Вместо того, чтобы проснуться, он перевернулся на другой бок, пробормотал что-то невнятное и продолжал так же ровно, мерно дышать. И это он называл чутким сном!

Изнемогая от жары и усталости, чувствуя себя несчастной и испуганной, она потихоньку встала со стула и на цыпочках приблизилась к кровати. Тонкий луч лунного света, проникавший в комнату из-под крыши веранды, узкой полосой лежал на лице Маккриди. С закрытыми глазами и смягченными сном чертами лица он уже не выглядел таким опасным. Если она приляжет с другой стороны кровати, он этого даже не заметит.

Со столбика кровати над головой Маккриди свисала кобура с выглядывавшим из нее армейским «кольтом»; его металлическая поверхность и отполированная деревянная рукоятка холодно поблескивали в лунном свете. Поколебавшись несколько секунд, Верена осторожно вынула из кобуры револьвер и, затаив дыхание, бесшумно обогнула кровать и сунула его под подушку.

— Как же, дождешься от тебя помощи, — проговорила она шепотом. — Тебя и табун диких лошадей не разбудит.

Видя, что Маккриди даже не шевельнулся, Верена опасливо опустилась на край кровати, и та, как ей показалось, тяжело вздохнула. Она наклонилась и, развязав шнурки, высвободила из туфель ноги, затем бросила еще один опасливый взгляд на спящего, опустила голову на подушку и, подобрав с пола ноги, положила их на перину. Ржавые пружины, не выдержав добавочной нагрузки, подались, дерево с оглушительным треском, похожим на ружейный выстрел, лопнуло, и кровать, зашатавшись, стала разваливаться. Верена с Мэтью Маккриди, скатившись к середине матраца, тяжело грохнулись на пол, отчего в воздух поднялось облако удушающей пыли; треснувшие доски от бывшей кровати разметало по всей комнате.

— Что за черт!.. — выругался Маккриди, разбуженный столь неожиданным и бесцеремонным образом.

Вне себя от охватившего ее ужаса, Верена лихорадочно пыталась подняться на ноги, однако перина, в которой они запутались вместе с Маккриди, не давала ей этого сделать. Ему удалось несколько поменять положение тела, но при этом он невольно подмял под себя Верену, и она, в отчаянных попытках высвободиться из-под него, начала извиваться и царапаться, как дикая кошка.

— Сейчас же отпустите меня! — неистово кричала она, забыв о всякой осторожности.

В этот момент она почувствовала под собой холодное прикосновение металла и, просунув за спину руку, обхватила пальцами дуло «кольта». Выдернув из-под себя оружие, она замахнулась им, собираясь ударить Маккриди по голове, но ее остановил громкий стук в дверь и крики. Кто-то всем своим весом налег на дверь и высадил ее из рамы. В комнату ввалилось пятеро или шестеро человек, за ними по пятам следовала миссис Гуд.

— Матушки мои! — воскликнула она с изумлением. — Что здесь происходит?

— Дело тут ясное, как божий день, — пробасил верзила с поезда и, стащив Маккриди с Верены и поставив его в вертикальное положение, потряс перед самым его лицом громадным кулаком. — Будь я трижды проклят, но вы, сэр, ведете себя как животное! Слыханное ли дело приставать к своей собственной жене, да еще когда она в интересном положении?!

И, недолго думая, ковбой двинул своим кулачищем в глаз Маккриди.

— Сейчас же прекратите! — воскликнула Верена и, с усилием поднявшись на ноги, попыталась ухватиться за огромную лапу верзилы. — Вы все не так поняли! Он тут ни при чем!

Тот стряхнул ее с руки, словно какую-нибудь назойливую букашку, и ударил Маккриди еще раз.

— Я не буду его сильно калечить, — заверил ее ковбой хриплым голосом. — Проучу малость, и все.

