«Дядя!
      Не знаю, письмо ли это, вообще ничего сейчас не знаю; ведь знать — это охватить умом вещи, связанные друг с другом, а тут — вокруг меня и во мне — все разбито, разметано…
      …Но что-то я должен делать, а поскольку не могу ни ходить, ни двигать руками (сижу на дне воронки от снаряда), то, собственно, единственное, что мне доступно, — это скрести карандашом по бумаге, и хотя крик и вой вокруг не передашь, все же я буду писать, ибо у меня нет другого выбора, иначе я сойду с ума, что, возможно, еще не худший выход из положения.
      Хоть бы на минуту это прекратилось! Часы у меня бог весть когда остановились, и я не имею понятия, сижу ли тут скрючившись три часа или пять, а может, и еще больше, потому что, если прошло даже всего полчаса, все равно это уже вечность, проклятая, бесчеловечная, сволочная вечность, а когда это мне окончательно надоест, — достаточно подняться в полный рост и высунуть голову наружу, в нескончаемый свинцовый ливень пуль, в град осколков. Представь себе — нет, ты этого не можешь себе представить, — за каждой буковкой моей пачкотни слышен разрыв, гром, грохот, словно обрушился дом, и опять протяжный вой и свист, предупреждающий о новом разрыве… Рев, шипенье, громыханье, длительное и прерывистое, резко ударяющее в уши и снова медленно угасающее; весь этот дикий хаос басовитых, свистящих и раздирающих барабанные перепонки звуков раздается вокруг, и в каждом звуке стальная сердцевина, посланная, чтобы убивать, пробивать, разрывать, подбрасывать к небу, вдалбливать в землю… Запыхавшаяся от постоянных усилий смерть отвратительна в своих анонимных убийствах, она ни о чем не ведает, и только трудится, трудится… Знаешь, апокалипсические всадники со средневековых гравюр, которых ты мне как-то показывал в венском Альбертинуме, были еще удивительно человечны в сравнении с тем, что творится здесь; помню, один из них был скелет, другой дьявол, третий — с ног до головы в железных доспехах, но все равно в них еще улавливалось что-то человеческое, хотя у первого уже с костей отваливалось мясо, а на лица двух других железо и зло наложили такую уродливую печать, точно это были прокаженные. Здесь же не осталось ничего человеческого. Пусть снаряды, вспахивающие землю вокруг, вылетают из стволов, пушек обслуживаемых людьми — заряжающими, наводчиками, запальщиками, — но ведь и их кто-то послал, кто-то подставил под огонь наших орудий, как мы выданы на милость и немилость их пушек, — и вот мы убиваем друг друга, отрываем руки-ноги, выворачиваем внутренности, швыряем в воздух и размазываем по земле…
      И без конца вокруг гром, грохот, громыханье, вой и визг…
      Этого ты не можешь видеть, но на миг я отключился от всего, мое внимание приковало горлышко бутылки, выглядывающей из кармана моего компаньона, который сидит тут, напротив (я совсем забыл о нем написать). Не нужно было даже спрашивать разрешения, я вытащил — ты бы не поверил, это оказалась старка! И было ее почти три четверти бутылки. Я не удержался — теперь уж, понятное дело, ее не больше трети.
      Адский гул вокруг нашей воронки превратился в непрерывный грохот. Ну и что, пускай себе грохочет! В крайнем случае выпью еще немного. Коллега не откажет…
      Только теперь могу тебе признаться, хоть я уже не раз испытывал на войне жуткий страх, но такого… Впрочем, именно теперь я почувствовал, что уже способен вполне связно об этом рассказать! Точно во мне сдвинулась какая-то стрелка и я перешел на другие рельсы, потому что на прежних живой человек уже не мог выдержать… Понятно: раз я все-таки выдержал, я уже не живой! Так ведь тоже бывает — заживо погребенный, верно? Подействовала, конечно, и старка, но одной бы ее, пожалуй, не хватило…
      Так что я могу, дядя… Называю тебя просто дядей — хоть ты и не стал для меня дальше, чем был, но я-то невероятно от тебя отдалился… Так вот, я могу… Что бишь я могу? Ага, уже вспомнил: могу совершенно по-деловому и без истерии охарактеризовать ситуацию.
      Melde gehorsamst, мое присутствие в этой воронке объясняется следующим образом… Мы бесконечно долго не высовывали носа из своих окопов, и я имел возможность посылать тебе свои спокойные реляции и мысли простачка, пока в один прекрасный день кто-то где-то не решил начать наступление с целью прорвать вражескую оборону и, если удастся, проломить фронт неприятеля.
