НАТЧЕЗ НА РЕКЕ МИССИСИПИ,

20 мая 1874 года

Сквозь приоткрытую дверь пароходного салона, где расположились игроки, на пол коридора падало желтое световое пятно. Керосиновая лампа над ломберным столом тускло освещала фигуры четырех мужчин в непринужденных позах. Ничто, кроме шума гребного колеса, ритмично взбивавшего темную речную воду, не нарушало тишину. Наконец один из игроков, седовласый Роланд Флетчер, выразительно вздохнул и, наклонившись вперед, сгреб и сдвинул к середине стола груду фишек и банкнот. На его мизинце в мерцающем свете лампы сверкнул большой бриллиант.

— Я — пас, — медленно выговаривая слова, произнес он, — хотя мне и не терпится взглянуть, что у вас на руках.

Сидящий рядом с ним толстяк с широкими густыми бровями еще раз посмотрел в свои карты и бросил их на стол. Затем он поднес поближе к глазам висевшие на толстой золотой цепочке карманные часы и, щелкнув крышкой, лаконично заметил:

— Четверть четвертого — пора на боковую.

С трудом оторвав свое дородное тело от стула, он тяжело встал на ноги и легким наклоном головы попрощался с присутствующими:

— Доброй ночи, джентльмены. Мое почтение, Жиру.

Когда он вышел, молодой француз с неизменно капризным выражением лица криво усмехнулся и пренебрежительно процедил:

— Нечего садиться играть, если не можешь себе этого позволить. — Он повернулся к темноволосому джентльмену, сидевшему напротив, и в его бесцветных глазах отразился желтый свет керосиновой лампы. — А то тебя перестанут воспринимать всерьез, чего допускать нельзя — п'est cepas, monsieur[1]?

Мэтью Морган лениво посмотрел на француза, потом едва заметно улыбнулся, извлек из внутреннего кармана отлично сшитого пиджака бумажник, с небрежным видом отсчитал десять стодолларовых купюр, будто такие деньги для него ничего не значили, и коротко бросил:

— Покажите!

Лицо Жиру вспыхнуло, выдавая волнение.

— Вы сделали ошибку, джентльмены, сев играть со мной, — самодовольно заявил он. — Думаю, эта партия тоже моя — как, впрочем, и вся ночь.

Глядя на своего визави, Жиру ухмыльнулся во весь рот и добавил:

— Я побил вас на вашем собственном поле — mais поп[2], мсье Морган?

— Почему Морган? Я, кажется, тоже играю. Это я просил открыть карты, — напомнил французу седовласый Флетчер.

— Так-то оно так, — мягко сказал Жиру, не сводя глаз с сидящего напротив него элегантного джентльмена. — Но он — Морган, он — Игрок с большой буквы.

— Вы собираетесь показывать карты или нет? — запальчиво произнес Флетчер.

— Разумеется, покажу. Итак, у меня… — Стараясь продлить минуту торжества, молодой француз не спешил выкладывать карты на стол, держа их перед собой в вытянутой руке. — Что я могу сказать, messieurs — это настолько прекрасно, настолько великолепно, что…

— Ты долго еще будешь тянуть резину?! — рявкнул пожилой джентльмен.

Явно наслаждаясь происходящим, Жиру снова перевел взгляд на Мэтью Моргана.

— А вы, monsieur, — вы тоже спешите поскорей проиграть? — промурлыкал он глумливо. — Не-ет! Я хочу, чтоб вы сначала прикинули, в какую сумму…

Но он не успел договорить. Морган внезапно схватил его за руку выше кисти и с силой прижал к столу. Лицо Жиру стало пунцовым, все его тело напряглось.

— Будь умницей, разожми руку, — с обманчиво, благодушным видом процедил Морган.

Француз еще крепче сжал пальцы, так что карты в его руке согнулись вдвое. Морган вздохнул и взглянул на Флетчера:

— Раз он не хочет сделать это по-хорошему, придется применить силу.

Пунцовое лицо француза вдруг побелело как мел.

