Сергей Минаев
Время героев
Доброта
Леночку любил весь двор. В свои шесть лет она была милой, отзывчивой девочкой.
Она приносила молоко соседке тете Клаве, она искала вместе с плачущими хозяевами сбежавшего кокер-спаниеля. Потом она нашла его на помойке, мокрого и дрожащего от страха. Хозяева собаки подарили ей игрушку. Грустного веснушчатого клоуна.
Она строила в песочнице куличики с детьми одинокого дяди Юры с шестого этажа.
Она защищала их от злого бульдога с соседского двора. Она была очень доброй девочкой.
Она жила с мамой, милой женщиной 33 лет, работающей библиотекарем. Мама читала на ночь Леночке добрые сказки. А когда Леночка спрашивала, почему они живут без папы, милая мама рассказывала Леночке трогательную историю про то, что папа был летчиком-испытателем и разбился. С тех пор мама хранит ему верность и не выходит замуж. Леночка очень жалела маму. И папу.
По вторникам к маме приходил дядя Леша. Милый, добрый и обаятельный детский врач из поликлиники.
Он часто разговаривал с Леночкой и дарил ей всякие игрушки. Буратино, Птицу-синицу и Барби. Потом они вместе с мамой клали Леночку спать. Потом они долго еблись за стенкой. Мама закусывала простыню, чтобы криком не разбудить Леночку.
Однажды Леночка все равно услышала и тихо засмеялась в подушку. Потом так же тихо начала плакать. Дядя Леша ушел поздно. А мама села на кухне и долго смотрела в окно. И тоже плакала. Леночка вспотела и задрожала от страха, как тот кокер-спаниель. Леночка не понимала, почему добрый дядя Леша обижает маму.
В следующий вторник дядя Леша, в очередной раз придя к маме, подарил Леночке плюшевого Чебурашку. Лена улыбнулась, поблагодарила дядю Лешу и погладила Чебурашку по голове.
– Люда, – сказал он маме, – Леночка удивительно добрая девочка. Сколько я ее знаю и все равно удивляюсь ее безграничной доброте. Чудесный ребенок.
Леночка пошла в свою комнату и закрыла дверь.
– Интересно, кто знает, куда уходит доброта, когда мы становимся взрослыми? – сказал дядя Леша, косясь через плечо на Леночкину дверь и похотливо поглаживая маму по заднице. – Дети так бесконечно добры… бесконечно добры…
* * *
Леночка закрыла дверь. Села с Чебурашкой на пол и отрезала ему уши ножницами. Потом намазала места срезов маминой помадой, имитируя кровь. Вытащив из шкафа грустного веснушчатого клоуна и оторвав ему ноги, она замазала помадой все его 133 веснушки. Так, что он стал похож на больного сыпным тифом. Потом она открыла дверь игрушечного домика, обмотала шею грустного клоуна веревкой и повесила его на маленькой виселице. Чебурашку с отрезанными ушами она положила в гробик, сделанный из коробки из-под сливочной помадки. Его она тоже засунула в домик.
Потом она взяла домик и убрала его в шкаф. Там уже болтались на перекладине – Барби без головы, подвешенная за ноги, проткнутая английской булавкой плюшевая Птица-синица и прожженное выжигательным аппаратом «Детство» тело Буратино. Леночка еще немного подумала и снова вытащила клоуна и Чебурашку из домика.
Она взяла синий фломастер и крупно написала на груди у клоуна – ДЯДЯ ЛЕША. А на груди у Чебурашки – МАМА.
Леночка закрыла дверь шкафа, улыбнулась, разделась и легла в кровать.
Она уже не дрожала от страха.
Вместе
Ждала.
Убрала квартиру, проверила уроки сына, уложила спать младшую дочь.
Пошла на кухню. Фарш провернула, котлетки аккуратненько так слепила, бросила на сковороду.
Суп поставила на плиту. Начала резать салат.
Да он мужик-то в принципе хороший. Ну пьет. Так все пьют. Зато деньги в дом носит. Баб на стороне тоже вроде нет.
А то, что с тещей ругается, так оно у всех так. Быт, как говорится. Ну устаканится, стерпится. Все через это прошли.
Во вторник, конечно, плохо было. Посуда битая. Ругань. Крики всякие. Уйду, говорил. На детей не посмотрю, уйду.
Ну а как? Мужик он видный. Слесарь не из последних. Зарплата сто восемьдесят пять. Плюс прогрессивка, премии разные.
Любая баба будет рада. Да и по дому все может.
Нет. Не смогла. Да и он, как свекровь сказала, позвонит. Позвонил. Через три дня позвонил.
Сказал, что придет. Что обговорим все. Люблю я его…
Да и как одной-то? Страшно. Не девочка уже. Да и соседи чо скажут?
Вишь, бабы-то, при мужиках все. При каких-никаких, а все с мужьями.
Цветов наверно купит. Или духи какие. Как обычно.
Одним словом – ждала.
Еще раз прошлась по квартире. Перевернула котлеты. Поправила перед зеркалом прическу. (Вот Зинка сука, пятнадцать рублей взяла!) Сняла фартук. Посмотрела на часы.
Села на кухне.
Звонок в дверь.
Он.
Ввалился.
Прижался к стене.
Сполз на пол.
В руке три обломанные гвоздики.
– Ну чо, мать? Накрывай на стол… я вишь как…. – показал гвоздики.
Ждала.
Извелась вся. Часы, минуты считала… А он??? Опять… пьян, сран и хамоват…
СУУУУУУУУУУУУУУУУУККААААААААААААААА. Сука. Тварь этакая.
Взяла сковородку с котлетами. Да и по голове раза. Да еще. Да для порядку. Вот так.
УУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХФФФФФФ.
Извелась.
У него кепка набекрень да струйка крови на виске. Не дышит вроде.
Раздела.
Волоком дотащила до кровати. Закинула к стене. Разделась. Обняла.
Поцеловала в холодеющий лоб.
Поправила подушки.
Накрыла его одеялом поудобнее.
Все теплее.
Поцеловала синеющую руку.
Чему-то улыбнулась.
ВМЕСТЕ…
Любофь
«Пиздатая вещь, – промелькнуло в сознании Жоры, – не наебал барыга-дилер».
Действительно, экстази оказался правильным, перло так, что хватило бы на роту солдат.
Жора Соснин танцевал уже четвертый час почти без остановки. Лица окружающих сливались в одно большое цветное пятно. Пот лил градом, ощущения притупились, казалось, он сам – сплошной бит, который затихает лишь на секунду, чтобы потом опять взорваться мегатоннами энергии.
Начинался очередной приступ дикого сушняка, и Жора направился к бару, залить водой пульсирующие остатки сознания. Одинокая нимфетка, в чем-то обтягивающем и блестящем, на секунду притянула к себе его мутный взгляд.
– Хай бейба, ну чо, отдыхаем? – привычно начал диалог Жора. – Пообчатса есть желание?
