Колупаев пожал плечами и неожиданно побежал, пригибаясь за кустами, в обход. Лева с Суреном, спотыкаясь и падая, помчались за ним. Колупаев гнал по сугробам, проваливаясь в них и легко доставая оттуда свои огромные ноги. Сурен моментально провалился по пояс и звал Леву, отчаянно ругаясь шепотом в темноте.
      Неожиданно Лева заметил луну. Она была как в индейских фильмах – абсолютно круглая и неслась сквозь облака со страшной скоростью.
      Они стали искать Колупаева по всем аллеям, но его нигде не было.
      – Я боюсь, Суренчик! – сказал Лева. – Где же Колупаев?
      – Не бойся, Лева! – сурово ответил Сурен. – Не бойся, я с тобой. Мы спасем его даже от верной смерти!
      Но от верной смерти спасать Колупаева не пришлось, слава богу. Он и загадочный чувак в куртке мирно стояли возле памятника Ленину и курили.
      – Зажигалку потерял! – обратился к ним чувак в куртке как у Гойко Митича. – Не видели, ребята? Не находили?
      Сурен картинно развел руками, а Лева только пожал плечами.
      – Это что у тебя? – спросил чувак в куртке. – Лес рубят, щепки летят?
      – Это мы в индейцев играем, – сухо объяснил Колупаев. Выражение лица у него было какое-то странное. Лева никак не мог понять, в чем дело, но на лице у Колупаева был какой-то испуг. Лева такого выражения у него вообще никогда не видел.
      – А, понятно! – кивнул чувак в куртке. – На ворон будете охотиться. Следопыты. Фенимор Купер. Васек Трубачев и его товарищи. А я вот зажигалку потерял.
      Железная зажигалка, американская. Но не в этом дело.
      Все волосы у него были в снегу. А лицо в тени. Лева все время пытался стать под фонарем таким образом, чтобы увидеть его лицо.
      – Женщина от меня ушла. И зажигалку потерял. Бывают же такие совпадения. Прям хоть плачь. Черный день календаря. Пятое февраля. Ребят, может, еще поищете? У вас глаза-то зоркие. А я… Я вам пока стрелы сделаю, луки. А?
      Чувак в куртке неожиданно вытащил складной нож и раскрыл его.
      Он вынул у Левы из кучи заготовок один самый длинный прут, сел на корточки и стал его обтачивать, обстругивать, срезая кусок за куском.
      Они смотрели на него и не знали, что делать.
      – Не… – сказал Колупаев твердо. – Сейчас мы ничего не найдем. Да и днем тоже. Такой снег. Смотрите, какой снег.
      Человек снова встал.
      Теперь Лева хорошо видел его глаза.
      Глаза были сильно сощурены.
      – Ребят, проводите меня домой! – сказал он. – А? А то я так и буду тут ходить. Вы еще не понимаете этого. Но когда вы в один день зажигалку потеряете и женщина от вас уйдет… Не дай-то бог. Просто черный день календаря какой-то.
      Снег продолжал валить напропалую.
      – Ладно, идите, вас дома ждут. Идите-идите…
      Он повернулся и пошел опять по аллее, заглядывая под каждый куст.
      – На Гойко Митича похож, – сказал Лева.
      – Пошли отсюда скорее! – зашептал Колупаев.
      Лева бежал последним, теряя по дороге прутья для стрел.
      Дома его сильно изругала мама.
      – Ну ты чего? – возмущалась она тихо, потому что папа уже заснул. – Десятый час уже! Я извелась вся! Во дворе вас нет, у Колупаева нет. Ну это что такое?
      – Мы луки и стрелы будем делать, – сказал Лева, стаскивая ботинки. – Не выбрасывай заготовки, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
      – Ну хоть на балкон положи! – прошептала сердито мама.
      Но Лева уже пошел на кухню, потому что был голоден как волк.
      Весь ужин он умолял ее не выбрасывать заготовки.
      – Ну ладно, ладно! – согласилась она. – Завтра унеси во двор! Я такую грязь дома держать не хочу!
