I

Реджинальд наблюдает за своими тремя утками. Стало трудно различить, где мать, а где дети. Сильвия знает, или, во всяком случае, ей так кажется: “Вон, вон та, дорогой”. Когда он один, разобраться невозможно. Но это не так уж важно. А важно то, что до самого конца сентября никто не знает и не может знать, кто из утят селезень, а кто утка. Совершенно непонятно, думает Реджинальд, почему селезень обретает свою великолепную индивидуальность зимой, а летом довольствуется тем, что неотличим от утки. Удивительно интересно наблюдать за тремя утками в конце июля, пытаясь уловить первые признаки перемен. Сегодня грудка у Эллен, кажется, посветлее? Нет? Ну, ладно. А ты что думаешь, Джем?

Джем сидит чуть поодаль, безразличный, как только кошки умеют быть безразличными. Утки и голуби его больше не волнуют. Были времена, в юности, когда он считал их птицами, но мистер Уэллард вбил ему в голову, что некоторые люди считают их овощами. Ладно, если Уэллард и в самом деле полагает, что утки – это овощи, приходится ему поверить. Все это вбивание в голову котам пользы не приносит. Овощи? Пожалуйста. Кому интересны три ныряющие морковки на пруду?

Джем не отвечает. Беседовать с меховым воротником, обвившимся вокруг шеи, сложно, но что ты думаешь, Джон Весли? Джон Весли, счастливо мурлыкавший себе под нос, при звуках любимого голоса принялся мурлыкать еще громче, а затем снова заснул, оставив моторчик включенным.

Теперь и Реджинальд слышит любимый голос.

– Привет, дорогой.

– Привет, Сильвия Уэллард. Я как раз думал о тебе. Встань, чтобы тебя было как следует видно. Взгляни, какое кругом великолепие.

– Да, просто прекрасно. Не забудь, что к обеду приходят Хильдершемы.

– О небо, не так уж все и великолепно. Я ведь действительно забыл.

– Я иду переодеваться и решила напомнить тебе.

– Пропади все пропадом!

– Дорогой, – спрашивает Сильвия с тревогой, – разве ты не любишь Хильдершемов? Я помню, ты говорил, что тебе нравится Грейс. Поэтому я их и пригласила.

– Я страшно люблю их, но в деревне никто не переодевается к обеду. Это значит зря потратить лучшие полчаса за целый день.

– Ты ведь не можешь выйти к обеду в таком виде, раз приходят гости.

– Могу, уверяю тебя. Я, пожалуй, согласен потратить минуты две-три на мытье рук, ну и хватит.

– Ты должен переодеться, ведь они обязательно придут нарядными.

– С одним условием, – торжественно провозгласил Реджинальд.

– С каким?

– Ты наденешь какое-нибудь совершенно неприличное платье с самым глубоким вырезом, чтобы я миг пожирать тебя глазами весь вечер.

Румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии – он знал, что она покраснеет, и хотел этого. Она тихонько сказала:

– Сейчас не носят платьев с низким вырезом.

– Тогда – самое короткое.

Дикая роза на щеках Сильвии потемнела.

– Ты дурачок, – сказала она, храбро глядя на него, и едва эта фраза достигла его слуха и показалась ему пошлой, как в ту же минуту растворилась в волшебстве ее взгляда, будто и не была произнесена.

– Я выберу самое красивое, – пообещала она.

– Что бы ты ни надела, ты будешь выглядеть прекрасно, а я буду любить тебя.

– Не задерживайся.

– Не больше чем на четверть часа.

– Хорошо, дорогой. – Она неспешно повернулась и пошла к дому.

– А я пойду с миссис Уэллард, – объявил Джем, следуя за ней.

Таким образом, к моменту, когда было объявлено о приходе Хильдершемов, “мистер и миссис Фарли Хильдершем”, – Реджинальд выглядел совершенным джентльменом, а Сильвия была так хороша, что у Грейс Хильдершем перехватило дыхание, и она, не сознавая, что говорит вслух, произнесла: “Какая красота!”, а Реджинальд шепнул Сильвии: “Это про меня”. Тут все они рассмеялись – как легко смеются люди в подобной ситуации – и почувствовали, что неплохо было бы выпить по коктейлю.

