— Нет, и у меня сложилось впечатление, что они почему-то уверены, будто я должна ее знать. Но откуда, спрашивается? Я вообще никого из них не знаю.

Подняв голову, она бросила на него нерешительный взгляд и еще раз глубоко вздохнула.

— Мне страшно, Мэтт, по-настоящему страшно, — призналась она. — Нет, я должна обо всем сообщить шерифу, иначе они схватят и убьют меня.

Это было бы слишком рискованно для него — он это хорошо понимал. Если она сообщит в полицию, начнется расследование, и он вынужден будет бежать, оставив ее одну. А как раз сейчас ему даже это не удалось бы сделать. Он отрицательно покачал головой:

— Пока что ты не можешь сообщить ему ничего конкретного, Рена. Ты ведь не можешь никого из них описать; ты даже не сможешь дать ему никакого реального мотива для этого. А без веских доказательств он скорее всего подумает, что все это — плод твоего воображения.

— Но ты же видел этих типов своими глазами и прекрасно знаешь, что я ничего не выдумываю.

— Видеть-то видел, но толком не успел рассмотреть. — Неохотно выпустив ее из своих объятий, он отступил на шаг и добавил: — Послушай, я лично тебе верю, но, если ты расскажешь все это шерифу, ему твоя история покажется не очень-то убедительной.

— И все равно я не собираюсь спокойно ждать, пока они снова попытаются меня убрать, — решительно заявила она. — Знаешь, в следующий раз тебя может не оказаться рядом, и некому будет спасать меня. Не знаю, в чем там причина, но эти двое готовы на все — уж можешь мне поверить.

— Пусть даже и так, но в этой истории не хватает чего-то очень важного. Во всем этом кроется что-то еще, кроме самого очевидного.

— Клянусь Богом, Мэтт, — у меня нет ничего такого, что могло бы кому-то так сильно понадобиться.

— Кроме, повторяю, самого очевидного.

— Ну, им было нужно совсем не это. Говорю тебе, они меня принимают за другую.

— Возможно.

— Вижу, ты все-таки мне не веришь.

— Ну что ты, конечно, верю, — солгал он. — Но убеждать тебе придется не меня.

— И тем не менее, Мэтт, я считаю, что мне стоит поговорить с шерифом. Хотя бы для того, чтобы, выслушав меня, он бы повнимательнее присматривался ко всему подозрительному.

Его лицо приняло страдальческое выражение:

— Неужели ты собираешься ему рассказывать, что по совершенно непонятной причине три — а может быть, и больше — абсолютно незнакомых тебе человека гоняются по всему восточному Техасу за какой-то обедневшей школьной учительницей из Филадельфии, угрожая убить ее? Звучит не очень правдоподобно, ты не находишь?

— Надеюсь, я смогу изложить это более убедительно.

— И все-таки твоя история сводится именно к этому, и, если ты хочешь, чтобы шериф помог тебе, ты должна предъявить ему хоть какие-то доказательства.

— Но больше мне нечего ему сказать! Понимаешь — абсолютно нечего!.. Впрочем, постой — ведь ты же их видел, — внезапно вспомнила она. — Пусть ты не сможешь их опознать, но ты ведь видел, что там происходило, Мэтт! Значит, есть кому подтвердить мои слова?!

Поскольку он никак не отреагировал, она вопросительно на него взглянула и проговорила:

— Или некому?

— Ты никого не сможешь убедить, Рена, если у тебя не будет более веских доказательств. Ведь ты не знаешь, ни как они выглядят, ни что им от тебя нужно. За исключением того, что кто-то пытался похитить тебя, ты больше ничего сказать не сможешь.

— Пытались, — уточнила она. — Но я просто должна успеть убедить кого-то, прежде чем меня убьют. Знаешь, — заявила она, и в голосе ее почувствовалось отчаяние, — что бы ты ни говорил, я все равно вижу, ты мне не веришь — это написано на твоем лице.