      Он ложился спать и слышал, как она чертыхалась в прихожей, вытирая грязную воду, которая текла с оттаявших прутьев.
      Лева лежал с открытыми глазами и все никак не мог заснуть.
      Этот чертов снег все стоял у него в башке – вместе с вороной, Колупаевым, Гойко Митичем и страшным черным небом, в котором плыла пустая голубая луна.
      … А утром никаких палок и прутьев в прихожей не было.
      – Папа выбросил! – сказала хмурая мама. – Сказал, что такими вещами дома не занимаются. И вынес на улицу. Посмотри, там лежат где-нибудь.
      Прости меня, Гойко Митич, подумал Лева и задернул занавески. Быстро, неслышно подступала летняя ночь. Лева выключил свет и лежал в темноте с открытыми глазами.
      Почему все-таки Лиза выбрала именно его?
      Такого бесполезного?
      Как-то раз он спросил ее об этом.
      – А помнишь, – сказала она, – как мы с тобой в метро ездили и я тебе засовывала руку в карман куртки, где была твоя рука? Ты не представляешь, что у тебя было с лицом в тот момент! Я это часто делала – просто чтоб посмотреть.
      … Да, она делала это часто.
      Да, он терял контроль над собой, над лицом, над своими движениями мгновенно – стоило ей приблизиться. Он мог часами не выпускать ее из подъезда, впиваясь ей в губы.
      – Ну все. Ну хватит, – шептала она. – Прилип как банный лист. Замусолил меня всю… Отстань.
      И смеялась.
      В этом ее смехе было обещание завтрашних поцелуев и послезавтрашних. И вообще обещание.
      Когда он в первый раз пришел к ней домой – она была в глухой черной кофте с высоким воротником. Отец был дома, он сидел в соседней комнате и работал, стучал на машинке.
      Это тревожный звук мешал разговаривать. Да, собственно, он и не знал, о чем говорить. Не умел поддерживать светскую беседу. Она была слишком близко – бледная прозрачная кожа с синей жилкой на виске, огромные глаза над черной глухой тканью. Он попросил ее снять очки. Она почему-то подчинилась. Он схватил ее руку и стал жадно целовать ладонь, пальцы. Она погладила его по голове.
      – Только тише, – сказала она. – Папа… Папа работает.
      Тогда он пересел на краешек дивана, рядом, и стал целовать шею, отгибая край воротника.
      И опять она испуганно как-то подчинилась. Он начал кусать ее кожу, хотел попробовать эту удивительную материю, нежнейшую субстанцию, и она оттолкнула. Тогда он повторил все сначала – руки, запястье, шея… Одной рукой она бережно придерживала очки.
      Папа, оказывается, все слышал и был совершенно возмущен его поведением.
      В первый раз в доме!
      Лева бы тоже был возмущен… На его месте.
      Потом родители привыкли к тому, что он всегда, каждый вечер у них дома. Потом в первый раз предложили остаться переночевать. Чтобы он не ездил по полночному метро, не ловил такси на площади Ногина, если был рубль, и не ходил из центра пешком до Триумфальной арки, если рубля не было. Он всегда опаздывал на пересадку.
      Приглашение переночевать передали церемонно, через Лизу. Она вошла в кухню и, сдерживая улыбку, прислонилась спиной к стене.
      – Вообще-то тебе необязательно сегодня уезжать, – сказала она голосом, от которого он просто застыл, онемел. – Можешь остаться, родители не против. Тебе в проходной комнате постелили. Только веди себя хорошо, ладно?
      Но вести себя хорошо он, конечно, не смог.
      Во-первых, этому способствовала планировка комнат (в принципе, именно эта планировка и решила во многом их судьбу). Родители были в спальне, она в своей маленькой детской комнате, он – посередине, в гостиной. Заснуть было никак невозможно. И часа в два ночи он встал и прокрался к ней.
      – Здравствуйте! – сдерживая внутренний смех, прошептала Лиза в темноте. – Проходите, пожалуйста. Только не скрипеть. Лежать как мышь.