Мгновенно проснувшийся Маккриди нанес возвышавшемуся над ним детине резкий удар головой в живот. Тот охнул от неожиданности, пошатнулся и, стараясь сохранить равновесие, отступил назад, опрокинув тумбочку и разбив керосиновую лампу — слава богу, она не горела. Его полупьяные спутники тотчас же ринулись в бой. Завязалась отчаянная потасовка. В полутемной комнате катались по полу сцепившиеся тела, все без разбору тузили друг друга и чертыхались. Бедная миссис Гуд, слыша, как кругом с треском рушатся остатки ее мебели, бросилась к двери и, став на пороге, принялась громко звать на помощь мужа.

Чувствуя себя крайне униженной и понимая, что проскользнуть мимо жены шерифа ей все равно не удастся, Верена беспомощно опустилась на пол и, охватив голову руками, застыла в позе отчаяния. Как она утром сможет смотреть в глаза людям, с ужасом подумала она, и прежде всего в глаза Мэтью Маккриди?

— Сильно болит? — спросила она, нарушив молчание, казавшееся бесконечным.

Вместо ответа он сдвинул со лба шляпу и бросил на Верену свирепый взгляд через узкую щелочку, в которую превратился его опухший левый глаз.

Она вздохнула и повернула голову к окну. Где-то с двадцать минут назад они отъехали от Орлиного Озера. Число пассажиров заметно убавилось, а те, что остались, в большинстве своем отсыпались после обильных возлияний в доме шерифа. Несколько человек в передней части вагона во весь голос горланили песни, делая беседу почти невозможной.

Впрочем, это не имело большого значения. Все равно Мэтью Маккриди сидел с каменным лицом и молчал. Поведя уставшими плечами, опиравшимися на жесткую спинку сиденья, она перевела взгляд на свои руки. Кольцо на пальце, выдаваемое ею за обручальное, казалось ей после всего случившегося не более чем нелепостью, и все же, пока они не доберутся до Колумбуса, она вряд ли отважится его снять.

Она украдкой бросила на Маккриди еще один взгляд, и ее уже в который раз охватило острое чувство вины за то, что из-за нее его избили. Глаз у него побагровел и затек до такой степени, что было страшно смотреть, а на нижней челюсти, в том месте, куда нанесли сильный удар, красовался почти черный синяк. Маккриди то ли было трудно говорить, то ли он не мог простить ей случившегося, но он явно не был расположен к беседе.

В конце концов она не выдержала и снова к нему обратилась, стараясь говорить потише:

— Еще раз хочу вам сказать, насколько я сожалею, что так получилось. Но в этом не только моя вина. Ведь это вы предложили отдать мне половину кровати, разве не так? И вы точно так же, как я, не ожидали, что она распадется, ведь правда?

По-прежнему никакого ответа.

— Ну скажите хоть что-нибудь!

— Ладно, скажу, — откликнулся он, чувствуя, как больно ему двигать челюстью. — Может быть, я, на ваш взгляд, и опасный человек, но вы — просто сущее бедствие.

— Если бы вы не стали сопротивляться…

Бровь над опухшим глазом привычно приподнялась, заставив его поморщиться от боли.

— Я имею в виду, — продолжала она, — что, если бы вы не пытались драться сразу со всеми, я, быть может, смогла бы им объяснить…

Еще не закончив фразы, она почувствовала, как ее лицо заливает краска стыда за то, каким образом все они истолковали случившееся, и никакие объяснения тут бы не помогли.

Сначала была эта ужасная драка. Затем, когда шериф положил ей конец и дравшихся с Маккриди удальцов выставили во двор, чтобы остудить их пыл, дело приняло еще худший оборот. В комнату прислали двух юных нефов и молоденькую прислугу, чтобы скрепить досками разбитую раму, и, пока они вбивали гвозди, все трое не переставая выразительно закатывали глаза и хихикали. Доживи она хоть до ста лет, ей все равно не забыть, с каким дерзким видом стояла подбоченясь эта девчонка и нахально выговаривала им с Маккриди:

— И не стыдно вам заниматься этим, когда рядом столько народу и слыхать малейший шорох?

