тебя платье красивое, мне жалко.

— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.

— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?

— Я не хотела идти. У меня не было настроения.

Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!

— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.

— И есть шоколад, — добавляю я.

— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!

Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)

— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?

— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.

— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?

Она смотрит ясно на меня:

— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:

— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.

— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…

На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.

Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.

Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.

В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.

Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».

— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!

Он обнимает меня.

Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.

— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.

— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.

— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.

Я киваю, да.

— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.

Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.

Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)

Торнике раньше был зам. директора «Иверии», когда мы с ним познакомились. Но он рвался уйти оттуда. И о своем закрытом ресторане мечтал давно, еще тогда. Как ему это удалось, я не представляю. (Хотя он поит и кормит всю партийную шарагу Одинцова бесплатно, и они закрывают на это глаза; у них свои специальные дни.)

Публика здесь собирается только своя и самая отборная: гинекологи, стоматологи, фарца, только очень крупная (золото, валюта), гульливые актрисы, актеры, режиссеры, поющие, часто приезжает Алла Пугачева, гулять и напиваться, а потом петь со сцены про любовь и разлуку — она любит этот ресторан и обожает Торнике. В честь нее он даже получил название «Арлекин», неофициальное. А также приезжают грузинские гости и друзья Торнике, которых он бы предпочел, чтобы меньше, так как там, где горячая Грузия, там крики, деньги, скандал. Но ничего не поделаешь, и он с достоинством несет свой крест грузина.

— Хей, Сашья. — Он возникает у. нашего стола и садится.

Служат нам моментально, шампанское разливается в три бокала.

— Я сделал необходимые распоряжения, чтобы вам покормиться немножко. — Я балдею, так мне нравится его язык и как он строит предложения.

— Торнике, спасибо, мы не голодные, не нужно было.

— О чем ты говоришь? Ты сюда не спорить пришел, а отдыхать! Позволь мне делать мое дело. Хорошо! Вай, сто лет тебя не видел. Давай выпьем!

Бокалы поднимаются нашими руками.

— За твою прекрасную девушку, Наташья, кажется.

— Спасибо, Торнике, — говорит она.

— А как так легко произнесли мое имя?

— Она недалеко от твоих мест выросла, в Сочи, — вставляю я.

— Вай, что ты мне раньше не сказал!

— А что бы было? Он смеется:

— Дороже тебя гостем бы была. Но ты не переживай, все лучшее, что у меня есть в ресторане, будет на твоем столе, а потом со стола в твоем драгоценном желудке. Выпьем сначала, дорогие гости!

Она отпивает и ставит бокал на белый снег скатерти, продетый ниткой красного. У Торнике все здесь лучшее.

— Эй, полгода я ждал тебя, он же мой спаситель, Наташья, — (и тут он это говорит), — самый дарагой человек после детей и жены. Он спас меня!

— Ладно, Торнике, это не важно.

— Почему не важно, о подвигах человека человечество должно знать!

Его лучший официант, шестидесятилетний Зураб, который кочует с ним по всем местам и ресторанам, где работает Торнике, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Как грузинское эхо.

— Подожди, Сашь, сейчас вернусь, на кухне распоряжения дам насчет вашего сулугуни, не знают, какой лучше.

Он встает и уходит. Она удивлена.

— Ну, что, удивил я тебя? — Я целую ее руку.

— Если честно, то да. Я не представляла, что такое может быть в Москве или существовать. А почему он так любит тебя?