НАТЧЕЗ НА РЕКЕ МИССИСИПИ,

20 мая 1874 года

Сквозь приоткрытую дверь пароходного салона, где расположились игроки, на пол коридора падало желтое световое пятно. Керосиновая лампа над ломберным столом тускло освещала фигуры четырех мужчин в непринужденных позах. Ничто, кроме шума гребного колеса, ритмично взбивавшего темную речную воду, не нарушало тишину. Наконец один из игроков, седовласый Роланд Флетчер, выразительно вздохнул и, наклонившись вперед, сгреб и сдвинул к середине стола груду фишек и банкнот. На его мизинце в мерцающем свете лампы сверкнул большой бриллиант.

— Я — пас, — медленно выговаривая слова, произнес он, — хотя мне и не терпится взглянуть, что у вас на руках.

Сидящий рядом с ним толстяк с широкими густыми бровями еще раз посмотрел в свои карты и бросил их на стол. Затем он поднес поближе к глазам висевшие на толстой золотой цепочке карманные часы и, щелкнув крышкой, лаконично заметил:

— Четверть четвертого — пора на боковую.

С трудом оторвав свое дородное тело от стула, он тяжело встал на ноги и легким наклоном головы попрощался с присутствующими:

— Доброй ночи, джентльмены. Мое почтение, Жиру.

Когда он вышел, молодой француз с неизменно капризным выражением лица криво усмехнулся и пренебрежительно процедил:

— Нечего садиться играть, если не можешь себе этого позволить. — Он повернулся к темноволосому джентльмену, сидевшему напротив, и в его бесцветных глазах отразился желтый свет керосиновой лампы. — А то тебя перестанут воспринимать всерьез, чего допускать нельзя — п'est cepas, monsieur[1]?

Мэтью Морган лениво посмотрел на француза, потом едва заметно улыбнулся, извлек из внутреннего кармана отлично сшитого пиджака бумажник, с небрежным видом отсчитал десять стодолларовых купюр, будто такие деньги для него ничего не значили, и коротко бросил:

— Покажите!

Лицо Жиру вспыхнуло, выдавая волнение.

— Вы сделали ошибку, джентльмены, сев играть со мной, — самодовольно заявил он. — Думаю, эта партия тоже моя — как, впрочем, и вся ночь.

Глядя на своего визави, Жиру ухмыльнулся во весь рот и добавил:

— Я побил вас на вашем собственном поле — mais поп[2], мсье Морган?

— Почему Морган? Я, кажется, тоже играю. Это я просил открыть карты, — напомнил французу седовласый Флетчер.

— Так-то оно так, — мягко сказал Жиру, не сводя глаз с сидящего напротив него элегантного джентльмена. — Но он — Морган, он — Игрок с большой буквы.

— Вы собираетесь показывать карты или нет? — запальчиво произнес Флетчер.

— Разумеется, покажу. Итак, у меня… — Стараясь продлить минуту торжества, молодой француз не спешил выкладывать карты на стол, держа их перед собой в вытянутой руке. — Что я могу сказать, messieurs — это настолько прекрасно, настолько великолепно, что…

— Ты долго еще будешь тянуть резину?! — рявкнул пожилой джентльмен.

Явно наслаждаясь происходящим, Жиру снова перевел взгляд на Мэтью Моргана.

— А вы, monsieur, — вы тоже спешите поскорей проиграть? — промурлыкал он глумливо. — Не-ет! Я хочу, чтоб вы сначала прикинули, в какую сумму…

Но он не успел договорить. Морган внезапно схватил его за руку выше кисти и с силой прижал к столу. Лицо Жиру стало пунцовым, все его тело напряглось.

— Будь умницей, разожми руку, — с обманчиво, благодушным видом процедил Морган.

Француз еще крепче сжал пальцы, так что карты в его руке согнулись вдвое. Морган вздохнул и взглянул на Флетчера:

— Раз он не хочет сделать это по-хорошему, придется применить силу.

Пунцовое лицо француза вдруг побелело как мел.

— Что вы себе позволяете, мсье! — возмущенно воскликнул он. — Вы поплатитесь за оскорбление! Никто и никогда не называл Филиппа Жиру мошенником безнаказанно! Вы еще пожалеете…

— Если ты играл честно, почему не хочешь показать карты? — оборвал его Морган.

В разговор снова вмешался Флетчер. В его голосе чувствовалось сомнение:

— Послушай, Мэтт, старику Александру это может не понравиться. А я бы не стал портить с ним отношения — по крайней мере, пока мы здесь.

Жиру ухватился за слова Флетчера, как утопающий за соломинку:

— Вам это не сойдет с рук, мсье. Если отец доберется до вас… О-ой! — вдруг завопил он, когда Морган резко ударил запястьем француза о край стола. Рука Жиру разжалась, из нее выпали скомканные карты.

— Ну, что там у него, Роланд? — спросил Морган.

— Послушай, Мэтт, все-таки мне не хотелось бы…

— Сколько ты проиграл — двадцать тысяч? Хотя, наверное, больше. — И Флетчер, вздохнув, подобрал карты француза, не отрывавшего все это время взгляда от пола, а затем, обращаясь к Мэтту Моргану, сказал: — Погоди-ка, здесь же только четыре карты!

Он медленно, одну за другой, выложил карты на стол и объявил:

— Две тройки и две дамы. Так, Филипп… Куда же, черт возьми, подевалась пятая карта?!

— Она на полу, — ответил вместо него Морган.

Отпустив руку Жиру и не сводя глаз с его угрюмого лица, он с угрозой в голосе спросил:

— Ну что, ты сам уберешь ногу или тебе помочь?

На лице молодого француза заходили желваки. Потом, видимо смирившись с неизбежным, он медленно приподнял носок блестящей черной туфли и отвернул его в сторону. Под ним обнаружилась лежащая рубашкой вверх пятая карта. Морган нагнулся, поднял ее и положил на стол — это была пиковая девятка.

— Не совсем те карты, с которыми делают ставку в двадцать тысяч. Что ты на это скажешь, а, Филипп? — сквозь зубы проговорил он. — Особенно если учесть, что у Роланда было три девятки.

— Откуда, интересно, ты знаешь, что у меня были девятки? — недовольно спросил Флетчер.

— По отражению в стекле лампы; ему тоже было видно. Поэтому-то он ее и перевесил перед последними партиями. Зная, что своими двумя парами — тройками и дамами — ему не побить твои девятки, он решил воспользоваться картой, спрятанной в рукаве и дополняющей одну из его пар… А ну-ка, приятель, покажи нам третью даму, — сказал Морган, обращаясь к Жиру.

— Но у нас же все время было четыре дамы, — удивленно произнес Флетчер. — Я сам проверял колоду.

Морган пожал плечами:

— Шулеру иногда и четырех не хватает.

— И все-таки не понятно. Зачем ему была нужна лишняя дама?

— Дама — достаточно крупная карта и не так бросается в глаза, как туз или король. Ему надо было только дождаться, пока у нас на руках не окажутся дамы другой масти — не той, что он припрятал. Я правильно говорю, Филипп?

— Не знаю, о чем вы толкуете, — ответил молодой человек. — Я ничего не прячу, мсье, повторяю — ничего. Ну а вы можете забрать свои деньги, — бросил он в сторону Флетчера.

Тот, смерив француза пристальным взглядом, медленно покачал головой:

— Может быть, ты все-таки сначала закатаешь рукав и дашь мне взглянуть, что у тебя там спрятано? И если Морган окажется прав и ты действительно жульничал, то долг твой будет побольше, чем одна ставка.

Жиру поднес руку к левому запястью, как бы собираясь расстегнуть всю в затейливых оборках манжету, но вместо этого стремительно вскочил с места, перевернув стол, так что деньги и фишки рассыпались по всему ковру, и выхватил из кармана маленький карманный «кольт» «кловерлиф-клевер». Направив пистолет на Флетчера, он издевательски процедил:

— Интересно, кого из вас посчитают убийцей другого?

— Постой, Филипп, не будь идиотом! — попытался образумить француза Флетчер, в то же время стараясь выбраться из-под стола, но, прежде чем он успел встать на ноги, прогремел выстрел, и седовласый ухватился за раненое плечо.

— Ах ты, паскуда французская, — задыхаясь от гнева и боли, выдавил Флетчер. — Ты думаешь, это тебе так просто сойдет?!

Полуобернувшись к Моргану, Жиру снова взвел курок, но вдруг качнулся и стал отступать назад с выражением крайнего недоумения в глазах, и, хотя он успел выстрелить, пуля пролетела мимо цели. Выронив пистолет, он ухватился за рукоятку ножа, торчащего из груди, сквозь пальцы сочилась кровь. Ноги Жиру подкосились, и он рухнул на пол. Морган бросился к нему, но бесцветные глаза француза уже остекленели.

Морган извлек из груди француза нож, вытер его о дорогой шелковый пиджак покойного и отправил на место в ножны, которые всегда носил у себя под мышкой поверх рубашки. И в этот момент он увидел уголок карты, лежащей под рукой Жиру. Носком ботинка Морган отодвинул руку. Это была бубновая дама.

— С тобой все в порядке? — спросил он Флетчера.

— Кровь хлещет, как из резаной свиньи, но жить буду. Как там Жиру?

— Мертв.

— Веселенькое дело! — протянул Флетчер. — Но ты молодец, сынок. Еще секунда, и он бы всадил пулю тебе в лоб.

— Это точно.

— Знаешь, я давно живу на свете, — продолжал Флетчер, — но ни разу не видел, чтобы так ловко управлялись с ножом — ну, может быть, за исключением Джима Боуи[3], — я был тогда еще совсем пацаном. Где ты научился этому?

— Где придется, — ответил Морган, а потом добавил: — Я бы предпочел воспользоваться «кольтом», да стол помешал.

Флетчер посмотрел на распростертое на полу тело Филиппа и покачал головой:

— Конечно, этот ублюдок получил по заслугам, но ты, боюсь, влип в скверную историю. Старик Жиру не станет разбираться, кто прав, кто виноват, так что рассчитывать на беспристрастный суд тебе не приходится.

— Знаю.

— Если ты не смоешься, тебя повесят.

Едва Флетчер произнес эти слова, как в наружную дверь стали сильно стучать, кто-то прокричал:

— Что у вас происходит? Кто стрелял?

— Никто! — крикнул Морган в ответ.

Он взглянул на Флетчера:

— Тебе тоже лучше исчезнуть.

— Не могу. Я не умею плавать и к тому же потерял слишком много крови. Послушай, я твой должник… Беги, я тебя прикрою. Отвлеку их чем-нибудь. Когда начнется суматоха, пробирайся к выходу, а потом бери ноги в руки и улепетывай. Я бы на твоем месте не останавливался до самого Нового Орлеана.

— А как же ты?

— Скажу, что я упал на пол и ничего не видел, когда Жиру в меня выстрелил. Черт возьми, все прекрасно знают, что я не ношу при себе нож. Ну а тебе ничего не остается, как бежать.

В коридоре к этому времени собралась целая толпа, стук в дверь и крики стали громче и требовательнее:

— Эй, там, открывайте, а то взломаем дверь!

— Но тогда Александр Жиру отыграется на тебе, — резонно заметил Морган.

— Не беспокойся, я придумаю какую-нибудь правдоподобную историю. Слышишь, они уже совсем остервенели. Приготовься: скоро сюда ворвутся. На, держи, — не отнимая руки от кровоточащего плеча, Флетчер другой рукой сгреб банкноты и протянул их Моргану, — тебе они не помешают. Когда все будет подсчитано, я сохраню твою долю.

Он снял с крючка керосиновую лампу и сказал:

— Сейчас они взломают дверь, и я брошу в проем лампу. Это их заставит хорошенько поплясать, а ты в суматохе проберешься мимо них и выскочишь наружу, понял?

— Похоже, выбора у меня нет, — пробормотал Морган, заталкивая деньги в карманы брюк. — Спасибо тебе.

— Будем ломать, ребята, — послышался чей-то громкий голос снаружи, — раз, два, три — поехали!

Раздался треск дерева, замок не выдержал, в распахнувшуюся дверь комнаты ввалилась целая толпа. Люди натыкались в темноте на столы и чертыхались. Флетчер прошипел:

— Давай, парень! Тебе самое время убираться.

И, размахнувшись, он швырнул лампу в раскрытую дверь.

— Сюда, сюда! — закричал он.

Стеклянная лампа разбилась, забрызгав керосином ковер. Пламя фитиля перепрыгнуло на пролившуюся горючую жидкость и мгновенно устремилось вдоль извилистой тонкой струйки, потом со свистящим гулом переметнулось на драпировки. Началась паника: все стали затаптывать огонь и сбивать с брюк пламя. Раздались крики:

— Пожар! Пожар! Людей на помпы! Скорее качайте воду!

— Черт подери, что там случилось?

— Пожар! Если не потушим, сгорит пароход!

Воспользовавшись суматохой, Мэтью Морган прополз под столами к двери, ведущей в коридор, и, едва успев встать на ноги, увидел бегущих в его сторону двоих людей. Он замахал над головой руками и прокричал:

— Пожар! Скорее бегите за помощью, иначе все сгорим.

Ему не пришлось повторять свои слова дважды. Двое тут же повернули в обратную сторону и, подхватив общий вопль «Пожар! Пожар!», побежали к машинному отделению, преследуемые клубами дыма.

Внизу, под палубой, охваченные паникой люди метались с отчаянными криками в полной темноте в поисках лестницы. Времени у Моргана оставалось в обрез: когда они взберутся наверх, бежать будет поздно.