— Понимаешь, чтобы усмотреть хоть какой-то смысл во всем этом деле, пришлось бы очень долго ломать себе голову — и все равно ничего бы не вышло. Может быть, ты все-таки чего-то недоговариваешь… — Заметив, что ее лицо мгновенно приняло застывшее выражение, он тем не менее продолжал: — Ты не можешь не признавать, что в этой истории отсутствует какое-то существенное звено. Даже не знаю — может, ты просто выпустила что-то из памяти, Рена? А может, это прямо перед твоими глазами, а ты этого сама не сознаешь?

— Вот видишь? Как раз это я и хотела сказать. Получается, будто причина, по которой меня пытались похитить, заключается во мне самой.

— Ну что ты, я не это имел в виду.

Яркая луна бросала на землю холодный, призрачный свет; пройдя сквозь окно, он рассеивался по всей комнате, превращая каштановые волосы Верены почти что в черные, окутывая их серебристой, мерцающей паутиной. Взгляд Мэтта скользнул ниже, к ее поблескивающим в полумраке глазам, а затем еще ниже, к ослепительно белому обнажившемуся плечу и разорванной сорочке, к мерно вздымающейся груди, едва прикрытой тонкой, изящной рукой. На какое-то мгновение он забыл обо всем на свете, кроме этой изысканной красоты.

— А что же в таком случае ты имел в виду? — настойчиво спросила она.

Ее голос, эта несколько резкая интонация заставили его спуститься на землю, и он попытался собраться с мыслями, но не мог. Она почувствовала, что он неощутимым образом изменился, что в комнате возникла почти осязаемая напряженность. То, что она видела в его глазах, и кружило ей голову, и немного пугало ее. Она отступила еще на шаг, пытаясь убедить себя, что сказывается пережитое потрясение и это выражение его глаз — лишь плод ее воображения.

— С тобой все в порядке? — решилась она наконец спросить.

— Да, конечно. — Во рту у него пересохло, и выговаривал слова он с трудом. — Просто я хочу сказать, что идти к шерифу еще не время — во всяком случае, не сию минуту.

Поколебавшись еще немного, она в конце концов согласилась с ним:

— Что ж, пожалуй, ты прав: он был бы не в восторге, если бы его подняли среди ночи.

Мэтью продолжал неотрывно смотреть на нее, и она остро ощутила неловкость за то, как сейчас выглядит.

— Я… мне, пожалуй, надо возвращаться к себе и ложиться спать, — пробормотала она.

— Да, нам обоим не помешает поспать.

— И, знаешь, я хочу приставить к двери стул; поэтому, если ты услышишь, что он упал, ты сразу… то есть, я хочу сказать… в общем, ты сразу прибежишь ко мне, ладно?

Не было сомнений, что она еще не совсем оправилась от испуга, и для этого, подумал он, у нее было достаточно оснований.

— Знаешь что, — пришла ему в голову внезапная мысль, — давай я налью тебе немного настоящего теннессииского виски — оно из тех, которые приятно пить не спеша и смакуя. Садись-ка вон в то кресло и сиди там, пока хоть немного не успокоишься. Несколько глотков этого доброго старого виски — и ты будешь спать как убитая.

— Да, но я не думаю, что…

— Ты мне должна верить, Рена. — Протянув к ней руку, он коснулся тыльной стороной ладони ее подбородка и слегка приподнял его. Лунный свет, отражаясь в ее глазах, дробился на крохотные яркие точечки, напоминающие звезды на темном небе. Нет, он должен отбросить такие мысли, сейчас для этого совсем не то время. — Я хочу, чтобы ты осталась здесь на ночь.

— Но как ты можешь?..

— Погоди-ка минутку, прежде чем набрасываться на меня, как дикая кошка, дай мне договорить до конца.

— Но ты же…

— Так вот, после того как ты окончательно придешь в себя, я отправлюсь спать в твою комнату. Таким образом, если эта парочка вернется сюда, им придется иметь дело со мной.

Она молча смотрела на него, и он чувствовал, что готов утонуть в бездонной глубине этих глаз.

— Верь мне, Рена, — мягко проговорил он и, опустив руку, добавил: — Я никому не позволю обидеть тебя.