— Что вы себе позволяете, мсье! — возмущенно воскликнул он. — Вы поплатитесь за оскорбление! Никто и никогда не называл Филиппа Жиру мошенником безнаказанно! Вы еще пожалеете…

— Если ты играл честно, почему не хочешь показать карты? — оборвал его Морган.

В разговор снова вмешался Флетчер. В его голосе чувствовалось сомнение:

— Послушай, Мэтт, старику Александру это может не понравиться. А я бы не стал портить с ним отношения — по крайней мере, пока мы здесь.

Жиру ухватился за слова Флетчера, как утопающий за соломинку:

— Вам это не сойдет с рук, мсье. Если отец доберется до вас… О-ой! — вдруг завопил он, когда Морган резко ударил запястьем француза о край стола. Рука Жиру разжалась, из нее выпали скомканные карты.

— Ну, что там у него, Роланд? — спросил Морган.

— Послушай, Мэтт, все-таки мне не хотелось бы…

— Сколько ты проиграл — двадцать тысяч? Хотя, наверное, больше. — И Флетчер, вздохнув, подобрал карты француза, не отрывавшего все это время взгляда от пола, а затем, обращаясь к Мэтту Моргану, сказал: — Погоди-ка, здесь же только четыре карты!

Он медленно, одну за другой, выложил карты на стол и объявил:

— Две тройки и две дамы. Так, Филипп… Куда же, черт возьми, подевалась пятая карта?!

— Она на полу, — ответил вместо него Морган.

Отпустив руку Жиру и не сводя глаз с его угрюмого лица, он с угрозой в голосе спросил:

— Ну что, ты сам уберешь ногу или тебе помочь?

На лице молодого француза заходили желваки. Потом, видимо смирившись с неизбежным, он медленно приподнял носок блестящей черной туфли и отвернул его в сторону. Под ним обнаружилась лежащая рубашкой вверх пятая карта. Морган нагнулся, поднял ее и положил на стол — это была пиковая девятка.

— Не совсем те карты, с которыми делают ставку в двадцать тысяч. Что ты на это скажешь, а, Филипп? — сквозь зубы проговорил он. — Особенно если учесть, что у Роланда было три девятки.

— Откуда, интересно, ты знаешь, что у меня были девятки? — недовольно спросил Флетчер.

— По отражению в стекле лампы; ему тоже было видно. Поэтому-то он ее и перевесил перед последними партиями. Зная, что своими двумя парами — тройками и дамами — ему не побить твои девятки, он решил воспользоваться картой, спрятанной в рукаве и дополняющей одну из его пар… А ну-ка, приятель, покажи нам третью даму, — сказал Морган, обращаясь к Жиру.

— Но у нас же все время было четыре дамы, — удивленно произнес Флетчер. — Я сам проверял колоду.

Морган пожал плечами:

— Шулеру иногда и четырех не хватает.

— И все-таки не понятно. Зачем ему была нужна лишняя дама?

— Дама — достаточно крупная карта и не так бросается в глаза, как туз или король. Ему надо было только дождаться, пока у нас на руках не окажутся дамы другой масти — не той, что он припрятал. Я правильно говорю, Филипп?

— Не знаю, о чем вы толкуете, — ответил молодой человек. — Я ничего не прячу, мсье, повторяю — ничего. Ну а вы можете забрать свои деньги, — бросил он в сторону Флетчера.

Тот, смерив француза пристальным взглядом, медленно покачал головой:

— Может быть, ты все-таки сначала закатаешь рукав и дашь мне взглянуть, что у тебя там спрятано? И если Морган окажется прав и ты действительно жульничал, то долг твой будет побольше, чем одна ставка.

Жиру поднес руку к левому запястью, как бы собираясь расстегнуть всю в затейливых оборках манжету, но вместо этого стремительно вскочил с места, перевернув стол, так что деньги и фишки рассыпались по всему ковру, и выхватил из кармана маленький карманный «кольт» «кловерлиф-клевер». Направив пистолет на Флетчера, он издевательски процедил:

— Интересно, кого из вас посчитают убийцей другого?