А затем снова появилась миссис Гуд, чтобы обозреть причиненный комнате ущерб. Она молча протянула Верене чайник воды и баночку с мазью и вышла, но не могло быть сомнений, что она осталась не в восторге от увиденного. Чтобы хоть как-то умиротворить ее, Маккриди дал ей за разбитую мебель сорок долларов.

Но труднее всего было вынести утренний завтрак. К тому времени все, кто не присутствовал на месте события, уже знали о случившемся. До Верены то и дело доносились произносимые шепотом замечания и суждения, самым безобидным из которых было: «Видать, молодожены». И на протяжении всего завтрака она ловила на себе взгляды украдкой и слышала сдавленные смешки. Маккриди и тогда помалкивал, но она прекрасно понимала, что все эти ехидные высказывания не проходят мимо его ушей.

Ей сейчас вовсе не помешало бы встать и прогуляться по вагону, чтобы размять ноги, но она стыдилась лишний раз показываться на глаза людям. Она даже не выпила утром кофе, боясь, что в таком случае ей бы пришлось воспользоваться туалетом, прежде чем они доедут до Колумбуса. Ей очень хотелось надеяться, что, после того как она сойдет там с поезда, ее уже больше никогда не увидит никто из попутчиков. Хотя, конечно, было одно исключение: без Маккриди она осталась бы совершенно беспомощной и одинокой.

— Вам, наверное, нехорошо? — еще раз попыталась она завязать разговор.

— Ничего, со мной все будет в порядке, — ответил он, чуть подавшись вперед, чтобы расправить онемевшие ноги. — Знаете, будь у меня голова на плечах, я купил бы себе в Галвестоне лошадь и предоставил бы вам самой разбираться со всей этой публикой — вот как мне нужно было поступить.

— А я вас и не просила со мной ехать.

— «Как безумен род людской!»[15] — иронически пробормотал он.

— Шекспир, Сон в летнюю ночь, — поспешила вставить она, улыбаясь.

— Не самая моя любимая пьеса, — продолжал Маккриди, — но мысль очень верная. Я и впрямь был безумцем, когда, впервые увидев вас, решил, что смогу в вашем обществе приятно скоротать время.

Он криво усмехнулся и добавил:

— Если бы вы отнеслись к такой перспективе так же, как я, то, несмотря ни на что, наше совместное путешествие было бы действительно приятным.

— Не очень-то привлекательная перспектива — по крайней мере, на мой взгляд.

— Знаете, когда мужчина видит хорошенькую женщину, меньше всего на свете он задумывается о том, какой у нее характер — если, конечно, таковой не отсутствует у нее полностью. Нет, — решительно произнес он, снова садясь прямо, — мне следовало с самого начала выйти из игры.

— Ну и что вы собираетесь делать теперь? — спросила она напрямик, хотя и после некоторых колебаний.

— В Колумбусе, что ли? Собираюсь сойти с этого треклятого поезда.

— Я имею в виду — после того?

— Первым делом хочу добраться до ванной с настоящей горячей водой и, вооружившись куском добротного мыла, смыть с себя пот и грязь. Ну а потом буду искать место, где можно будет перекинуться в покер и промочить горло теннессийской самогонкой.

— Самогонкой?

— Ну да, это такое виски, и, кстати, неплохое — из тех, которые и пить приятно, и в голову здорово ударяют. — Он осторожно дотронулся до поврежденной челюсти и добавил: — Я сейчас с удовольствием осушил бы бутылочку.

— Но вы бы сделались совсем пьяным.

— Я это и имею в виду.

— А потом бы расплачивались за это.

— Все мы, Рена, так или иначе расплачиваемся за что-то, — медленно проговорил он, затем откинулся на спинку сиденья и сдвинул шляпу на лоб, — даже вы.

— Вы по-прежнему намерены ехать в Остин? — перевела она разговор на другую тему.

— В общем, да, — солгал он. — Должны же в столице штата быть такие места, где играют по-крупному. А что?

— Да ничего; если это все, чего вы хотите от жизни, что ж, тогда в добрый час!