      Но и лежать как мышь, он, конечно, тоже не смог.
      Ну да, во-первых, планировка комнат, а во-вторых… она точно его ждала. Он был уверен, что она ждет и не выгонит. Но почему? Ни одним словом, ни одним взглядом она не намекала ему на это. Да и какой был риск! А если скандал? Если что-то ужасное случится? Почему она решилась, почему не выгнала?
      Только ли из дикого детского или девичьего любопытства? Конечно, оно в ней было… Но сейчас Леве хотелось думать – не только. Просто она знала – что он придет обязательно. Может быть, это знание о нем, что он придет обязательно,– что-то в ней открывало, что-то ей давало уже тогда? Может быть, в этом и было все дело… В его диком неодолимом желании? Желании коснуться ее. Прикоснуться ко всему, что у нее было?
      Какие же это были мучительные ночи… Ночи в ее детской комнате, со старым школьным глобусом, с куклами на шкафах, с тетрадками на письменном столе, на крошечном, узком, коротком диванчике типа софа с выдвижными частями, с поролоновыми подушками, с остовом, который поднимал возмущенный скрип от малейшего его движения!
      Она была в короткой, тоже детской, ночной рубашке, которую сняла только на третью или четвертую ночь, сняла со вздохом (ну какой же ты…), и сначала он тоже лежал, не снимая трусов, стеснялся, но потом она самапопросила – и долго смеялась в темноте, беззвучно, весело, один раз осторожно дотронувшись (ну до чего же вы странные… мужчины…). Он исследовал руками каждый сантиметр ее бедер, восхищаясь тем, какие они горячие и нежные, очень осторожно трогал маленькую грудь (эй, ты руки помыл? – издевалась она), ему так нравились ее плечи, не узкие, а как надо(как ему надо, это он потом понял), ее рот (тьфу, отстань), ее глаза…
      А вот что делала она? Он этого совершенно, ну хоть убей, не помнит. Только позволяла трогать и целовать? Ну да… Наверное. Боялась шевельнуться, как и он?
      Было самое ужасное, когда папа вставал и шел в туалет. Шел, как Лева теперь понимал, торопливо и даже испуганно, чтобы ничего не заметить. Но в этот момент Леву, конечно, прошибал холодный пот. Он, оцепенев, напряженно вслушивался во все сопутствующие этому походу звуки (квартирка-то была маленькая, в пятиэтажке, все было на расстоянии вытянутой руки), и думал – а если, а если…
      А если папа сейчас остановится, пошарит на его постели (а он оставлял на ней такой типа холмик) и ужаснется. И войдет к Лизе? А? И что тогда?
      Но Лиза, сначала тоже замерев и оцепенев, вдруг начинала тормошить его и шептать на ухо:
      – Да ладно тебе, чего ты застыл. Не бойся… Не бойся, дурак.
 
      И конечно, на этом узеньком диванчике их сексуальный опыт оставался равен нулю. Никуда они не продвинулись и ничего не достигли, если говорить о чем-то серьезном.
      Удивительное дело, что он умудрился вроде бы ни разу не оскандалиться (потом все у него болело, просто дико болело целый день, впрочем, как после каждой их встречи)… Слава богу, ее пальцы были еще робкими и совершенно она не хотела, чтобы на ее чистой кровати оставались от него какие-нибудь следы.
      С другой стороны, эти ночи – поневоле робкие – сделали их страсть, вернее, их жажду друг друга (наверное, это еще нельзя было назвать страстью) совершенно безумной, безудержной, беспримесной. Никакой уже не было примеси – ни игры, ни расчета, ни мыслей о чем-нибудь постороннем, ни планов, ни отношений – только жажда раздеть друг друга и остаться вдвоем в пустой комнате на кровати.