Ей показалось, что он вот-вот ее поцелует, и, когда этого не случилось, она почувствовала облегчение, смешанное, однако, с некоторым разочарованием.

— Хорошо, только мне понадобится моя ночная рубашка. Так что мне нужно будет сходить за ней.

— Не беспокойся, я сам принесу ее, прежде чем лягу спать.

Он подошел к ночному столику, где стояла бутылка, вытащил зубами пробку, налил в глиняную чашку на три пальца виски и, возвратившись к Верене, сунул чашку ей в руки:

— Вот, держи.

Она сидела и с сомнением глядела на эту жидкость, казавшуюся в полумраке комнаты чуть ли не черной по контрасту с белой чашкой.

— Не знаю, стоит ли мне это пить, — пробормотала она. — Я едва только отошла от домашнего вина мистера Брассфилда и не горю желанием испытать нечто подобное еще раз. Ни сейчас, ни когда-либо в будущем.

— То было вино, а это — виски. Именно от вина чувствуешь себя так, будто твоей головой выстрелили из пушки, — но не от виски. Не бойся, — подбодрил он ее, — ты только попробуй.

Она чуточку отпила и, поморщившись, проглотила:

— Фу, какая гадость.

— Ничего, потом станет приятнее, — успокоил он ее. — Пей понемногу и без напряжения. И старайся не выпить все за один раз.

— Я не смогла бы, даже если бы захотела.

Видя, что он явно ожидает от нее дальнейших усилий, она решилась на второй глоток, на сей раз побольше. Ощущение было такое, будто ее внутренности обожгло огнем.

— Ну вот, уже лучше. А дальше пойдет само собой.

— Послушай, это вовсе не обязательно — я имею в виду, меняться комнатами. Я не совсем уж такая дурочка, чтобы открыть им второй раз, уверяю тебя.

— Здесь ты будешь чувствовать себя спокойнее. Итак, где же твоя ночная рубашка?

Он был слишком близко, комната слишком маленькой, а виски слишком обжигающим, чтобы она могла «чувствовать себя спокойнее», но вслух она этого не сказала.

— Она… она в саквояже, я думаю, — запинаясь, пробормотала она. — Я собиралась ее достать, но в комнате было так жарко…

Сама мысль о том, что он будет рыться в ее вещах, прикасаться к ее нижнему белью, казалась ей в высшей степени неприличной.

— Может быть, лучше схожу я?

Но ему необходимо было вырваться из этой комнаты, чтобы хоть на время отвлечь свои мысли от Верены.

— Нет, оставайся здесь. Через минуту я ее принесу тебе. Потом возьму кое-какие свои вещи, которые понадобятся на утро, и избавлю тебя от своего присутствия. Тебе лишь останется запереть дверь, надеть ночную рубашку и забраться в постель. Допивай свое виски и будешь спать как младенец, — пообещал он и для убедительности добавил: — Слово Мор… — Но вовремя спохватился: — Слово Маккриди!

— Даже не знаю… — пробормотала она, с сомнением глядя на чашку.

— Зато я знаю. Там не так много, чтобы беспокоиться о последствиях.

Когда за ним закрылась дверь, ей стало как-то не по себе, она почувствовала себя совсем беззащитной. «Какая же я все-таки дурочка», — отчитала она себя и отхлебнула еще немного. Тепло от виски начинало разливаться по всему ее телу. Нет, пока у нее есть Мэтью Маккриди, ей ничего не грозит. Еще один глоток — и новые волны приятного тепла. Что ж, она в его комнате, и даже если они вернутся за ней, здесь они ее искать не станут. Теперь ей уже не о чем беспокоиться.

Медленно и рассеянно потягивая свое виски, она предалась размышлениям о том, что же за человек этот Мэтью Маккриди. Ей все больше казалось, что он далеко не так опасен, как ей представлялось сначала. Когда его темные волосы были взъерошены, а карие глаза — сонные, как тогда, утром, на ферме у Сета и Сары, он выглядел совсем как мальчишка-переросток, только что проснувшийся. Лишь только побрившись и одевшись, он снова превратился во все рассчитывающего, искушенного завсегдатая игорных домов. Мама была не права, подумала она. Не все красивые мужчины опасны.