— Постой, Филипп, не будь идиотом! — попытался образумить француза Флетчер, в то же время стараясь выбраться из-под стола, но, прежде чем он успел встать на ноги, прогремел выстрел, и седовласый ухватился за раненое плечо.

— Ах ты, паскуда французская, — задыхаясь от гнева и боли, выдавил Флетчер. — Ты думаешь, это тебе так просто сойдет?!

Полуобернувшись к Моргану, Жиру снова взвел курок, но вдруг качнулся и стал отступать назад с выражением крайнего недоумения в глазах, и, хотя он успел выстрелить, пуля пролетела мимо цели. Выронив пистолет, он ухватился за рукоятку ножа, торчащего из груди, сквозь пальцы сочилась кровь. Ноги Жиру подкосились, и он рухнул на пол. Морган бросился к нему, но бесцветные глаза француза уже остекленели.

Морган извлек из груди француза нож, вытер его о дорогой шелковый пиджак покойного и отправил на место в ножны, которые всегда носил у себя под мышкой поверх рубашки. И в этот момент он увидел уголок карты, лежащей под рукой Жиру. Носком ботинка Морган отодвинул руку. Это была бубновая дама.

— С тобой все в порядке? — спросил он Флетчера.

— Кровь хлещет, как из резаной свиньи, но жить буду. Как там Жиру?

— Мертв.

— Веселенькое дело! — протянул Флетчер. — Но ты молодец, сынок. Еще секунда, и он бы всадил пулю тебе в лоб.

— Это точно.

— Знаешь, я давно живу на свете, — продолжал Флетчер, — но ни разу не видел, чтобы так ловко управлялись с ножом — ну, может быть, за исключением Джима Боуи[3], — я был тогда еще совсем пацаном. Где ты научился этому?

— Где придется, — ответил Морган, а потом добавил: — Я бы предпочел воспользоваться «кольтом», да стол помешал.

Флетчер посмотрел на распростертое на полу тело Филиппа и покачал головой:

— Конечно, этот ублюдок получил по заслугам, но ты, боюсь, влип в скверную историю. Старик Жиру не станет разбираться, кто прав, кто виноват, так что рассчитывать на беспристрастный суд тебе не приходится.

— Знаю.

— Если ты не смоешься, тебя повесят.

Едва Флетчер произнес эти слова, как в наружную дверь стали сильно стучать, кто-то прокричал:

— Что у вас происходит? Кто стрелял?

— Никто! — крикнул Морган в ответ.

Он взглянул на Флетчера:

— Тебе тоже лучше исчезнуть.

— Не могу. Я не умею плавать и к тому же потерял слишком много крови. Послушай, я твой должник… Беги, я тебя прикрою. Отвлеку их чем-нибудь. Когда начнется суматоха, пробирайся к выходу, а потом бери ноги в руки и улепетывай. Я бы на твоем месте не останавливался до самого Нового Орлеана.

— А как же ты?

— Скажу, что я упал на пол и ничего не видел, когда Жиру в меня выстрелил. Черт возьми, все прекрасно знают, что я не ношу при себе нож. Ну а тебе ничего не остается, как бежать.

В коридоре к этому времени собралась целая толпа, стук в дверь и крики стали громче и требовательнее:

— Эй, там, открывайте, а то взломаем дверь!

— Но тогда Александр Жиру отыграется на тебе, — резонно заметил Морган.

— Не беспокойся, я придумаю какую-нибудь правдоподобную историю. Слышишь, они уже совсем остервенели. Приготовься: скоро сюда ворвутся. На, держи, — не отнимая руки от кровоточащего плеча, Флетчер другой рукой сгреб банкноты и протянул их Моргану, — тебе они не помешают. Когда все будет подсчитано, я сохраню твою долю.

Он снял с крючка керосиновую лампу и сказал:

— Сейчас они взломают дверь, и я брошу в проем лампу. Это их заставит хорошенько поплясать, а ты в суматохе проберешься мимо них и выскочишь наружу, понял?