Она пристально взглянула ему в лицо, вернее в ту его часть, которая выглядывала из-под шляпы, и неожиданно призналась:

— Знаете, вы меня вчера удивили.

— Вот как — чем же это?

— Понимаете, судя по тому, как изысканно вы одеты, вы мне сначала представлялись кем-то вроде…

— Альфонса[16]? — закончил он вместо нее и, снова сдвинув шляпу назад, открыл глаза. — Говорите прямо, не стесняйтесь. До сих пор вы не очень-то со мной церемонились.

— Нет, я не это имела в виду — точнее, не совсем это. Достаточно было увидеть, как вы обращаетесь со своим револьвером, чтобы понять — вы не тот, каким кажетесь сначала. Я скорее хотела сказать: мне трудно было представить, что вы так умеете драться. Вы мне казались таким опрятным, таким… — она остановилась в поисках нужного слова, — таким привередливым по отношению к своей внешности…

— А я такой и есть, — с некоторым вызовом заявил он. — Не выношу пота и грязи. А что касается умения драться, то, когда растешь младшим в семье и у тебя несколько старших братьев, умению постоять за себя учишься с раннего детства.

— Мне всегда хотелось иметь брата, — грустно сказала она.

— Иногда у нас с ними бывали настоящие потасовки. Всякий раз, как мы начинали ссориться, отец выставлял нас за дверь, и мы сами выясняли отношения между собой. Поскольку я был самым маленьким, мне приходилось и кусаться, и бодаться, и лягаться — словом, сражаться изо всех своих силенок, иначе они бы все у меня забирали.

— Какой ужас! — пробормотала она.

— Как знать, может, это было и к лучшему. Потом мы все же научились находить общий язык. Черт возьми, еще и как научились! К тому времени, когда мне исполнилось десять, а может, чуть попозже, мы уже были одной командой, готовой противостоять всему остальному миру. В школе нас просто боялись трогать.

— Что ж, должна вам сказать (если это хоть как-то может вас утешить), что вчера им от вас досталось гораздо больше, чем вам от них. Я видела это собственными глазами, и если мне в вашем случае достаточно было ограничиться примочками в ушибленных местах, то жене шерифа пришлось накладывать швы на раны некоторым из ваших противников.

Все-таки трудно ее понять. Еще вчера она мечтала поскорее избавиться от него, а сегодня, когда ее желание вот-вот должно сбыться, изо всех сил старается вовлечь его в разговор, как бы давая понять, что не хочет с ним расставаться. Будь у него подходящее настроение, он, возможно, и стал бы разбираться в ее мотивах, но он был не в том настроении, да и не в том состоянии. За короткое время знакомства с ней он имел одни только неприятности и был ими сыт по горло.

— А вам никогда не надоедает играть в карты? — неожиданно спросила она. — Неужели у вас не возникает желания заняться чем-то более стоящим?

— Надо ли это понимать как просьбу остаться с вами?

— Я могу обойтись и без посторонней помощи, — покачала она головой. — С тех пор как умерла мама, я привыкла сама решать свои проблемы.

— Вот увидите, все будет хорошо, — сказал он, сам не веря в то, что сказал.

— И, кроме того, вам, наверное, действительно нужно ехать в Остин, — добавила она.

Это был не вопрос, на который он уже ответил, а просто констатация факта. Готовность смириться с судьбой, прозвучавшая в ее словах, не могла не тронуть его не совсем еще уснувшей совести. Он попытался улыбнуться, однако это вызвало такую боль, что он ограничился кивком головы:

— Да, нужно.

Опустив вниз глаза, он увидел, как она нервно вертит кольцо на пальце.

— Знаете, а почему бы вам не возвратиться в Галвестон и не написать этому вашему адвокату, что вы передумали ехать?

Слегка поменяв позу, чтобы высвободить ноющее ребро, он сунул руку в карман пиджака и вынул толстую пачку свернутых вдвое банкнот.