Помня о разлитом на полу керосине, он не торопился зажигать спичку. Ощупью обойдя кровать, он стал шарить по полу, пока не наткнулся на ее саквояж. Лучше всего было бы просто отнести ей эту штуку вместе со всем ее содержимым, и тогда она смогла бы взять оттуда все, что ей нужно, а он был бы избавлен от необходимости запускать туда руки и перебирать все эти панталоны с оборочками и лифы.

Такая вот она, мисс Верена Мэри Хауард, — чопорная и в то же время практичная. Когда он впервые увидел ее на палубе парохода, она показалась самой хорошенькой девушкой, которую ему только доводилось встречать по эту сторону реки Миссисипи, и с тех пор, несмотря на все, что произошло, он не изменил своего мнения. Жаль только, что она не встретилась ему в Новом Орлеане. Она бы у него ходила в тончайших шелках и парче, в лучших бельгийских кружевах и атласных туфлях. Ему нетрудно было ее представить блистающей среди самых изысканных красавиц штата Луизиана. Впрочем, она явно не из таких девушек. Точно так же, как и не из тех, кем можно увлечься, а потом так просто оставить. Такие, как она — при всей их благопристойности и серьезности, — похожи на зыбучий песок: мужчина не успевает опомниться, как его безвозвратно затягивает коварная стихия. Они — это тихая гавань, где мужчина становится на причал после бурно проведенной молодости.

Но что касается лично его, то он сейчас оказался без гроша в кармане, да к тому же его разыскивает полиция. И ему еще чертовски не скоро захочется где бы то ни было становиться на причал. Пальцы его нащупали мягкую ткань, оборки и кружева — должно быть, это панталоны, и, судя по всему, из самых лучших. Он извлек их из саквояжа, убедился, что так оно и есть, и возвратил на место. Как это ни парадоксально, подумал он, но, по сравнению с ним, она во сто крат опаснее. Потому что, если говорить по сути, именно у таких добропорядочных женщин, как Верена Хауард, всегда на руках выигрышные карты. И хотя, будучи игроком, он готов идти на риск даже при незначительных шансах на выигрыш, играть в игру, у которой нет конца, он еще не готов. И готов будет очень не скоро.

Поднимая саквояж с пола, он почувствовал, что тот как будто стал легче, и понял, что не закрыл его. Он нагнулся и сгреб упавшую одежду с пола. Когда он выпрямился, ему стал слышен исходящий от одежды легкий запах лаванды, и этот нежный аромат обладал гораздо большей силой воздействия, чем те крепкие духи, которыми завлекавшие его в свои сети женщины, бывало, пропитывали буквально все, начиная от корсетов и кончая любовными письмами. Некоторое время он стоял неподвижно, с наслаждением втягивая в себя этот мягкий лавандовый запах, ассоциировавшийся со свежестью и чистотой, а затем сунул все в саквояж, не забыв на сей раз закрыть его.

Возвратившись в свою комнату, он увидел, что Верена сидит, откинувшись на спинку кресла и прислонившись головой к стене. У ее ног стояла пустая чашка. Услышав, как он ставит саквояж на пол, она открыла глаза.

— У меня все оттуда вывалилось, так что вещи лежат там кучей и в беспорядке, — честно признался он, — а все ли мне удалось положить туда или, может, чего-то недостает, покажет утро.

— Ладно.

— Я мог бы, конечно посмотреть повнимательнее, но не хотел зажигать спичку — все-таки еще слышен запах керосина, — произнес он, чувствуя себя не совсем уверенно, и изобразил подобие улыбки. — Не думаю, чтобы Хоулмстед обрадовался, если бы я поджег его заведение.

Он снова оказался слишком к ней близко, его тянуло к ней, как мотылька к огню, а она, кажется, даже ничего не замечала.

— Что-то ты слишком уж тихая, — озабоченно произнес он.