      Gesagt, getan!
      Вернее, gesagt — да, а вот с getan так легко уже не получилось. Наши — понимай: «наши» — начали с основательной артиллерийской подготовки… она длилась восемь часов… потом мы выскочили из окопов и пошли в штыковую атаку. Но когда добрались до передовой линии вражеских окопов, они оказались пустыми. Тогда нас снова подняли, и мы побежали дальше. Однако…
      Однако те, напротив, именно этого и ожидали, и не успели мы приблизиться ко второй линии окопов, как нам устроили сущий ад. Думаю, больше половины участников атаки в эту минуту уже кормят червей, кое-кто успел сигануть назад, остаток попрятался в ямах и укрытиях, кому как удалось, я, например, сижу в этой воронке, где меня уже ожидал мой товарищ по несчастью.
      С той поры я и застрял тут и теперь удивляюсь, с какой, собственно, стати я так расстраивался. Больше я не порчу себе нервы, а коллега отдал мне весь остаток бутылки. Посиживаю под плоской крышей разящих траекторий, и если переживу, то наверняка отправлюсь direktion zur?k, на исходные позиции. Ведь мы ведем так называемую окопную войну.
      А знаешь, я только теперь начинаю сознавать, что в этом дневнике в письмах до сих пор ни разу не сказал, где, собственно, воюю за отечество и императора? Это наверняка порадовало бы нашего военного цензора, но мое умолчание имеет некую, как мне кажется, более естественную причину: словно бы я говорю и от имени солдат с остальных фронтов. (Только это хвастливое предположение я могу отнести за счет выпитой старки, а в остальном голова у меня сейчас работает так же хорошо, как несущийся на всех парах локомотив.)
      Пока не встану и не высуну голову над краем воронки, я тут в полной безопасности, которой кое-кто мог бы и позавидовать. Совершенно неправдоподобно, чтобы какой-нибудь снаряд упал на то же самое место, что и его высоко эффективный предшественник, точно так же теоретически едва ли можно ожидать чего-нибудь сверху: минометами при отсечном огне не пользуются, а авиаторы уже потрудились заранее.
      Так что все последующее — дело терпения (и старки).
      Кажется, несколько раз уже было упомянуто, что я тут не один. Мой сосед очень непритязателен, за все время моего пребывания в воронке он никак не ограничивал свободу моих действий. Он принципиально не открывает рта, поскольку ему недостает нижней челюсти и куска шеи. Тем не менее он высоко держит голову, так как она вклинилась в щель одного из скатов воронки. Это, с его стороны, оплошность — вернее, была оплошность, ибо теперь он не спускает с меня глаз. Вспомни некоторые картины в галереях, когда экскурсовод обращает наше внимание: посмотрите, как изображенный на портрете человек провожает вас взглядом, куда бы вы ни встали. Ну вот, мой визави делает точно так же. Когда я больше уже не мог этого выносить, я снял свою каску и глубоко нахлобучил ему на голову, по самую переносицу. И он оставил меня в покое. Я даже не мог установить, к какому роду войск он принадлежал, — вся его одежда до самых петлиц облеплена грязью. Для меня это был просто солдат. Какой-то солдат. Ему уже все равно. Остальным тоже. И мне.
      И все-таки я доволен, что он рядом. Этакое странное желание — разделять участь и чувства с кем угодно, лишь бы это существо хоть в какой-то мере сохраняло человеческий облик.
      Разумеется, несмотря на старку, теперь уже, впрочем, выпитую, я сознаю, что пишу-то я тебе, Дядя, дорогой мой Вацлав, человек с другого света, где я еще не был втянут во все это свинство, но — не знаю, как тебе объяснить, — я просто рад, что тут рядом со мной еще и этот мертвый, точно я разговариваю с кем-то очень далеким, но все же реальным, кто находится здесь, прямо передо мной. Как смешны иллюзии и как мы привязываемся к ним, когда не знаем, что делать с самими собой!
      Вот я и говорю ему, тому, без челюсти, что торчит напротив: «Хоть я и закрыл твои настырные глаза каской, это неважно, ты хорошенько слушай…»
      …Но тут вдруг грохнуло где-то совсем близко, наша воронка содрогнулась, мертвый закачался, и каска сползла у него со лба. А когда он снова на меня взглянул, я тут же забыл, что собирался ему сказать…
      Что я хотел? Что же я хотел?..
      А было это наверняка страшно важно… для меня. (Возможно, я еще поплачусь за то, что не договорил.)