— Вы сами сказали, что ферма вашего отца почти ничего не стоит, — сказал он, отсчитывая двести пятьдесят долларов. — Вот, держите — поезжайте домой и забудьте обо всем.

От изумления Верена даже лишилась дара речи, а затем недоверчиво спросила:

— Неужели вы предлагаете мне деньги за мою ферму, мистер Маккриди? Вы хотите купить ее?

Пока она не сказала этого, ему такое и в голову не приходило. Но теперь, когда неожиданная мысль о приобретении фермы была произнесена вслух, он невольно начал ее обдумывать, перебирая в голове разные возможности. Вообще-то у него не было ни малейшего желания возиться с какой-то фермой. Но еще меньше его прельщала мысль забраться в такое малопривлекательное место, как Хелена, а уж в Остин он и подавно не собирался ехать, что бы он ей ни говорил. Конечно, можно биться об заклад, что ферма Джека Хауарда — это всего лишь какой-нибудь крошечный, грязный клочок земли, затерявшийся в жуткой глуши, и все же что-то в этом было. В таком месте хорошо скрываться от полиции, там никто не станет искать Мэтью Моргана.

И вдруг перед мысленным взором Мэтью возникла его мать, бесконечно уставшая, раньше времени постаревшая, поблекшая, в своем бесформенном холщовом платье, а рядом — отец с обветренным, коричневым лицом, дубленая кожа которого говорила о долгих годах тяжелого, изнурительного труда на земле. Нет уж, он, Мэтью, даже притворяться фермером не станет. Лучше сгинуть и быть похороненным под чужим именем в Хелене, чем выращивать урожай на богом забытой ферме; мысль о такой возможности была лишь мимолетной и глупой прихотью.

— Нет, — ответил он наконец хриплым голосом, — деньги берите просто так и возвращайтесь туда, откуда приехали. Вам хватит и на красивое платье, и на многое другое. Приоденьтесь как следует и принимайтесь охотиться за мужем, который смог бы принять на себя заботу о вас.

— Мне не нужно, чтобы кто-нибудь обо мне заботился.

— Так или иначе, но вам, Рена, здесь не место, это уж точно. Гнуть спину на земле — это не для женщин, особенно таких красивых, как вы. Два-три года, и никто в ваших краях вас и узнать-то не сможет.

— А я и не собиралась здесь оставаться — тысячу раз уже вам говорила: я здесь задерживаться не намерена.

— Может быть, вы действительно так думаете, но начнем с того, что вам не на что даже возвращаться домой. Если не ошибаюсь, тех денег, с которыми вы приехали, почти не осталось — во всяком случае, их не останется, пока вы доберетесь до Сан-Анджело. А чтобы продать ферму в здешних краях, может понадобиться целый год, а то и больше. Вы ведь сами видите, через какие места мы проезжаем — сплошные скотоводческие ранчо. Это Техас, здесь и масштабы побольше, и порядки пожестче.

— Все равно как-нибудь выкручусь. Например, назначу за ферму очень низкую цену. Мне ведь много не надо — лишь бы хватило на дорогу домой.

— Пусть так, но пока вы будете ожидать покупателя, кто станет вам помогать управляться на ферме, да и вообще сводить концы с концами? Во всяком случае, не я, если у вас были на мой счет какие-то планы. В последний раз я шагал за плугом бог знает сколько лет назад — уж не помню, когда.

До чего же трудно устоять перед соблазном принять от него эти деньги! Подумать только, двести пятьдесят долларов! Это намного больше, чем она могла заработать за целый год, если, конечно, исключить то, что приходилось платить за квартиру и стол. И более чем достаточно, чтобы возвратиться в Филадельфию. Хватило бы даже, чтобы она позволила себе роскошь выбрать, а не просто принять какое-нибудь место учительницы. Ну а для него такая сумма не столь уж много и значит. Каждая клеточка в ее теле умоляла: возьми эти деньги, и ты сможешь поехать домой!

Но она пересилила минутную слабость:

— Нет, я не могу их принять, не имею права — вы ведь мне столько не должны. Дайте мне десять долларов за платье, и мы будем в расчете.