– Ну если ты настаиваешь… – подняла на него голубые глаза дефка, – давай…
Через несколько секунд Жора, полуприжав дефку к стойке, нудел ей про своих крутых родителей и побег от охраны, приставленной к нему папой, ради того чтобы хоть раз нормально тусануть в клубе, как «простые люди». Это была его обычная легенда для съема малолеток.
Еще через пять минут он начал травить о том, как он увидел ее глаза и его пробило на любовь и т. д.
Дефка, извинившись, с улыбкой проследовала в WC, пообещав скоро вернуться.
Жора, залпом допив воду, направился за ней. Войдя в туалет и увидев ее у зеркала, он навалился на нее всем телом и начал задирать ей майку. Дефка начала извиваться всем телом и пыталась расцарапать Жоре рожу, дико вопя.
Жора отстранился:
– Да ты чо, охуела??? Чо, ебнулась головой? Дефка вывернулась и начала истерично вопить:
– Идиот, ты идиот, вы все здесь идиоты!!! Вас интересует только тело. А любовь? Любовь? Ты знаешь такое слово? Ты знаешь, что такое любовь?!
Она расплакалась и выбежала из туалета.
Жора вышел на улицу.
– Вот дура-то… любовь, бля… идиотка малолетняя…
Он пошел вдоль по улице в надежде взять тачку и поехать домой. Любовь… идиотская дефка и ее слова не выходили у Жоры из головы.
* * *
– Молодой человек, подайте ради Христа… есть очень хочется. – На углу стоял дед в грязно-зеленом пальто и нелепой помятой шляпе. Он плакал и протягивал руку. – Молодой человек…
Жора обернулся и подошел к деду.
– Ну чо, старый? Все пропил? – Жора усмехнулся, вытащил купюру в сто долларов и помахал ею перед лицом деда. – Ну чо, хошь? Гы-гы-гы-ы. А вот хуй тебе! – Жора засунул другую руку в карман и кинул на землю пять рублей…
– Молодой человек, я не смогу поднять, я упаду… – снова заканючил дед. – Поднимите, пожалуйста…
– Ладно, живи, плесень… – Жора нагнулся за монетой.
В ту же секунду дед отточенным движением вогнал Жоре финку прямо в сердце.
Жора упал навзничь и только успел сказать:
– …Любовь …любовь, это… что…
– Стиляга херов! – Дед методично выгреб из карманов Жоры все деньги и пошел прочь.
Он дошел до дома, поднялся в квартиру, разделся и тщательно вымыл руки. Потом поцеловал на ночь внуков, положил им под подушку по два сникерса и вышел из комнаты. На кухне уселся на табурет, закурил папиросу.
– Любовь… любовь – это внуки, мил человек, – сказал он, глядя в окно.
Он докурил. Ловко раздавил окурок в пепельнице и пошел в свой кабинет. Сел за стол. Положил на проигрыватель старенькой «Ригонды» пластинку, откинулся в кресле и задумался.
«…Мой милый друг, часто слезы роняя…» – тихо пела «Ригонда» хриплым голосом Утесова.
– Любовь… любовь – это музыка наконец… – Дед вытащил из ящика стола старое фото в рамке. – Любовь… нет, наверное, все-таки любовь – это молодость, – резюмировал дед и подмигнул фотографии.
С фото на него смотрел молодой улыбающийся лейтенант СМЕРШ. Внизу была надпись: «Фронтовому другу Коле. 1-й Белорусский фронт. Люблю. Света».
Печенье
Как всегда, в воскресенье бабушка испекла целую гору печенья.
Золотистого, с хрустящей корочкой. Такого и в магазине не сыщешь при нынешнем дефиците.
Мама, папа, бабушка и дед сели за стол пить чай. Позвали и маленького Мишу.
Миша увидел печенье и от жадности взял сразу три. Запил сладким чаем. Взял еще.
Потом еще. Печенье было такое вкусное, что Мишка не мог остановиться. Мел и мел.
Аж скулы сводило. Остановился только тогда, когда увидел, что на тарелке осталась одна маленькая печенюшка.
Осмотрелся. В кухне повисла тишина. Отец взял сигареты и вышел. Дед отвернулся к окну. Мама только качала головой. Бабушка жевала корочку черного хлеба.
Миша втянул голову в плечи. На какое-то время ему стало не по себе.
Дед встал, взял Мишу за руку и повел в комнату. Там он долго рассказывал про войну, про то, как делили последний черствый хлеб с товарищами. Про то как трудно было, но все равно поколение честным выросло.
Потом Мишу долго грузили отец и мать. Миша уже не слышал. Только сидел и смотрел в стену невидящими глазами.
Потом зашла бабушка. Назвала Мишу жадным негодяем, который не умеет делиться с другими и вырастет черствым эгоистом. Кто такие эгоисты, Миша не знал. Но слова этого испугался и весь как-то сразу сжался в комок.
Всю неделю с Мишкой родители не разговаривали. А в следующее воскресенье даже не позвали за стол с печеньем. Отправили учить математику.
«Жадные… жадные злые люди, – подумал Мишка. – Чо им, печенья жалко? Зажали, да?»
Мишка рывком открыл дверь на кухню, подбежал к столу, влез на табуретку и спустил штаны. Повернулся к сидящим задом, чуть пригнулся и ловко насрал на край блюда с печеньем, как раз между мамой и бабушкой.
– Ну чо, довольны? Ешьте теперь сами ваше говняное печенье! Жадины сраные! – прокричал Мишка и гадко, как большие пацаны во дворе, заржал.
Потом Мишку долго секли ремнем. Дед и отец. Попеременно. Мать пила корвалол.
А бабушка стояла и поучала:
– Вот. Вот так. Правильно. И еще раза для ума. Давай дед, вреж ему! Козлу этому сидорову. Для ума. Чтоб знал, гад, как на людев срать!
Потом Мишка потерял сознание.
* * *
Прошло двадцать семь лет. Времена изменились. Печенья любого в магазинах стало как грязи.
Но каждое воскресенье из окон одной маленькой квартирки в Бирюлево слышно, как бандит Мишка Валет, сидя на кухне перед горой печенья, произносит следующий монолог:
– Ну чо, сука, жрать хош? Сматри, блядь, вкусное печенье, с начинкой, не то шта ты, пизда, по выходным шкварила.
– Мишенька, ну прекрати, ну пожалуйста, – шамкает бабка, – и так плохо мне!
– Не, бабка, я тебе это печенье даже на кладбище принесу. Попомнишь меня.
Через два часа экзекуция заканчивается. Мишка выбрасывает недоеденное печенье в окно и вразвалку идет к двери. Затем останавливается и проникновенно говорит:
– Во вторник пацаны хлеб привезут. Не сцы. Я не то, што вы в детстве, жмоты ебаные. Я человек! А не эгоист какой-нибудь!
Потом Мишка закрывает дверь. Запирает ее снаружи и уже из-за двери кричит:
– До воскресенья, бабанька! Поеду родаков навещу! Чайку попьем!
Васька
Этого щенка я купила на Птичке. Купила по случаю или, скорее, по настроению.