— Похоже, выбора у меня нет, — пробормотал Морган, заталкивая деньги в карманы брюк. — Спасибо тебе.

— Будем ломать, ребята, — послышался чей-то громкий голос снаружи, — раз, два, три — поехали!

Раздался треск дерева, замок не выдержал, в распахнувшуюся дверь комнаты ввалилась целая толпа. Люди натыкались в темноте на столы и чертыхались. Флетчер прошипел:

— Давай, парень! Тебе самое время убираться.

И, размахнувшись, он швырнул лампу в раскрытую дверь.

— Сюда, сюда! — закричал он.

Стеклянная лампа разбилась, забрызгав керосином ковер. Пламя фитиля перепрыгнуло на пролившуюся горючую жидкость и мгновенно устремилось вдоль извилистой тонкой струйки, потом со свистящим гулом переметнулось на драпировки. Началась паника: все стали затаптывать огонь и сбивать с брюк пламя. Раздались крики:

— Пожар! Пожар! Людей на помпы! Скорее качайте воду!

— Черт подери, что там случилось?

— Пожар! Если не потушим, сгорит пароход!

Воспользовавшись суматохой, Мэтью Морган прополз под столами к двери, ведущей в коридор, и, едва успев встать на ноги, увидел бегущих в его сторону двоих людей. Он замахал над головой руками и прокричал:

— Пожар! Скорее бегите за помощью, иначе все сгорим.

Ему не пришлось повторять свои слова дважды. Двое тут же повернули в обратную сторону и, подхватив общий вопль «Пожар! Пожар!», побежали к машинному отделению, преследуемые клубами дыма.

Внизу, под палубой, охваченные паникой люди метались с отчаянными криками в полной темноте в поисках лестницы. Времени у Моргана оставалось в обрез: когда они взберутся наверх, бежать будет поздно.

Прокравшись к дальней части палубы, Морган с облегчением увидел, что на ней никого нет: он был наедине с затянутым облаками беззвездным небом вверху и темной рекой внизу. Он метнул взгляд на корму, пытаясь по ритму гребного колеса определить скорость парохода. Берега не было видно, так что, оказавшись в воде и борясь с волнами, расходящимися клином за кормой парохода, он наверняка потеряет ориентацию. Сбросив с себя пиджак, Морган взобрался на поручень, несколько секунд, которые показались ему вечностью, пытался определить, в каком направлении плыть. Переплыть Миссисипи ночью — этого ему хотелось меньше всего на свете, но болтаться на виселице было еще хуже.

— Вон он, мерзавец! Хватайте его — он убил мальчишку Жиру!

Значит, тело француза уже обнаружено, времени для раздумий нет. Бросив последний взгляд на темную, грязную воду, Морган сделал глубокий вдох и прыгнул. Раздался громкий всплеск, и над ним сомкнулся холодный водный мрак. Одежда обвисла, потяжелела и стала тянуть пловца вниз. Ценой огромных усилий ему удалось сбросить с ног ботинки и, лихорадочно работая руками, всплыть на поверхность. Вынырнув, он судорожно глотнул воздух, и в тот же миг гладь реки в полуметре от него взбороздил целый град пуль. Не успев отдышаться, он снова ушел под воду.

Чувствуя, что легкие готовы разорваться, и больше не думая об опасности, Морган вылетел, как пробка, на поверхность реки и, напрягая все силы, поплыл в сторону Луизианы. Достигнув мелководья, он встал на ноги, и, чуть не падая от изнеможения, потащился к берегу. И тут он впервые подумал об аллигаторах, которые, как он хорошо знал, водятся в Миссисипи. Но он слишком устал, чтобы эта мысль по-настоящему испугала его. Добравшись до края воды, он плюхнулся в прибрежную грязь. Слегка отдышавшись, с трудом перевернулся на бок и посмотрел на реку. Огни парохода мерцали в темноте, словно звезды, дробно отражаясь в речной воде, а из труб. и горящих помещений, смешиваясь, поднимались в небо густые клубы дыма.