      Что и случилось летом, когда его родители уехали в отпуск, и уже она приезжала к нему после работы, в жаре и в духоте, стелила простыни на родительской кровати, и они бросались в них – вот тогда были и первые попытки, и первые неудачи, и первые пятна на простынях, и первые его жуткие судороги, когда он думал, что скончается, и ее сведенные за его спиной руки, побелевшие пальцы, первое ее тяжелое дыхание, закрытые глаза…
      Конечно, она не так себе это представляла (он никак себе это не представлял), конечно, все было не так, как надо,– но все-таки они приплыли и к этому берегу…
      Конечно, гораздо больше ей нравилась сама ситуация – они живут вместе, вдвоем, как взрослые, почти живут, две недели в пустой квартире, она лежала голая на кровати (он не позволял ей одеваться часами, умолял не одеваться), в очках, ела фрукты, читала книжку, а он смотрел на нее, целовал пальцы ног, гладил колени и боялся одного – что кто-нибудь позвонит.
      А потом наступила осень, и он опять начал на сутки исчезать из дому, и ему родители устроили скандал, и он ушел жить к другу, вернее, в квартиру бабушки и дедушки его друга на Кутузовском проспекте, и она жила с ним там еще целых два дня, и тогда мама сказала: ну женитесь, что ли, черт вас побери, и ее папа сказал: а может, подождете до Олимпиады, – все тогда было про Олимпиаду, и новости по телевизору, и плакаты, и стихи, и он поразился неприятно – ведь до Олимпиады оставалось целых два года, а потом начал смеяться…
 
      Ну а потом, потом, потом…
      Потом наступила ихжизнь. И появились ихдети, Женька и Рыжий. А потом Лиза чего-то сильно испугалась, и он чего-то сильно испугался, и они уехали, а он остался здесь. Вот здесь.
      Как это случилось?
      Если она выбрала его тогда– только за то, что он так сильно ее хотел, то что же случилось потом? Все-таки ее достала его полная бесполезность? Или она действительно испугалась за детей? Или он перестал ее так сильно хотеть? Ну черт побери… Хотел ли он ее так сильно в последние годы, вот как сейчас Марину? Никогда не задумывался над этим. Даже вопроса такого не возникало. Марина появилась случайно, только потому, что уехала Лиза. И он пытается заполнить эту пустоту, пытается, но не может. Что же такое? Что же тогда? Как это произошло?
 
      … Она совершенно не возражала, когда он уходил из газеты в 93-м году.
      – Ну что ж, – сказала Лиза, – вторую профессию ты уже получил, теперь осваивай как следует первую. Ты мужчина, ты должен что-то менять.
      Хотя платили в газете прилично, но она понимала, что ему это стало скучно, что наука тянет, что от газетной суеты он становится подавленным и бестолковым и что никакая карьера ему в газете не светит.
      Эти самые тяжелые для всех, для всей страны 90-е годы они прошли как-то нормально, растили детей, хотя было трудно, – слава богу, пошла эта мода на психологов, он даже участвовал в каких-то ток-шоу по телевизору как психолог, нес какую-то байду, они даже ездили в Турцию, даже купили машину (она очень хотела водить, а он – нет, не хотел и не научился)… Квартирный вопрос, слава богу, был решен, все как-то налаживалось, денег было в обрез, но хватало, более или менее…
      А потом что-то как будто в ней щелкнуло. Что-то оборвалось.
      Может быть, у нее кто-то был? Вот из этих, из полезных? Нет, Лиза не умела врать и не могла бы ему врать долго, по крайней мере… Или ей хватило нескольких раз, чтобы понять – есть в мире и другие мужчины, другие горизонты? Бред.
      Нет, это было связано именно с детьми. Дети не давали ей покоя. Особенно обострилось все, когда началась эта его практика – сначала она относилась к ней почти восторженно, много его расспрашивала об этих несчастныхдетях, потом начала мягко упрекать, что вот насчет своих собственных детей его знаний и мудрости не хватает, он ведет себя с ними глупо, все разрешает, все спускает, ничего не знает об их жизни, потом, когда он с гордостью ей сообщил, что начал получать деньгиза свою работу, она с грустью сказала:
      – Да, я очень рада. Но, к сожалению, мы на них прожить не сможем.