Грустно так было. А тут он. Хорошенький такой. Уши смешные. И потом я всегда хотела таксу. Назвала Васькой.
Щенок рос, стал прикольной, добродушной, вечно голодной собакой.
Я просто души в нем не чаяла. Казалось, ближе этой собаки у меня никогда никого не было и не будет.
Я прощала ему все. Чрезмерную ебливость на улице, неуемный жор, грязь в квартире.
Я даже разрешала ему иногда залезать ко мне на кровать.
Мы были очень счастливы вместе. Так прошло пять лет.
Потом появился Он. Тоже Васька. Странное совпадение. Вместе с ним появился запах мужского одеколона, бритвенные принадлежности и прочие мужские предметы.
Мы вместе гуляли с теперь уже нашей собакой.
Постепенно они подружились и, как подобает настоящим кобелям, стали вместе гулять, играть и даже смотреть телевизор. В конце концов мой такс стал приносить Ему тапочки, слушать только Его команды, брать еду только из Его рук.
Я стала для своей собаки чем-то вроде ненужного домашнего атрибута.
Через какое-то время и с Ним стали происходить странные метаморфозы.
Поздние приходы домой. Раздраженность. Долгие сидения на кухне с видео и виски.
Я ходила по дому одна, натыкаясь на предметы. Иногда встречаясь взглядом со своей собакой, которая надрывно жрала еду, положенную в миску Им. Собака жрала, время от времени поднимая морду, и как-то злобно сверкала глазами.
Потом я нашла причину Его метаморфоз. Это была хозяйка колли из соседнего дома. Они мило щебетали и, обнявшись, шли по парку.
Я недолго думала. В конце концов Он отнял у меня все, что у меня было. Любовь и Мою собаку.
Я попросила его забрать меня с работы. Моросил дождь. Васька еще с утра меня за руку тяпнул. Может, чувствовал что-то?
Встретились.
Заехали в кафе. Он заказал виски. Я – кофе.
Вышли.
Поехали.
Минут через двадцать попросила его остановиться, сославшись на головокружение.
В таких дозах клофелин бьет наверняка. Да и со временем я не ошиблась. Мединститут ведь за плечами.
Еще раз посмотрела на его профиль, откинутую на спинку кресла голову.
Поймала такси и доехала до дома.
Вошла. Разделась и села в прихожей без сил.
На меня грустно смотрел Васька, стоявший рядом с пустой миской. Смотрел голодными, сиротливыми глазами.
Завтра, родной. Нету сил. Просто нету сил. Потерпи.
Легла спать. В ноги прыгнул Васька. Как раньше.
Притянула его к себе. Обняла. И сладко заснула. Мы опять были очень счастливы.
До завтра.
* * *
Завтра взорвалось в семь пятнадцать утра. Голосом Дельфина из магнитолы:
Это твой щенок. Теперь он твой навсегда,
И ты не хочешь, но считаешь его дни и года.
И с каждым новым днем твоя любовь к нему растет.
Она станет огромной, когда он умрет!
Васька поднял голову на звук взявшейся словно из ниоткуда музыки. Тряхнул ушами. Вытер о подушку окровавленную морду. И методично продолжил грызть горло хозяйки.
Потом снова поднял голову.
Тявкнул.
Ничьи
…На рынке, возле метро «Речной вокзал», среди гвалта продавцов хурмы и разных других фруктов.
Собака передвигалась зигзагами, наклонив к земле голову, и таращилась безумными от голода глазами на окружающих ее людей. Вдруг она резко развернулась всем телом и одним прыжком оказалась в центре небольшой площадки, окруженной со всех сторон палатками. В том месте, куда секунду назад упал недоеденный кем-то хот-дог. Она жадно схватила его и, не жуя, проглотила в один момент.
В тот же момент собаку подбросил в воздух удар ногой в брюхо, она отчаянно взвизгнула и опрометью бросилась бежать. Раздался свист. Собака заметалась, определяя направление выхода, и юркнула в просвет между палатками.
– Тварь какая, будет мне тут еще антисанитарию разводить да заразу приносить всякую! – крикнула молодая жирная торговка в заляпанном сером халате.
Раздался дружный гогот молодых азербайджанцев, кинувших хот-дог.
– Валынтина, эта твар третий за сегодня, скоро будим звезды тибе на палатке рысоват, как на самалетах за сбитого! Га-га-га-га-га! – заржал один из них.
Она докурила, бросила окурок на землю и направилась к своему ларьку.
– Витьк, хорош филонить, ящики пустые иди забирай! – крикнула она еще раз, грузчику, который лузгал семечки, крикнула и чему-то улыбнулась.
Бомж Валерка неопределенного возраста сидел, прислонясь спиной к стене вестибюля метро и вытянув перед собой синюшные, все в кровоподтеках ноги, похожие на два куска рубероида. Он что-то ел, методично доставая какие-то куски из дырявых авосек. Подняв мутные глаза, он увидел у забора напротив загнанную собаку, которая тяжело дышала и отрыгивала куски непрожеванной сосиски.
– На, возьми, что ль? – протянул он ей.
Собака обнюхала, взяла с опаской зубами, и, не сводя с Валерки глаз, стала жевать.
– Во, вишь как? – усмехнулся Валерка. – Без еды оно тяжко… На вот еще тут… Поправься…
Он неспеша собрал сумки и пошел по направлению к парку, заглядывая по пути в урны.
Начала падать с неба первая октябрьская крупа.
Валерка остановился, посмотрел на небо, поднял воротник куцего пальто и двинулся в глубь парка.
Собака семенила за ним.
* * *
Они прожили вместе еще три дня. Слоняясь по парку и добывая случайную пищу. А потом стало совсем холодно, и пошел настоящий снег.
Тяжело.
* * *
Вечером четвертого дня он добрел до палатки с надписью «Шаурма», постучался и потянул на себя дверь.
Его сразу обдало запахом мяса, лука и жирным обволакивающим теплом.
Он поставил на пол палатки объемистый целофановый пакет и сказал:
– Беслан, дай четвертачок, я тут товар принес.
Макс
Макс – породистый, достойный во всех отношениях пес.
Хотя иногда он ведет себя как настоящая свинья. Mакс – подонок. Спровоцирует драку, поперекает всех и съебывается.
Макс – симулянт; если он случайно обгадил себе лапы, за что неминуемо от меня получит, начинает хромать и оглядываться, заметила ли хозяйка, как болят его несчастные, свежеобосранные ноги.
Макс бесконечно еблив и любит всех сук, независимо от возрастов и размеров.
Макс – подарок первого мужа.
Макс любит, когда я беру его на колени, но сам никогда не просится.
У Макса больной позвоночник. Больной позвоночник Макс не симулирует никогда, хотя на руках проебывать время ему нравится, он даже поскуливает. А может быть, он скулит от боли, но я стараюсь об этом не думать.
Макс – мужик. У него уже есть свои дети. Дети умные, красивые, хорошо воспитанные и даже, не побоюсь этого слова, гениальные, потому что у них самый лучший в мире отец.