Фарли Хильдершем был, как и его жена, большой, розовый и светловолосый. Он обладал, наряду с прочими достоинствами, тем, что сам именовал “чувством гражданского долга”. Это означало, что он мог отыскать пищу для ума лишь во внешнем, а не во внутреннем мире. Он был членом Опекунского совета, членом Совета графства, мировым судьей, консерватором, церковным старостой, принадлежал к всевозможным организациям, а к людям вроде Уэлларда, не озаботившимся вступить хотя бы в Ассоциацию джентльменов страны, относился с добродушным пренебрежением. Не было собрания, на котором он бы не председательствовал, не было тем, на которые он бы не произносил речей, не было мероприятия, которое он не согласился бы возглавить, не было петиции, под которой он охотно не поставил бы своей подписи. “Фарли всегда знает, чего хочет”, – гордо говорила его жена, но не добавляла, хорошо ли это. Сама она была довольно нерешительна, в частности, в вопросах одежды. Прежде чем вечер подойдет к концу, она наверняка спросит у Сильвии, к лицу ли ей, Грейс, платье абрикосового бархата. Реджинальду казалось, что невозможно не любить такую женщину. Это как если бы кто-то из мужчин просил тебя честно высказаться по поводу его чувства юмора.

– Вы, я думаю, подписали нашу петицию?

– Я не силен по этой части. А о чем она?

– Об устройстве водопровода в Литтл Моллинге.

– Ну нет. Это было бы ужасно.

Хильдершем вытаращил на него глаза, затем самоуверенно поглядел на дам, ожидая поддержки, но, увидев, что они поглощены беседой, всем видом выразил явное неодобрение.

– Но почему же?

– Как только появляется вода, тут же повсюду вырастают маленькие дачные домики и коттеджи для уик-энда, и...

– Но сейчас, в засушливое лето, некоторым дачникам приходится чуть ли не милю тащиться за водой. А санитарные условия...

– Нет, нет, – запротестовал Реджинальд, – не перед обедом.

– Вот видите, – ответил Хильдершем с таким видом, будто призывал в свидетели присяжных, – вы не выдерживаете даже разговора об этом, а людям приходится так жить.

– Ну, я думаю, они подписали петицию.

– Естественно.

– Тогда все в порядке. Им нужна вода, и они добиваются ее. Мне она не нужна, и я в этом не участвую.

– Но дорогой мой, вам не кажется ваша точка зрения антиобщественной?

– Мне она кажется вполне разумной.

– Я-то думал, вы гордитесь своей принадлежностью к демократам.

– Горжусь. Если большинство хочет чего-то, нужно, чтобы его желание исполнялось. Но вы никогда не узнаете, чего действительно хочет большинство, если люди примутся голосовать за то, чего, как им кажется, хотят другие.

Хильдершем вновь обернулся к дамам, но они по-прежнему пребывали в своем собственном мире. Очень жаль, поскольку самым лучшим выходом было бы всем вместе вышутить эти странные аргументы.

– Я налью еще, – предложил Реджинальд, забирая у него пустой бокал.

– Нет, спасибо. Мне кажется, человеком в его отношениях с живущими рядом должно руководить чувство гражданского долга.

– Да. Конечно. Я совершенно согласен с вами. Только представьте себе эти ужасные маленькие домики с подведенным водопроводом и газом...

– Я не это имел в виду. Я говорю о соседях. Подумайте о нас как о небольшой общности.

– Послушайте, Хильдершем, – сказал Реджинальд с улыбкой, – вы всегда трудитесь для общественного блага, но делаете это извне, как филантроп. Вы никогда не осознаете себя самого частицей этого общества. А я наоборот. Я чувствую себя скромным членом общества, и когда великие люди спрашивают меня, в чем я нуждаюсь, я отвечаю им. Но я не могу ответить, чего хочет кто-то другой, потому что не уверен, знаю ли я это.

– В данном случае прекрасно знаете. Вам, например, известно, что Эдвардс, ваш садовник, нуждается в воде. Вы можете быть уверены, что он подписал петицию.

– Как знать, – ответил Реджинальд, получая от разговора гораздо больше удовольствия, чем ожидал.

– Но, дорогой мой, ведь ясно, что ему...

– Ясно, что ему нужна вода, нет спора. Но представьте себе, что он настоящий демократ и исполнен забот об обществе. Тогда он скажет: “Я не должен думать только о себе, нужно подумать и о мистере Уэлларде. А мистер Уэллард был бы всем этим страшно расстроен”.

К счастью, в этот момент появилась Элис и сообщила, что обед подан.

– Пойдемте, – предложила Сильвия, и они пошли.

Когда Хильдершем стер со своих светлых усов последние, воображаемые следы грейпфрута, он вернулся к разговору в несколько более благодушном тоне. Он втянул в беседу дам, как бы беря их под защиту и проводя сквозь сложности дискуссии.

– Я опять выбранил вашего мужа, миссис Уэллард, но боюсь, что он безнадежен. – Он обернулся к жене. – Вот, дорогая, каковы эти литераторы. Они никогда не поступают так, как простые смертные. Верно, Уэллард? Но вы подумайте еще. Надеюсь, вы поймете, что я прав.

– Что ты такое сделал, дорогой? – удивилась Сильвия.

– Нет, нет, миссис Уэллард, ничего. Просто мелочи местной политической жизни. Не обращайте внимания.

– Речь идет о воде, Сильвия.

– Ах да. – Она на минуту задумалась. – Нам она не нужна, правда? Ты объяснял мне. – Она припомнила его доказательства. – Конечно, качать воду насосом обременительно, но когда есть вода, и газ, и электричество, то не чувствуешь, что живешь в деревне.

– Ну да, – вежливо согласился Хильдершем, – но можно подумать и о деревенских жителях.

– Дорогая моя Сильвия, – сказала его жена, – если бы ты побывала в их домах. – Она передернула плечами и подняла глаза к небу.

– Я бывала в некоторых. Я иногда останавливаюсь, рассматриваю их цветники, мы разговариваем, и они приглашают меня зайти...

Конечно, приглашают, думает Реджинальд. Кто бы не пригласил?

– Простите, миссис Уэллард, это не совсем то, о чем говорит Грейс.

– Хильдершем хочет сказать, что ты не видела, на что похожи их помойки, дорогая.

Сильвия, изучающая чужие помойки. Чудовищно.

– Минутку, мистер Уэллард!

– Займи чем-нибудь хозяина, Грейс, – добродушно отозвался Хильдершем. – Я хочу серьезно поговорить с миссис Уэллард.

Удивление Сильвии совершенно очаровательно.

– Если бы вы оказались за кулисами, – Хильдершем пустил в ход одну из своих впечатляющих метафор, – вы бы поняли, что я имею в виду. Вода, электричество, газ просто произвели бы революцию в их жизни. Да, да, революцию.

– О! – произнесла Сильвия.

– И это говорит церковный староста! – тихонько пробормотал Реджинальд.

– О чем это вы? – В нем просыпалась тяжеловесная, но не лишенная привлекательности игривость. – Лучше напишите еще книжку. А как дела с этой, неплохо? Какое выходит издание, двадцать пятое?

– Так о чем ты говорил, дорогой?

– Да, да, – поддержала Грейс. – Расскажите нам.

– Ничего особенного. Только мне всегда кажется, что, чем больше человек уверен в бессмертии духа, тем больше он пренебрегает духовными ценностями этого мира. Вы, миссис Хильдершем, верите, что мы должны готовить наши души к существованию в ином мире. Это существование, вы верите, бесконечно – нас ждет бессмертие, – а нам дано так мало времени, чтобы подготовиться к нему. На что мы тратим это время?

Он взглянул на Сильвию и утонул в глубине ее глаз. Синие, сине-фиолетовые, темно-голубые – как описать их? Недолгий срок на этой земле, и только малая часть его – рядом с Сильвией. Ведь и она состарится и перестанет быть Сильвией; и она умрет; и затем в течение десяти миллионов лет он сможет общаться с ее душой. Нет, нет! Какой толк в этой загробной жизни, если нельзя видеть Сильвию, касаться ее, держать ее в объятиях? Да, и красота должна погибнуть. Здесь, под этим надгробьем ...как это говорится? “Здесь, под этим надгробьем, упокоилась та, что прекрасна и смертна, как сама Красота...”[4] Что ж, во всяком случае, что у меня было, то было.

В наступившем молчании Сильвия перехватила взгляд Элис и показала ей на бокал Хильдершема.

– Спасибо, – сказал Хильдершем, отмеряя пальцем, докуда наполнить бокал. – Спасибо. Разумеется, я понимаю вашу точку зрения. Ну конечно, если мы располагаем таким коротким отрезком времени, наша первая обязанность – не тратить его зря.

На серебряно-сером столе в комнате с серебристо-серыми стенами голубые свечи в голубых стеклянных подсвечниках дожидались, но еще не дождались, когда придет их черед; золотистое солнце, внезапно исчезнувшее за холмом, оставило после себя невероятную красоту, как будто каждый цветок, существуя последний миг, отдавал весь жар своих красок. Через минуту это великолепие померкнет, улетит подобно вздоху.

– Я понимаю, о чем ты, – сказала Сильвия и посмотрела в открытое окно туда же, куда и Реджинальд, вдаль.

Хильдершем, подумав, понял, что ему никто не ответил.

– Другими словами, – заключил он беседу, – наша первейшая обязанность сохранять наши жизни для нас самих и наших ближних.

Грейс согласилась. Грейс всегда нравились рыбные блюда, которые подавали у Сильвии. Она подумала, что надо непременно снова расспросить ее... и еще не забыть отослать Джимми перчатки для крикета... Отдать в починку старенькой миссис Хеткот теплое белье. Не следовало бы говорить о религии при Элис. Это портит слуг.

– Что же мы будем делать в мире ином? – вздохнул Реджинальд. – Я не собираюсь спорить, просто спрашиваю.

– Естественно, это будет совершенно другая жизнь. Трудно себе представить, какая. По-видимому, наш долг там будет совершенно ясен нам, как для меня ясен мой здесь. – Слова приходили ему на ум сами, отличные, подходящие слова. Он ощущал себя мудрым, знающим цену тому, что говорит. К тому же отличное вино. Миссис Уэллард совершенно очаровательна. Ему было легко и хорошо.

– Дорогая, рыба просто великолепна. Правда, Фарли? Мы всегда говорим...

Элис вышла из комнаты. Можно свободно разговаривать о рыбе и о бессмертии.

– Вам понравилось? – с жаром спросила Сильвия. – Я обязательно передам миссис Хоскен. Она всегда бывает рада, когда вы приходите к обеду, она знает, что вам по вкусу ее стряпня.

– Мне нравится ваш рейнвейн, – обратился Хильдершем к хозяину с чисто мужским разговором. – Тонкий букет.

– Тогда продолжим?

– С удовольствием. Это мой любимый. Скажите мне... – Он пригубил и склонил голову, как бы прислушиваясь к чему-то. – Девяносто седьмого года, верно?

У Реджинальда было искушение согласиться, но он решил наугад сказать: “Девяносто девятого”. Хильдершем произнес: “А!”, принимая поправку как подтверждение – даже больше, чем просто подтверждение. Грейс в очередной раз поразилась умению мужчин разбираться в винах. Реджинальд в очередной раз поразился тому, как легко прослыть знатоком. Сильвия сказала:

– Наверное, пора зажечь свечи. Ты не займешься этим, дорогой?

И свечи были зажжены.

II

Грейс и Сильвия вошли в гостиную. Большая белокурая, пышноволосая, растрепанная голова и розовая шея Грейс, все остальное скрыто под просторным бархатным платьем абрикосового цвета: изящная сияющая головка Сильвии и ее золотистое тело, открытое – или скрытое – платьем ровно настолько, насколько позволял сегодняшний вечер.

– Ты не носишь свои платья, – говорил ей Реджинальд. – Ты срастаешься с ними. Не случалось ли тебе по ошибке надеть одно платье на другое?

Грейс, как только они вошли в дверь, сказала, полуобернувшись:

– Джимми поехал к школьному товарищу на неделю. Я не рассказывала тебе? Играть в крикет. Некая миссис Тейлор пригласила его. Мне не очень нравится отпускать детей к чужим людям. Но думаю, там все в порядке. Письмо было очень милое.

– Джимми прекрасно играет в крикет, да? Останемся здесь или выйдем в сад?

– Как хочешь, дорогая. Хотя, давай посидим здесь немного. Какое изумительное платье, Сильвия.

– Тебе нравится?

– Очень, а мне идет мое, правда? Фарли не нравится, но мужчины такие странные. Твой муж тоже?

– Ты о чем?

– Им не нравится вещь, а почему, они объяснить не могут. Я была в розовом шифоновом платье, когда Фарли сделал мне предложение. Ты помнишь, что тогда носили? Нет, не можешь помнить – тысяча девятьсот восьмой год. И что бы я сейчас ни надела... для них-то мода почти не изменилась...

– Реджинальд всегда замечает все. Куплю ли я новую шляпную булавку или другую мелочь. Это очень приятно.

– Конечно, но Фарли сейчас так занят. К тому же трудно сохранить фигуру, родив четырех детей. Во всяком случае, для женщины моего сложения. Тоненькие, конечно, могут. Но я не представляю себе, как жила бы без них. А Фарли, что я ни надену, все вспоминает то розовое платье. У тебя новое колечко?

Сильвия сняла с пальца кольцо и протянула Грейс.

– Это по случаю выхода книги. Красивое, правда? Мне очень нравится оправа.

– Как вообще платят за книги? С каждого проданного экземпляра?

– Да, и не очень много. Девять пенсов.