— Ты оказался прав насчет виски, Мэтт. Я действительно к нему привыкла.

— Чувствуешь себя нормально?

— Так, будто у меня нет больше ног.

— Будто нет больше ног? — озадаченно переспросил он.

— Ну да. Именно это я и сказала.

— Я думал, ослышался.

— Впечатление, будто вся я поднялась сюда, вверх, будто моя голова — это и есть вся я, и я парю сама над собой.

— У тебя кружится голова?

— Нет. — Она осоловело посмотрела на него и, подняв вялой рукой с пола чашку, помахала ею:

— Налей-ка мне еще капельку.

Она была не совсем пьяна. Виски еще не полностью на нее подействовало, но уже явно начинало давать о себе знать.

— Если ты выпьешь хоть еще немного, то утром возненавидишь меня. Я тебе дал ровно столько, чтобы ты смогла уснуть.

— Я не хочу ложиться спать.

— А чего ты хочешь?

— Просто сидеть здесь и чувствовать себя счастливой, — ответила она и задумчиво добавила: — Знаешь, я никогда не чувствовала себя счастливой. Никогда. Во всяком случае, с той поры, как от нас ушел папа.

— Рена, если бы я не знал, сколько ты выпила, то мог бы поклясться, что ты пьяна.

Она подалась вперед и опустила на руку подбородок.

— Как это тяжело, Маккриди, когда любовь переходит в ненависть, — медленно произнесла она. — Как это ужасно, когда перестаешь видеть сны. Тебе снятся сны, ведь правда?

— Снятся.

— Ну а мне вот нет — по крайней мере, последнее время. Я теперь никогда не узнаю, почему он нас бросил, Маккриди. Вернусь к себе в Филадельфию и до конца дней буду учительницей.

— Знаешь, бывают вещи и похуже.

— Нет, я в этом не уверена. Я ни в чем не уверена, кроме того, что никогда не буду жить, а просто буду существовать. Скорее всего закончу точно так же, как мама, только, в отличие от нее, даже не узнаю, чего в жизни лишилась, мимо чего прошла. Буду до самой смерти учить чужих детей — вот и все, что я буду делать, Маккриди.

Он посмотрел на чашку, прикидывая, сколько же он ей дал. Где-то на добрых три глотка — пожалуй, это было для нее слишком много.

— Ложись-ка ты лучше спать, — мягко проговорил он, протягивая руку, чтобы помочь ей встать.

Она поднялась на ноги, но качнулась, потеряв равновесие. Разорванная сорочка снова соскользнула с плеча; у него даже дыхание перехватило, и удары сердца больно отдавались в груди.

— Бог ты мой, Рена… — Он не узнавал своего собственного голоса.

— Мне жаль, что я не держусь на ногах, но я не могу ничего с собой поделать.

Она сделала еще один неуверенный шаг, и ему пришлось подхватить ее, заключив в объятия. Его рука скользнула вниз по ее спине, расправляя сорочку, под которой ничего больше не было, и, хотя внутренний голос робко шепнул ему, что утром он пожалеет об этом, обольщающий сладкий аромат лаванды и теплый мускусный запах ее влажной кожи заставили его забыть обо всем на свете.

— Какая же ты красивая! — хрипло проговорил он.

Им казалось, что время остановило свой ход. Он склонился над ней, его теплое дыхание ласкало ее кожу, его губы коснулись ее приоткрытых губ. Он еще крепче сжал ее в объятиях, еще ближе притянул к себе. Она почувствовала, как во всем ее теле, везде, где оно касалось его тела, поднимаются жаркие волны влечения. Забыв обо всех предостережениях своей матери, она обвила руками его шею и возвратила его поцелуй.

Тело Мэтта Маккриди, это сильное мужское тело, само ощущение его близости кружили ей голову несравненно больше, чем виски. Его руки беспрестанно двигались по ее спине, по ее бедрам, обжигая огнем прикосновений ее кожу, словно она не была прикрыта тканью, и прижимая ее к себе с такой силой, что, казалось, оба их тела слились в одно. Его язык, сперва слегка подразнив ее, постепенно завладел ее губами и ртом, и она, вся пылая и задыхаясь, погрузилась в волны блаженства. Ни в каких снах, ни в каких мыслях, даже самых смелых, она не могла себе представить, что может испытать такие сокрушительно сильные, сладостно опьяняющие, головокружительно яркие чувства, как сейчас.