      Дядя, вполне может статься, что ближайшие минуты я не переживу, но хочу, чтобы дошли до тебя мои, быть может, последние мысли: война, да, именно эта война, которая швыряет меня, как теннисный мячик, нашпигована самочинной взрывной, уничтожающей силой; она в пух и прах разметала привычные перспективы любого из тех, кто натянул на себя форменный мундир, и вдобавок окутала дымной мглой от разрывов снарядов, мин и шрапнели все виды на будущее, ибо пробудила в людях звериные инстинкты, показала, что можно ввергнуть человечество в бездну преступлений, если умело этими инстинктами руководить.
      Понимаю, где-то существует объяснение, но я им не владею, я его не знаю. А раз не знаю, что мне делать? Покончить со всем, высунув голову над краем воронки?
      Наверху все еще громыхает, свищет, бухает…
      А этот, напротив…
      Теперь бы мне вспомнить хоть одну песенку своего детства…
      Нет, не вспомню…
      Неверно, это и невозможно.
      Здесь…»

      «Дядя Вацлав, сперва я хотел…
      Взамен многоточия представь себе произвольное количество фраз, но ни одна из них уже не будет написана.
      Почему — это не важно ни для кого, кроме меня.
      Я снова в том гостеприимном укрытии, где начал свой дневник в письмах. Ничего тут не изменилось, кроме лиц вокруг: прибыло и молодых, и старых, а коли на то пошло, больше всего прибыло… испуганных глаз.
      А война продолжается, и думать об этом все невыносимей.
      К тому, что не изменилось, относится и форпост на конце выдвинутого вперед поперечного окопа. Как-то я писал тебе, что у них там напротив отличный снайпер, который зорко следит за нашим наблюдательным пунктом. Стоит высунуть голову, и она наверняка перестанет размышлять. Как раз вчера наш дозорный, видно, по рассеянности, позволил себе это сделать и получил пулю прямо в середину лба.
      Сегодня ночью должен был там дежурить один мой однокурсник с факультета. Прибыл сюда, бедняга, всего неделю назад, можешь себе представить, что тут поначалу с человеком творится. Так я придумал для него какое-то бессмысленное задание, а на форпост сегодня пойду сам.
      Если бы я не писал именно тебе, то мог бы все так и оставить, и это выглядело бы как показательный пример товарищеского самопожертвования. Но быть неискренним с тобой я не могу.
      Особенно сегодня.
      И потому хоть все, что я написал, и остается в силе, но это было лишь одной из двух причин, почему иду я. Туда. И сказать по правде, то была лишь более слабая из них, скорее некий импульс, повод воспользоваться случаем.
      Ты уж на меня не сердись.
      Будь здоров и живи. Ты этого заслуживаешь.
      И передай всем нашим привет… Собственно, даже не знаю, имеет ли это какой-то смысл.
      Раз уж вообще ничего не имеет смысла…
      Этот мой смешной дневник в семи письмах — продолжения уже не будет — посылаю с товарищем («Herr Kamrnerad» — так обращаются здесь друг к другу офицеры и вольноопределяющиеся), который едет в служебную командировку в Вену; то, что я воспользовался этой оказией, тоже имеет две причины: во-первых, он ни слова не знает по-чешски и, во-вторых, ужасно почитает придворных чиновников. Название места твоей службы: Haus-Hof-und Staatsarchiv — страшно ему импонирует.
      Твой…»

      Заключение об экономической ситуации в связи с дальнейшими перспективами ведения войны.
      (Составлено отделением по экономике стратегически важных запасов сырья при прусском военном министерстве. Председатель: Вальтер Ратенау, председатель Совета по надзору над электротехническим трестом АЭГ и заводов Сименс-Шукерт. Члены: Бургерс, генеральный директор акционерного общества по эксплуатации шахт в Гельсенкирхене; д-р Фишер, директор дисконтного общества там же; фон Портен, генеральный директор объединенных алюминиевых заводов; Клёкнер, представитель одноименного концерна; д-р Гейман, директор акционерного промышленного общества в Берлине; Мертон, представитель сталелитейного акционерного общества во Франкфурте на Майне и его банка; Шмитц, руководитель треста И. Г. Фарбен, и доверенные представители других трестов, концернов, банков и акционерных обществ, участвующих в поставках трехсот видов стратегически важного сырья.)
      «Война, которую были вынуждены начать Германия и ее союзники, первоначально планировалась немецким верховным командованием как война молниеносная. Сразу же в боевые действия был введен наилучший человеческий материал, а также соответствующее количество накопленной боевой техники, амуниции и прочих запасов; надлежащим образом была организована и работа средств транспорта и связи.