Прокравшись к дальней части палубы, Морган с облегчением увидел, что на ней никого нет: он был наедине с затянутым облаками беззвездным небом вверху и темной рекой внизу. Он метнул взгляд на корму, пытаясь по ритму гребного колеса определить скорость парохода. Берега не было видно, так что, оказавшись в воде и борясь с волнами, расходящимися клином за кормой парохода, он наверняка потеряет ориентацию. Сбросив с себя пиджак, Морган взобрался на поручень, несколько секунд, которые показались ему вечностью, пытался определить, в каком направлении плыть. Переплыть Миссисипи ночью — этого ему хотелось меньше всего на свете, но болтаться на виселице было еще хуже.

— Вон он, мерзавец! Хватайте его — он убил мальчишку Жиру!

Значит, тело француза уже обнаружено, времени для раздумий нет. Бросив последний взгляд на темную, грязную воду, Морган сделал глубокий вдох и прыгнул. Раздался громкий всплеск, и над ним сомкнулся холодный водный мрак. Одежда обвисла, потяжелела и стала тянуть пловца вниз. Ценой огромных усилий ему удалось сбросить с ног ботинки и, лихорадочно работая руками, всплыть на поверхность. Вынырнув, он судорожно глотнул воздух, и в тот же миг гладь реки в полуметре от него взбороздил целый град пуль. Не успев отдышаться, он снова ушел под воду.

Чувствуя, что легкие готовы разорваться, и больше не думая об опасности, Морган вылетел, как пробка, на поверхность реки и, напрягая все силы, поплыл в сторону Луизианы. Достигнув мелководья, он встал на ноги, и, чуть не падая от изнеможения, потащился к берегу. И тут он впервые подумал об аллигаторах, которые, как он хорошо знал, водятся в Миссисипи. Но он слишком устал, чтобы эта мысль по-настоящему испугала его. Добравшись до края воды, он плюхнулся в прибрежную грязь. Слегка отдышавшись, с трудом перевернулся на бок и посмотрел на реку. Огни парохода мерцали в темноте, словно звезды, дробно отражаясь в речной воде, а из труб. и горящих помещений, смешиваясь, поднимались в небо густые клубы дыма.

Где-то недалеко, ниже по течению реки, что-то издало хриплый, каркающий звук, и в воду почти бесшумно скользнула огромная тень. Этого было достаточно, чтобы вывести Моргана из оцепенения. Все еще тяжело дыша, он с неимоверными усилиями встал и попытался сделать несколько шагов.

Первым делом, подумал он, нужно будет раздобыть лошадь и чистую одежду. После этого — сразу же отправиться в Техас. Ну а пока что надо сосредоточить все усилия на одном — не останавливаясь и как можно быстрее идти и идти, пока ноги не унесут его подальше от Миссисипи.

Впервые за всю свою довольно удачливую жизнь Морган превратился в разыскиваемого преступника.

ГАЛВЕСТОН, ШТАТ ТЕХАС,

29 мая 1874 года

Нещадно палило солнце, воздух был влажен и удушлив, но Верене Хауард этот техасский порт казался самым желанным местом на свете. После изнурительного морского путешествия из Нового Орлеана до Галвестона, когда корабль все время швыряло в шторм как щепку, ей стало понятно, что мог чувствовать Христофор Колумб, целуя землю Эспаньолы[4]. Она с трудом сдерживала недостойное леди желание побыстрее сбежать по трапу на пристань. Вместо этого пришлось одернуть жакет, чтобы хоть как-то прикрыть измятую юбку, и приготовиться неторопливо сойти на берег. Выглядела она, должно быть, просто ужасно, но в данный момент это ее почти не волновало.

За девять с половиной дней, прошедших с той минуты, как Верена отправилась из родного дома в путь, ей пришлось пересечь целых шесть штатов — Пенсильванию, Огайо, Кентукки, Теннесси, Миссисипи и Луизиану. Поезд останавливался на убогих, грязных станциях в самое неподходящее время суток, и она была вынуждена выходить и через силу глотать непривлекательную на вид и крайне невкусную пищу. Прошла без малого неделя, прежде чем она добралась до Нового Орлеана и смогла купить что-то по-настоящему съедобное. Во время своего почти двухдневного пребывания в этом городе Верена приобрела большую плетеную корзинку и, предвкушая приятную морскую прогулку через Мексиканский залив, набила ее кондитерскими изделиями, фруктами и бутербродами, о чем теперь вспоминала с горько-иронической улыбкой.

После того как корабль вышел в открытое море, она удобно расположилась на палубе и завороженно смотрела на бескрайние просторы сверкающей на солнце зелено-голубой океанской воды. На завтрак она с удовольствием полакомилась восхитительными французскими пирожными, и у нее создалось впечатление, что эта часть путешествия действительно окажется самой приятной. Ей в тот момент и в голову не приходило, что через каких-нибудь пять часов небо почернеет и ветер начнет гонять по океану бесконечные гряды увенчанных белыми гребешками волн.

При первых ударах шторма всеми овладела паника. А когда он разразился не на шутку, от непрерывной качки почти всех одолела морская болезнь. На корабле не осталось ни одной раковины, над которой бы не стоял наклонившись кто-нибудь из пассажиров или членов команды. Поначалу Верена, стараясь не поддаваться панике, помогала как могла соседям по каюте — обезумевшей от страха молодой матери и двум ее плачущим детям, но, когда почувствовала, что ей самой становится плохо, бросила их и ползком выбралась на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Вцепившись в поручни и чувствуя себя жалкой и беспомощной среди ревущей вокруг стихии, она в паузах между очередными приступами рвоты, когда казалось, что внутренности выворачивает наизнанку, молила Бога о том, чтобы этому кромешному аду поскорее пришел конец. К тому времени, когда шторм начал стихать и ее перестало тошнить, Верена успела несколько раз дать себе клятву не покидать сушу до конца своих дней.

Теперь, когда мысль о еде больше не внушала ей отвращения, она впервые после шторма ощутила пустоту в желудке и решила, что самым первым из вереницы ждущих ее в Техасе дел будет забота о сытном обеде. Но прежде чем она сойдет на берег, ей нужно подумать кое о чем другом — например, о том, до чего глупо она поступила, приехав сюда вообще.

Сейчас у нее уже не оставалось сомнений, что следовало ограничиться лишь письмом к мистеру Хеймеру с инструкциями сделать от ее имени все, что в таких случаях необходимо. Она же, сама толком не зная почему, отправилась на край света хоронить человека, которого так презирала. Она ведь даже не имела теперь возможности посмотреть ему в глаза и спросить, как он мог бросить на произвол судьбы свою жену и дочь, вынудив их обращаться за помощью к не слишком щедрым родственникам. До сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, в ней кипело желание высказать этому человеку все свое возмущение. Но обнаружился он только сейчас, после смерти, и Верена скорее всего никогда так и не узнает, почему он был столь жесток.

Наверное, она должна испытывать хоть какое-то чувство благодарности за то, что о ней наконец вспомнили, но ничего подобного она не испытывала. Доставшаяся ей в наследство маленькая заброшенная ферма в Техасе вряд ли могла компенсировать мучительные годы ожиданий и надежд на нечто несбыточное. Как невыносимо больно было наблюдать за медленным угасанием матери, увядавшей с каждым днем, словно сорванный цветок! Врачи называли это «изнуряющей болезнью», но Верена была уверена, что все началось с того дня, как мама поняла, что ее «дорогой Джек» навсегда покинул не только родные места, но и свою семью.

— Вы, как я посмотрю, уже полностью пришли в себя, — раздался за ее спиной мужской голос, — а еще несколько часов назад вы страдали, свесившись с этого борта с таким видом, будто вас только что с креста сняли.

Она с удивлением обернулась и увидела рядом с собой незнакомого человека с красивым мужественным лицом. В отличие от всех других мужчин, выстроившихся у борта в ожидании высадки на берег, этот человек был без головного убора, и непокорные пряди его черных как смоль волос спадали на лоб, придавая лицу беспечно-дерзкое выражение. Безукоризненно прямой нос мог стать предметом гордости любого из римских богов, а уголки чувственных губ были приподняты в слегка ироничной улыбке. И ей сразу же вспомнились исполненные горечи слова, которые так часто повторяла мама:

Никогда не забывай: чем привлекательнее мужчина, тем он опаснее — он мгновенно обретает власть над женщиной, и, поверь мне, уж он-то знает, как этой властью воспользоваться. Он привык завоевывать женские сердца легко, ничего или почти ничего не предлагая взамен. Остерегайся красивых мужчин!

Судя по какому-то особенному блеску темных, почти черных глаз и непринужденной, уверенной манере держаться, стоявший рядом с ней красивый незнакомец определенно представлял собой опасность. И то, что он заговорил с единственной здесь представительницей женского пола, путешествующей без сопровождения, явно выдавало его сомнительные намерения.

— Вы говорите со мной так, сэр, будто близко меня знаете, — ответила она сухо, — но я что-то не припомню, чтобы нас с вами знакомили.

— Мы и в самом деле незнакомы — по крайней мере пока что, — согласился он, широко улыбаясь, — но, поскольку мы с вами сегодня утром занимали место у одного и того же борта, я подумал, что кое-что нас с вами все-таки сближает.

— Неужели? — с деланным удивлением произнесла она, приподняв бровь и одарив незнакомца ледяным взглядом. — Боюсь, вы заблуждаетесь на сей счет. В тех местах, откуда я родом, ни один джентльмен не позволил бы себе заговорить с незнакомой женщиной.

Нисколько не смутившись, он продолжал взирать на нее лениво-дерзким взглядом:

— Могу только заметить, что заблуждаться в чем-то одном — это лучше, чем заблуждаться во всем.

Этого невежу, кажется, было трудно чем-либо прошибить.

— Что вы хотите этим сказать? — вырвалось у нее, прежде чем она успела себя остановить.

— А то, что я вовсе не считаю себя джентльменом.

— Оно и видно, — бросила она и, чтобы положить конец нежелательной беседе, отвернулась от незнакомца и сосредоточила свое внимание на том, что происходило на пристани.

— На мой взгляд, вы очень необычная девушка, — не унимался он. — В тех местах, откуда я родом, женщина воспринимает интерес мужчины к ней как комплимент.

— Сомневаюсь, что даже в тех местах, откуда вы родом, женщине могло понравиться, если бы о ней сказали, что ее «только что сняли с креста», — отрезала Верена.

— Представьте, в Теннесси это могло бы понравиться.

— Ну так я не из Теннесси, — заверила она его и, подойдя ближе к поручням, вполголоса пробормотала: — Не могу понять, почему мы так долго ждем.

— Корабль переполнен, — ответил незнакомец, будто вопрос был обращен к нему. — Нынче, когда команчи и шайенны вступили на тропу войны, почти все и вся доставляется в Техас морем. Даже люди.

На этот раз она ему ничего не ответила, но он продолжал неторопливо рассматривать ее волнистые, необычайно красивого оттенка каштановые волосы, изящный профиль, ясные глаза, фарфоровую матово-белую с розоватым оттенком кожу. Затем его взгляд опустился на ее высокую округлую грудь, стройный стан, облаченный в отороченный тесьмой, плотно облегающий жакет. Когда несколько часов назад он обратил на нее внимание в первый раз, она показалась ему довольно хорошенькой, но теперь он должен был признать, что недооценил ее. Она была не просто хорошенькая — она, по всей видимости, была самой красивой женщиной к западу от Миссисипи.

Все в ее поведении — от слов до манеры держаться — говорило, что ее не интересует флирт, и следовало бы оставить ее в покое, но она успела заинтриговать его. У него был темперамент прирожденного азартного игрока, и что-то в глубине души — какой-то вредный и озорной чертенок — нашептывал ему: «Чем меньше шансов, тем дороже успех».

— Вы с Восточного побережья? — предположил он вслух. — Вероятно, из Нью-Йорка?

— Нет.

— Тогда из Балтимора? Филадельфии? Бостона?

— Из Филадельфии, если вам так хочется знать.

Ей лучше было бы прикусить язык, подумала она. Так глупо попасться на удочку! Теперь он может решить, что она его поощряет, а раньше просто кокетничала, напуская на себя неприступный вид. Ладно, не так уж важно, что он может подумать. Если ей все-таки удастся когда-нибудь покинуть этот корабль, она отправится прямо в Сан-Анджело, как можно быстрее уладит все дела, связанные с кончиной Джека Хауарда, а потом кратчайшим путем возвратится в Пенсильванию.

— Филадельфия далеко отсюда, — произнес он, — слишком далеко, чтобы такая привлекательная женщина, как вы, ехала оттуда совсем одна. О Техасе говорят, что он заглатывает хорошеньких девушек, пережевывает и выплевывает их уже уродливыми старухами. Этим, я думаю, хотят сказать, что здешние мужчины не очень-то нежно обходятся со своими женщинами.

— Послушайте, мистер…

В этот момент его взгляд упал на груду упаковочных ящиков с крупной надписью на каждом: ТОМАС МАККРИДИ И СЫНОВЬЯ. ОСТИН.

— Маккриди… Мэтью Маккриди, — подсказал он, улыбаясь. — Но друзья называют меня просто Мак.

— Друзья? А разве они у вас есть? — с невинным видом проронила она.

— Ну, знаете, я этого не заслужил, — сказал он, делая вид, что обиделся, — ваша ирония уж очень похожа на дерзость.