Где-то недалеко, ниже по течению реки, что-то издало хриплый, каркающий звук, и в воду почти бесшумно скользнула огромная тень. Этого было достаточно, чтобы вывести Моргана из оцепенения. Все еще тяжело дыша, он с неимоверными усилиями встал и попытался сделать несколько шагов.

Первым делом, подумал он, нужно будет раздобыть лошадь и чистую одежду. После этого — сразу же отправиться в Техас. Ну а пока что надо сосредоточить все усилия на одном — не останавливаясь и как можно быстрее идти и идти, пока ноги не унесут его подальше от Миссисипи.

Впервые за всю свою довольно удачливую жизнь Морган превратился в разыскиваемого преступника.

ГАЛВЕСТОН, ШТАТ ТЕХАС,

29 мая 1874 года

Нещадно палило солнце, воздух был влажен и удушлив, но Верене Хауард этот техасский порт казался самым желанным местом на свете. После изнурительного морского путешествия из Нового Орлеана до Галвестона, когда корабль все время швыряло в шторм как щепку, ей стало понятно, что мог чувствовать Христофор Колумб, целуя землю Эспаньолы[4]. Она с трудом сдерживала недостойное леди желание побыстрее сбежать по трапу на пристань. Вместо этого пришлось одернуть жакет, чтобы хоть как-то прикрыть измятую юбку, и приготовиться неторопливо сойти на берег. Выглядела она, должно быть, просто ужасно, но в данный момент это ее почти не волновало.

За девять с половиной дней, прошедших с той минуты, как Верена отправилась из родного дома в путь, ей пришлось пересечь целых шесть штатов — Пенсильванию, Огайо, Кентукки, Теннесси, Миссисипи и Луизиану. Поезд останавливался на убогих, грязных станциях в самое неподходящее время суток, и она была вынуждена выходить и через силу глотать непривлекательную на вид и крайне невкусную пищу. Прошла без малого неделя, прежде чем она добралась до Нового Орлеана и смогла купить что-то по-настоящему съедобное. Во время своего почти двухдневного пребывания в этом городе Верена приобрела большую плетеную корзинку и, предвкушая приятную морскую прогулку через Мексиканский залив, набила ее кондитерскими изделиями, фруктами и бутербродами, о чем теперь вспоминала с горько-иронической улыбкой.

После того как корабль вышел в открытое море, она удобно расположилась на палубе и завороженно смотрела на бескрайние просторы сверкающей на солнце зелено-голубой океанской воды. На завтрак она с удовольствием полакомилась восхитительными французскими пирожными, и у нее создалось впечатление, что эта часть путешествия действительно окажется самой приятной. Ей в тот момент и в голову не приходило, что через каких-нибудь пять часов небо почернеет и ветер начнет гонять по океану бесконечные гряды увенчанных белыми гребешками волн.

При первых ударах шторма всеми овладела паника. А когда он разразился не на шутку, от непрерывной качки почти всех одолела морская болезнь. На корабле не осталось ни одной раковины, над которой бы не стоял наклонившись кто-нибудь из пассажиров или членов команды. Поначалу Верена, стараясь не поддаваться панике, помогала как могла соседям по каюте — обезумевшей от страха молодой матери и двум ее плачущим детям, но, когда почувствовала, что ей самой становится плохо, бросила их и ползком выбралась на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Вцепившись в поручни и чувствуя себя жалкой и беспомощной среди ревущей вокруг стихии, она в паузах между очередными приступами рвоты, когда казалось, что внутренности выворачивает наизнанку, молила Бога о том, чтобы этому кромешному аду поскорее пришел конец. К тому времени, когда шторм начал стихать и ее перестало тошнить, Верена успела несколько раз дать себе клятву не покидать сушу до конца своих дней.

Теперь, когда мысль о еде больше не внушала ей отвращения, она впервые после шторма ощутила пустоту в желудке и решила, что самым первым из вереницы ждущих ее в Техасе дел будет забота о сытном обеде. Но прежде чем она сойдет на берег, ей нужно подумать кое о чем другом — например, о том, до чего глупо она поступила, приехав сюда вообще.