Она затянет тебя, как зыбучие пески. Ему казалось, что чей-то голос неустанно предостерегает его об этом, но он уже не в состоянии был к нему прислушиваться. Он сознавал лишь одно: тело этой жен-шины пылает такой же страстью, таким же желанием, как и его собственное. И сегодня ему больше всего на свете хотелось полностью в ней раствориться, пусть даже завтра и придется платить за это дорогой ценой.

Оторвавшись от ее губ, он стал покрывать бесчисленными поцелуями ее подбородок, щеки, уши. Она запрокинула голову, и его губы отыскали на шее мягкую ложбинку у горла. Тихий стон, возникнув где-то глубоко внутри, исторгнулся из ее груди под лавиной его поцелуев, требуя новых ласк.

Все ее тело, до последнего дюйма, отзывалось на его прикосновения разбуженной страстью. Его руки, его губы, его тело незаметно для затянули ее в сладостный водоворот пробудившегося в ней желания, и она чувствовала, что уже и сама готова отвечать на его ненасытные ласки. Не было больше ни вчера, ни сегодня. Было только сейчас.

Ее соски, прижатые к его груди, набухли и стали тугими. Одной рукой он приподнял до бедер ее сорочку, и пальцы другой продел под плечико и полегоньку спустил ее по руке вниз. Не переставая целовать ее пылающее влажное тело, он повлек ее к кровати, а затем, наклонившись ниже, нащупал языком сосок, упругий и налитой, как нераспустившийся бутон. Она чуть не задохнулась от удовольствия и, порывисто прижав к себе его голову, стала гладить по волосам, судорожно сжимая и разжимая пальцы рук. Страсть бушевала в нем с неукротимой силой, заставляя сердце бешено колотиться, гулко отдаваясь в голове. Каждая клеточка его существа горела желанием. Или он сейчас же получит величайшее блаженство внутри этого вожделенного тела, или умрет. Его рука скользнула вверх, по шелковистой коже ее бедра и выше, и он почувствовал, как тело ее трепещет от его прикосновений — оно подсказывало ему, что момент наступил.

Он подошел вплотную к кровати и слегка наклонился над нею. Верена коснулась ногой боковой перекладины и упала навзничь на постель, погрузившись в недра пышной перины. От неожиданности падения она резко открыла глаза и увидела, что Мэтью Маккриди расстегивает над ее оголенными бедрами оттопырившиеся брюки. И тут ее словно окатили холодной водой, она вдруг с ужасом осознала, что, собственно, происходит и чем это может окончиться.

Еще секунду назад она лежала перед ним почти совсем обнаженная, разметавшиеся по постели волосы делали ее еще более соблазнительной, ее божественное тело сулило ему настоящий рай. Но вот через какое-то мгновение ее глаза вдруг округлились от ужаса, и она с молниеносной быстротой, будто за ней гнался сам дьявол, перекатилась на другую сторону кровати и соскочила на пол. Одной рукой она поспешно натянула верхнюю часть сорочки на грудь, а другой — одновременно с этим — одернула подол, таким образом пытаясь прикрыть свою наготу. Грудь ее судорожно вздымалась, ей не хватало воздуха, лицо густо покраснело, что красноречивее всяких слов говорило ему об испытываемых ею стыде и унижении.

Все еще охваченный безудержным желанием, он в то же время прекрасно видел, что она опомнилась и полностью отрезвела. Он понимал, что должен усмирить свою непокорную плоть, что ему необходимо что-то сказать, все что угодно, но не мог произнести ни слова. Подумать только, если бы она его вовремя не остановила, произошло бы то, в чем бы он уже на следующее утро горько раскаивался. Он в смущении провел рукой по своим взъерошенным волосам, сознавая, что должен каким-то образом загладить свою вину.