— Не стану отрицать, мистер Маккриди.

— Ну хорошо, — сдался он, посерьезнев. — Вижу, вы не в настроении вести праздные разговоры. Мне, знаете ли, этот пароход надоел не меньше, чем вам, и я просто хотел беседой с вами хоть как-то скрасить это бесконечное ожидание. Так что дерзко вел себя я, а не вы.

Она была не готова к такому повороту. Его слова звучали почти как извинение. Верена бросила на незнакомца быстрый недоверчивый взгляд, но его раскаяние, судя по выражению лица, было искренним. Ей стало немного стыдно за свое поведение. Скорее всего она его больше никогда не увидит, так что никакой опасности ни для ее душевного спокойствия, ни для ее чести он представлять не может. И она несколько ослабила свою бдительность.

— Я слишком устала, чтобы быть хорошей собеседницей, мистер Маккриди. У меня такое впечатление, что я нахожусь в пути уже целую вечность. Боюсь, я действительно сейчас не в том настроении, чтобы вести светские разговоры.

— Угу, — пробормотал он.

Ей трудно было понять, соглашается ли он с ней, или, напротив, возражает.

— И ко всему прочему, этот ужасный шторм, — добавила она.

— Да, такие штормы нечасто бывают, — согласился он.

— Но, так или иначе, мы скоро снова будем на твердой земле, — сказала она с некоторым сомнением.

Ну вот, теперь она соблюла все правила приличия, и совесть ее может быть спокойной. Придя чуть ли не в благодушное настроение, она повернулась в сторону бухты и стала наблюдать за прибывающими кораблями. Кто бы мог подумать, что какой-то захолустный Галвестон в далеком Техасе окажется столь оживленным местом.

— Пансион для благородных девиц? — поинтересовался ее собеседник.

— Простите, не поняла.

— Я говорю, что у вас такой, знаете ли, рафинированный вид, который девушки приобретают только в подобных заведениях. Мне он хорошо знаком, этот вид; я его легко узнаю.

Она взглянула на него и ответила:

— Боюсь вас огорчить, но в данном случае вы ошибаетесь, мистер Маккриди. Я окончила Бэнкрофтское педагогическое училище.

— Неужели вы учительница? — спросил он с удивлением.

— По крайней мере, была. К сожалению… — с горечью проговорила она. — Работала я на западе Пенсильвании, а не в Филадельфии, что было бы для меня предпочтительнее. Все оказалось далеко не так, как мне описывали, когда я нанималась на работу.

— Не уверен, что Техас покажется вам таким уж раем — в этом штате гремучих змей больше, чем людей.

— Я и не собираюсь здесь задерживаться.

— Даже в таком случае это не то место, где женщине стоит путешествовать одной. Техас — это вам не Филадельфия.

— Да, я заметила: начиная с Цинциннати уровень цивилизации неуклонно снижается, — пробормотала она вполголоса. — Но вы можете не беспокоиться: я сумею за себя постоять.

— У вас есть с собой оружие? — неожиданно спросил он.

— Что вы! Конечно, нет.

— В таком случае советую приобрести его и научиться им пользоваться.

— Но мне не нужно забираться в самую глушь — я еду всего лишь до Сан-Анджело.

— Всего лишь до Сан-Анджело! — повторил он, выразительно покачав головой.

— Ну да, мне там нужно будет устроить дела, связанные с оставшимся после отца имуществом. Так что оружие мне вряд ли понадобится.

— А вы хоть представляете, где находится Сан-Анджело? — поинтересовался он.

— Нет, но какое это имеет значение? Мне в любом случае нужно туда ехать.

— Так вот, к вашему сведению: он находится у черта на куличках — еще дальше, чем Сан-Антонио.

— Пусть даже и так, но это вовсе не означает, что вы можете говорить со мной таким вульгарным языком, — одернула она его.

— Извините. — Он сделал глубокий вздох и чуть ли не виноватым тоном произнес: — Я сочувствую вашему горю.

Она некоторое время стояла молча, опустив глаза, а затем, покачав головой, медленно проговорила:

— Сочувствовать, собственно, нечему: я почти не знала отца.

— В таком случае я сочувствую вам и в этом.

— Судя по тому, что мне приходилось о нем слышать, я не много потеряла, живя без него с самого детства.

Она говорила об этом с явной горечью, и он с некоторым недоумением произнес:

— И тем не менее вы приехали.

— Да, приехала…

— Наверное, он оставил вам какие-то деньги?

— Нет, не оставил.

И она, снова злясь на себя за то, что приехала сюда, добавила с досадой:

— Насколько я знаю, никаких денег у него и не было. Осталась небольшая ферма возле Сан-Анджело, да и та, по словам юриста, почти ничего не стоит. — После недолгой паузы она с вызовом произнесла: — Но я все равно продам ее. Это хоть частично покроет расходы на поездку.

Уголком глаза он увидел, что по трапу начали спускаться первые пассажиры, а это означало, что, если он собирается продолжать эту игру, ему нужно делать ставку прямо сейчас.

— Не знаю, как вы, но я откровенно хочу есть. Может быть, вы позволите угостить вас завтраком, когда сойдем на берег? — предложил он с непринужденным видом.

— Ни в коем случае, — отрезала она, но тут же, боясь показаться неблагодарной, добавила более мягким тоном: — Это было бы не совсем прилично.

— Учтите, Галвестон — довольно нецивилизованное, я бы даже сказал, опасное место. Может быть, проводить вас до гостиницы?

— Спасибо, не надо.

— Я уже говорил вам: в этих краях с женщиной без провожатого может случиться все что угодно.

Теперь она не сомневалась — он был именно тем типом мужчины, за которого она приняла его с самого начала, и сейчас было самое время поставить его на место раз и навсегда.

— Повторяю: в этом нет необходимости, — твердо сказала она. — Кроме того, я сомневаюсь, что это понравилось бы мистеру Хауарду.

— Мистеру Хауарду?

— Ну да, моему мужу, — солгала она.

Он с насмешливо-недоверчивым видом приподнял одну бровь, и она поспешила подкрепить свою ложь новыми выдумками:

— Мы бы поехали сюда вместе, но мне пришлось задержаться дома.

Нет, это звучало неубедительно; нужно было придумать что-нибудь получше:

— В последний момент наша дочь заболела корью, и кто-то должен был с нею остаться; так что он поехал один.

— Стало быть, вы замужем. Понятно… — Он совсем уже было собрался «бросить карты» и выйти из игры, как вдруг его взгляд упал на ее пальцы. Заметив, куда он смотрит, она поспешно спрятала левую руку[5] в карман юбки, но было поздно: он уже успел заметить, что обручального кольца на безымянном пальце у нее нет. Стараясь подавить улыбку, он проронил:

— Что ж, вашему мужу чертовски повезло. Можете передать ему это.

— Не думаю, что его заинтересует ваше мнение, — рассеянно улыбнулась она и, с облегчением увидев, что люди впереди начали потихоньку двигаться, подняла свой саквояж и попрощалась:

— Всего хорошего, мистер Маккриди. Вряд ли нам придется когда-нибудь снова встретиться, так что желаю вам приятного путешествия.

— Не сомневаюсь, что оно будет приятным, миссис Хауард, — с широкой улыбкой ответил он. — Просто не дождусь, когда оно наконец начнется.

Спускаясь по трапу на берег, она поздравила себя с тем, что ей подсказали прекрасное отпугивающее средство: вместо пистолета она купит себе обручальное кольцо.

А он еще долго стоял у бортового поручня и смотрел ей вслед, пока она не затерялась в многолюдной суете портовой толпы. Что и говорить, женщина она высокого класса, но если ей кажется, что утонченные манеры и высокомерие послужат ей надежной защитой от ковбоев и головорезов, с которыми ей придется сталкиваться в Техасе, то она сильно ошибается. Чтобы увидеть, как она будет чувствовать себя в их обществе, он, пожалуй, даже готов потратиться на билет до Сан-Анджело. Правда, его первоначальным намерением было ехать в Хелену, где его ждал самый широкий выбор игорных домов, но в Сан-Анджело он мог скрываться от закона с таким же успехом, тем более что в Хелене и так хватает преступников, прячущихся там от полиции, и всем об этом хорошо известно. Конечно, Сан-Анджело, насколько он слышал, — жуткая дыра, но если ему удастся найти там хотя бы нескольких приличных игроков в покер, то он готов поскучать для разнообразия даже в таком захолустье.

ОКРЕСТНОСТИ САН-АНДЖЕЛО, ШТАТ ТЕХАС,

29 мая 1874 года

— Ты слышишь это завывание, Боб? — встревоженно спросил тот, что сидел ближе всего к костру.

— Ну слышу: это койот.

— А ты уверен, что койот?

— Ясное дело, он. А кто же еще?

— Ты опять за свое, Фрэнк? — вступил в разговор Ли Джексон.

— Будь я проклят, если тебе не чудится за каждым кустом по индейцу. С тобой и заикой недолго стать!

— Так ведь скоро полнолуние, — настаивал на своем Фрэнк Бимер. — И не обязательно, черт возьми, быть техасцем, чтобы знать повадки и традиции индейцев. Говорю вам, не нравится мне, когда на небе полная луна.

— Скорей бы появился Гиб, вот что я скажу, — пробормотал Чарли Пирс и подбросил в огонь переломанную пополам ветку. — Уж очень мы все стали нервными.

— Это точно, — согласился Ли. — Но если Фрэнк и дальше будет подскакивать как ужаленный, стоит только завыть какому-то несчастному койоту, то лучше бы его вообще здесь не было.

— Да уж, — поддержал его Боб Симмонз и повернулся к Фрэнку Бимеру. — Пойми, чудак, никаких индейцев здесь нет и быть не может. Ведь мы как-никак всего в десяти милях от форта Кончо!

— Может, оно и так, — с сомнением промямлил Бимер, — но штука в том, что мне хотелось бы выбраться отсюда с волосами на голове.

— И с золотом в карманах тоже, — напомнил ему Ли Джексон. — Не знаю, как ты, но я почти восемь лет жду, когда заполучу свою долю, и, черт подери, не собираюсь ее упускать!

— Я тоже, — решительно произнес Чарли. — Если бы этот паскудный трепач не откинул копыта до того, как я успел до него добраться, он бы у меня поплясал! Уж я бы заставил его признаться, куда он подевал это проклятое золото. А потом вышиб бы ему мозги.

— Ладно, он и без твоей помощи отправился на тот свет, — успокоил его Симмонз, — но нам от этого не легче — мы и до сих пор знаем об этих деньгах не больше, чем в тот день, когда Джек смылся с ними в неизвестном направлении.

— Как вы думаете, Гиб сумеет что-нибудь выведать у этого законника? — спросил Бимер. — Если нам от него не удалось ничего добиться, то с какой стати он будет раскалываться перед Гибом?

— У Гиба есть свои методы, а если они не срабатывают, у него всегда есть при себе эта штука, — ответил Джексон, похлопав по своему револьверу. — Короче: если старику хоть что-нибудь известно, он у Гиба как миленький запоет.

— Возможно, но торчать здесь и ждать, когда же наконец Гиб Ханна заявится сюда, мне не по нутру. Когда я прошляпил свои деньги, позволив завладеть ими Джеку, у меня было на душе так же паскудно, как и сейчас. Если нельзя было доверять майору Хауарду, то почему я должен доверять кому-то другому.

— Не забывай, что именно Гиб разнюхал, где скрывается Джек, — возразил ему Пирс. — И его никто не заставлял сообщать нам об этом — он мог бы заграбастать все денежки себе.

— Да, но ты должен учесть, что к тому времени, когда он нашел Джека Хауарда, тот уже был покойником. Ты, кстати, когда-нибудь задумывался, сколько наших ребят успело отправиться на тот свет? И Эванз, и Тейт, и Коннорз — все они сгинули в расцвете сил. Им так и не удалось выяснить, что стряслось с Маккормиком. Ну а потом пристрелили майора Хауарда и оставили не съедение койотам. Нехорошее у меня предчувствие, скажу я вам, вправду нехорошее, и я… — Бимер внезапно замер, а потом настороженно прошептал: — Вот, опять началось. Ты слышишь, Боб? Если это койот, то где тогда остальная стая? Не нравится мне это, страшно не нравится…

— Может, ты хочешь выйти из дела, Фрэнк? Так и скажи.

— Не мели ерунды, Боб! — огрызнулся Бимер. — Я просто хочу сказать, что кто-то ведет с нами нечистую игру. Разве это нормально — пройти через войну[6], а потом помереть, не дожив и до тридцати? Но ведь так и случилось с тремя из нас — и это чертовски подозрительно: вот что я пытаюсь вам втолковать. Возьмем того же майора — он был, как говорится, еще в самом соку, а теперь он тоже покойник. Его прикончили, как собаку.

— Не хочешь ли ты обвинить кого-то из нас? — с вызовом спросил Джексон.

— Успокойся, не хочу. У меня просто нехорошее предчувствие, вот и все.

— В таком случае держи свои чертовы предчувствия при себе, — пробурчал Пирс. — Скоро из-за тебя и мы начнем подпрыгивать от малейшего шороха.

— А я вам повторяю: неспроста это завывание. Каждый раз, как я его слышу, у меня мурашки начинают по спине бегать. Ты разве не знаешь, Чарли, что эти проклятые команчи могут выть в точности как койоты?