Сейчас у нее уже не оставалось сомнений, что следовало ограничиться лишь письмом к мистеру Хеймеру с инструкциями сделать от ее имени все, что в таких случаях необходимо. Она же, сама толком не зная почему, отправилась на край света хоронить человека, которого так презирала. Она ведь даже не имела теперь возможности посмотреть ему в глаза и спросить, как он мог бросить на произвол судьбы свою жену и дочь, вынудив их обращаться за помощью к не слишком щедрым родственникам. До сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, в ней кипело желание высказать этому человеку все свое возмущение. Но обнаружился он только сейчас, после смерти, и Верена скорее всего никогда так и не узнает, почему он был столь жесток.

Наверное, она должна испытывать хоть какое-то чувство благодарности за то, что о ней наконец вспомнили, но ничего подобного она не испытывала. Доставшаяся ей в наследство маленькая заброшенная ферма в Техасе вряд ли могла компенсировать мучительные годы ожиданий и надежд на нечто несбыточное. Как невыносимо больно было наблюдать за медленным угасанием матери, увядавшей с каждым днем, словно сорванный цветок! Врачи называли это «изнуряющей болезнью», но Верена была уверена, что все началось с того дня, как мама поняла, что ее «дорогой Джек» навсегда покинул не только родные места, но и свою семью.

— Вы, как я посмотрю, уже полностью пришли в себя, — раздался за ее спиной мужской голос, — а еще несколько часов назад вы страдали, свесившись с этого борта с таким видом, будто вас только что с креста сняли.

Она с удивлением обернулась и увидела рядом с собой незнакомого человека с красивым мужественным лицом. В отличие от всех других мужчин, выстроившихся у борта в ожидании высадки на берег, этот человек был без головного убора, и непокорные пряди его черных как смоль волос спадали на лоб, придавая лицу беспечно-дерзкое выражение. Безукоризненно прямой нос мог стать предметом гордости любого из римских богов, а уголки чувственных губ были приподняты в слегка ироничной улыбке. И ей сразу же вспомнились исполненные горечи слова, которые так часто повторяла мама:

Никогда не забывай: чем привлекательнее мужчина, тем он опаснее — он мгновенно обретает власть над женщиной, и, поверь мне, уж он-то знает, как этой властью воспользоваться. Он привык завоевывать женские сердца легко, ничего или почти ничего не предлагая взамен. Остерегайся красивых мужчин!

Судя по какому-то особенному блеску темных, почти черных глаз и непринужденной, уверенной манере держаться, стоявший рядом с ней красивый незнакомец определенно представлял собой опасность. И то, что он заговорил с единственной здесь представительницей женского пола, путешествующей без сопровождения, явно выдавало его сомнительные намерения.

— Вы говорите со мной так, сэр, будто близко меня знаете, — ответила она сухо, — но я что-то не припомню, чтобы нас с вами знакомили.

— Мы и в самом деле незнакомы — по крайней мере пока что, — согласился он, широко улыбаясь, — но, поскольку мы с вами сегодня утром занимали место у одного и того же борта, я подумал, что кое-что нас с вами все-таки сближает.

— Неужели? — с деланным удивлением произнесла она, приподняв бровь и одарив незнакомца ледяным взглядом. — Боюсь, вы заблуждаетесь на сей счет. В тех местах, откуда я родом, ни один джентльмен не позволил бы себе заговорить с незнакомой женщиной.

Нисколько не смутившись, он продолжал взирать на нее лениво-дерзким взглядом:

— Могу только заметить, что заблуждаться в чем-то одном — это лучше, чем заблуждаться во всем.

Этого невежу, кажется, было трудно чем-либо прошибить.

— Что вы хотите этим сказать? — вырвалось у нее, прежде чем она успела себя остановить.

— А то, что я вовсе не считаю себя джентльменом.