      Он обиделся, разорался, она ответила. Ему бы понять, чтоона тогда увидела со стороны, каким он ей тогда показался, – но он был так увлечен этим вновь открывшимся миром, живымидетьми с их проблемами, с их озабоченными мамашами, что этого не заметил, пропустил момент.
      Но главное – он совершенно не разделял ее страхов за Женьку и Рыжего. Кругом было полно таких же оболтусов, которые точно так же поступали в институты, которых точно так же, со скрипом и с мучениями, отмазывали от армии, и с ними все было нормально, их ценности целиком были связаны с родительским миром и родительским благополучием, это были домашниедети, дети с четким центром бытия, абсолютно защищенные этим домашним миром, домашними хлопотами, домашними проблемами, – и он не видел никакой реальной угрозы. Когда в голове, в душе у человека все надежно – остальное преодолимо. Но она почему-то так не считала…
      Может быть, действительно боялась в одиночку бороться с военкоматами? Абсолютно не надеясь на него? Но почему? Всегда, когда наступал решительный момент и она говорила: пожалуйста, не бросай меня, хотя бы рядом постой, он шел, что-то делал, что-то говорил, пусть глупо, пусть бестолково – но она его направляла, нацеливала, мотивировала – и все как-то получалось, образовывалась… Почему из этого страха за детей вдруг возникла такая проблема?
      Нет, тут другое,подумал Лева.
      Он не в первый раз прокручивал в голове все перипетии их отъезда, но они были еще так ярки, так болезненны, так свежи в памяти, что до нормального осмысления дело никак не доходило, и он всегда останавливался на полпути…
      Тут другое,подумал Лева. Она внутренне рассталась с ним гораздо раньше, когда поняла, что он завяз в этой своей ленивой московской жизни, что она уже не сможет его расшевелить, куда-то вытолкать, как-то растормошить, – а сама уже приготовилась к прыжку в неизвестность. Очень страшному, очень далекому прыжку через Мировой океан – ив этом прыжке он был для нее обузой, балластом.
      – Ты хочешь жить своей жизнью? – спросила она просто и спокойно. – Ты не хочешь ехать? Тебе там нечего делать? Ну так живи. Живи своей жизнью. Просто живи. Сам. Ты уже большой мальчик, правда? Я должна быть там, где учатся дети, – а ты оставайся. Пока оставайся. Потом посмотрим.
      В этом ее «пока» была уловка, капкан для него. И она это прекрасно знала. В таких вещах не бывает «пока». Если бы она сказала: как мы там без тебя, как дети без тебя, я не хочу без тебя, ты должен, мы что-то там для тебя придумаем, – он бы скрипел, стонал, орал, но поехал бы с ними…
      Но этого она не сказала. Она сказала «пока». Открыла ему дверь. И он вышел в нее.
      Вышел. Шышел-мышел, вышел вон.
 
      На часах было полдвенадцатого. Спать совершенно не хотелось. Он прочел внимательно открытое письмо Калинкина об отмене военных кафедр (хороший, пламенный текст), просмотрел пару родительских форумов, почитал «ЖЖ» и понял, что все равно не заснет.
      Ладно, сказал он себе, вернемся к началу. В начале этого дня я вышел на балкон, чтобы почитать дневник. Перечитать его. Выделить главную проблему. Он закопался в этой Кате. Он придавлен этой тысячей баксов, которые лежат у него в столе. С этим надо что-то делать, что-то решать.
      Итак…
 
       «ЕкатеринаС. 22 года.
      Девочка (какая, блин, девочка, невеста уже, подумал Лева) выглядит болезненно, много курит (хотя родители запрещают, у матери аллергия на табачный дым, вот дрянь), плохо спит, жалуется на головную боль и бессоницу, сухость во рту (значит, ест «колеса», как они говорят, только какие?).
      Учится в институте (в каком не знаю). На вопросы отвечает неохотно. Мать наличие детских неврозов и расстройств отрицает, тик, энурез, навязчивые состояния, патологически привычные действия (неразборчиво) – нет.
      Родители обратились с конфиденциальной просьбой рассмотреть вопрос о госпитализации в стационар.