— Почему именно команчи? — насмешливо спросил Пирс. — А может быть, это тонки. Ты знаешь, Фрэнк, эти тонки способны на все. Они могут поджарить человека, как поросенка, а потом сожрать его. Но ты не бойся, дружище: насколько я слышал, трусливых они не едят.

— С чего ты взял, что я трусливый? Это еще доказать надо…

— Тише, вы! — шикнул на них Ли Джексон. — Слышите? Лошади!

— Я же говорил — это индейцы! — крикнул Бимер, хватаясь за ружье. — Сколько раз говорил, а вы меня не слушали!

— Бог ты мой, это и впрямь индейцы! — В мерцающем желто-оранжевом свете костра было видно, как побледнело лицо Боба Симмонза.

— Эй, глядите: кто-то сюда несется, как будто за ним гонятся все черти ада! — прокричал Чарли Пирс и тут же отрывисто скомандовал: — А ну-ка, Ли, давай затаптывай костер — да побыстрее!

В тот же миг раздались первые ружейные выстрелы, а через несколько секунд в лагерь влетел Гиб Ханна. Его выбившаяся из сил лошадь в последний момент споткнулась и упала на колени, не в состоянии больше сделать ни шага. Гиб, не переставая ее хлестать, чтобы поднять на ноги, заорал:

— Команчи! Не меньше дюжины! Не давайте им распугать лошадей! Если мы останемся без лошадей, нам крышка!

И, с трудом высвободив ногу из-под брюха лежащей на боку лошади, он вскочил и побежал вслед за остальными к пикетам. Тем временем отряд ко-манчей достиг гребня холма и, четко вырисовываясь на фоне залитого лунным светом неба, на минуту замер на месте, чтобы сориентироваться в происходящем внизу. Затем предводитель индейцев выставил вперед копье, и они ринулись вниз, наполняя ночную тишину многоголосым боевым кличем.

Чувствуя, как бешено у него колотится сердце, Ли Джексон вытянул винтовку из седельной скатки и открыл огонь, выкрикивая между выстрелами:

— По коням, парни, двигаем к реке! Живо!

Вскочив в седло, он прицелился в движущуюся мишень и выстрелил. Индеец дернулся и, обмякнув, привалился всем корпусом к шее своего пегого мустанга.

— Готов! — крикнул Симмонз. — Поехали. Я за тобой следом, капрал.

— Болваны! — прокричал им Пирс. — Вы не знаете, что такое индеец на мустанге! Он кого хочешь догонит! Нельзя бежать — надо стоять и снимать их по одному.

Прицелившись своим охотничьим «шарпсом», он нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, и воинственное гиканье одного из индейцев в тот же миг перешло в предсмертный вопль, с которым он и выпал из деревянного седла.

— Еще один готов! — торжествующе заорал он. — Гиб, прикрой меня, пока я перезаряжу!

Гикающие команчи вскоре окружили пятерых белых со всех сторон, отрезав им все пути для отступления. Джексон и Симмонз, видя, что скакать им некуда, спешились и, прикрываясь лошадьми, отступили почти впритык к тлеющему костру. Вскоре к ним присоединились и остальные трое, готовые стоять насмерть.

Пирс подстрелил еще одного индейца, и, пока он, став на колено, перезаряжал ружье, Джексон прикрывал его непрерывным огнем из своей многозарядной винтовки «генри». Гибу Ханне удалось сразить пятнистого мустанга под одним из скачущих всадников. Индеец пулей вылетел из седла и кубарем покатился по земле. Бимер прикончил его выстрелом из своего старого армейского «кольта». Снова встав на ноги и оперев ствол своего тяжелого «шарпса» на спину лошади, Чарли Пирс навел его на самого раскрашенного индейца. Стоявший рядом Джексон чуть не оглох от громового выстрела; пуля пятидесятого калибра, настигнув свою жертву, выбросила индейца из седла, и тот, прежде чем упасть на землю, описал в воздухе дугу. Почти в тот же момент Фрэнка Бимера крутнуло, и он рухнул ничком в тлеющие угли.

Атака индейцев прекратилась так же внезапно, как и началась, и они отступили за пределы досягаемости смертоносных выстрелов грозного «шарпса». После этого обе стороны начали войну нервов, ничего не предпринимая в течение, казалось, целой вечности, пока наконец двое индейцев не скатились кубарем с холма за своим павшим в бою товарищем, которого они затем оттащили наверх. Когда они отправились еще за одним, Симмонз взял на мушку того, что слева, и уже готов был нажать на курок, но Гиб Ханна схватил его за руку и прошипел:

— Побереги свои пули! Не видишь, что ли, они уносят погибших, а это значит — уходят.

— Но эти твари подстрелили Фрэнка!

— Ну да, и ты хочешь, чтоб нас осталось еще меньше! Раз они собрались уходить, пусть себе уходят.

Боб Симмонз нехотя опустил ружье и молча наблюдал, как команчи уносят остальных своих погибших собратьев. На смену боевому гиканью пришли скорбные причитания по покойникам, и эти душераздирающие вопли, от которых кровь стыла в жилах, еще долго доносились, постепенно затихая, из-за холма, за которым исчезли индейцы. И лишь когда их совсем не стало слышно, Симмонз заметил, что его скрюченный указательный палец все еще лежит на курке, и ему не сразу удалось его выпрямить.

Ли Джексон подошел поближе к все еще дымящемуся костру и наклонился над Бимером. Даже не прикасаясь к нему, он понял, что тот мертв.

— Фрэнк мертв, Гиб, — проговорил он, распрямляясь. — У него и лица-то не осталось — сплошная кровавая масса. Бедняга…

Подойдя, Ханна перевернул труп ногой, а затем, подняв взгляд на остальных, сказал:

— Слабак он был, заячья душа — такие все равно долго не живут.

— Не забывай, Гиб: он прошел через всю войну, — напомнил ему Симмонз; не в состоянии смотреть на то, что осталось от Бимера, он стоял, уставившись на чахлое мескитовое дерево. — Несправедливо это — пройти через войну, а потом сдохнуть здесь вот таким манером.

— Да уж. А все-таки он жутко боялся индейцев, — заметил с чем-то похожим на сострадание Чарли Пирс, а затем, поведя плечами, со вздохом проговорил: — Ладно, хватит разговоров, будем его хоронить.

— Нет, — властно изрек Ханна.

— Но мы же не можем уехать, оставив его лежать здесь, как какую-то падаль.

— Койоты все равно выкопают тело еще до наступления утра. Времени нет — нам нужно уходить отсюда.

Трое обменялись взглядами. Первым заговорил Ли Джексон:

— Но, черт подери, — раз индейцы все равно смотали удочки, то один из нас мог бы стать на часах, а остальные хотя бы соснули чуток.

— Спать некогда: нам предстоит долгий путь — отсюда до Галвестона порядочное расстояние.

— До Галвестона? А на черта лысого нам сдался этот Галвестон?

— У Джека была дочь, и она едет сюда, чтобы устроить его дела.

— Не было у него дел, которые нужно устраивать! — возразил Джексон.

— Ни разу не слышал, чтобы майор упоминал о дочке, — качая головой, проговорил Симмонз.

— Тем не менее дочь у него есть, и она направляется сюда через Новый Орлеан. А нам нужно будет встретить ее по пути и сказать: добро пожаловать в Техас! — Ханна сделал многозначительную паузу и добавил: — Я так понимаю, она едет сюда за золотом.

— Какого дьявола я должен переться в Галвестон? — пробурчал Джексон. — Мы можем и здесь ее подождать.

— Вот почему у тебя, Ли, и гроша ломаного нет за душой, — раздраженно бросил Ханна. — Ты совсем не хочешь шевелить мозгами.

— Ты не мог бы растолковать, в чем дело?

— Скажи, сколько раз мы обшаривали хибару Джека и все вокруг нее? — со страдальческим видом начал объяснять ему Гиб Ханна. — Спрячь он там даже иголку, мы бы давно уже нашли ее.

— Ну?

— А это значит, что золото припрятано в другом месте — фактически где угодно отсюда до Галвестона. Когда Джек дерзнул от нас, он должен был позаботиться о тайнике или даже нескольких тайниках, а для этого в его распоряжении был весь Техас.

Обращаясь теперь ко всем, Ханна отчеканил:

— Короче — кто хочет участвовать в этом деле, тот едет со мной. Иначе он не получит своей доли. В данный момент каждый из нас имеет право на четвертую часть, но если…

— Как это, на четвертую? — перебил его Боб Симмонз. — А о Фрэнке ты забыл?

— Фрэнк мертв.

— Но у него, к твоему сведению, осталась жена — теперь уже вдова — в Иллинойсе. Он никогда не забывал писать ей письма.

Ханна пожал плечами:

— При чем тут жена?

— Да, но послушай…

— Это ты меня послушай, Боб! Если тебе так хочется, можешь своей четвертой частью… или третьей? — прервал сам себя Гиб, пристально взглянув на Ли Джексона. — Так вот, ты можешь поделиться своей частью с кем угодно — это твое дело, и меня это мало волнует. Но что касается доли Фрэнка, то он ее лишился в тот самый момент, когда получил пулю в лоб. Ясно?

— Я только хотел сказать, — поспешил успокоить его Джексон, — что мне не совсем понятно, почему мы должны проделывать весь этот путь до Галвестона, если девчонка все равно едет сюда. Но это совсем не значит, что я отказываюсь от своей доли.

— Но он же объяснил тебе причину, — ответил ему Пирс. — Джек все оставил своей дочери.

— Включая наше золото, — добавил Симмонз.

— Таким образом, — продолжал Ханна, — картина тут ясная: если сцапаем девчонку, значит, получим денежки. Надеюсь, теперь все понятно и мы можем трогаться в путь? Или у кого-то есть еще дурацкие вопросы?

— А откуда ты знаешь, что она едет не через Индианолу? — не унимался упрямый Пирс. — Почему бы нам не остановиться в Сан-Анджело и не подождать ее там? Это было бы в тысячу раз проще, и мы бы тогда ее точно не прозевали.

— Она написала Хеймеру, что будет в Галвестоне первого или второго числа, с тем чтобы успеть сюда к десятому июня, когда будет утверждаться завещание. Но я не собираюсь ждать до десятого — я должен вытрясти из нее все, что она знает, еще до этого.

— А ты видел, Гиб, какие здоровенные эти корабли? Народ сходит с них на берег целыми стадами.

— Ладно, Чарли, выбирай: или ты со мной, или выбываешь из игры.

— Ты что, шутишь? — сдавленно произнес Пирс, и на его побледневшем лице появилась болезненная улыбка. — Я же с тобой в деле с того самого дня, когда мы заманили в засаду этих конфедератов[7].

— Брось, Гиб, оставь его в покое, — вступился за Пирса Симмонз. — Ты учти, нас осталось только четверо, а начинали мы вдесятером, если считать майора и Билли Маккормика. Поэтому все мы имеем право знать, что ты там задумал и чего нам ждать дальше. По правде говоря, я и сам не возьму в толк, как мы сможем разыскать дочку Хауарда.

— Она едет совсем одна, — раздраженно ответил Ханна. — А много ли вы знаете таких дурочек, которые бы отправились сюда без провожатого? По словам Хеймера, ей около двадцати и звать ее Верена Хауард. — Он сунул руку в карман и, вынув оттуда сложенный лист бумаги, швырнул его Бобу Симмон-зу: — Вот письмо, которое она ему написала. Можешь прочесть.

— Ну ты даешь, Гиб! Как я его смогу прочесть в такой темноте?

Могучий и рослый Ханна, возвышавшийся над стоящим рядом Симмонзом, был вынужден нагнуться и поднять письмо. Сунув его назад, в карман рубашки, он ровным голосом, стараясь не потерять самообладания, произнес:

— Там говорится, что она среднего роста — около 165 сантиметров, чуть больше пяти футов, стройная шатенка.

— А как тебе удалось выудить у него это письмо? — с любопытством спросил Ли Джексон.

— Сказал ему, что я рейнджер[8].

— Ничего себе! Он ведь может это проверить.

Ханна вскочил в седло, поправил шляпу и только потом ответил:

— На том свете ничего уже не проверишь.

— Но как же…

На скулах Ханны заиграли желваки:

— Знаешь, Ли, те восемь лет, которые я убил на выслеживание Джека Хауарда, не прошли для меня даром.

Движением колена повернув свою лошадь в сторону Восточного побережья, он с мрачной решимостью заключил:

— Так или иначе, но я заставлю эту девчонку отвести меня туда, где он припрятал золото! Так или иначе, но я его заполучу!

Скромная сумма денег, с которой Верена высадилась в Галвестоне, таяла удивительно быстро. Чтобы хоть как-то замедлить этот неумолимый процесс, она решила, что четыре квартала от пансиона миссис Харрис до железнодорожной станции может пройти и пешком. Но саквояж, который ей то и дело приходилось перекладывать из одной руки в другую, с каждым шагом становился все тяжелее, и к тому времени, когда она добралась до станции и остановилась перед окошком билетной кассы, у нее было такое ощущение, будто ее руки стали вдвое длиннее. Она с облегчением опустила саквояж на пол и достала оттуда сумочку.

— Пожалуйста, один билет до Сан-Анджело, — сказала она кассиру и вынула аккуратно сложенные деньги.

— Восемнадцать долларов до Колумбуса, — ответил тот, не поднимая головы.

— Восемнадцать — и только до Колумбуса?! — У Верены перехватило дыхание. — Но это же настоящий грабеж!