— Оно и видно, — бросила она и, чтобы положить конец нежелательной беседе, отвернулась от незнакомца и сосредоточила свое внимание на том, что происходило на пристани.

— На мой взгляд, вы очень необычная девушка, — не унимался он. — В тех местах, откуда я родом, женщина воспринимает интерес мужчины к ней как комплимент.

— Сомневаюсь, что даже в тех местах, откуда вы родом, женщине могло понравиться, если бы о ней сказали, что ее «только что сняли с креста», — отрезала Верена.

— Представьте, в Теннесси это могло бы понравиться.

— Ну так я не из Теннесси, — заверила она его и, подойдя ближе к поручням, вполголоса пробормотала: — Не могу понять, почему мы так долго ждем.

— Корабль переполнен, — ответил незнакомец, будто вопрос был обращен к нему. — Нынче, когда команчи и шайенны вступили на тропу войны, почти все и вся доставляется в Техас морем. Даже люди.

На этот раз она ему ничего не ответила, но он продолжал неторопливо рассматривать ее волнистые, необычайно красивого оттенка каштановые волосы, изящный профиль, ясные глаза, фарфоровую матово-белую с розоватым оттенком кожу. Затем его взгляд опустился на ее высокую округлую грудь, стройный стан, облаченный в отороченный тесьмой, плотно облегающий жакет. Когда несколько часов назад он обратил на нее внимание в первый раз, она показалась ему довольно хорошенькой, но теперь он должен был признать, что недооценил ее. Она была не просто хорошенькая — она, по всей видимости, была самой красивой женщиной к западу от Миссисипи.

Все в ее поведении — от слов до манеры держаться — говорило, что ее не интересует флирт, и следовало бы оставить ее в покое, но она успела заинтриговать его. У него был темперамент прирожденного азартного игрока, и что-то в глубине души — какой-то вредный и озорной чертенок — нашептывал ему: «Чем меньше шансов, тем дороже успех».

— Вы с Восточного побережья? — предположил он вслух. — Вероятно, из Нью-Йорка?

— Нет.

— Тогда из Балтимора? Филадельфии? Бостона?

— Из Филадельфии, если вам так хочется знать.

Ей лучше было бы прикусить язык, подумала она. Так глупо попасться на удочку! Теперь он может решить, что она его поощряет, а раньше просто кокетничала, напуская на себя неприступный вид. Ладно, не так уж важно, что он может подумать. Если ей все-таки удастся когда-нибудь покинуть этот корабль, она отправится прямо в Сан-Анджело, как можно быстрее уладит все дела, связанные с кончиной Джека Хауарда, а потом кратчайшим путем возвратится в Пенсильванию.

— Филадельфия далеко отсюда, — произнес он, — слишком далеко, чтобы такая привлекательная женщина, как вы, ехала оттуда совсем одна. О Техасе говорят, что он заглатывает хорошеньких девушек, пережевывает и выплевывает их уже уродливыми старухами. Этим, я думаю, хотят сказать, что здешние мужчины не очень-то нежно обходятся со своими женщинами.

— Послушайте, мистер…

В этот момент его взгляд упал на груду упаковочных ящиков с крупной надписью на каждом: ТОМАС МАККРИДИ И СЫНОВЬЯ. ОСТИН.

— Маккриди… Мэтью Маккриди, — подсказал он, улыбаясь. — Но друзья называют меня просто Мак.

— Друзья? А разве они у вас есть? — с невинным видом проронила она.

— Ну, знаете, я этого не заслужил, — сказал он, делая вид, что обиделся, — ваша ирония уж очень похожа на дерзость.

— Не стану отрицать, мистер Маккриди.

— Ну хорошо, — сдался он, посерьезнев. — Вижу, вы не в настроении вести праздные разговоры. Мне, знаете ли, этот пароход надоел не меньше, чем вам, и я просто хотел беседой с вами хоть как-то скрасить это бесконечное ожидание. Так что дерзко вел себя я, а не вы.

Она была не готова к такому повороту. Его слова звучали почти как извинение. Верена бросила на незнакомца быстрый недоверчивый взгляд, но его раскаяние, судя по выражению лица, было искренним. Ей стало немного стыдно за свое поведение. Скорее всего она его больше никогда не увидит, так что никакой опасности ни для ее душевного спокойствия, ни для ее чести он представлять не может. И она несколько ослабила свою бдительность.

— Я слишком устала, чтобы быть хорошей собеседницей, мистер Маккриди. У меня такое впечатление, что я нахожусь в пути уже целую вечность. Боюсь, я действительно сейчас не в том настроении, чтобы вести светские разговоры.

— Угу, — пробормотал он.

Ей трудно было понять, соглашается ли он с ней, или, напротив, возражает.

— И ко всему прочему, этот ужасный шторм, — добавила она.

— Да, такие штормы нечасто бывают, — согласился он.

— Но, так или иначе, мы скоро снова будем на твердой земле, — сказала она с некоторым сомнением.

Ну вот, теперь она соблюла все правила приличия, и совесть ее может быть спокойной. Придя чуть ли не в благодушное настроение, она повернулась в сторону бухты и стала наблюдать за прибывающими кораблями. Кто бы мог подумать, что какой-то захолустный Галвестон в далеком Техасе окажется столь оживленным местом.

— Пансион для благородных девиц? — поинтересовался ее собеседник.

— Простите, не поняла.

— Я говорю, что у вас такой, знаете ли, рафинированный вид, который девушки приобретают только в подобных заведениях. Мне он хорошо знаком, этот вид; я его легко узнаю.

Она взглянула на него и ответила:

— Боюсь вас огорчить, но в данном случае вы ошибаетесь, мистер Маккриди. Я окончила Бэнкрофтское педагогическое училище.

— Неужели вы учительница? — спросил он с удивлением.

— По крайней мере, была. К сожалению… — с горечью проговорила она. — Работала я на западе Пенсильвании, а не в Филадельфии, что было бы для меня предпочтительнее. Все оказалось далеко не так, как мне описывали, когда я нанималась на работу.

— Не уверен, что Техас покажется вам таким уж раем — в этом штате гремучих змей больше, чем людей.

— Я и не собираюсь здесь задерживаться.

— Даже в таком случае это не то место, где женщине стоит путешествовать одной. Техас — это вам не Филадельфия.

— Да, я заметила: начиная с Цинциннати уровень цивилизации неуклонно снижается, — пробормотала она вполголоса. — Но вы можете не беспокоиться: я сумею за себя постоять.

— У вас есть с собой оружие? — неожиданно спросил он.

— Что вы! Конечно, нет.

— В таком случае советую приобрести его и научиться им пользоваться.

— Но мне не нужно забираться в самую глушь — я еду всего лишь до Сан-Анджело.

— Всего лишь до Сан-Анджело! — повторил он, выразительно покачав головой.

— Ну да, мне там нужно будет устроить дела, связанные с оставшимся после отца имуществом. Так что оружие мне вряд ли понадобится.

— А вы хоть представляете, где находится Сан-Анджело? — поинтересовался он.

— Нет, но какое это имеет значение? Мне в любом случае нужно туда ехать.

— Так вот, к вашему сведению: он находится у черта на куличках — еще дальше, чем Сан-Антонио.

— Пусть даже и так, но это вовсе не означает, что вы можете говорить со мной таким вульгарным языком, — одернула она его.

— Извините. — Он сделал глубокий вздох и чуть ли не виноватым тоном произнес: — Я сочувствую вашему горю.

Она некоторое время стояла молча, опустив глаза, а затем, покачав головой, медленно проговорила:

— Сочувствовать, собственно, нечему: я почти не знала отца.

— В таком случае я сочувствую вам и в этом.

— Судя по тому, что мне приходилось о нем слышать, я не много потеряла, живя без него с самого детства.

Она говорила об этом с явной горечью, и он с некоторым недоумением произнес:

— И тем не менее вы приехали.

— Да, приехала…

— Наверное, он оставил вам какие-то деньги?