      Но когда продвижение немецких войск на западном фронте было приостановлено на Марне, первоначальный план уже невозможно было довести до конца, задуманное «быстрое» решение было заменено долговременной и статичной окопной войной, которая длится по сей день. И хотя относится это прежде всего к одному фронту — немецко-французскому, — именно этот фронт наиболее важен, ибо нет сомнений, что здесь определится исход войны.
      Необходимо высоко оценить весьма гибкое и успешное умение приспособиться к изменившейся ситуации и ее потребностям, проявленное — наряду с военным командованием — и военным производством, и всей военной экономикой в тылу. Такой переход облегчил широкие масштабы подготовки к молниеносной войне, а образцовое сотрудничество верховного командования с промышленными кругами позволило своевременно удовлетворять растущие потребности воюющей армии и поддерживающего ее тыла. (Доказательством чего служат статистические данные в приложении.)
      Такое, с экономической точки зрения, позитивное состояние после полутора лет войны все еще остается неизменным. Но именно потому, что Германия до сих пор не испытывает влияния кризисных экономических и вытекающих из них политических тенденций, необходимо воспользоваться данной расстановкой сил (в настоящий момент благоприятной и с военной точки зрения) и как можно серьезнее взвесить последующее развитие, его возможности и потребности.
      Прежде всего необходимо исходить из того факта, что война в том виде, в каком она стабилизировалась и сейчас ведется, несомненно и в будущем сохранит затяжной характер, и потому более, чем какая-либо грандиозная стратегическая акция, в конце концов решающим окажется истощение и обескровливание одной из воюющих сторон; причем вне зависимости от самого благоприятного развития событий на восточном фронте или на Балканах.
      Из ныне уже известных предпосылок можно сделать следующие выводы.
      Центральные державы со всех сторон окружены неприятельскими фронтами, и даже если линии фронтов местами каким угодно образом могут менять расположение, их круг остается непроницаемо замкнутым. Английская морская блокада, равно как и блокада, осуществляемая французским флотом в Средиземном море, вопреки всем контрмерам (действия подводных лодок) перерезали все пути ввоза из заморских стран. Нынешнее давление Англии на нейтральные государства значительно затруднило, а кое-где и сделало невозможным закупку необходимого сырья и товаров с помощью международной торговли. О потере контактов со всеми немецкими колониями не приходится и говорить.
      Это означает, что центральные державы вынуждены полагаться прежде всего на собственные сырьевые ресурсы, которые, с одной стороны, отнюдь не неисчерпаемы, а с другой — в ряде видов вообще недостаточны (нефть, каучук). Это касается не только промышленных товаров, но и продовольствия. Сельское хозяйство тяжело страдает от недостатка мужских рабочих рук — значительно больше, чем промышленность, — а сверх того нормальное потребление продовольствия нарушено значительно более трудоемким и убыточным снабжением армии. Ограничение потребления продуктов земледелия с помощью введения карточной системы скорее доказывает вынужденность такой меры, чем положительное решение вопроса. (От анализа воздействия этих мероприятий и их следствий на политические взгляды населения мы здесь воздерживаемся, поскольку до сих пор они не разрослись в явления, подлежащие административному контролю.)
      Ясно, что при таких условиях (возрастающее потребление сырья) и военное производство не может бесконечно расти, учитывая в особенности, что потребности фронта по вполне понятным причинам постоянно увеличиваются, ибо при окопном характере войны исход ее решают и будут решать прежде всего материальные ресурсы. (Разумеется, все это относится и к другим видам военного снабжения, к железнодорожному парку, медицинским материалам и т. п.)
      В совершенно иной ситуации наш неприятель. Перед ним открыт весь мир со своими человеческими и материальными ресурсами, практически неисчерпаемыми, на него работает в своем большинстве и промышленность нейтральных стран (Америки), вопреки всем усилиям немецкого подводного флота они даже не встречают больших затруднений на соответствующих подвозных путях.
      Подписавшиеся еще раз подчеркивают, что предлагают настоящий меморандум в пору, когда еще есть время сделать из него выводы; для последнего сами они, разумеется, недостаточно компетентны.
      Посему настоящий меморандум предназначен в первую очередь верховному командованию армии, пусть оно само решит, в какой мере и кого необходимо с этим документом ознакомить.
      Подписавшиеся не помышляют — на свой страх и риск — предложить настоящую докладную записку Его Величеству.