— Согласен, мэм, — кротко вздохнул кассир: если бы ему давали по пятицентовику каждый раз, как он выслушивал подобные слова возмущения, он давно бы стал владельцем всей железнодорожной компании. — Но если вам нужно в Колумбус, придется заплатить.

— А сколько стоит до Сан-Анджело? Может быть, вы меня не так поняли: мне нужен билет до Сан-Анджело, а он, как я понимаю, находится за Сан-Антонио, тогда как Колумбус — не доезжая до него, верно?

— Все правильно, но дальше поезд не идет. — Достав билет, он повторил: — Восемнадцать долларов.

Ей не нужно было пересчитывать деньги — она и так знала, что у нее осталось только шестьдесят семь долларов. А это означало — и у нее от ужаса все похолодело внутри, — если ей не удастся выручить от продажи имущества отца хотя бы небольшую сумму, то, несмотря на оплаченный обратный проезд от Нового Орлеана до Филадельфии, она не сможет выбраться из Техаса, оказавшись здесь без денег, без друзей и знакомых. А застрять в подобном месте она бы не пожелала и своему самому заклятому врагу. Но раз уж она забралась в такую даль, ей ничего не оставалось, как продолжать путешествие до конца.

— А вы не подскажете, как мне потом добраться до Сан-Анджело? — спросила она упавшим голосом.

— Сядете в Колумбусе на дилижанс.

— Но за восемнадцать долларов поезд должен был бы везти до самого конца. Сколько же, интересно, платить еще за этот дилижанс?

— Не знаю, — пожал плечами кассир. — Не приходилось ездить. Могу только сказать, что на дилижансе вы тоже до конца не доберетесь. Он довозит до места, которое находится где-то в двадцати милях от Сан-Антонио по другую его сторону.

Помолчав с минуту, чтобы осмыслить эту поразительную информацию, она решительно заявила:

— Вы, должно быть, ошибаетесь. Я определенно знаю, что транспортное сообщение существует до Эль-Пасо, а это значит — до самой границы штата.

— Вы правы, раньше дилижанс действительно ходил до Эль-Пасо, но сейчас не ходит, — ответил кассир и лаконично объяснил: — Индейцы.

— Как же вы прикажете мне в таком случае добираться до Сан-Анджело? — спросила Верена. — Верхом на лошади, что ли, и совершенно одной?

Он снова пожал плечами:

— Насколько я знаю, многих подбрасывают почтовые кареты, курсирующие по этим районам до фортов, ну а от форта Кончо до Сан-Анджело рукой подать. Будь я на вашем месте, я бы таким манером добрался до Кончо, а потом бы переправился через реку — и вся недолга.

— Понятно, — пробормотала она, хотя на самом деле ничего не поняла. Она привыкла к тому, что если нужно куда-то ехать, для этого достаточно сесть на поезд. И уж совсем не могла поверить, что здесь не существует даже регулярного дилижансного сообщения. Ссылка на индейцев казалась ей неубедительной.

— Скорей всего, в Сан-Антонио вам придется провести несколько дней, — все более смягчаясь, добавил кассир. — Почту возят только два-три раза в неделю, и то если хорошая погода. А если плохая, еще реже.

— Но мне нужно быть на месте к следующему вторнику, — с отчаянием в голосе проговорила она. — У меня там назначена встреча. Неужели нельзя попасть туда каким-нибудь иным образом?

— Нет, мэм. Если вам повезет — успеете, а не повезет — значит, не успеете, — философски изрек кассир. — Я же вам говорю: все зависит от погоды, ну и от этих чертовых дикарей — команчей. От них никогда нет покоя.

— Но мне всегда казалось, что они держатся на расстоянии от поселений.

— Как бы не так! Думаете, зачем там понастроили все эти форты? Да если хотите знать, команчи, бывало, и сюда добирались, хотя мы и живем на крайнем востоке. А Галвестон, между прочим, — настоящий город, не чета какому-то там Сан-Анджело!

— Вы просто хотите попугать наивную северянку, — недоверчиво произнесла она.

— Ну что вы, мэм! От команчей действительно нет никакого спасу. Когда они совершают свои набеги, им ничего не стоит проскакать из любой точки Техаса до самой Мексики. Как я уже сказал, они до войны и к нам сюда наведывались.

— Ну, война уже давно закончилась, — заметила девушка, больше для своего собственного успокоения.

— Мэм, форт Кончо построен совсем недавно, и правительство не пошло бы на это, если бы армии удавалось держать индейцев под контролем, — резонно возразил кассир, — ну а Сан-Анджело, как я уже вам говорил, совсем рядом с фортом — напротив через реку.

— В таком случае, там, я полагаю, жить вполне безопасно.

— В том-то и дело, что нет. Бывали случаи, когда эти команчи умыкали лошадей прямо из армейских загонов — под носом у солдат. Знаете, я бы не советовал вам ехать туда одной. Это неподходящее место для такой девушки, как вы, совсем неподходящее.

— Похоже, у меня нет иного выбора, — подытожила она и, тщательно отсчитав нужную сумму, просунула деньги под стекло окошка. — И все же я думаю, это не что иное, как узаконенный грабеж.

— Не я устанавливаю, сколько платить за проезд, мое дело — принимать денежки, — терпеливо объяснил кассир и, послюнявив языком большой палец, с привычной ловкостью пересчитал однодолларовые купюры. Убедившись, что все верно, он проштемпелевал билет и просунул его в окошко: — Поезд будет с минуты на минуту.

Затем он перевел взгляд на невероятно грязного типа, только что подошедшего к кассе, и, подозвав его кивком головы поближе к окошку, спросил:

— И куда ты, Билл, направляешься на сей раз?

Тот выплюнул на загаженный пол табачную жвачку, едва не угодив на ногу Верены, и проронил:

— Спаниш-Бенд.

Увидев, как она невольным движением подобрала подол юбки, он во весь рот ухмыльнулся, обдав ее тошнотворно резким запахом виски, и, растягивая слова, выговорил хриплым голосом:

— Будь я проклят, если ты не самая аппетитная штучка к западу от Нового Орлеана и, черт возьми…

— С тебя семь долларов, Билли, — оборвал его кассир. — Наскребешь столько?

— Еще бы! Вчера выиграл кучу денег в забегаловке Даба. — Не переставая широко улыбаться, ковбой сунул руку в оттопыривающийся карман своей замызганной фланелевой рубашки и извлек оттуда толстую пачку денег. — Если бы меня не ждал Трейнор, я бы здесь здорово повеселился. Нашел бы себе какую-нибудь смазливенькую красотку и…

— Ты пьян, Билли, — снова перебил его кассир. — Давай-ка сюда свои семь долларов и иди садись на скамейку возле стенки.

— Вовсе я не пьян, — протестующе заявил ковбой. — Даже полбутылки не выпил.

— Тебе и этого много.

Билл повернул голову в ту сторону, где только что стояла Верена, и, не увидев ее, громко выразил свое недовольство:

— Эй, а куда подевалась эта симпатичная бабенка? Я хотел бы с ней познакомиться.

— Если ты не дашь мне семь долларов, вообще никуда не поедешь, — поторопил его кассир.

Сжимая билет одной облаченной в перчатку рукой, а ручку саквояжа — другой, Верена искала взглядом хотя бы еще одну представительницу женского пола, но, кроме изможденного бесформенного существа с пятью худосочными отпрысками и угрюмым мужем, никого больше не увидела. Украдкой посмотрев в сторону кассы, Верена поспешно направилась к скамейке, стоящей у стены в дальнем конце помещения, надеясь, что пьяный ковбой там ее не увидит, и села, прислонившись к спинке скамейки и прикрыв глаза.

Итак, из-за непонятного желания больше узнать о человеке, которого всю жизнь презирала, она отправляется на край света и, с огромным трудом добравшись туда, выясняет, что это еще не самый край, а до нужного ей места предстоит долгий путь. Да будь в ней хоть капля разума, ей бы и в голову не пришло пускаться в такую даль, и она бы предоставила решать все дела мистеру Хеймеру. Так нет же, она все-таки едет и оказывается в этой жуткой глухомани одна-одинешенька и без цента за душой, став в довершение всего объектом внимания грязного подонка. И вдруг она почувствовала себя ужасно беззащитной среди всего этого грубого, неотесанного люда.

— Неужели я вижу миссис Хауард! — услышала она рядом с собой чей-то удивительно знакомый голос. — Мир и в самом деле становится тесным.

Она открыла глаза, села прямо и, узнав в говорившем дерзкого незнакомца с парохода, с нескрываемым раздражением произнесла:

— А вы-то что здесь делаете, мистер Маккриди?

— Разве так здороваются с бывшими попутчиками? — ответил он с напускной обидой.

В общем-то, он прав, подумала Верена, но не то у нее было сейчас настроение, чтобы рассыпаться в любезностях перед такими, как он, и она бесцеремонно спросила:

— И куда это, интересно, вы направляетесь?

Нисколько не обескураженный таким холодным приемом, ее высокий красивый собеседник опустился на скамейку рядом с ней и, положив на колено свою новую черную фетровую шляпу, непринужденно заметил:

— Вижу, вы отыскали-таки свое обручальное кольцо.

— А я его и не теряла, — парировала она, глядя на простое золотое колечко на своей левой руке.

— Но там, на Норфолкской Звезде, никакого кольца у вас не было.

— Как видно, мало что ускользает от вашего внимания, — неодобрительно пробормотала она.

— В моем деле иначе никак нельзя.

Конечно, ей лучше всего было бы отгородиться от него ледяной стеной молчания, но она уже успела убедиться, что от этого типа так просто не отделаешься. Вздохнув и стараясь придать голосу как можно больше безразличия, она спросила:

— И чем же вы занимаетесь, мистер Маккриди?

— Играю в покер.

— В покер? — переспросила она, думая, что ослышалась. — Но это же игра. Неужели это все, чем вы занимаетесь? Я имею в виду — не можете же вы этим зарабатывать себе на жизнь!

— Могу.

— Мне в это трудно поверить.

— Знаете, не так уж много на свете вещей, которыми можно заниматься, не запачкавшись с головы до ног, а у меня жуткое отвращение к грязи в любых видах — например, я не выношу грязной одежды и черных ногтей, — признался он, улыбнувшись.

Помимо своей воли она бросила на него более внимательный взгляд и вынуждена была признать, что если не обращать внимания на дьявольский огонек в темных глазах и забыть о его не всегда безупречных манерах, то он, бесспорно, выглядел джентльменом. И отлично сшитый черный костюм, и темно-красный жилет из парчи с выглядывающими из кармашка золотыми часами, и безукоризненно белая рубашка с черным шелковым галстуком, и, наконец, дорогие, хорошо начищенные ботинки — все это подчеркивало создаваемое этим человеком впечатление изысканной элегантности. Рука, покоящаяся на другом его колене, соответствовала этому общему впечатлению: у него были длинные и тонкие пальцы с чистыми, хорошо ухоженными ногтями, и в то же время не могло быть ни малейших сомнений, что это рука настоящего мужчины. И лицо тоже.

— Понимаю, — едва слышно проговорила она.

— Если у человека быстрые руки и крепкие нервы, то он или стреляет, или играет, — продолжал он. — Я лично пришел к выводу, что играть гораздо приятнее, чем убивать.

— Да, конечно, — неуверенно согласилась она.

— И к тому же я неплохо разбираюсь в людях — как в мужчинах, так и в женщинах. — Он посмотрел ей прямо в глаза, и его улыбка стала еще шире: — А где, кстати, мистер Хауард?

То, как он это произнес, заставило ее насторожиться:

— Простите, вы это о ком?

— Ну как же, о вашем муже, — напомнил он ей. — Что-то я не вижу рядом с вами этого счастливчика.

— Не понимаю, почему это вас так интересует, мистер Маккриди, — холодно ответила она.

— Но ведь, если я не ошибаюсь, он должен был бы ограждать вас от назойливых приставаний.

— Не знаю, что вы под этим подразумеваете, но смею вас уверить…

— Под назойливыми приставаниями? — не дал он ей договорить, улыбаясь, и Верена невольно отметила, что улыбка делает его еще более привлекательным. — Я под этим подразумеваю бесцеремонное заговаривание, настойчивую навязчивость, непрошеное ухаживание.

— Я и без вас знаю, что означает это выражение, — сердито отрезала она, — тем более что вы своим поведением не оставили ни малейших сомнений в его точном значении.

— И все-таки — существует ли в природе мистер Хауард или же я был прав насчет вашего кольца?

— Уверяю вас, сэр, существует, — твердо ответила она, но, увидев, как у него приподнимается бровь, посчитала нужным подкрепить свое утверждение: — Видите ли, во время путешествий у меня иногда опухают пальцы, поэтому я в таких случаях попросту не надеваю кольца, вот и все. А что касается мужа, то, поскольку я прибывала с опозданием, он не стал меня дожидаться, а отправился в Сан-Анджело один, чтобы успеть обсудить с адвокатом отца все вопросы, связанные с наследством, еще до начала слушания дела об утверждении завещания. Таким образом мы можем быть уверены, что на этой процедуре будет присутствовать по крайней мере один из нас. Если уж вы так этим интересуетесь, то могу сообщить для вашего сведения, что муж оставил для меня в пансионе миссис Харрис записку.

Он прекрасно понимал, что она говорит неправду, но ее нельзя было винить за это, учитывая положение, в котором она очутилась. В то же время он не мог отказать себе в удовольствии подпустить ей еще одну шпильку:

— Знаете, будь я на месте Хауарда, я бы никогда не уехал без жены и не оставил бы ее на произвол судьбы в такой дыре.