Я достаточно сильно привязалась к нему за это время, и мне немного стыдно перед ним… но он стал предсказуем, и в этом его беда.
Все его фортели и финты ушами стали однообразны и скучны.
В общем, Макс мне надоел. Оставляю его тебе. Думаю, тебя он еще позабавит.
* * *
Иван Федорович снял с себя кожаную маску, отстегнул от стены цепь от ошейника, снял с себя ошейник, затем латексный костюм с пришитым на заднице хвостом, аккуратно сложил все это в дипломат. Плюнул в стоявшую перед ним миску с «Педигрипалом».
Затем надел рубашку, костюм, повязал галстук.
Еще раз перечитал записку Ольги, которую она прилепила к зеркалу в прихожей для своей подруги Наташки.
Взял Ольгину губную помаду и написал в конце ее записки: «ХУЙ ВАМ, А НЕ МАКС».
* * *
Вышел из подъезда. Подошел к таксофону. Позвонил сыну. Спросил, как у него с сессией. Услышал дежурное: «Хорошо».
Сказал, что вернулся из командировки. Скоро будет.
Сука. Пизда. Чего ей не хватало?
Денег? Прихотей? Все… все ведь отдавал…
А мне? Мне ведь так мало надо было.
Нет.
Надоел.
Скучно ей, видите ли… Не то. Наташке, блядь, написала. Твари этой убогой. Она в жизни книги не прочла. Тоже мне, хозяйка. Посредственность, бля.
Дошел по набережной до «Рэдиссон Славянской». Поднялся на мост.
Вода.
Глупость…
Вынул из карамана Ольгину фотографию.
Посмотрел.
Положил обратно.
Хватит.
* * *
– …Тело немного разложилось. Но основные моменты присутствуют. Посмотрите, пожалуйста, – сказал очкастый, с таксообразным лицом, санитар.
Две женщины подошли к телу, накрытому простыней. Откинули простынь. Одновременно склонились над ним.
– Ваня… – с ужасом отпрянула та, что постарше.
– Макс?.. – недоумевающе сказала та, что моложе, обращаясь к санитару. – Зачем?.. Так ведь… так ведь очень сложно…
– А вы… Вы работали с ним? – спросила та, что постарше, в ужасе закрыв лицо руками.
– Нет. Я вообще не работаю. Я собак развожу, – ответила та, что моложе.
Она почесала нос, облизнула губы и, внимательно оглядев санитара, спросила его: – А вы собак любите?..
С Новым годом
Москву охватила традиционная предновогодняя лихорадка. Толпы людей сновали, подобно муравьям, в панике покидающим развороченный муравейник.
Хаотично и практически бесцельно.
Стая беспризорных ребят, от 12 до 15 лет, взъерошенных и оборванных, сгрудилась в бесплатном туалете напротив метро «Краснопресненская» и что-то с жаром обсуждала.
– А чо тереть-то, – сказал самый рослый из них, по-видимому лидер. – Леха с Ганджиком поедут в трубу на Пушке, мы с Гешкой – в переход на Театральную, ну а Малой с Вадькой пойдут к высотке на Новом Арбате. Там ща празники детские уже начались, еще не «елки» но все равно заебись.
– А чо мы на холод-то пойдем? – попробовал возразить Вадим. – Чо, бля, другие как люди, а мы мерзни, што ли?
– Ты ща довыебываешься, – ответил вожак, – сказано пойдете, значит пойдете. Ты вон за клей еще должен, а Малой ваще всегда пустой, с копейками приходит. Да и не сцыте. Часа три постоите, перед Новым годом всегда ништяк подают.
Выслушав наставления, пацаны стали расходиться. Почти все в метро, а Вадик с Малым пешком пошли к зданию СЭВ Новом Арбате. Матеря погоду и главаря Миху.
Подавали и впрямь хорошо. Часа через два насобирали рублей 300, попеременно бегали греться в подземный переход, потому как варежки были одни на двоих. Потом Малой задубел окончательно и побежал греться в аптеку. А Вадим остался. Люди в праздничном подпитии почти перестали появляться на улице. Лишь какая-то девчонка, кутаясь в воротник шубки, расхаживала по пандусу перед зданием. Понаблюдав за ней минут двадцать, Вадим поправил все время съезжавшую на глаза вязаную шапку и решительно подошел.
– Чо, не забрали с «елки»? – шмыгнув носом, нагло спросил Вадим. – Замерзла, небось?
Девчонка бесстрашно оглядела его и, хлопнув глазами с длиннющими ресницами, бросила:
– Ну да. Родаки чо-то задерживаются. А может, разминулись со мной. Домой, короче, пойду, устала я тут стоять, да и холодно.
Опьянев оттого, что его сразу не послали, как это обычно делали все девчонки, завидев молодого бомжонка, Вадим набрался смелости и предложил:
– А может, тебя проводить? Чо одна-то… это… поздно уже. Ты где живешь?
– Давай. Я тут, недалеко, рядом с метро «1905 года», может, знаешь? – без тени сомнения ответила она.
– Знаю, ясен пень… я ж местный… центровой. Ща коротким путем доведу, минут десять займет. – Не веря в то, что удача есть на свете, сказал Вадим. – Пошли, короче!
– А тебя как хоть зовут-то? – спросила девчонка, улыбнувшись.
– Вадимом.
– Здорово. А меня Ольгой. Ну, Олей в общем. Пошли, что ли?
Дорогой болтали о всяких разных вещах и вышли дворами к Макдональдсу, окруженному елками и с призывно горящими огнями.
– Пойдем, сожрем чо-нибудь? Так есть охота! – предложила Оля. – Ты как?
– Чо, внутрь? Ты чо, нафиг надо! Я ща метнусь, насобираю, тут знаешь, скока не дожирают? Чо деньги-то зря тратить?
– Насобираешь? – слегка отстранилась Ольга. – Давай лучше так. Ты же меня проводил почти? А мне предки 500 рублей дали, вот я тебя и угощу, давай?
– У меня у самого бабок до фига, – гордо отвернулся Вадим. – Не надо меня угощать. Сам могу тебя угостить.
– Да нет, ну что ты. Ну, ты меня проводил, а я тебя угощу. Все по-честному. Идет?
И, взяв за руку, Оля потащила его к входу.
Внутри набрали два подноса еды и сели в углу, у окна. Стали есть. Оля скинула шубку и осталась в ослепительном голубом платье, расшитом по случаю новогодней мишурой.
Вадим, первый раз сидевший в Макдональдсе, разомлел от еды, тепла, Ольгиного щебета и тупо пялился на ее платье. Такого он тоже ни разу не видел. Освоившись, он начал рассказывать ей свои боевые истории про то, как они с пацанами нюхали клей, воровали на рынках и убегали от ментов. Болтали долго, смеялись, Оля рассказывала про свою глупую учительницу. В общем, Вадим, наверное, впервые в жизни почувствовал то состояние, которое в умных книжках называется любовью.
– Интересно ты живешь. Столько приключений всяких. – Оля посмотрела на часы и встрепенулась. – Ой, родаки уж разволновались, наверно. Пойдем?