      Проблема: любовь к Путину. Навязчивые мысли о том, что президент – ее первая и единственная любовь. Вся комната увешана его фотографиями и портретами. При этом – не знает ни одной фамилии политиков, депутатов, губернаторов, не знает, как называются партии (кроме «Единой России»), не знает, в каком году он пришел к власти, книг о Путине и его речей не читает. Сосредоточена только на своих отношениях с ним.
      Гуляет мало, из дому почти не выходит (в последнее время запрещают родители, боятся неадекватного поведения и что об этом узнают ее подруги), много общается по интернету на различных сайтах, посвященных президенту и его политике (какой еще политике, она же в ней ни бельмеса не смыслит). Музыку слушает мало (российские группы), читает тоже – только Мураками, Кундеру, Коэльо.
      Не хочет отвечать на вопросы по теме: считает, что это ее личное дело, и родители «зря поднимают шум». Больной себя не считает, говорит, что лечить надо не ее, а родителей, поэтому она согласилась на приход психолога, чтобы он их «вразумил и улучшил обстановку в семье» (разумно, отметил про себя Лева).
      Мать говорит, что отмечает «странные состояния» типа медитации, когда она часами может сидеть и думать или лежать без движения. Называет это «мечтами дуры». Катя согласилась, что порой «отключается», фантазирует на разные темы, это позволяет ей расслабиться, получить удовольствие, отдохнуть «от суеты», но связано ли это с каким-то конкретным человеком, с мыслями о нем, говорить отказалась.
      На вопрос, считает ли она Путина красивым, ответила: конечно. Так все считают, это общеизвестно. На вопрос о том, кто из мужчин ей нравится, какой тип, ответила: мужчина должен быть состоявшимся, взрослым. Мальчики ее не волнуют и никогда не волновали. На вопрос о том, может ли она полюбить какого-то незнакомого ей человека, журналиста, телеведущего, певца, сказала: конечно, нет. Я же не школьница. На вопрос о том, снится ли ей президент, ответила отрицательно. Покраснела. На вопрос о том, почему в ее комнате так много изображений президента, ответила уклончиво: мне интересно изучать лицо человека, которого все так ненавидят или, наоборот, любят. На вопрос о том, знает ли она лично людей, которые его ненавидят, ответила уклончиво: да полно таких. На вопрос о том, говорит ли она с кем-нибудь в своих фантазиях и насколько эти разговоры детализированы, подробны, ответила уклончиво: все так делают. И вы тоже. На вопрос о том, понимает ли она, зачем родители пригласили к ней психолога, ответила раздраженно: зачем вы меня об этом спрашиваете? Вы тоже считаете, что я дура? На вопрос о том, кем она собирается стать в жизни, когда окончит институт, ответила уклончиво: я еще не решила, там посмотрим. На вопрос о том, собирается ли она выйти замуж, рожать детей, ответила: конечно, да. И возможно, раньше, чем они(родители) думают. На вопрос о том, где она собирается найти мужчину своей жизни, избранника, жениха, ответила: он сам меня найдет. На вопрос о том, будет ли она пить таблетки, успокоительные, травы и другие препараты, которые он ей пропишет, ответила равнодушно: да, пожалуйста. На вопрос о том, готова ли она встретиться еще раз, впервые улыбнулась: если вам не жалко свое время, почему бы и нет?»
 
      Конечно, запись отражала растерянность Левы перед ситуацией (да и рабочий дневник он писал впервые в своей практике, случай сразу показался ему из ряда вон). Типично подростковый синдром, который многократно описан в книжках по подростковой психологии – «вживление» себя в чужую личность, подчинение себя ей, – сразу показался ему странным в почти взрослом человеке, неглупом, уже даже немного усталом, прожившем как бы не одну жизнь… Но даже если эта усталость и многоплановость ее опыта была лишь его выдумкой, кажимостью, по крайней мере, Катин интеллект был очевиден, она говорила скупо и точно, оценки ее были разумны и резки, как у настоящей женщины, да и как может человек, читающий книжки, окончивший хоть пару курсов вуза, заниматься такими глупостями?
      Лева сразу заподозрил неладное – а вдруг это нормальная шизофрения, стал щупать туда и сюда, смотреть на реакции, изучать ежедневные привычки, поведение, но шизофрения не прощупывалась, по крайней мере он не понимал, как ее диагностировать, по поводу чего, а сразу отдавать ее врачам – он сам не хотел, и родители не хотели, вообще-то они надеялись на какие-то его связи, что это будет особая, абсолютно закрытая «для обычных больных» клиника, где она отдохнет, развеется,но он отмел их иллюзии, все равно будут лечить,а от чего – он, честно говоря, пока не понимает.
      Подростковый синдром подобного типа требует общения, выхода, единомышленников – здесь этого не было и в помине. Тем не менее Лева припомнил какие-то прецеденты, как их лечили, таких детей, в «пятнашке», в шестой больнице, – ну плохо все это. Плохо. Посадить на таблетки. Добиться размывания, рассредоточения этого центра тревоги, центра беспокойства – потом долго откачивать, выводить из этого полурастительного состояния. Но это когда уже край, когда бред, когда МДП, когда кричи караул, когда вызывают санитаров – но здесь ведь не было ничего подобного.
      Впрочем, все эти методыон отметал заранее, если была надежда, если это не было четким диагнозом «большой» психиатрии, когда больной уже опасен и для себя, и для других, – надо было искать варианты. Где искать?
      Он помнил, ему рассказывали про такой случай: давно-давно у одного очень известного поэта, дочь, девочка-подросток попала в компанию «пугачевок», часами стояла у подъезда Аллы Борисовны, дико фанатела, собиралась ездить с «пугачевками» в другие города, точно так же увешала комнату ее портретами, знала наизусть все альбомы… Тогда поэт позвонил знакомым, те нашли журналиста, и он (Алла Борисовна интеллигентный человек, знала стихи этого поэта, преклонялась) привел Пугачевук ней домой. Та поговорила, видишь, я обычный человек, не бог, такая же, как ты, у меня своя жизнь, у тебя своя… Вроде через какое-то время прошло. Хотя мог быть и обратный результат. Взяла бы и съехала с катушек от такого шока, от переживания. Но не съехала. А почему? А потому что психика в пятнадцать лет гибкая, подвижная, детская, воспринимает весь мир, впитывает все впечатления, не зацикливается…
      Здесь уже не детская психика. Совершенно не детская.
      Это замысел. План. Стройный план. Вот только какой?
      Черт, жалко девочку, с такой симптоматикой надолго загремит. Слава богу, родители это понимают и пока терпят. Только пока. И ждут от него… Ждут. Ждут.
      А вот он от себя ничего не ждет в этой ситуации пока. Потому что не понимает.Потому что не разобрался. Два месяца – и не разобрался. И никаких улучшений. Но и бросить уже не может. Отдать тысячу долларов? Отправить ее к врачам? Ну почему нет? Ведь было такое – извините, я не психиатр, я всего лишь психолог. Не может. А почему не может? Что мешает?
      Путин. Путин?
      Он егоизучает? Эту проблему? Этот диагноз? В нем заговорил ученый? Исследователь?
      Нет. Другое. Другое.Он изучает что-то еще. Или когото еще. Он не видел таких, как Катя. Это не ребенок. Это не его клиент. Не женщина, не девочка, не девушка. Очень странное существо. Изломанное. Держащее внутри себя этот центр тревоги, как сокровище, как тайну. Человек, у которого есть тайна.
      По его ли это части? Или не по его?
 
      Лева уже заснул, когда опять позвонила Марина.
      Два часа ночи.
      – Привет! – сонно ответил он. – Ты чего?
      – Доктор! – громким страстным шепотом ответила она. – Я заснуть не могу! Ты меня завел, сволочь! А сам дрыхнешь! Что делать? А?
      Он улыбнулся в темноте. Зажег лампу.
      – Ты меня тоже завела. Но я стал думать про другую женщину. И переключился…
      – Ну, это понятно, – обиженно засопела она. – Про какую? Про Дашу?