— Что ж, могу вас утешить, — произнесла она, чувствуя себя довольно глупо оттого, что ее провоцируют отвечать подобным образом. — Вы не на его месте, мистер Маккриди, поэтому вам не о чем беспокоиться.

— Я просто подумал, что, может быть, вам стоило бы выбрать себе в попутчики человека, которого вы хоть немного знаете. Гляньте на них. — И он кивнул в сторону шумной компании ковбоев, к которой успел присоединиться и знакомый ей молодчик по имени Билл. Они орали на всю станцию, сквернословили и явно были пьяны. — Я, по крайней мере, принимал утром ванну.

— Так вы тоже едете в Сан-Антонио?

— Да.

— Мне следовало бы и самой догадаться.

— Так вот: раз мы оба чужаки в Техасе, то почему бы нам не ехать дальше вместе?

— Мы, как вы изволили выразиться, действительно чужаки, но в том смысле, что вы — совершенно посторонний для меня человек, — решительно заявила она. — И, говоря откровенно, я бы предпочла, чтобы вы таковым и оставались. Я не из тех женщин, кто флиртует с первым встречным за спиной мужа, мистер Маккриди. Ну а сейчас прошу извинить меня…

— Пообщаешься с вами — и невольно подумаешь: вы — как то великолепное, отливающее красным румянцем яблоко; снаружи оно — глаз не оторвешь, ну а внутри — кислятина кислятиной, — произнес он, досадливо морщась.

— Только не надо принимать меня за дурочку, — выпалила она в ответ. — Я все прекрасно понимаю: увидев, что приглянувшаяся вам женщина путешествует одна, вы тут же решаете обратить себе на пользу то несколько щекотливое положение, в котором она оказалась.

— В общем-то, я надеялся, что польза будет обоюдной, — сказал он, вставая. — Я думал, что мы сможем помочь друг другу в трудную минуту, но, кажется, я ошибся.

— Уверяю вас, я вовсе не такое уж слабое, беззащитное существо, каким вы меня представляете. И мне не нужна такая помощь, которую вы предлагаете.

Некоторое время он молча стоял, глядя на нее сверху вниз с насмешливым выражением в темных глазах, а затем произнес:

— Пьяные ковбои не очень-то считаются с обручальными кольцами. На вашем месте я бы не забывал об этом.

— Всего хорошего, мистер Маккриди.

Надев свою черную фетровую шляпу, а затем сдвинув ее слегка назад, так что стали видны его черные волосы, он, прежде чем удалиться, проговорил:

— Что ж, если вы передумаете, знайте, что я буду находиться в задней части вагона: я всегда сажусь так, чтобы было видно, что происходит передо мной.

Он направился к выходу на платформу, и она почувствовала облегчение, смешанное с какой-то смутной тревогой. Из памяти никак не шли произнесенные им слова, показавшиеся ей загадочными:

Я думал, что мы сможем помочь друг другу в трудную минуту…

Чем больше она вдумывалась в их смысл, тем более странными они ей казались… Впрочем, глупо искать в чьих-то словах значение, которого в них на самом деле нет. Намерения этого человека слишком очевидны.

— Прибывает поезд! — раздался голос кассира. — Пассажиров просят на перрон!

Она подхватила свой саквояж и пошла к выходу из станционного помещения. Не успела она ступить на платформу, как рядом с ней, снова чуть не попав ей на ногу, шлепнулся жидкий комок пережеванного табака. Она подняла голову и увидела перед собой группу ковбоев, на которых ей показывал Маккриди. Все они бесцеремонно таращили на нее глаза, и казалось, что у них вот-вот потекут слюнки, как у голодающих при виде смачного куска бифштекса. На ней было по меньшей мере три слоя одежды, но ковбои шарили по всей ее фигуре до того откровенными взглядами, что она почувствовала себя совершенно раздетой.

— Эй. Билли, ты только глянь на эту цыпочку! — воскликнул один из группы и, чтобы придать своим словам больше убедительности, ткнул в бок стоящего рядом с ним ковбоя, которого она видела у билетной кассы. — Настоящая красотка, черт меня подери!

Подойдя к ней поближе, он поинтересовался:

— Скажи, крошка, каким ветром тебя занесло в наши края, да еще совсем одну?

Не получив ответа, он стал прямо перед ней, преградив дорогу:

— В чем дело, дорогуша? Ты что, язычок проглотила? Может, хочешь выпить? — Он помахал перед самым ее носом полупустой бутылкой с виски. — Поцелуй меня — тогда угощу.

— Нет, благодарю вас. — Она старалась говорить спокойно, хотя сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди. — Пожалуйста, дайте мне пройти — меня ждет муж, он уже в вагоне.

Ковбой загоготал во все горло, затем повернулся к своим друзьям и с насмешливым выражением произнес:

— Вы только послушайте, как благородно она выражается — ни дать ни взять настоящая леди!

— Эй, Хэнк, не лезь без очереди — я ее раньше тебя увидел! — нетерпеливо проговорил Билли и, оттолкнув своего приятеля, занял его место. — По всем правилам, я первый — дамочка сама может подтвердить.

Он протянул к Верене грязную лапу и коснулся воротничка ее жакета:

— Ну, чем займемся, милашка? Что, если мы с тобой снимем комнату, а? У меня есть деньжонки — целая куча. Хочешь, покажу?

— Брось, Билли, Трейнору не очень понравится, если ты здесь задержишься, — попытался остановить его третий ковбой, рослый и дюжий детина.

— К дьяволу Трейнора — он может и подождать. Не видишь, что ли, — у меня здесь поважнее дела…

Недолго думая, рослый детина схватил Билли за шиворот и отшвырнул в сторону. Верена от неожиданности отпрянула назад, а Билли набросился на своего обидчика с кулаками. Завязалась драка, и Верена, воспользовавшись суматохой, ухватилась обеими руками за саквояж и ринулась мимо дерущихся к вагону. За собой она услышала громкое ржание остальных ковбоев.

Чувствуя, как всю ее трясет от ужаса, она сунула свой багаж чернокожему проводнику и, взявшись за поручни, быстро поднялась по ступенькам в вагон, не дожидаясь привычной помощи. Затем она вложила десятицентовик в руку занесшего ее саквояж негра и рывком открыла дверь пассажирского отделения.

От представшей картины у нее перехватило дыхание. Мало того что вагон был набит до отказа, так в довершение всего теснящаяся в проходе между рядами сидений масса людей почти целиком состояла из такого же рода сомнительных личностей, как и оставшиеся на перроне ковбои. От разгоряченных, потных тел исходил резкий, неприятный запах, делавший пребывание в вагоне невыносимым. И в этот момент в тамбуре появилась пристававшая к ней на платформе пьяная компания. Схватив ее сзади за руку и дыша через плечо тошнотворным перегаром виски, самый рослый из ковбоев просипел:

— Только не надо задирать свой хорошенький носик перед Большим Элом Томпсоном, моя девочка. Если я тебе скажу, что у меня в кармане полсотни долларов, может, ты станешь поприветливей со мною, а?

— Вы пьяны, мистер, — холодно ответила она.

Рывком высвободив руку из его огромной лапы, Верена бросилась внутрь вагона, но в этот момент поезд дернулся с места, и она, потеряв равновесие, чуть не упала. Охваченная паникой, она отчаянно пробивалась сквозь сплошную массу дурно пахнущих тел к задней части вагона, снося щипки и глумливые выкрики. Но рослый ковбой, извергая непристойные ругательства в адрес всех, кто попадался ему на пути, быстро настигал ее.

Увидев наконец Маккриди, сидящего в самом конце вагона, она из последних сил рванулась к нему, чуть не опрокинув какого-то толстяка, и, споткнувшись о вытянутые ноги своего нового знакомого, плюхнулась на свободное место между ним и окном.

— Я передумала, — выдохнула она.

— Я ожидал этого, — пробормотал тот и подобрал под сиденье ноги, чтобы она могла поудобнее расположиться, — так что на всякий случай держал для вас место.

— Благодарю вас, — едва слышно вымолвила она, не поднимая головы.

Увидев краем глаза приближающегося ковбоя, Маккриди коротко вздохнул и проговорил:

— К вашему сведению, вы бы намного упростили жизнь и мне, и себе, если бы согласились идти со мной сразу.

— Сядьте так, чтобы меня не было видно!

— Вы боитесь вон того волосатого Лотарио[9]?

— Так вы его увидели? Уверяю вас, в этом нет ничего смешного.

— Возможно, — сказал он, слегка повернув голову в сторону прохода. — Но волноваться не стоит — все будет в порядке. Вам нужно лишь смирно сидеть и держать язык за зубами.

Дважды ему не пришлось повторять. Ухватившись за его левую руку, она, сжавшись в комок и стараясь казаться как можно более незаметной, спряталась у него за плечом. Но было уже слишком поздно. Пьяный ковбой, дойдя до их сиденья, резко повернулся и перегнулся к ней, игнорируя присутствие ее соседа. Его огромная мускулистая рука схватила ее за волосы, рывком он попытался оторвать ее от сиденья. Но она не давалась, крепко держась за Маккриди.

— Ах ты, малявка несчастная! — прорычал в бешенстве ковбой. — Ты думаешь, я позволю какой-то там дамочке выпендриваться передо мной? Да я тебя…

Внезапно слова так и застыли у него на губах, и он словно вмиг протрезвел. Рука, держащая Верену за волосы, разжалась, а вожделение во взгляде сменилось недоумением и замешательством. В конце концов к нему вернулся дар речи:

— Ты кто такой, черт возьми?

— Ее муж.

Когда значение этих слов дошло до Томпсона, вид у него стал еще более трезвым. Он перевел взгляд на Верену:

— Это правда? Ты что, принадлежишь ему?

— Да, — выдавила она с трудом.

Взгляд ее опустился, и она увидела в руке игрока револьвер, нацеленный в грудь Эла Томпсона. Держа палец на курке, Маккриди готов был в любую секунду выстрелить.

— Или отпустишь ее, или читай прощальную молитву, — ровным голосом произнес игрок и для убедительности ткнул дулом револьвера в живот ковбоя. — Выбирай — и поживее!

— Я ничего такого не имел в виду, мистер, ей-богу! Я просто считал, что она…

— Я бы на твоем месте сто раз подумал, прежде чем продолжать дальше, — предупредил его Маккриди. — Учти, она страшно вспыльчива.

На лбу Томпсона выступили капельки пота, он отступил назад и вытянул перед собой руки ладонями к игроку:

— Эй, послушай, я ничего такого не хотел. Я просто не знал — ей-богу. Я думал, она одна. Чтоб я сдох.

— Что-то я не чувствую настоящего раскаяния, — негромко проговорил игрок.

Верзила провел языком по сухим губам и удрученно произнес:

— Ей-богу, не вру. У меня и в мыслях ничего не было.

— Ты пока еще даже не извинился перед моей женой.

— Виноват, мэм, простите меня, — торопливо проговорил Томпсон. — Я действительно не знал…

— Ну, почему замолчал? Продолжай.

— Сколько можно извиняться?! — вскипел было ковбой, но быстро осекся, почувствовав, как ему в живот снова уперся револьвер; он сделал глотательное движение и с понурым видом произнес: — Но мне правда больше нечего сказать. Я уже попросил прощения. Чего еще вам от меня нужно?

— Раскаяния, вот чего.

— Но, черт подери!.. — И Томпсон, с трудом подбирая слова, сделал еще одну попытку выразить раскаяние: — Мэм, будь я проклят, если это еще раз повторится!

— Громче. Не уверен, что она услышала.

С отчаянием взглянув на Верену, ковбой прокашлялся и гораздо громче сказал:

— Я говорю, этого больше никогда не повторится. Я ведь подумал, что вы, мэм, просто…

— Стоп! — прервал его Маккриди. — Опять не то говоришь. Ты что, хочешь окончательно вывести ее из себя?

Слегка наклонив к Верене голову, он с ироничной улыбкой проговорил:

— Не образец красноречия, но, думаю, большего от него не добьешься. Однако, если тебя это устраивает, я его отпущу. Если же нет, я вынужден буду спустить курок, а на следующей остановке мы выйдем и купим себе чистую одежду.

К этому времени почти все пассажиры повернулись в их сторону и с интересом наблюдали за происходящим. Верена готова была провалиться сквозь землю, но от гнусных улыбок и горящих нездоровым любопытством взглядов деваться было некуда.

— Прошу тебя, — сказала она устало, — я не хочу никаких неприятностей. Скажи ему, чтобы он уходил отсюда и больше здесь не появлялся.

— Что ж, ковбой, считай, что тебе на этот раз повезло. Слышал, что тебе сказали — проваливай отсюда.

Дважды повторять эти слова не пришлось. Несмотря на битком набитый проход, Томпсон проворно отступил и, внедрившись в толпу, молниеносно исчез из виду. Вскоре стало слышно, как в другом конце вагона друзья ковбоя, не стесняясь в выражениях, высмеивали его, а затем между ними завязалась пьяная драка. Дело кончилось тем, что в потасовку вмешалась другая группа головорезов, которые принялись обрушивать на головы дерущихся удары рукоятками револьверов, и это продолжалось до тех пор, пока банда Томпсона не успокоилась.

Маккриди держал взведенным курок своего «кольта» до тех пор, пока драка полностью не прекратилась. После этого он повернул барабан в положение, в котором ударник затвора оказался напротив пустой камеры, и только тогда возвратил револьвер в кобуру. Верена Хауард облегченно вздохнула и, отпустив руку своего спасителя, прошептала:

— Благодарю вас.