— Берите и остальные; это избавит меня от необходимости беспокоиться за вас, и я буду считать, что легко отделался.

— Через несколько часов, а то и раньше, вы в любом случае отделаетесь от меня, — напомнила ему она, все еще не отводя глаз от денег, а затем, призвав на помощь остатки решимости, твердо объявила: — Я должна ехать дальше, мистер Маккри-ди, — суд будет рассматривать завещание отца, и я обещала мистеру Хеймеру обязательно там присутствовать.

Она произнесла это с таким решительным выражением лица, что Маккриди почувствовал невольное раздражение. Ее упрямство было лишено всякого смысла. Разве что… Да, ему в голову приходило только одно объяснение тому обстоятельству, что она с таким упорством, невзирая ни на что, стремилась в Сан-Анджело. Она наверняка что-то скрывает. В противном случае она бы обязательно приняла его деньги и поспешила бы с ними к себе домой. Его здоровый глаз сузился под стать другому, полузакрытому.

— Боюсь, что вы мне просто лжете, Верена!

Этот неожиданный выпад привел ее в полное замешательство; она не знала, что на это сказать, и только растерянно смотрела на него. Когда наконец к ней вернулся дар речи, она возмущенно проговорила:

— Извольте объяснить, как вас следует понимать.

— Вы отказываетесь от моих денег просто потому, что в Сан-Анджело вас ожидает кое-что посущественнее. Вот почему за вами гоняются эти типчики. Должна же быть причина, по которой вам так не терпится завладеть этим, по вашим словам, ничего не стоящим клочком земли. Я не знаю, о чем здесь может идти речь, но это должно быть нечто такое, что представляет для вас значительную ценность.

— Не понимаю, к чему вы клоните, но все эти ваши намеки мне страшно не нравятся, — ответила она ледяным тоном. — Насколько мне известно, все, что я получаю от отца, — это сто шестьдесят акров земли примерно в восьми милях от Сан-Анджело. Но если бы даже он действительно оставил мне еще что-то, я не совсем понимаю, каким образом это касается вас.

— Если уж вы прячетесь за моей спиной, думаю, я имею право знать, кто и почему может всадить мне пулю в лоб по вашей милости.

— В вас, кажется, пока еще никто не стрелял, — с вызовом ответила она.

— У меня не осталось ни малейших сомнений, — продолжал он, — что вам прекрасно известно, чего они от вас хотят, а из меня вы все это время делали форменного идиота. Изображали из себя мисс Наивность, а на самом деле вам просто нужен был телохранитель — кто угодно, лишь бы помог вам от них отделаться. Признайтесь, что так оно и есть!

— Ну, знаете, это уже слишком! — яростно прошипела она. — Позвольте вам напомнить — и в который раз! — что именно вы увязались за мной, а не я за вами! С того самого момента, как я увидела вас в первый раз, я только об одном и мечтала — чтобы вы поскорее отправились в ад.

— Нет, моя милая, все это наглая ложь. Если я правильно помню, не далее как вчера вы обратились ко мне за помощью на том основании, что будто бы случайно услышали…

— Не будто бы, а так оно и было! — оборвала она его, резко повысив голос.

— Нельзя ли чуть потише? — Он слегка приподнялся с сиденья и обвел взглядом весь вагон, чтобы удостовериться, что ее никто не услышал. — Слава богу, они там впереди так разорались, что даже вы не смогли их перекричать. Наверно, легче разбудить мертвых, чем наших славных попутчиков.

— Мало кто из них спал этой ночью, — напомнила она ему и, возвращаясь к предмету разговора, веско заявила: — Хотите — верьте, хотите — нет, мистер Маккриди, но я даже не подозреваю, кто эти люди; более того, я и понятия не имею, зачем они меня преследуют. И я никак не могу взять в толк, чего они от меня хотят.

— Неужели я вам кажусь до такой степени простофилей?