— Послушай, Рена, я… Боже мой, мне страшно жаль, что… Я ведь совсем не собирался…

— Не говори ничего, прошу тебя, — проглотив комок в горле, сказала она.

Морщась, он ждал, что на него вот-вот обрушится поток обвинений.

Но она считала во всем виноватой себя. Она понимала, что вела себя как бесстыдная, в высшей степени распутная блудница. Ей вдруг открылось, что под этим ее фасадом образованной, добропорядочной женщины скрывается полное греховных устремлений, похотливое существо. Она больше не решится смотреть ему прямо в лицо — ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Ее глаза наполнились горячими, жгучими слезами, скатившимися, когда она моргнула, ей на щеки. Сжав руки в кулаки, она скрестила их на груди и, унимая нервную дрожь, бившую ее, попыталась выразить острое чувство стыда словами, но не могла.

— Представить только, кем ты, должно быть, меня теперь считаешь! — сдавленным голосом произнесла она.

— Не говори так, Рена.

— Но как бы плохо ты обо мне ни думал, я думаю о себе еще хуже.

Он увидел, что она снова проглотила подступивший к горлу комок.

— Но послушай, это совсем не то, что ты… — Черт, кажется, своими словами он только портит все дело, и он поспешил добавить: — Просто мы потеряли над собой контроль.

— Ну давай, продолжай, скажи это вслух. Я ведь ничем не лучше какой-нибудь потаскухи. Признайся, что ты именно это думаешь.

Ее реакция на случившееся затронула его гораздо больше, чем если бы она кричала на него или осыпала проклятиями. От сжигавшего его только что желания не осталось и следа; ему захотелось нежно привлечь ее к себе и утешить.

— Все в порядке, Рена, — мягко произнес он. — И никакая ты не потаскуха — откуда у тебя только такие мысли!

Она не двигалась, и он решился подойти к ней поближе:

— Мне не следовало этого делать.

— Но ты же не знаешь — ты просто не можешь знать… — По ее щекам покатились слезы. — Это моя вина, — продолжала она, всхлипывая. — Мне это нравилось, до тех пор, пока… пока…

— Мне тоже, но сейчас все позади. Ничего страшного не случилось.

Она было повернулась к двери, но он, боясь, что она убежит и у него не будет другой возможности поговорить с ней и успокоить, взял ее за руку и повернул к себе. Другой рукой он нежно провел по ее волосам, пригладил пушистые пряди на висках. Она посмотрела на него, но продолжала стоять совершенно неподвижно, будто превратившись в камень при одном лишь его прикосновении.

— Прекрати, я прошу тебя, — прошептала она.

У нее словно замерло все внутри. Она чувствовала себя хрупкой, как стекло, и ей казалось, что она вот-вот рассыплется на мелкие осколки под его взглядом. Он понимал, что не может отпустить ее в таком состоянии. Он осторожно обнял ее и, чувствуя, как напряглось ее неподатливое тело, попытался привлечь к себе. Что за проклятое воспитание получают у нас женщины, подумал он. Их учат, будто согрешила одна Ева, а не Адам. Прижав ее голову к своему плечу и не отводя взгляда от длинной тени, отбрасываемой столбиком кровати на стену, он негромко произнес мягким голосом:

— Послушай, это нормально, что тебе было приятно. Беда лишь в том, что мужчина, место и причина были явно не те. Если бы я не напоил тебя этим виски, то ничего подобного бы не произошло.

— Ты это говоришь только потому, что хочешь меня успокоить, — проговорила она глухим голосом.

— Нет. Может быть, я и могу иногда приврать, но сейчас как раз не тот случай.

Слегка отстранившись от нее, чтобы лучше видеть ее лицо, он приподнял ее подбородок и, чуть подавшись вперед, сказал:

— Ты привлекательная девушка, Рена, чертовски привлекательная. Из тех, в чей дом так хорошо приходить по вечерам после трудов праведных. Но я ведь бродяга, и я не так наивен, чтобы серьезно поверить, будто могу стать кем-нибудь другим.