– Пошли… – нехотя протянул Вадим.
Дошли до дома. Остановились перед подъездом.
– Ну, спасибо, что проводил, – сказала Оля. – Ты… это… давай завтра в пять приходи к подъезду, погуляем. Сможешь?
– Ну, у меня дела, в общем, были, ну ладно, приду, – пробурчал Вадим.
– Вот и здорово. До завтра. Пока.
– Постой! – Вадим подошел к ней, чмокнул в щеку и опрометью бросился бежать.
До подвала, где ночевали пацаны, он добежал очень быстро. Там все сидели и ели – кто что достал за день.
– Чо, охуел, так поздно? Бабки принес? – с ходу спросил Миха. – Где шлялся?
– Принес, не сцы, я вам ща такое расскажу, вы ахуеете, – сказал Вадим.
Целый час Вадим рассказывал свою сегодняшнюю историю. Пацаны сидели с открытыми ртами. Даже есть перестали. Только изредка рассказ прерывался криками слушателей – «пиздишь!», «во блядь!» и ответами Вадима – «бля буду» и «не знаешь баб, не пизди».
Охуев от услышанного, ребята разбрелись спать на картонки. А Вадим еще долго ворочался, перебирая в памяти все моменты сегодняшнего вечера.
* * *
На следующий день Вадим стал собираться с двух часов дня. Ганджик дал ему норковую шапку, спизженную у пьяного. Леха дал свой синий свитер.
В половине пятого в телогрейке, зимних сапогах не по размеру и норковой шапке, Вадька выдвинулся на встречу.
Проходя перед обменным пунктом у метро «Улица 1905 года», Вадим увидел, как несколько малолеток кидают сосульками в небольшой светящийся рекламный щит с Дедом Морозом и надписью «С Новым годом!».
– Нахуя кидаетесь? Ща разобьете, а люди делали, старались, Новый год ведь! – крикнул им Вадим.
Ребята убежали, а он, улыбнувшись, пошел дальше, и, свернув за угол, оказался во дворе Ольги.
Минут пятнадцать он ходил, пиная ботинками ледышки, и смотрел на светящиеся окна, пытаясь угадать, где ЕЕ окно. Сердце колотилось, и на душе было как-то по-особенному хорошо.
– Вадим? – окликнул его подошедший, дорого одетый мужик. – Ты Вадим?
– Ну?
Удар в нос сбил Вадима с ног. Он кувыркнулся и упал в сугроб.
– Если я тебя, блядюгу, еще раз здесь увижу, пиздец тебе будет, оборванец! Секи поляну, не по Сеньке шапка! – сказал мужик и пошел к подъезду. Потом развернулся, подошел к Вадиму и бросил ему сторублевую купюру.
– На вот, водки себе на Новый год купишь, шпана!
Вадим поднялся, подобрал свою шапку и поплелся назад.
Проходя мимо того самого обменного пункта, он остановился, подобрал у палатки с хот-догами камень, подошел к рекламному щиту с Дедом Морозом и расхуячил его вдребезги.
* * *
Войдя в подвал, он с ходу подошел к картонной коробке из-под телевизора, заменявшей стол, и протянул Ганджику шапку.
– Держи. Спасибо за шапку. Тока она неудобно на башке сидит.
– Чо, телка обломила? – заржал Ганжик.
– Каво? Меня? Да не, хули с ней говорить, тупая она, да и ебать ее рано. Малолетка. Так, попиздил децл и ушел, – ответил Вадим.
– А нос чо распух? – спросил его Малой. – Ебнул кто?
– Да… это… ну…
– Ладно мужики, – веско сказал Миха. – Не хочет и не говорит. Завтра расскажет, если захочет. Вадька, клей будешь?
– Давай. – Вадим взял целофановый пакет и глубоко вдохнул. От сладковатых паров привычно повело.
– Ты вот што. От своих не отбивайся по жизни. Мы тока вместе сила, а по одному пиздец будет, – приобнял его Миха. – Не сцы, прорвемся.
– Я знаю, – тихо ответил Вадим. – Я знаю, Мих.
– С Новым годом, мужики! – крикнул Миха. – С Новым щастьем, бля! Заебись!
– С Новым годом! – загалдели все.
Вадим закрыл глаза и откинулся спиной к стене. Его волокло в сон.
А Ольга так и не заснула в ту ночь. Сидела на подоконнике, тихо всхлипывала и выводила пальцем на окне три слова:
«Вадим» и «Новый год».
Снежанна
Михаил Филиппович, как всегда в пятницу, отпросился с работы часа в три, отвез жену с дочкой на дачу, а сам, сославшись на важную встречу с коллегами по кафедре, отправился в Москву.
Конечно, встреча была блефом, как и все подобные истории, которые якобы происходили строго два раза в месяц, только в летний период.
Открыв окна немолодой, но ухоженной «шестерки» «Жигулей», Михаил Филиппович выставил руку, окунув ее в поток теплого июньского воздуха.
Миновав Химки, привычно перестроился в правый ряд и сбросил скорость.
Наступал долгожданный момент выбора и предвкушения, тот самый момент, который составляет истинную ценность покупки проститутки на горячем асфальте Ленинградского шоссе. Момент, от которого сводит скулы, появляется дрожь в низу живота и перманентная эрекция.
Придирчиво разглядывая товар, он миновал несколько «точек», как заправский профессионал, ничего не покупая ни на первых, ни тем более на последних.
Ближе к середине того участка шоссе, что ведет от Москвы к развязке на Шереметьево, он свернул с шоссе и заехал на площадку между несколькими заводскими зданиями.
Последовательно миновав традиционных «девочек по пятьдесят», просмотрев предложение «по сто», он выбрал нормативный стандарт за 200 рублей.
Не слишком много для кошелька и не слишком мало для плотских утех.
– Вы, я вижу, мущщина порядочный, я вас прошу, там, чтоб без этих, всяких… ну сами понимаете. А то она у нас девочка молодая, недавно работает, – произнесла «мамка» стандартную для данной ситуации фразу.
– Угу, – привычно кивнул Михаил Филиппович, сунул «мамке» сто рублей за помощь в выборе и резво поехал с молодой хохлушкой, яркой блондинкой и обладательницей бюста третьего размера и развитых плечей, что свидетельствовало о занятиях плаванием в детстве.
В машине почти не говорили. Только познакомились.
– Снежанна, – представилась девчонка.
Приехали. Резво прошли на кухню. Махнули по стопке и без особых разговоров ушли в спальню, дабы насладиться всей прелестью 15-минутного секса без любви, но с особенной, свойственной только донецким девочкам страстью.
Закончив это дешевое, но такое трогательное варьете, где все роли распределены заранее и актеры переигрывают даже МХАТовцев старой школы, прошли снова на кухню.
На кухне начался долгожданный разговор за жизнь, являющийся такой же неотъемлемой частью шоу, как пельмени, сваренные умелой девичьей рукой, выпивка на столе и пачка презервативов с мулаткой на упаковке.
– Ну, ты как сама-то, в смысле почему вот так живешь? Вроде девчонка молодая, интересная, не правильно ведь это, – начал диалог Михаил Филиппович, цепляя пельмень вилкой.
– А что говорить… – начала Снежанна, – парень погиб на учениях, а я замуж за него собиралась. На Украине работы нет, приехала в Москву, устроилась на фирму, там директор домогаться стал. Ушла. Встретила подругу с Донецка. Она вот посоветовала. Уже два месяца работаю. А жить-то надо? За квартиру заплати, ментам дай, мамке дай. Да еще домой отсылаю… двум младшеньким братьям и больной маме, – всплакнула Снежанна, опустив в пол глаза бляди с двухлетним стажем.
– Бедная ты моя… а я-то ведь тебе в отцы гожусь, – придвинулся ближе Филипыч и обхватил голову руками. – Что за жизнь-то у нас сучья такая стала! – вскрикнул он, и его плечи непроизвольно задергались. – Ты прости меня, дочка, не серчай, я вот тебе еще и денег дам, и фруктов всяких…
Снежанна поняла, что клиент, скорее всего, трахать ее больше не будет, и, обольстившись перспективой спокойной ночи, дополнительных бонусов и скорого отъезда домой, размазала афишной слезой тушь на лице и заголосила:
– А раз в месяц субботник, менты имеют во все щели, да еще и резиновые дубинки засовывают, да часто бандюганы приезжают, насилуют да бьют по-всякому. А тут еще взяли меня на той неделе двое да отвезли в часть военную. А там дембеля, человек двадцать хором, болела потом долго, а еще они об меня сигареты тушили. – Она резко отвернула рукав и продемонстрировала легкие рубцы на плече. – Живу как в тюрьме. Иногда жрать нечего, а у меня еще мама туберкулезом больна… Плохо совсем… Вы это… вы мне денег на машину домой дадите? – подняла заплаканное лицо Снежанна.
– Да что ж это такое! Да конечно, милая моя, страдалица. Молодая какая, а жизнь так бьет! Разве ж так должно быть-то? Да что ж ты мучаешься-то так! Помогу я тебе, девочка моя! – Филипыч зашел ей за спину, открыл ящик и начал что-то доставать оттуда.
«Денег даст», – пронеслось в голове Снежанны.
В тот же момент Владимир Филиппович накинул ей на шею гитарную струну и резко затянул.
Снежанна захрипела, вывалила язык и безжизненно свесила голову.
– Вот и все, милая моя. Вот и отмучилась. Чем так жить, лучше уж и… ну, в общем, сама понимаешь.
Ему сразу стало особенно легко и хорошо от осознания факта сделанного доброго дела. От осознания еще одной выполненной миссии по разрешению проблем, преследующих юных девушек. Притом преследующих совершенно незаслуженно.
Он выпил еще сто грамм, подтянул съехавшую резинку спортивных штанов и живенько набрал номер телефона:
– Колян? Футбол смотришь? Ну чо, как там наши спартачи, давят уже?
День Победы
Колька Ершов шел с праздничной демонстрации, посвященной Дню Победы. Погода выдалась отличная, по улицам ходили веселые дети, нарядные троллейбусы и красивые бабы. Солнце заставляло щурить глаза и кривить ебальник, отчего на душе было особенно радостно, и голова была наполнена такой приятной пустотой безделья и отсутствия мыслительного процесса. В общем, праздник на то и есть праздник, чтобы было хорошо.
Но при всей этой идиллии праздношатающимся Кольку назвать было нельзя, ибо шел он по делу. Навестить приболевшего другана Витьку Сухарева, узнать, как дела, поделиться новостями и планами на вечер.
Колька нес две бутылки водки, две банки сайры и хорошее настроение.
Дойдя до дома Витьки, он остановился перед подъездом и переложил водку из пакета во внутренние карманы пиджака, страхуясь от Витькиной мегеры-жены, которая проводит антиалкогольную кампанию в пределах отдельно взятой квартиры, а попросту ебет мозг и не дает людям отдыхать после работы.
Колька поднялся на этаж и позвонил. После третьего звонка дверь открыл слегка взлохмаченный Витька.
– Здарова, больной! Профсоюз направил меня к тебе, товарищ, чтобы поздравить от лица коллектива с Днем Победы над немецко-фашистскими захватчиками.
– Здарова, Коляныч, заходи, – сказал Витька.
Колян похлопал себя по карманам пиджака и скосил глаза в сторону кухни, как бы задавая вопрос: чо жена? Водку доставать, или как? Витька махнул рукой, что означало: нормально, сегодня можно.
– С праздничком вас, Мария Сергевна! – крикнул Колька в коридоре, снимая ботинки. Затем достал водку из карманов и вопросительно посмотрел на друга.
– Пошли, Колян, на кухню, выпьем, закусим. Моя там приготовила кой-чего.
На кухне уже сидела Машка, Витькина жена.
– Здрассссссте, – протяжно поздоровался Колян и, оценивающе поглядев на Машку, сел за стол.
Витька положил другу на тарелку картошку, брякнул туда же селедку и придвинул блюдце с хлебом. Колька начал разливать водку.
– Машке налить? – усмехнулся он.
– Не, не пьет она сегодня. В завязке! – заржал Витек.
Выпили по первой. Завели неспешный мужской разговор. Обсудили демонстрацию, заводские дела, мастера Егорова, суку, который нормы завышает. Потом перешли к началу чемпионата по футболу и неказистой игре «Спартака».
Выпили бутылку. Колька вспомнил, что надо друга и про здоровье спросить, а то неудобняк получается.
– А ты чо, Вить, приболел-то? Чо случилось?
– Да хуй знает, в цеху, наверно, продуло, позавчера пришел, водки ебнул и спать. А с утра голову не могу с подушки поднять. Моя кричит: опять, типа, похмелюга? А мне горло ножами режет.
– Врача вызывал?
– Ну да, пришла Макарова, участковая, сказала, типа, ангина или грипп, хуй его знает, таблеток каких-то выписала.
– Ну а сегодня как?
– Да вроде ничо. Першит слегонца, а так вроде с утра нормал. Жить можно.
– Я, Вить, к чему это говорю, сегодня в ДК концерт, да и салют вечером. Нет желания посмотреть?
– А хули? Давай сходим. А чо, билеты надо брать на концерт?
– Ну типа. Надо пораньше выйти, а то там народу щас будет до ебеной матери.
– Пошли тогда, хуль сидеть? Водку там допьем.
– Пошли.
Друзья прошли в коридор, оделись и вышли из квартиры.
– До свиданьица! – крикнул уже из-за двери воспитанный Колян. – Кстати, Вить, а чо ты с Машкой-то… ну это?
– Да ну ее нахуй! Сегодня раму чинил, которая от воды разбухла. Стою на подоконнике, а эта пизда как заорет: урод, сойди в ботинках с подоконника, следы грязные, типа, оставляешь! Я чуть в окно не ебнулся. Так она меня разозлила в тот момент, что пиздец. Ну я не сдержался, с подоконника спрыгнул и кааак ебанул ей стамеской в спину. Аккурат в сердце попал.
– Во бля!!!
– Ну вот, она и ебнулась. Я ее поднял и посадил на табаретку, чтоб, значит, к стене прислонить.
– Ну и правильно, гы-гы-гыг, хули ее в ванну, што ли, нести? Или в спальню? – заржал Колян.
– Да ну ее нахуй, Коль, заебала! То не так, это не эдак. В пизду. Четвертый год уж воюем. Сил нет.
– Отвоевался, значит! – снова заржал Колян.
– Ну типа того.
– Ну, с Днем Победы тебя значитса, раз такое дело. Ставишь!
– А хули, Коль, поставлю!
– Ну чо, в клуб?
– В клуб!
«Этот День Победы порохом пропах…» – затянули друзья, спускаясь по лестнице.
Таня
«…Здравствуйте, товарищи! Завтра вся наша страна, весь Советский Союз, отметит Первомай. По случаю грядущего праздника, сегодня на площади и улицы городов, сел и деревень выйдут миллионы трудящихся, чтобы провести общесоюзный субботник.
Столица нашей Родины – город-герой Москва, готовится к празднику, ударным трудом приближая день мира и труда. Работники фабрики ”Свобода“ взяли на себя повышенные…»
Татьяна любила просыпаться под звуки радио. Голос диктора сразу наполнял ее бодростью и необыкновенно радостным зарядом. Именно в этот момент Таня чувствовала, что ее ритм сливается с ритмом всей страны, что миллионы простых советских девушек так же, как и она, просыпаются и начинают готовиться к новому трудовому дню. В Москве, Ленинграде, Киеве, Минске. Страна встречает новый день. И Таня встречает его вместе с ней. Наверное, это и называется «национальным единением в общем эмоциональном порыве». Татьяна не знала таких слов и определений. У нее просто было в этот момент особенно хорошо на душе. И поэтому она всегда улыбалась по утрам. Той открытой русской улыбкой, которую в 1945 году увидела вся Европа, весь мир. Улыбкой без фальши и подлога, по-настоящему приветливой и жизнеутверждающей.
Коммунальная квартира тем временем начала входить в ритм рабочего дня. На кухне уже сидел за своим необычайно крепким чаем дядя Коля Нестеров, фронтовик, потерявший руку на Курской дуге, а теперь работающий в домоуправлении.
Его жена, тетя Маша, готовила бутерброды. У плиты возилась жена инженера Львова, Анна Владимировна. Сам инженер брился в ванной. Семью Львовых Таня, как и остальные жители квартиры, недолюбливала за то, что они держатся особняком, а их сын, Тимофей, приводит домой компанию своих друзей-эмгэушни-ков. Они подозрительно громко музыку у себя заводят, так что не слышно у них, кроме музыки, ничего.
Дядя Коля частенько делал Тимофею замечания, но тот всегда отшучивался и говорил, что пишет курсовик по истории музыки. В общем, семья Львовых была неправильной. Говнюки, одним словом.
Таня подождала, пока Львов-старший освободит ванну, и, наскоро умывшись, пришла на кухню. Львовы, как всегда, ушли завтракать к себе в комнату. В этом проявлялось их презрение к остальным обитателям квартиры. Ну и что с того? Зато теперь можно запросто поболтать с дядей Колей и тетей Машей за чайком.
– Ну что, Татьяна, на фабрику сбираешся? – спросил дядя Коля.
– Не-а, у нас в детском саду субботник сегодня. Будем там порядок наводить.
– Подшефный что ли?
– Ага. Окна там помыть, стены покрасить.
– Дело. А завтра с утра с подругами на демонстрацию, значит?
– Ну да, сначала на фабрику, за плакатами, потом на демонстрацию.
– Плакаты-то сами рисовали?
– Ну да, – ответила Таня, глотнув чая, – сами, конечно, очень красивые получились. Завтра, дядя Коль, сами все увидите.
– Ну в добрый путь, посмотрим завтра на ваши плакаты, – сказал Нестеров и по-отцовски похлопал Татьяну по плечу своей единственной рукой.
Чай допивали под обсуждение последних домоуправленческих новостей и рассказ тети Маши о том, что в селе у сестры в этом июне дочка замуж выходит, а за нарядами для нее сестра с мужем приедут в Москву аккурат после майских.
– Да и тебе, Танька, замуж пора, – с ходу продолжила тетя Маша, – 25 лет девке, неужто на фабрике хороших парней нет? Мы вон с Колькой…
Татьяна не дала ей договорить и встала из-за стола:
– Вечером, теть Маш, пойду я в комнату. Собираться.
Таня переоделась у себя в комнатушке и выбежала в коридор. Надела легкий плащ и вышла на лестничную клетку.
– Танька, бутерброды возьми с собой!
– Спасибо, теть Маш, нас на субботнике покормят! – уже сбегая по лестнице, крикнула Таня.
* * *
В детском саду уже собрались коллеги по работе. Девчонки сидели на лавочке и обсуждали готовящийся поход на день рождения к Кате Савостьяновой из 4-го цеха, мужики стояли вокруг начальника цеха Петра Васильевича Артюхова и деловито покуривали.
– А я думаю, что ЦДКА без вопросов «динамовцев» вынесет. Никакая защита лейтенантов не остановит, – неспешно говорил Витька Дорохов, формовщик и игрок сборной фабрики по футболу.
– Здоров ты, Витька, рассуждать, это тебе не с «Лучом» на первенство профсоюзов тягать: Ванька заболел – и вратаря не найти. Тут люди спортом на союзном уровне занимаются. Тяжело будет армейцам. Дай бог в ничейку сгонять, – доказывал Витьке Артюхов и энергично рубил ладонью воздух.
Завидев Татьяну, он запнулся и, посмотрев на нее, сказал:
– Танька, уже три минуты как все собрались, тебя ждем, ты нам субботник срываешь, значитса.
– Я, Петр Василич, не срываю, я просто… – начала было оправдываться Таня.
– Ладно, ладно, – весело прищурился Артюхов. – Небось, опять ночью книги читала, – сказал он и лукаво подмигнул девчонкам. Те громко расхохотались.
– Значитса так. Мужики с носилками и граблями за мной во двор, а девчата в помещение. Окна помыть, стены, а кое-где и подкрасить. Сами распределите, кто где, а Татьяна Тяжлова как передовичка и комсомолка мне объект сдаст. Если что где будет плохо вымыто или подкрашено, сама как опоздавшая все переделает до ночи. Потому как в понедельник детишки придут, а нам как шефам в грязь лицом ударить нельзя. Дело серьезное. – Артюхов закончил и с деловым видом поднял вверх правую руку с выставленным указательным пальцем.
* * *
Работали споро. За четыре часа, с отвлечением на легкий перекус, вымыли все окна и подновили краску на первом этаже. Перешли на второй. Татьяна с мастерком наперевес и ведром краски в руке обходила детские спальни и смотрела, где еще нужно подновить стены. В углу одной из спален Таня заметила, что краска совсем облупилась. Она попыталась замазать угол своим мастерком, но получилось неаккуратно.