Она так и вскипела и уже открыла было рот для резкой отповеди, но, взяв себя в руки, более спокойно ответила:

— В данный момент вы действительно выглядите туповатым. Довожу до вашего сведения, — подчеркнула она, отчеканивая каждое слово, — что за моими побуждениями не кроется ровным счетом никаких корыстных мотивов. Когда умер папа, у него было в банке всего лишь пятнадцать долларов девяносто два цента. Так что ни о каких деньгах в данном случае не может быть и речи.

— Похоже, вы все еще надеетесь, что я поверю вашей басне, будто вам так сильно хочется узнать, почему ваш папаша покинул вашу мамашу?

— А какая мне разница, верите вы мне или нет? Главное, что это истинная правда. Может быть, когда я просмотрю его бумаги, мне хоть немного станет понятно, что им руководило.

— Но разве не мог тот юрист, с которым вы будто бы должны встретиться, все переслать вам? — возразил он. — Вы же сами мне говорили, что он готов был взять продажу имущества на себя.

— Но мне нужно было увидеть это место — неужели вы не можете понять? Мне это просто необходимо. Может быть, только так я узнаю, почему он предпочел там поселиться, а не возвратиться с войны домой. Ведь до того, как дезертировать, он вел себя в бою как герой, — да, мистер Маккриди, как настоящий герой.

— Вы чертовски хорошая актриса — этого у вас не отнимешь.

— А вы, сэр, даже недостойны моего презрения, — возмущенно ответила она. — Только потому, что вас поколотили и у вас все болит, вы решаете выместить свое дурное настроение на мне — что ж, очень хорошо!

Ухватившись за пустое сиденье перед собой, она встала с места и, прежде чем переступить через его вытянутые ноги, холодно добавила:

— Не трудитесь прощаться со мной в Колумбусе. Будем считать, что вы это уже сделали.

Ее слова не успели произвести должного впечатления: поезд затормозил, и она, споткнувшись о ноги Маккриди и потеряв равновесие, упала ему на колени. Пытаясь ее удержать, он невольно застонал от боли.

— Осторожней, — вскрикнул он, — вы задели мое больное ребро!

— Поверьте, я бы предпочла сейчас оказаться где угодно, но только не здесь, — сказала она, перебираясь на свое место. — У меня такое ощущение, будто я спустилась на самое дно преисподней. Здесь и так уже невозможно дышать, так вдобавок мы еще останавливаемся!

Оказавшийся в этот момент где-то в середине прохода проводник перегнулся через головы пассажиров и приник к окну. Потом, выпрямившись, во всеуслышание объявил:

— Так, ребятки, похоже, на этот раз овцы. На путях их — целая туча, и пара мексиканцев пытаются оттуда их согнать. — После небольшой паузы он добавил: — Сдается мне, мы сейчас где-то в районе усадьбы Брассфилдов.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Верены. Она и так не спала всю ночь, сейчас умирала от жары да к тому же умудрилась поссориться с единственным человеком, которого знала в этом забытом богом месте. Колумбус начинал ей казаться каким-то мифом, чем-то абсолютно недосягаемым. На глаза ей стали наворачиваться слезы отчаяния; борясь с ними, она сделала глотательное движение и тихо проговорила, обращаясь больше к себе, чем к Мэтту:

— Будь я суеверна, я бы подумала, что на мне лежит проклятие какого-то злого рока.

Голос ее звучал чуть сипловато, и это тронуло его неизмеримо больше, чем все взрывы гнева. Он начинал понимать, что донимал ее своими обвинениями больше из-за того, что она отвергла его деньги, чем из-за чего-то другого. Ведь если бы она приняла их, он бы считал, что его совесть чиста. Но она не сделала этого, а это значит, что ему не будут давать покоя сомнения, удалось ли ей добраться до Сан-Анджело или же она попала в лапы своих преследователей по пути из Колумбуса.