— Знаю.

— Так что давай-ка попросту забудем об этой ночи. Хорошенько запомни, что во всем виноваты я и теннессийское виски, и пусть все будет как прежде. А я со своей стороны обещаю, что этого больше никогда не повторится.

Ей ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

Он отпустил ее и, нагнувшись, поднял с пола пустую чашку.

— А теперь ложись-ка спать. Иначе не сможешь подняться утром.

— Да, ты прав, нам ведь нужно успеть на дилижанс.

У него не хватило духу сказать ей, что он не поедет, что ему даже не на что позавтракать, не говоря уже о том, чтобы купить билет до Сан-Антонио:

— Ладно, утро вечера мудренее. А сейчас главное для тебя — поскорее заснуть.

И в этот момент в голове у нее промелькнула ужасная мысль — а что, если случившееся поставило на их дальнейших отношениях крест и, несмотря на все, что он говорит, она стала ему противна?

— Мэтт, ты ведь утром будешь здесь? Ты никуда не денешься?

В ее голосе слышалась нескрываемая тревога.

— Да, я буду здесь. И я никуда не денусь, Рена.

Подойдя к тому месту, где лежали его «кольт» и кобура, он взял их в руки и после недолгих раздумий решил:

— Пусть лучше они останутся здесь, с тобой.

— А как же ты?

— Я беру с собой нож.

— Но я не могу выстрелить в человека, Мэтт.

— Вот войдет кто-нибудь в эту дверь не постучав — и тебе хочешь не хочешь придется выстрелить. Оттянешь назад эту штуку — она называется ударник затвора — и курок взведен. Тебе останется только направить пушку в брюхо твоему гостю и спустить курок.

Положив «кольт» на прежнее место, он подошел к двери и взялся за ручку:

— Спокойной ночи, Рена.

Когда он открыл дверь и уже выходил из комнаты, ему показалось — он мог бы даже поклясться в этом, — что она тихонько пробормотала: «Я никогда и никого раньше не целовала». И он вдруг снова почувствовал, с какой неудержимой силой его потянуло к ней.

Ну нет, спасибо, его и так уже чуть не засосало этими зыбучими песками — хвала богу, Верена вовремя опомнилась. Он не хотел бы увидеть, какими глазами она посмотрела бы на него утром, после того как он переспал с ней. Может быть, он становится размазней, но ему не хотелось, чтобы это у них произошло таким образом. Не хотелось, чтобы она об этом сожалела или считала себя обманутой. И, конечно, не хотелось чувствовать себя обязанным жениться на ней.

Открыв дверь в ее комнату, он тут же наступил на что-то твердое. Глянув вниз, он увидел на потертой ковровой дорожке какой-то маленький предмет, судя по блеску, металлический. И в самом деле, это была медная пуговица. Она, конечно, могла отлететь от чьей угодно одежды, но могла оторваться и в тот момент, когда Верена боролась с дружками Гиба. Наклонившись, он поднял пуговицу и поднес ее поближе к фонарю в коридоре. Да, он видел их сотни на поле боя или на мундирах солдат Армии союза[42]. Но это вовсе ничего не значит — многие продолжали ходить в этих мундирах и после войны.

Оказавшись в комнате, он обвел ее внимательным взглядом, запоминая, где что расположено, на случай, если ему придется пробивать себе дорогу отсюда боем. Положив нож на ближайший стол, он сел на край кровати и глянул вниз. На полу лежал кошелек Верены.

Он привык относиться к дамским кошелькам как к чему-то священному, неприкосновенному, и поэтому, открыв кошелек и пересчитывая ее последние деньги, испытывал острые угрызения совести. Пятьдесят девять долларов. Не хватит, чтоб добраться ей домой. Но вполне достаточно для одной ставки.

Просыпалась она медленно, постепенно, сначала почувствовав сквозь сон головную боль, а затем — какое-то бурление в желудке. Перевернувшись на спину, некоторое время лежала в этой позе, всматриваясь в полумрак комнаты, освещенной бледным светом луны.