      – Нет, – просто ответил он. – Про Катю. (Про Лизу он с ней не говорил почти никогда.)
      – Про какую еще Катю! – возмутилась она в голос. И тут же осеклась, перешла опять на шепот. – А, ну да… Практика… И как она?
      – Краше в гроб кладут, – коротко ответил он. – Зачем я ее на воле держу, не знаю. Большой риск.
      – Слушай, ты с этим не шути, – заволновалась Марина. – Психичка, да еще молодая. Это твой клиент. Влюбится и зарежет. А?
      – Не зарежет, – коротко ответил Лева. – И не влюбится. Она там… нашла уже себе… Но неважно.
      – Ну слава богу, – шумно вздохнула Марина. – Хоть на этот счет я спокойна. Слушай, доктор, знаешь что, не хочу я таблетки твои пить, мне вставать завтра рано, Мишке в школу, мне в парикмахерскую… И не проходит никак, это… сексуальное влечение… к тебе, старому пердуну. Давай так: ты молчи, а я буду говорить. Поговорю-поговорю и засну. А ты там делай что хочешь. Ладно?
      – Ладно, – согласился Лева и сел на кровати, подоткнул подушку.
      – Значит, так. Начинаем секс по телефону. Я когда тебя увидела, сразу поняла, что ты меня хочешь. Ты еще не знал, а я знала. Знаешь, в уголках глаз есть такие… ну типа морщинки. И я их увидела и подумала: есть! И я себя спросила: ну а мне-то он как? Живот торчит, под глазами мешки… А потом поняла: нет, ничего. Очень даже ничего. Потому что я глаза твои люблю, понял? Глаза, как ты смотришь, когда я раздеваюсь. Как ты сощуриваешься, когда у тебя голова болит. Как ты видишь меня из другой комнаты, даже когда вроде и не смотришь – я твои глаза чувствую, жадные они у тебя, доктор, до баб. Очень жадные у тебя глаза. Ну все, доктор, ладно, пока.
      – Пока, – сказал Лева и повесил трубку, потом долгодолго сидел в кровати, бессмысленно улыбаясь, как полный клинический идиот из Кащенки или из Ганнушкина.
      «Кругом психи», – подумал он и выключил свет.

* * *

      Рано утром 6 августа в квартире Левы Левина раздался неприятный звонок. Неприятен он был, прежде всего, тем, что выбил Леву из привычной колеи сна. Сон был дороже ему всех других благ жизни. Сон был дороже денег, дороже карьеры, дороже природы или искусства, даже дороже еды, или, скажем, секса.
      Сон лежал как бы в основании всех этих вещей, без сна все другоебыло просто невозможно – душа стонала, сосуды суживались, и голова ничего не соображала, тело не слушалось, и даже женщины как-то раздражали и не влекли…
      Но если все остальное человечество (как правило) относилось ко сну слишком просто, ничем не выделяя его из всей остальной, примитивной физиологии, из жизни тела (вопрос о сновидениях мы рассмотрим отдельно), – то Лева относился ко сну не так, он сон любил, ценил и тонко различал его оттенки.
      Он мог спать днем, после завтрака и после обеда, мог дремать вечером, хотя знал, что потом будет мучительно бродить по комнатам, не в силах заснуть до утра, мог выключаться в присутствии, то есть на работе, вытянув ноги под столом и склонив голову набок, мог прикорнуть в метро, стоя или сидя, а иногда глаза его слипались и он вырубался на несколько секунд или минут даже во время разговора или во время спектакля, фильма, и особенно – когда слушал любимые пластинки, приняв свою любимую позу трупа.
      Лиза не раз размышляла вслух над этой его особенностью – спать всюду, особенно когда он вырубался под ярким электрическим светом, под орущим телевизором, под громкими звуками проигрывателя – рок, конечно, для этого не очень подходил, да Лева и не любил его, предпочитая классику или джаз.
      – Ты действительно можешь вот так спать? – не верила она. – Или притворяешься?