      Строго секретно»
 
      1 ноября 1915 года
 
      «…Дождливое время года, которое сейчас воцарилось, превратило землю на полях сражений в бездонное болото. Миллионы воронок от снарядов наполнились водой или превратились в кладбища. На солдат в окопах обеих воюющих сторон такой театр военных действий, его опустошенность и кошмар действуют устрашающе…
      В оборонительных боях даже успешно отраженная атака не избавляет воина от постоянной подавленности, вызываемой видом развороченного поля битвы. Такому солдату приходится обойтись без душевного подъема, вызываемого успешным продвижением вперед, подъема, обладающего невыразимой силой, которую надо пережить, чтобы понять. А сколько наших бойцов здесь, на западе, вообще ни разу не ощутили такого солдатского счастья! Едва ли они видели здесь нечто большее, чем окопы и воронки от тяжелых снарядов, и сражались за них с противником целые недели и месяцы. Я вполне мог понять, как наполняла сердца всех офицеров и солдат надежда, что после столь изнурительных боев и сюда, на западный фронт, широкомасштабное наступление принесет свежий боевой дух и новую жизнь…»
 
      Из впечатлений фельдмаршала фок Гинденбурга после его поездки на западный фронт
 
      Меморандум верховного главнокомандующего германских армий генерала Эриха фон Фалькенгайна от декабря 1915 года.
      «…Ни Германия, ни Австро-Венгрия не могут пойти на риск долговременной изматывающей войны. До сих пор во всех стратегических и материальных отношениях мы имеем перевес, но когда-нибудь настанет день, когда все переменится, когда резервы боеспособных немецких мужчин иссякнут, и английская блокада задушит Германию. Поэтому необходимо вовремя добиться окончательного успеха на поле боя. И как можно скорее.
      Где?
      Прежде всего нужно исключить фронты, где даже победа никогда не сможет приобрести решающего значения.
      Таков, например, восточный театр военных действий против Англии. Все наши успехи в Салониках, на Суэце и в Ираке являются и останутся делом второстепенным, и их единственное, весьма относительное значение заключается в том, что они отвлекают на себя какие-то английские боевые силы. Однако мечты о каком-либо «походе в Индию» на манер Александра Великого были и остаются нереальной фантасмагорией. Что же касается восточного, русского фронта, то 1915 год прошел под знаком наших решающих побед, от которых России уже не оправиться. По всем данным быстро множатся и внутренние трудности этой огромной империи. Если там нельзя ожидать скорой крупномасштабной революции, то все же безусловно можно рассчитывать, что внутренние затруднения весьма скоро вынудят Россию кардинально изменить ориентацию. Впрочем, сколько-нибудь крупное наступление на востоке вплоть до апреля совершенно невозможно из-за неблагоприятной погоды и характера почвы. Италия остается делом Австро-Венгрии, но какие бы акции с какими бы результатами там не предпринимались, этот фронт так и останется второстепенным. Единственное поле сражений, где можно будет решить исход этой войны, — французский фронт!
      Почему?
      Незачем повторять, что главный наш неприятель — Англия. Англия со своим огромным колониальным, то есть сырьевым тылом и со своим флотом, который остается главным звеном блокады, сжимающей центральные державы. Но поскольку сама Англия не имеет при этом достаточного количества собственных наземных войск, то в качестве своей главной ударной силы она использует французские армии. А потому, если бы удалось выбить галльский меч из британской руки, это была бы победа.
      Прежде всего необходимо считаться с возражениями, что за все время ведущейся на западе окопной войны ни одной из воюющих стран не удалось добиться решающего прорыва неприятельского фронта. Тем менее можно надеяться на осуществление какого-то плана, который ставил бы своей целью одним разом полностью и окончательно уничтожить французские военные силы. Любой более или менее серьезный прорыв требует огромного сосредоточения артиллерии и организации бесперебойной доставки боеприпасов; к тому же нам недостает хорошей железнодорожной сети (у французов она в основном не разрушена), не справляемся мы и с чрезвычайно возросшими потребностями военного производства, мощности которого полностью заняты и обременены также нуждами других наших фронтов. Кроме того, никакой, даже самый успешный прорыв, а его подготовку никогда нельзя полностью утаить от неприятеля, не позволяет продвинуться дальше, чем на то хватает наличествующих сил; приходится вновь их пополнять, а это опять же требует определенного времени. В современных условиях окопной войны, когда противостоящие друг другу линии фронтов глубоко эшелонированы, любое продвижение вперед создает для неприятеля возможность контратак, с помощью которых он попытается отрезать вошедшие в прорыв передовые части.
      Поэтому вместо попыток совершить прорыв, которые все равно не позволяют рассчитывать на полный развал неприятельского фронта, необходимо выбрать иной способ ведения войны.