Не стоит в это ввязываться, убеждал он себя. Я сам вынужден скрываться от закона и в первую очередь должен заботиться о своей шкуре. Но рядом — беззащитная женщина, и один только Бог знает, чего от нее нужно той парочке. А в том, что Верена была искренне потрясена услышанным в Орлином Озере, он нисколько не сомневался. И пусть ему не хотелось себе в этом признаваться, но он понимал, что не сможет оставить ее на произвол судьбы. По крайней мере, посадить ее в почтовый дилижанс до Сан-Анджело он просто-таки обязан. А что с ней будет потом, это уже не его забота. Тогда он сможет умыть руки и забыть о ней. Хотя сможет ли?..

На какое-то мгновение у него даже мелькнула мысль: а не взять ли Верену с собой? Но он тут же ее отверг. Нет, Хелена, эта дыра в Техасе, не очень-то подходящее место для школьной учительницы с Восточного побережья. По правде говоря, и для него тоже. И если бы он появился там в обществе красавицы Верены, то только напросился бы на новые неприятности. Нет сомнений, на нее бы там многие положили глаз, и ему, Мэтту, пришлось бы защищать ее честь. Можно только представить себе, какую чертовски дорогую цену он заплатил бы за это!

После некоторых раздумий он решил, что лучше всего сделать так: проводить ее до того места за Сан-Антонио, через которое проезжает военная почтовая карета, и посадить на нее Верену. А это означает: ему придется сесть вместе с ней в Колумбусе в дилижанс, что связано с немалым риском, особенно если поезд будут встречать те двое. Ему сейчас не хватало только влипнуть в какую-нибудь новую неприятность и привлечь к себе внимание, что привело бы его прямой дорогой на виселицу.

Размышления его были нарушены громом выстрела, который тут же вернул его к реальности. Глянув в другой конец прохода, он увидел, что какой-то ковбой высадил выстрелом стекло в вагоне, а теперь размахивает своим дробовиком и орет во всю мочь, что «не станет ждать, пока уберутся эти чертовы вонючие овцы!». Его ближайший сосед, по-видимому разбуженный посыпавшимся на него градом осколков, вскочил, чертыхаясь, с места и выхватил свой «кольт» сорок пятого калибра. Грохнул выстрел, и ковбой тяжело повалился лицом вниз. Его дробовик, ударившись прикладом об пол, выпустил еще один заряд дроби, изрешетившей потолок вагона, и все, как по команде, инстинктивно пригнули головы.

У Верены от ужаса перехватило дыхание.

— Вы видели? — повернулась она к Мэтту. — Он застрелил этого человека!

— Видел, — процедил тот, мгновенно принимая решение.

Он не намерен торчать в вагоне и ждать, пока начнется расследование. Если ковбой умрет, в Колумбусе им обеспечена целая орава рейнджеров и следователей из железнодорожной компании. Пользуясь возникшей суматохой, он встал и жестко сказал:

— Пошли! Здесь становится чертовски опасно, — и, ухватившись за полку над головой, шагнул в проход.

— Но почему?

— Сейчас тут начнется настоящее светопреставление, и лучше, если нас здесь не будет. Ну же, быстрее! — И, не теряя времени на лишние споры, он схватил ее за руку и вытащил за собою в проход.

К этому времени во всем вагоне началась шумная перебранка, несколько человек повскакивали с мест и, выхватив револьверы, застыли в угрожающих позах, готовые начать стрельбу. Белый как мел — несмотря, на жару — проводник припал к полу и заполз в пространство между двумя свободными сиденьями.

Верена все еще колебалась:

— Но, послушайте…

— Я лично прямо сейчас сматываю удочки, — прервал ее Мэтт.

Это была не пустая угроза: рванув дверь тамбура, он обернулся к Верене и, взглянув ей в глаза, спросил:

— Ну, вы идете или нет?

Она с отчаянием оглянулась через плечо, но в этот момент прогремел еще один выстрел, и она не колеблясь шмыгнула мимо Мэтта на тесную площадку тамбура. Когда за ее спиной захлопнулась Дверь, она почувствовала огромное облегчение. По крайней мере, здесь ее не достанет шальная пуля. Но то, что вслед за этим сказал Маккриди, буквально огорошило ее: