I

Несомненно, Сильвия, как принято выражаться, жила собственной жизнью. Она не была больше Сильвией из Вестауэйза, которую (то есть их обоих) приглашали на ленч, или чаепитие, или обед, на партию в теннис или в крикет; она не была больше просто половиной супружеской пары Уэллардов. Обращенное к ней “вы” означало теперь только Сильвию Уэллард, эту прелестную Сильвию Уэллард в единственном, а не множественном числе. В деревне “вы” значит “вы”, а в Лондоне “вы” часто употребляют вместо “ты”. Сколько мужей, не понимая этого, приводят с собой никому не нужных жен, сколько жен тащат неприглашенных мужей!

Разумеется, Реджинальд тоже жил собственной жизнью, совершенно отдельной. Но это естественно. Ведь это он написал “Вьюнок”, он соавтор (если можно так сказать) пьесы, которую уже репетируют, это он встречается за ленчем с мистером Пампом, чтобы обсудить с ним свой следующий роман. Сильвия не имеет к этому никакого отношения. А ее деятельность носит характер чисто светский, и Реджинальд мог бы прекрасно в ней участвовать. Занятия Реджинальда были деловыми, в них не оставалось места для Сильвии. Ни одна жена не могла бы возражать против того, что Реджинальда называют на “ты”, но самый терпимый муж почувствовал бы себя уязвленным (не правда ли?), постоянно слыша это местоимение второго лица единственного числа, обращенное к миссис Уэллард.

Реджинальд был уязвлен. Без всяких на то оснований, разумеется, но от этого не легче. Чего бы мне действительно хотелось, как и любому мужчине, думал он, это завести гарем. Три жены. Одна – чтобы заботиться обо мне, другая – чтобы вести беседы, третья – для любви. Возлюбленная должна быть священна. Никому нельзя ее видеть, никому нельзя появляться рядом с ней, кроме меня. Чепуха получается? Конечно. Выходит, что да. Во всяком случае, чертовски несправедливо... Если бы я был одним из трех мужей Сильвии, для чего бы она меня предназначила? Может быть, вообще ни для чего. Нет, невозможно... Так как же, Сильвия? Ты еще любишь меня?

В золотом свете памяти перед ним проходила череда милых событий прошлого. Любой эпизод жизни в Вестауэйзе казался чудесным сном, воплощенным счастьем, возможно, неповторимым. Там они сидели, стояли, держались за руки; встречались, гуляли, целовались, смотрели в глаза друг другу, играли и смеялись вместе. Один день сменял другой, тогда случилось то, тогда произошло это, каждое воспоминание, даже самое обычное, приносило ему картины прежней жизни, где он и Сильвия были слиты воедино. Она была чудесным цветком, красотою которого он жил.

Разве только ее физическая прелесть давала ему жизнь? Разве только ее тело он любил? Глупости. Как ему виделось сейчас, любая ее мысль, даже любое непонимание, любая ошибка составляли часть той Сильвии, к которой он был привязан, той Сильвии, которой он оказался неверен. Существует неверность духовная, подумал он, грех не менее тяжкий, чем телесный. Я изменил Сильвии. Помоги мне, Боже, я даже пренебрегал ею. Нет, нет, этого не было, подумал он быстро... А потом подумал, нет, все-таки было...

Меня мучает ревность без всякой причины. Почему бы Сильвии не жить своею жизнью, а мне своей? Ведь мы встречаемся вечером... ночью... и мы вновь – одно. У меня есть тайные мысли, почему бы и ей не иметь их? У меня есть собственные друзья, собственные занятия, почему бы им не быть и у нее? Этот чертов мужской собственнический инстинкт. Я хочу быть свободным и в то же время хочу, чтобы она не была свободной. И оказываюсь еще менее свободным, потому что в обществе другой женщины не могу отделаться от тягостного ощущения неверности по отношению к Сильвии. Чувствует ли она то же? Конечно, нет. С какой стати?

Хорошо бы очутиться с нею на всю жизнь на необитаемом острове... Он рассмеялся, вспомнив, что когда-то хотел того же, но с Корал Белл.

Хорошо бы мы никогда не приезжали в Лондон. (И никогда не встретились с Корал Белл? Конечно.)

А еще мне бы хотелось... один Бог знает, чего мне еще хотелось. Только я люблю тебя, Сильвия, и не проводи столько времени без меня, и, давай поскорее вернемся в Вестауэйз! Ведь мы были там страшно счастливы.

Но, дойдя до Грин-парка, он изменил последнюю фразу: “Я хочу сказать, я был там страшно счастлив”, а пройдя парк насквозь, изменил ее вторично: “Я хочу сказать, сейчас мне кажется, что там я был страшно счастлив”, а приближаясь к театру, он думал, что Лондон все же очень неплохой город, где случаются поразительные вещи.

Он имел в виду свое сегодняшнее появление в театре, куда впервые в жизни проник через служебный вход. Мистер Огастес Венчур, известный импресарио, должен был представить Этель Прентис, знаменитую актрису, любимицу публики, на роль в новой пьесе прославленного драматурга мистера Филби Никсона по необычайно популярному роману “Вьюнок”. “Вам может быть интересно заглянуть на репетицию, – написал ему Никсон. – Мы начинаем в понедельник”. А в четверг Реджинальд понял, что откладывать это развлечение больше нельзя.

И вот он оказался здесь, не совсем представляя, с чего начать. Попросить мистера Никсона? Но тогда придется вытаскивать его с середины репетиции. Открыть дверь и пройти, надеясь на лучшее? Вопрос решился сам.

– Что вам угодно, сэр? – обратилась к нему голова из отверстия в кабинке.

Реджинальд объяснил с извиняющимся видом, вполне естественным в этой ситуации.

– Сегодня утром репетиции нет.

– Неужели? Но ведь она была назначена.

– Да, сэр, верно, но, как я понял, возникли какие-то сложности. Мистер Никсон наверху с мистером Венчуром. Сказать ему, что вы здесь?

– Не знаю, захочет ли он...

– Я сообщу ему на всякий случай, – и театральный страж снял трубку телефона.

Поэтому чуть позже Реджинальд обменивался рукопожатиями с мистером Огастесом Венчуром и был представлен Латтимеру: “Вы, конечно, знакомы с Латтимером?”

Мистер Венчур был человек среднего роста, но, вероятно, самый толстый в Лондоне. При этом он питал пристрастие к светло-коричневым жилетам и имел привычку засовывать большие пальцы за подтяжки, отчего казался еще полнее. На нем был красно-коричневый костюм, алая гвоздика в петлице, рубашка с высоким воротником и красным галстуком бабочкой. Лицо у мистера Венчура было круглое, румяное, почти детское, а изо рта торчала сигара. Мистер Латтимер, одетый в черное, должно быть, принадлежал к служителям церкви.

Даже при таком помощнике, подумал Реджинальд, мистеру Венчуру нелегко будет попасть на небо из-за своих объемов.

– Я рад, что вы пришли, старина, – повторил Никсон. – Это касается и вас в определенном смысле.

– А четыре головы лучше, чем три, – сардонически заметил священник.

Мистер Венчур, не вынимая изо рта сигары, пробормотал что-то неразборчивое и кивнул Никсону.

– Дело в том, что... – начал Никсон.

Мистер Венчур вытащил сигару изо рта.

– Послушайте, – сказал он. – Послушайте, мистер... простите, я не расслышал вашей фамилии.

– Уэллард, Реджинальд Уэллард, – торопливым шепотом подсказал Никсон. – Автор.

– Послушайте, мистер Уэллард... – он глубоко затянулся, вынул сигару изо рта двумя толстыми пальцами, выпустил большой клуб дыма, вернул сигару на место и сказал Никсону с видом человека, внесшего свою лепту: – Расскажи ему.

– Все дело в Этель. Да вы знаете. Она играет Салли.

– Худшая актриса в мире. Да вы знаете, – сказал священник.

Из-за сигары мистера Венчура послышалось что-то вроде: “А кто ее пригласил?”

– Черт побери, Латтимер, что толку говорить об этом?

– Он сам и пригласил, – пробормотала сигара.

– Конечно. И вот результат.

Мистер Венчур вдруг напрягся, как будто собирался произнести речь, священник невольно воскликнул: “О Боже!” – как будто уже слышал ее.

– Мистер Уилрд, – серьезно сказал мистер Венчур, не вынимая пальцев из-за подтяжек и сигары изо рта, – у меня небольш коттж в Кенте я каж неделю езжу в эткоттж и проезж мимо тыс мальдомиков, а тыслюдей живущ в тыс мальдомиков ходят в театр. Возм развгод. По случ годовщ, днярож, свадьбы или в этроде. И что они идутсмреть? В эт вседело. Они мдутсмреть не что, а кого. – Он вытащил сигару, выпустил клуб дыма и произнес очень отчетливо и уверенно: – В этом все дело.

– Теперь, когда вы все знаете, – сказал Латтимер, плавным движением вытаскивая золотой портсигар из кармана брюк, – давайте покурим.

Изящество жеста Латтимера навело Реджинальда на мысль о сцене. Ну конечно! Латтимер – режиссер. А не священник. Как же я раньше не сообразил? Теперь все понятно.

– Мисс Прентис отказалась от роли? – спросил он.

– Дождемся воскресных газет, – ответил Латтимер. – Тогда и узнаем, что произошло: то ли ей неожиданно дали роль в фильме, то ли доктор порекомендовал отдых на Мадейре.

– Больше просто никого нет, – произнес Никсон, – кроме Летти...

Мистер Венчур высвободил руку из-под подтяжек и сделал жест, отправивший Летти туда же, откуда она пришла.

– Значит, никого.

– Я знаю одну молоденькую актрису, – начал Латтимер, но мистер Венчур повторил свой жест, возвращая всех молоденьких актрис туда, откуда они пришли, – в провинциальные драматические кружки, любительские театральные студии и Академию театрального искусства.

– Гасси считает – и я думаю, он прав, – что нам нужно имя.

Реджинальд беспокойно огляделся в поисках Гасси, еще раз обратил внимание на подтяжки мистера Венчура и решил, что он и есть Гасси (конечно, Огастес).

– Идутсмреть не что, а кого. – пробубнил Огастес.

– Что же, действительно никого нет? – спросил Реджинальд Никсона.

– Никого, кроме... – Мистер Венчур начал вытаскивать большой палец из-под подтяжек, и Никсон, пожав плечами, не назвал это исключение. – Никого.

Реджинальд умоляюще посмотрел на Латтимера, и бывший священник снова вытащил золотой портсигар. Реджинальд покачал головой и спросил его:

– Ну и что же вы собираетесь делать?

А про себя подумал: “Скорее назад, в Вестауэйз”.

– Я уже рассказывал им, что я предлагаю, мистер Уэллард. Разумеется, они не в восторге, потому что мое предложение означает больше работы для Никсона и меньше денег для Венчура.

– Черт побери, Латтимер, ведь существует еще и книга. Я должен быть лоялен по отношению к мистеру Уэлларду. А кроме всего прочего, она не согласится.

Мистер Венчур вынул изо рта сигару:

– Сколько вы собирались ей платить?

– Восемьдесят.

– Деньги для нее ничего не значат, – вставил Никсон.

– В таком случае предложите ей сорок, – сказал мистер Венчур, возвращая сигару на прежнее место.

– Кроме того, она не имя в вашем смысле слова.

– Нивком смыслова, – ответила сигара.

– Мне все это безразлично, – сказал Латтимер. – Она настоящая актриса. И на роль Салли у меня есть одна девица, она сыграет как надо. И все мы будем довольны.

Мне кажется, я бы мог чем-то быть полезен, подумал Реджинальд, но чем?

– Если бы мистер Уэллард не возражал, – начал Никсон с сомнением, – конечно, это можно было бы сделать.

– Что сделать?

– В конце концов это ваша книга. – И, поскольку мистер Венчур пробормотал что-то похожее на утверждение, что пьеса им куплена, Никсон повернулся к нему. – Я знаю, Гасси, знаю, но существуют какие-то пределы. – Он снова обратился к Реджинальду: – Речь идет о тетушке Джулии.

К мистеру Венчуру, который, сидя в кресле с засунутыми за подтяжки большими пальцами, застыл, словно позируя фотографу, подошла секретарша и принялась что-то говорить, не получая ответа. Она произнесла свой монолог и вышла. Мистер Венчур сидел в той же позе, не сводя взгляда с противоположной стены. Латтимер, присев на письменный стол мистера Венчура, от нечего делать листал страницы иллюстрированного театрального справочника и приговаривал: “Боже мой, ну и физиономии”. Филби Никсон продолжал объяснять проблему тетушки Джулии:

– Послушайте, старина, что, если она выйдет замуж за Эндрю? В таком случае я легко мог бы дописать недостающую сцену. Разумеется, ее роль при этом вообще должна быть расширена, но я могу все это сделать, и тогда встает вопрос, должна ли она быть тетушкой, то есть я хочу сказать, тетушкой, и только. Ее можно сделать вдовой. Ведь такая очаровательная женщина, какую она сыграет, не могла не быть замужем прежде, правда? Такой оборот чуть отодвинет в сторону Салли, но ничего страшного, если ее будет играть одна из девиц Латтимера. Я знаю их, все чертовски способные, но для большой роли этого может оказаться мало. Поэтому мне кажется...

– Я понял, – холодно сказал Реджинальд. – Но это все не имеет ко мне отношения.

Салли... Сильвия... должна сделаться второстепенным персонажем! И играть ее будет какая-то чертовски способная длинноносая девица!

– Формально нет, но два автора всегда сумеют договориться. Я полностью в ваших руках.

– Очень мило с вашей стороны, но я должен сказать... – Он запнулся и спросил: – Как я понимаю, вопрос в том, чтобы заполучить актрису с именем на роль тетушки, если не вышло с племянницей? Давайте выясним все до конца.

– Совершенно верно. Пьесу нужно поддержать всеми способами. Если вы заставите зрителей сказать: “Я непременно должен пойти посмотреть такую-то в такой-то роли...”

– Хорошо, но кто это? Посмотрим, скажу ли я эту фразу.

– Корал Белл.

– Кто? – воскликнул Реджинальд.

– Корал Белл. Едва ли вы помните ее по сцене. Теперь она леди Эджмур, почему Гасси и хочет ее заполучить. Вы ведь знакомы с ней? Миссис Уэллард...

– Да, да, но захочет ли она вернуться на сцену?

– В том-то и дело. Латтимер считает, что захочет.

– Клянусь небом, – сказал Реджинальд мягко, – это было бы чудесно.

Мистер Огастес Венчур внезапно ожил и объяснил всем, что у него есть небольшой коттедж в Кенте. Каждую неделю он ездит в этот коттедж и проезжает мимо тысяч маленьких домиков, а тысячи людей, живущих в тысячах маленьких домиков, ходят в театр. Возможно, раз в год. По случаю годовщины, дня рождения, свадьбы или в этом роде. И что они идут смотреть? В этом все дело. Они идут смотреть не что, а кого. В этом все дело.

Реджинальд кивнул. Они пойдут смотреть Корал Белл. Кто бы не пошел?

II

Тем временем лорд Ормсби вновь навестил Сильвию.

– Добрый день, – сказала Сильвия с приветливой улыбкой. – Элис, подай чай, пожалуйста.

– Мне не надо, миссис Уэллард. – Он крепко пожал ей руку и уселся в кресло. – Я просто посмотрю на вас.

– Не знаю, на что тут смотреть.

– А я знаю. Вы про Байрона слышали?

Сильвия сдвинула брови и стала вспоминать, слышала ли она о Байроне.

– Это поэт. Он жил лет сто назад.

– Боже мой! Как смешно! – Она рассмеялась.

– Вы чудесно смеетесь. Неважно, даже если надо мной.

– Я не над вами смеюсь, просто... Знаете, я ведь решила, что речь идет о ком-то из ваших лондонских знакомых. Конечно, я слышала о Байроне.

– А! Вот чем плохо самообразование, миссис Уэллард. Ты уверен, что знаешь чертовски больше... простите... чем другие, но никогда не знаешь, что именно знают они. Понимаете? У всех вас, получивших образование, были одни и те же гувернантки и бонны, вы ходили в одни и те же школы и колледжи, и знания у вас одни и те же. Скажем, я разговариваю с дамой о чертовски интересном... простите... писателе по имени Бекфорд, вы о нем слышали?

Сильвия неуверенно взглянула на него.

– Нет, не слышали, и она тоже нет. Но откуда человеку со стороны знать, что Байрона знают все, а Бекфорда нет? Понимаете?

– Мне всегда кажется, что другие знают все то же, что я, и еще многое сверх того, – сказала Сильвия.

– Не думайте так. И послушайте, что я вам скажу. Все это образование. Латынь и греческий. Я не имею ничего против таких умных голов, как Раглан. Но чего ради мы учим этих чертовых... простите... мальчишек в итонских воротничках латыни и греческому? Ради их образования? Нет. Только ради того, чтобы чертовы мальчишки без итонских воротничков не знали латыни и греческого. Понимаете? Я не социалист, нельзя издавать такие газеты, как мои, и быть социалистом, да и вообще социализм – это ерунда, а мне бы чертовски... простите... хотелось знать латынь и греческий не хуже Раглана. Но не думайте, я все это понимаю.

Когда-то Ормсби было трудно говорить с женщинами, не похожими на тех, на кого, как правило, падал его выбор, поскольку некоторые слова сами слетали у него с языка, если он не следил за собой; затем он выучился вставлять нейтрализующее “простите”, после чего вновь почувствовал себя свободно. Сейчас, возможно, даже такая милая женщина, как миссис Уэллард, не нуждалась в извинениях, но они настолько вошли у него в привычку, что обойтись без них ему было бы трудно.

Вошла Элис с чаем.

– Вы так и не выпьете чаю?

– Нет, спасибо. О чем мы говорили?

– Об образовании.

– Да. Нет... Какого... А-а, я спросил, знаете ли вы Байрона. – Он досадливо нахмурился.

Сильвия засмеялась.

– Да. А я подумала, что речь идет... Итак, ответ утвердительный. И что же?

– Чертовски глупо возвращаться к этому. Знаете, иногда в клубе рассказываешь что-нибудь и как раз доходишь до самого интересного, как вдруг появляется какой-нибудь болван... простите, простите... хлопает твоего собеседника по плечу, восклицает: “Сколько лет, сколько зим, старина!” – и начинает расспрашивать о всяких чертовых... простите... родственниках и знакомых. Через полчаса твой собеседник возвращается к тебе и говорит: “Ну так о чем ты рассказывал?” А вся история уже остыла, как овсянка, понимаете? – Он пожал плечами. – Понимаете? Прошу прощения.