Таня вышла из спальни, взяла в коридоре мастерок с короткой рукояткой и залезла на стул, чтобы покрасить все как можно ровнее. Опустив глаза, она увидела, что ее короткие кирзовые сапоги в брызгах краски, и стул через минуту работы тоже станет весь грязный.
Она снова вышла в коридор, дошла до пачки старых газет, вытащила одну и постелила на стул.
«Так гораздо лучше. А то что я как лошадь в стойле. Тут дети, а я грязь развожу», – подумала Таня и увлеченно начала красить стену.
Мыслями Таня была уже на завтрашней демонстрации. Представляла себе море народа на улицах, веселый смех подружек, последующую прогулку в Сокольниках.
Из размышлений Таню выдернул голос Артюхова, пришедшего проверять работу девушек.
– Таня, – начал он необычно тихим голосом, – ты головой думаешь, когда на стул забираешься? Ты на чем стоишь?
– На газете, Петр Василич!
– На газете? Ебенамать, на газете она стоит! А на этой самой газете кто отпечатан?!
Таня опустила глаза. Она стояла прямо на передовице «Правды» с портретом товарища Сталина и его обращением к трудящимся.
– Ой!..
– В жопе гной, дура итиеемать! А ну слазь быстро! Ты понимаешь, что ты щас наделала?!
Таня спрыгнула со стула, подняла газету и стала лихорадочно отряхивать лицо вождя, но предательский след сапога с его лица не хотел исчезать. – Что ж делать-то теперь, Петр Василич, что ж делать-то, я ж не думала, я ж не хотела…
– Давай сюда газету, дура! Бери новую и продолжай. А эту я заберу от греха. – Артюхов взял из ее рук «Правду», сложил и убрал во внутренний карман пиджака.
– Чо стоишь, как столб? Бери новую, да продолжай красить. Только смотри, чтоб без портрета, а то на Трумана встанешь, так мировой скандал будет. – Артюхов направился к двери, у порога обернулся и сказал оторопевшей Тане: – Дура ты, Тяжлова, ой дура, тудыть твою… – Он улыбнулся и вышел.
До окончания субботника Таня работала как с мешком на плечах. Вот если бы не Артюхов, думала она, точно бы конец мне. Это ж надо, на портрет Сталина встать! Воистину дура.
Таня как под наркозом докрасила стену, спустилась вниз и села на скамейку. Субботник закончился, и Артюхов давал указания по поводу завтрашней демонстрации. Что он говорил, она не слышала, потому как была оглушена своими мыслями. Увидев, что все начали расходиться, она тоже встала и пошла.
Всю дорогу до дома, в автобусе, она размышляла о том, как в понедельник придет к Артюхову и скажет ему слова благодарности.
– Вот золотой человек. Как отец родной. Другой бы на его месте… а он!
Подъехав к своей остановке, Таня уже почти успокоилась и, выйдя из автобуса, решила зайти в магазин. Не спеша она направилась во двор, чтобы взять дома деньги.
Во дворе пацаны облепили какую-то красивую черную машину, и приставали к водителю с вопросами. Водитель что-то устало вещал им про войну.
Когда Таня поравнялась с ними, из машины вышел молодой человек в сером костюме и направился к ней.
– Гражданка Тяжлова?
– Да…
– Вам необходимо с нами проехать.
– Куда? Зачем?
– Вам все объяснят в машине.
* * *
– А теперь, Татьяна Игоревна, расскажите нам, каким образом вы оказались в шпионской группе, которую возглавлял Родионов. Чем вы там занимались и что должны были делать во время демонстрации.
– Я никакого Родионова не знаю. Я с субботника шла, я в магазин успеть хотела.
– Блядь, да хули тут с этой курвой разговаривать?! Что вы с ней сопли разводите?! Не знает она! Как готовить покушение на товарища Сталина, это она знает, а инженера Родионова со своей фабрики не знает. Говори, сука, а то вместо лагерей под расстрел пойдешь! – заорал на нее майор и наотмашь ударил по лицу тыльной стороной руки.
Следователей было двое. Один седой, в сером костюме и со значком на лацкане пиджака, а второй – молодой парень в форме с майорскими погонами.
Сначала ее допрашивал майор. Целый час. И все время бил по лицу. Танины губы распухли, а правый глаз заплыл и ничего не видел. Потом в кабинет зашел второй, в сером костюме и тоже стал задавать ей вопросы, но уже не бил.
– Ты, Вань, уймись, уймись. Девка, вишь, уже от страха съежилась. Может, она и впрямь не виновная, а так, по ошибке.
– Я, Михал Борисыч, вам точно говорю, она, сука, шпионка. Все хитро законспирированно, все, блядь, спрятано, а внутри гнильца. Не думала она, что на такой мелочи проколется! Вот газета-то! – с этими словами майор показал ей «Правду» со следом сапога на портрете Сталина. – Она, тварь, не просто на портрет вождя встала. Она, сука ебаная, с подтекстом, так сказать, встала, под портретом-то речь товарища Сталина, посвященная окончанию войны с немецко-фашистскими захватчиками. Вот ведь, блядь какая, она, значит, на нашу кровь, на нашу войну своими вонючими сапогами встала! Думала, не увидит никто. Говори, сука! Всех своих гаденышей нам покажи, а то тебе расстрел подарком покажется. Еще запоешь у меня!
– Ваня, дай мне минут несколько. Я с ней с глазу на глаз поговорю. Выйди.
– Ну как хотите, Михал Борисыч. Скажи спасибо, сука. Я б тебя прям здесь кончил, – сказал майор и вышел из кабинета.
Пожилой следователь налил Тане чаю, дал платок утереться и начал разговор.
– Вляпалась ты, Татьяна, по самое некуда. Я, конечно, не верю в то, что ты шпионка, происхождение у тебя наше, советское, характеристику на тебя дали хорошую. В передовичках ходишь. Только вот на портрет вождя вставать ногами – это, девка никуда не годится. Это дело уже политическое. Ты ж понимаешь, Таня, мы тут не в бирюльки играем. Мы тут шпионов ловим и страну на последнем рубеже охраняем от врагов. Как внешних, так и внутренних. Ну, что скажешь?
Татьяна выпила чаю и немного успокоилась. Следователь этот, сразу видно, был мужик хороший, и Тане как-то сразу стало легко, стало ясно, что он-то уж точно во всем разберется, и все в ее, Таниной, жизни снова будет нормально.
– Я на стул сапогами залезла, стену подкрасить. А обшивка пачкаться стала, так я первую попавшуюся газету и схватила, не посмотрев, – всхлипывая, начала Таня.
Она говорила долго. О заводе, о том, что она передовичка, о кружке литературы, о секции плавания, в которую недавно записалась, о хороших соседях по коммуналке (только Львовы говнюки), о всех своих радостях и тяготах.
Через какое-то время следователь остановил Татьяну и начал говорить сам.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