Бросив взгляд на стоящую в проходе публику, она покачала головой и добавила:

— Эти люди омерзительны — настоящие варвары.

— Вы слишком к ним строги. Просто они не часто попадают в город, но уж зато, когда это случается, они так кутят и гуляют, что дым идет столбом. Мне приходилось знавать подобного рода публику.

Все еще не полностью придя в себя после пережитого, Верена судорожно глотнула и заметила:

— Должна сказать, что вы вели себя с удивительным хладнокровием.

— То, что произошло, не было для меня неожиданностью. Это должно было случиться.

— Я вас не совсем понимаю.

— Видите ли, если в этих краях на глаза какой-нибудь пьяной своре, состоящей из подобного рода личностей, попадается не сопровождаемая мужчиной женщина в возрасте от пятнадцати до пятидесяти лет, особенно если она хороша собой, то можно ставить десять против одного, что ее ждут большие неприятности. Это вам, знаете ли, не Филадельфия — здесь действуют свои законы и правила, непохожие на те, к которым вы привыкли.

— Погодите-ка, не хотите же вы сказать, что я в какой-то мере поощряла этого подонка?

— Правило номер один, — отчеканил он, будто и не слышал ее вопроса, — держитесь подальше от всех тех, от кого несет смесью виски и коровьего навоза. Увидев любое живое существо в юбке, эти молодцы начинают чувствовать в себе такие игривые побуждения, о самой возможности существования которых ваша мама никогда бы не решилась при вас даже упомянуть. Одного лишь запаха ваших духов достаточно, чтобы пробудить в каждом из них инстинкт спаривания столь же сильный, как у самца бизона в брачный сезон.

— Мистер Маккриди, я не думаю, что это подходящий предмет для разговора. Смею вас уверить, что…

— Погодите, я еще не закончил, — неумолимо продолжал он. — Правило номер два: если вы решились путешествовать в одиночку, вам понадобится нечто более весомое, чем обручальное кольцо на пальце. Типы вроде Томпсона на такие мелочи вообще не обращают внимания. На первой же станции, где поезд остановится на обед, советую вам купить себе шляпную булавку длиной не менее двенадцати-пятнадцати сантиметров. Поверьте мне, от нее вам будет гораздо больше пользы, чем от этого вашего надменно-испепеляющего взгляда.

— У меня есть булавка, — холодно ответила она, — просто я не успела ее достать.

— А еще лучше — приобретите оружие и научитесь им пользоваться. Несколько граммов свинца вполне достаточно, чтобы утихомирить самого ретивого ухажера.

— Но вы ведь, кажется, говорили, что являетесь противником убийства людей.

— Вы не очень внимательно меня слушали. Я только сказал, что быть игроком намного приятнее, чем убийцей.

— Ну а я абсолютно уверена, что не способна убить человека — каковы бы ни были обстоятельства.

— Только не говорите мне, что вы последовательница квакеров[10], — пробормотал он, воздевая глаза к небу.

— Еще чего не хватало — разумеется, я не квакер! — возмутилась Верена.

— Слава богу! — с ироническим облегчением отозвался он. — Взгляды квакеров на отношения с команчами не пользуются здесь большой популярностью; я бы даже сказал, совсем наоборот.

— Если хотите знать, я тоже считаю, что мы поступаем с индейцами не лучшим образом.

— Не советую распространяться на этот счет, пока вы в Техасе… Так вот, на чем я остановился?

— Не имею ни малейшего понятия, и, по правде сказать, меня это абсолютно не интересует.

— Пожалуй, на правиле номер три, — решил Маккриди, — а оно заключается вот в чем: ни в коем случае не приближайтесь к пьяным компаниям ближе, чем на пушечный выстрел. Во-первых, пьяный человек теряет контроль над своими поступками и делает много такого, чего он никогда бы не сделал, будучи трезвым, а во-вторых, он лишается способности слышать то, чего ему не хотелось бы слышать, и слово «нет» он воспринимает как приглашение.

— Надеюсь, вы покончили со всеми правилами? — сердито спросила она. — Я вам в последний раз говорю…

Внезапно заметив, что человек, сидящий впереди них, повернул к ней голову и пялится на нее во все глаза, она устремила на него свирепый взгляд, заставивший его в конце концов отвернуться, и, понизив голос до шепота, продолжала:

— Послушайте, мистер Маккриди, мне безразлично, что вы по этому поводу думаете, но повторяю еще раз: я не делала ничего такого, что могло бы поощрить этого чурбана. Если вы мне не верите, значит, он не единственный олух в этом поезде.

— Могу на это сказать только одно — пусть вам и недостает здравого смысла, зато вы с лихвой компенсируете этот недостаток твердостью духа и силой характера.

— Если это в вашем представлении комплимент, — отбрила она его, не удостаивая даже взглядом, — то можете оставить его при себе.

— Но поймите, я просто стараюсь уберечь вас от неприятностей, а себя — от опасности быть отправленным на тот свет.

Он протянул к ней руку и взял ее ладонь своими теплыми, удивительно сильными пальцами.

— Не знаю, что вы думаете на этот счет, но я бы предпочел провести наш медовый месяц в более спокойной обстановке, без необходимости постоянно защищать вашу честь.

Все ее тело напряглось, и он, чувствуя это, наклонился к ней поближе и еле слышно прошептал:

— Как же мы все-таки станем называть себя — супруги Хауард или супруги Маккриди?

Она почувствовала, как все ее лицо запылало жаром, но деваться ей было некуда: к ее величайшему прискорбию, он сумел загнать ее в угол. Если она сейчас устроит сцену и, освободившись от общества Маккриди, выберется в проход, то это будет равносильно тому, что из огня она попадет прямо в полымя. Его самодовольство и самоуверенность казались ей настолько возмутительными, что она полностью забыла об испытываемом ранее к нему чувстве благодарности. От его теплого дыхания у нее начали мурашки бегать по спине. Не в силах больше все это выносить, она свободной рукой раскрыла свою сумочку, вынула оттуда булавку для шляпки и с ослепительной, как ей хотелось надеяться, улыбкой вонзила ее ему в бедро.

Внезапно пронзившая Маккриди боль заставила его отпрянуть от Верены; он глянул сначала на булавку с перламутровой головкой, затем ей в лицо и с недоумением спросил:

— За каким дьяволом вы это сделали?

— Вы должны быть удовлетворены, — негромко ответила она. — Ведь это было в соответствии с вашим правилом номер два, не так ли? Иногда советы людей обращаются против них самих.

Она мило ему улыбнулась, и в ее светло-карих глазах заплясали злорадные огоньки. Он некоторое время смотрел на нее укоризненным взглядом, потом ухмыльнулся и иронично проговорил:

— Беру свои слова обратно и предлагаю вам забыть вторую часть этого правила.

— Вы имеете в виду вашу рекомендацию купить оружие? — с невинным видом спросила она.

— Ну да. Думаю, моего армейского «кольта» будет достаточно для нас обоих. — Он потер бедро, из которого никак не уходила жалящая боль, и добавил: — Как видно, вы не способны испытывать благодарность больше чем в течение нескольких минут.

— Смею вас уверить, что если бы вы избавили меня от своих лекций и держали свои руки при себе, то мое расположение к вам продлилось бы значительно дольше. Но как только вы преступили границы приличия, я перестала улавливать разницу между вами и тем ковбоем.

— И все же вы поступили крайне жестоко.

— Может быть, но вы заслужили это.

— Как раз перед тем, как вы укололи меня, я собирался сделать вам одно небольшое предложение.

— Я так и поняла, но выслушивать его у меня не было и нет ни малейшего желания.

— И все-таки… — Тут он, предусмотрительно изъяв у нее булавку, придвинулся к Верене поближе, снова почувствовав, как она вся напряглась, и прошептал ей на ухо, так чтобы никто не слышал: — Если можно, не перебивайте меня, пока я не закончу, ладно? Хоть раз выслушайте меня внимательно. И тогда, если вы не измените своего решения ехать дальше в одиночку, я сойду на следующей же станции.

Перед ее мысленным взором возникли колоритные фигуры Большого Эла Томпсона и его дружка Билли, и перспектива встретиться с кем-нибудь из них наедине не показалась ей столь уж привлекательной. Что ж, ей ничего не оставалось, как выслушать — пусть и без особой охоты — предложение Маккриди.

— Если мы продолжим наш путь вместе, — начал он, — то у вас появятся реальные шансы добраться до Сан-Анджело в целости и сохранности. В качестве моей жены вы…

— Мистер Маккриди! — не удержавшись, перебила его Верена.

— Но послушайте: выдавая себя за мою жену, вы тем самым приобретаете защитника в лице мужа.

— И чего же вы ждете от меня взамен? Я ведь не так наивна, как вам кажется, сэр.

— Тсс, не так громко! Поймите, мне важно выглядеть респектабельно, и вы могли бы мне в этом помочь — больше мне от вас ничего не нужно. А вы, со своей стороны, не можете не признать, что обручальное кольцо выглядит в комплекте с мужем гораздо более убедительно, чем без него.

— Все это так, но…

— Погодите, я не закончил… Женщин, как правило, можно разделить на две категории, и, уж будьте уверены, я знаю между ними разницу. Так вот: мне это будет произнести непросто, а вам — еще труднее в это поверить, но я никогда не преступлю грани в отношениях между ними.

— В таком случае, зачем вам все это нужно? — спросила она с недоумением. — Мы ведь даже не знаем друг друга. Я не понимаю, что вами движет.

— У меня есть свои причины на это, и лично к вам они никакого отношения не имеют. Подумайте над моим предложением. Вы от нашей маленькой сделки будете только в выигрыше — вам лишь нужно поверить мне и согласиться.

Он передвинулся на свое прежнее место и, возвратив ей булавку, сказал:

— Советую держать ее наготове.

— Не сомневайтесь, я так и сделаю.

Неожиданно он встал на ноги и, коротко бросив «скоро вернусь», повернулся, собираясь выйти в забитый людьми проход.

— Вы куда? — вырвалось у нее, но, тут же сообразив, что о таких очевидных вещах не спрашивают, она вся залилась краской и смущенно пробормотала: — Простите — мне не следовало этого говорить.

— Я увидел, что там идет игра, — тем не менее ответил он, — а покер, как вы уже знаете, — это мой хлеб.

— Ну да… конечно…

Но стоило ему исчезнуть из поля зрения, как ей стало не по себе. Она заставляла себя смотреть в окно и старалась сосредоточить внимание на проносящихся мимо картинах природы, однако тревожное ощущение не покидало ее. Теперь она точно знала, что ей не следовало сюда приезжать. И все же она приехала. Чего же она добилась и на что может рассчитывать? На это недавно возникшее и довольно странное знакомство с загадочным красавцем картежником, вызвавшимся сопровождать ее до Сан-Анджело? Она сидела, смотрела в окно и пыталась понять, зачем ему понадобилось увязываться за ней. Уж, конечно, не из-за бескорыстной заботы о ее безопасности. Нет, он что-то от нее скрывает, она была уверена в этом. Она закрыла глаза, и в ушах у нее снова зазвучали слова матери:

Остерегайся красивых мужчин!

Через некоторое время Маккриди возвратился и, опустившись на сиденье рядом с Вереной, небрежно проговорил:

— Это было так же просто, как отобрать у младенца игрушку.

В ответ на ее вопросительный взгляд он широко улыбнулся и сказал:

— Похоже, ваш приятель Билли оплачивает нам расходы на наше свадебное путешествие.

И он бросил ей на колени пачку измятых банкнот:

— Здесь должно быть где-то около сотни.

Целых сто долларов! Этого было бы ей более чем достаточно. Но, разумеется, она не может оставить себе ни единого доллара из предложенного ей богатства.

— Я не могу взять у вас эти деньги, — решительно заявила она и вернула назад его выигрыш.

— Но почему? Насколько я понимаю, вы имеете на них полное право. Билли и Большой Эл прямо из кожи вон лезли, чтобы загладить передо мной свою вину.

Их взгляды встретились, и улыбка сошла с его лица:

— Вижу, вы уже приняли решение.

— Да, приняла.

Ему не нужно было спрашивать, каково это решение — ответ он прочитал в ее глазах. Вздохнув, он медленно проговорил:

— Что ж, пусть будет так, но я выйду только после того, как мы проедем Спаниш-Бенд, иначе наши друзья ковбои заподозрят неладное.

— Благодарю вас.

Откинувшись на спинку сиденья, он нахлобучил шляпу на голову и, сдвинув ее на глаза, пробормотал:

— Вам тоже не помешало бы вздремнуть, потому что после Орлиного Озера вам только и придется, что сидеть начеку с этой вашей булавкой наготове.

— После Орлиного Озера?

— Ну да, это первая остановка за Спаниш-Бендом.

Было нестерпимо жарко, особенно ногам. Стараясь не привлекать к себе внимания, Верена потихоньку обмахивала их подолом юбки. Она не могла не завидовать Маккриди, который, будто не замечая стоявшего в вагоне шума и раскаленной духоты, спал безмятежным сном ребенка. Ей, однако, заснуть не удавалось, она то и дело меняла позу, стараясь поудобнее устроиться на жестком и тесном сиденье.