– Может получиться неплохая сумма. Сколько девятипенсовиков в фунте? Джимми такие вещи соображает мгновенно.

– Сорок шестипенсовиков, да?

– Верно, значит, шестьдесят девятипенсовиков, значит, если продать шестьдесят экземпляров.. Нет, не шестьдесят, не может быть. Потому что если шестипенсовиков сорок... – Она отдала Сильвии ее кольцо. – Очень красивое. Я никогда не показывала тебе свое? – Она, чуть поморщившись, стянула с пальца одно из своих колец. – Оно принадлежало моей прапрабабке Рамзи, точнее, моя мать была ее внучатой племянницей. Я редко ношу его в последнее время, оно стало мне маловато, но сегодня решила надеть. Посмотри, что там написано. Конечно, сейчас можно подумать, что это ненастоящий изумруд, но раньше часто делали такие оправы.

Сильвия прочла на крошечной медной пластинке внутри кольца: “Агата – Ричард. До самой смерти”.

– Это было ее обручальное кольцо. А Ричарда убили на поединке на песчаном берегу в Кале на следующий день.

– Какой ужас! Из-за нее?

– Да. Это произошло в каком-то клубе. Она считалась красавицей и многим нравилась, многие хотели бы жениться на ней, и вот Ричард Пенросс, так его звали, вошел в зал, как раз когда один человек говорил... ах, дорогая, он... ну, как это бывает у Шекспира... он бился об заклад, что проведет с нею ночь. Конечно, никто не знал, что она обручилась с Ричардом, – не стал бы он так говорить, если бы знал... А Ричард вошел – ты представляешь!

– Грейс, какой ужас!

– Да, и это чистая правда. Мне рассказывала мать. Конечно, когда я уже вышла замуж. Тот, другой, даже не был ранен, но ему пришлось уехать за границу. Что было совершенно неправильно в этих дуэлях – часто погибал не тот человек. Я рада, что дуэли запретили.

Сильвия не могла оторвать взгляда от крохотных изящных букв на медной пластинке: “Агата – Ричард. До самой смерти”.

– Грейс, а это правда? – спросила она шепотом. – Что она была... из таких женщин? – Сильвия кивнула в сторону кольца.

– Конечно, нет, дорогая! – Грейс была оскорблена предположением. Затем, чуть подумав, сказала: – А впрочем, кто знает. В конце концов это только прапрабабка, да и то не по прямой линии. То есть мать происходит от ее брата... кто знает – в те времена, судя по тому, что иногда читаешь, всякое бывало. Спасибо, дорогая. – Сильвия отдала ей кольцо. – Я никогда не задумывалась над этим. Возможно, что и из таких.

– Ты вернула мне?..

– Да, вернула. Прелестное.

– По-моему, тоже. – Сильвия любовалась кольцом, крутя его на пальце.

– Как все это сложно, правда? – продолжала Грейс. – Ты счастливая, у тебя нет дочерей. Сильвия, тебе мать что-нибудь рассказывала?

– Мало... Почти... Нет, в сущности, ничего.

– Ну да. Я тоже потом это поняла... Я думаю, мне следует поговорить с девочками. Как они сейчас быстро растут! Агата на будущий год в мае поедет в пансион, наверное, я могу подождать до тех пор. – Сильвия смотрела на нее, широко открыв глаза. – Нет, нет, не в ее честь. У Фарли в семействе тоже были Агаты. – Она довольно улыбнулась. – Так что будем надеяться на лучшее. Наверное, ужасно, когда мать говорит так о своей дочери, но ты же знаешь, что я имею в виду.

Сильвия серьезно кивнула.

– Ты просто невероятно хороша! – воскликнула Грейс, вскакивая с кресла. – Я думаю, муж без ума от тебя!

А вот это только наша тайна – румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии. Она встала и повернулась к окнам.

– Пойдем пройдемся по саду. Сегодня чудесный вечер.

– Как я рада, что книжка идет хорошо, – сказала Грейс Хильдершем, следуя за ней. – Какой у тебя талантливый муж! А наши дети его просто обожают!

III

– Долейте себе.

– Спасибо. – Буль-буль-буль. – Джимми включили в сборную школы, я не говорил вам? – Он подвинул графин ближе к Реджинальду.

– Молодчина. Ему остался еще год, верно?

– Да, он молодец. Поговаривают даже о стипендии. Но я уже записал его в Винчестер. Это осложняет дело. Я не знаю, достаточно ли он подготовлен, чтобы там учиться, но не хотел бы, чтобы он учился в другом месте.