За ее спиной открылась дверь, и мимо нее по проходу прошел, пошатываясь, какой-то человек, оставляя за собой, словно шлейф, облако тяжелого, едкого запаха. Круги пота, выступившие под мышками на его отталкивающе грязной рубахе, почти сливались с потным пятном на спине. Ей подумалось, что, если бы при этих убогих станциях, где поезд останавливался на обед или ужин, были предусмотрены еще и бани, путешествие стало бы намного более сносным. Впрочем, можно было не сомневаться, что те, кто нуждался в такого рода удобствах больше всего, воспользовались бы ими в самую последнюю очередь. По всей видимости, люди, стоило им пересечь границу Техаса, переставали мыться и носить чистую одежду. Пока что единственным известным ей исключением являлся Мэтью Маккриди:

Но в данный момент — и в этом состояла вся ирония — именно его опрятность раздражала в нем больше всего. В то время как она, поникнув, словно вянущий цветок, изнемогала от одуряющей, зловонной духоты, он себе спал как ни в чем не бывало, и на его лоб из-под полей фетровой шляпы не просочилось ни единой капельки пота. Несмотря на то что его костюм в дороге слегка измялся в двух-трех местах, Маккриди выглядел почти столь же элегантным, как и тогда, когда садился в поезд. Он мог бы выйти на любой станции и отправиться на самый изысканный светский прием или в фешенебельный игорный дом, не переодеваясь. Уж слишком легко все у него получалось.

У нее вообще было такое впечатление, что этому человеку незаслуженно во всем везло. По непонятной милости божьей, ниспосланной явно не на того, кто был ее достоин, Маккриди достались все мыслимые и немыслимые преимущества. Это лицо и эта грация в движениях, словно у ожившей греческой статуи. Эти густые, слегка вьющиеся черные волосы и темные-темные глаза. В нем соединилось все — и привлекательная внешность, и изящество, и острый ум, и даже своего рода неотразимое очарование. К этому нужно добавить внешний лоск джентльмена, хотя он и сам признавал, что он не джентльмен, а профессиональный игрок. А это значило, что он зарабатывает на жизнь, пользуясь доверчивостью и карманом ближнего.

У нее не было никаких сомнений, что точно так же он злоупотребляет и доверчивостью женщин. Его непринужденные манеры и обаяние не могли не привлекать их сердца. Глядя на него, она невольно вспоминала своего отца. Хотя волосы у Джека Хауарда были посветлее, глаза — такие же зеленовато-карие, как у нее самой, а рост — немного ниже, чем у Маккриди, оба они были одного поля ягодами — людьми сомнительной репутации и сердцеедами. Одним словом, из разряда тех коварных и опасных мужчин, в сети которых так легко попадают молоденькие доверчивые простушки. Но она, слава богу, далеко не простушка — уж ее мама позаботилась об этом.

Маккриди продолжал мирно спать, а Верена который раз задавала себе вопрос — что заставило его увязаться за ней? Как бы ни старалось подсказать ответ ее зеркальце, она была уверена, что его стремление познакомиться с ней объясняется не только ее внешностью. Такой человек, как он, не стал бы тратить на нее столько времени и усилий, если бы ему от нее не было чего-то нужно. Ведь ему ничего не стоило найти сколько угодно хорошеньких девушек, готовых — более того, даже мечтающих — поддаться очарованию этих бездонных темных глаз. Нет, тут было что-то другое.

В общем-то, я надеялся, что польза будет обоюдной… Я думал, что мы сможем помочь друг другу в трудную минуту…

В этих его словах таилась загадка. Если поначалу она не сомневалась, что единственной его целью было обольстить ее, то теперь она была в этом не так уверена.

Не знаю, что вы думаете на этот счет, но я бы предпочел провести наш медовый месяц в более спокойной обстановке, без необходимости постоянно защищать вашу честь… Как же мы все-таки станем называть себя — супруги Хауард или супруги Маккриди?..

Но была еще и другая сторона медали.

Мне важно выглядеть респектабельно, и вы могли бы мне в этом помочь — больше мне от вас ничего не нужно… Женщин, как правило, можно разделить на две категории, и, уж будьте уверены, я знаю между ними разницу… Я никогда не преступлю грани в отношениях между ними…

Да, разобраться во всем этом было не так уж просто.

Если бы он не сделал карты своей профессией, из него вышел бы отличный актер, и, вероятнее всего, он просто играет ею, пользуясь ее страхом перед такими людьми, как Томпсон. Должно быть, объяснение в этом. Да, скорее всего.

Хорошо хоть, подумала она, что в вагоне к этому времени стало тихо: стычка и ругань прекратились. Несколько ковбоев вышли на предыдущей остановке, другие напились до невменяемого состояния. Но нестерпимая жара и зловонный букет из запахов сигарного дыма, выплюнутой табачной жвачки, рвотных извержений и пота по-прежнему делали поездку невыносимой.

Она глянула на освободившееся пространство в проходе, и у нее возникло желание размять затекшие от долгого сидения ноги, а заодно и уделить внимание естественным потребностям организма. Однако вытянутые ноги Маккриди превратили ее маленький уголок в тюрьму, ограниченную с одной стороны его персоной, а с другой — наглухо задраенным окном. Голова его с надвинутой на глаза шляпой покоилась на спинке сиденья, и он спал как убитый.

Но она больше не могла сидеть на месте, ей нужно было пройтись по проходу, отлепить повлажневшую от жары нижнюю юбку от ног и, хочешь не хочешь, побывать в туалете. Она наклонилась и попыталась сдвинуть его ноги к проходу. Куда там! Они даже не шевельнулись, словно ботинки были накрепко привинчены к полу.

— Мистер Маккриди! — тихонько позвала она, но его дыхание оставалось таким же ровным.

— Мистер Маккриди!

Никакого впечатления.

Полная нетерпения, она передвинулась на самый краешек сиденья и хотела было снова воспользоваться шляпной булавкой, но это был скорее импульс, чем серьезное намерение. Ей ничего не оставалось, как легонько потрясти его за плечо. Поскольку и это не помогло, она ухватила его за рукав пиджака и сильно дернула.

Это была ошибка, чуть не стоившая ей жизни. Он резко отпрянул в сторону, одной рукой сдвинул с глаз шляпу, а другой нырнул под пиджак. Еще мгновение — и в лицо ей уставилось дуло револьвера. От ужаса у нее замерло сердце.

Глядя на Маккриди, трудно было поверить, что какую-то секунду назад он еще крепко спал.

— Какого черта?.. — вырвалось у него, но он тут же осекся и буркнул, опуская оружие: — А, это вы.

— Слава богу, что вы узнали меня прежде, чем могли застрелить, — дрожащим голосом проговорила она.

— В незнакомом месте становишься малость нервным, — пробормотал он в качестве извинения.

— Скажите, как вам это удалось? — спросила она, когда немного пришла в себя.

— Вы о чем? — Увидев, что она все еще не отводит глаз от его «кольта», он небрежно бросил: — О нем, что ли?

— У меня такое впечатление, что он возник прямо из воздуха.

— Нет, я его держал под пиджаком: в сидячем положении иначе нельзя — слишком долго вытаскивать.

Он слегка приподнялся на сиденье, распрямил ногу и вставил револьвер в кобуру.

— И все-таки я хотел бы знать, что, собственно, произошло?

— Ничего особенного: мне нужно выйти, и я пыталась вас разбудить.

— В следующий раз лучше воспользуйтесь своим голосом.

— Я это и делала, причем не один раз. Но вы так храпели, что услышать меня попросту не могли.

— Так я вам и поверил! К вашему сведению, я никогда не храплю — по крайней мере, вы первая женщина, от которой я это слышу.

— А их небось было великое множество, — с милой улыбкой проговорила она. — Ну хорошо, вы меня выпустите или я снова должна прибегнуть к помощи булавки?

— Если бы Хауард и в самом деле существовал, я бы ему страшно сочувствовал, — сказал он, вставая и пропуская ее. — Может быть, проводить вас до туалета?

— Что вы, конечно, нет!

— Ваша воля. — Глядя, как она осторожно ступает по проходу, он небрежно бросил ей вслед: — Советую подобрать подол юбки — гляньте: весь пол заплеван.

— А мне казалось, вы джентльмен, — пробормотала она в ответ.

— Когда вы вернетесь, интересно будет взглянуть на ваши уши.

Она остановилась и, обернувшись, с удивлением спросила:

— Мои уши?

— Да. Когда-то мама мне говорила, что у человека, который говорит неправду, начинают расти уши.

— Неужели? — невольно улыбнулась она. — Так вот почему у меня такие маленькие уши.

Пол в проходе и в самом деле был настолько загажен, что опилки, посыпанные поверх плевков с пережеванным табаком, собрались комьями, и идти нужно было очень осторожно, чтобы не поскользнуться. Она в нерешительности остановилась, не зная, то ли придерживать юбки обеими руками, то ли попытаться обойтись одной, а другой зажать нос. После некоторых колебаний она сделала выбор в пользу одежды и, едва справляясь с приступами тошноты, стала пробираться в другой конец вагона, стараясь не задевать свесившиеся в узкий проход головы храпящих пьяных попутчиков.

Один из них неожиданно пробудился и, прежде чем она успела пройти мимо него, ухватил ее за юбку.

— Пошему мне нихто не шкажал, что с нами едут ангелы? — едва выговаривая слова, пробормотал он.

Его сосед, с трудом продрав налитые кровью глаза, торжественно провозгласил:

— Это не ангел, это дамочка.

Лежащий на сиденье по другую сторону прохода ковбой по имени Билл приподнялся на руках, чтобы взглянуть на нее, и отрицательно покачал головой:

— Лучше не трогай ее — она с мужем.

Выдернув юбку из ослабивших хватку пальцев, Верена пошла дальше, слыша, как Билл объясняет своим товарищам:

— Это жена Маккриди — того самого типа, который из-за нее чуть не прикончил Эла. Лучше не связываться.

— Что-то никогда не слышал о нем.

— Спроси у Большого Эла, он тебе растолкует.

Когда она наконец достигла нужной ей узкой двери, рядом появился проводник:

— Туалет закрыт, мэм, — подъезжаем к станции.

— Как это закрыт? Не может быть.

— Ничего не попишешь, мэм, такой порядок.

Стиснув зубы и чувствуя себя, словно ее прогоняют сквозь строй, она поспешила по проходу к своему месту.

— Что-нибудь не так? — спросил Маккриди.

— Нет, все в порядке, — солгала она.

— Знаете, если вы не будете следить за тем, что говорите, вам предстоит закончить жизнь с ушами, как у слона.

— Мы, оказывается, подъезжаем к станции.

— Ах, вот в чем дело. Тогда все понятно. — Вынув часы из кармашка жилета, он взглянул на них и произнес: — Пять сорок три. Думаю, там мы сможем поесть.

Затем он спрятал часы и добавил:

— Не знаю, как вы, но я здорово проголодался. Я бы не отказался сейчас от хорошего куска знаменитого техасского бифштекса.

— Смею ли я надеяться, что это Орлиное Озеро?

— О нет, туда мы прибудем только завтра утром. А где-то перед наступлением темноты мы будем в Харрисберге, где нам предстоит пересесть на другой поезд. Собственно, у меня с собой расписание, — и он протянул ей сложенный вчетверо лист бумаги.

— Но здесь не значится остановка в пять сорок три, — с некоторой досадой проговорила она, — и я что-то не помню, чтобы мы проезжали Ричмонд.

— Просто мы идем с опозданием.

Поезд замедлил ход и со скрежетом остановился. Верена глянула в окно и поразилась: никаких признаков станции или человеческого жилья. Зато море коров — сотни и сотни спин. В отчаянии она отвернулась от окна и откинулась на спинку сиденья.

— В чем там дело? Надеюсь, все в порядке?

— Напрасно надеетесь, мистер Маккриди, — с усталым вздохом ответила она. — Боюсь, ваш бифштекс еще гуляет живой.

— То есть?

— Здесь нет никакой станции. Насколько я могу судить, вокруг — только один рогатый скот.

— Может быть, она на другой стороне.

— Пассажиры, на пути коровы! — провозгласил кондуктор, идя по проходу между сиденьями. — Сразу, как их прогонят, будет остановка на обед. Двадцать минут!

— Простите, сэр, — обратилась она к нему, когда он поравнялся с их сиденьем, — правильно ли я поняла, что нам до станции ехать еще двадцать минут?

— Нет, мэм, мы уже приехали. Но на еду у нас будет только двадцать минут: нам нужно еще сегодня поспеть в Харрисберг.

К этому сообщению Маккриди отнесся с полным безразличием, тогда как Верена уже не в состоянии была спокойно сидеть на месте.

— Извините, — пробормотала она, обращаясь к нему, — но мне снова нужно выйти.

Переступив через его ноги, она распрямила плечи, собралась с духом, чтобы решиться на новое путешествие в переднюю часть вагона, и, подобрав обеими руками юбку, ступила в проход. Но не прошла она и трех метров, как ее остановил проводник. Стараясь не встречаться с ней взглядом, он вполголоса произнес:

— Туалет закрыт, мэм.

— Но мы ведь находимся среди чистого поля, — проговорила она с отчаянием.

— Сожалею, мэм, но на остановках пользоваться запрещено.

Ей ничего не оставалось, как возвратиться на место. Она старалась сидеть неподвижно и не думать о неловком положении, в котором оказалась. Ее сосед негромко проговорил:

— Насколько я понимаю, из-за недостатка времени сюда кого-то пришлют, чтобы собрать заказы на обед.

— Меня это сейчас совершенно не волнует — мне во что бы то ни стало нужно выйти из вагона, и я готова для этого даже перелезть через корову, — сказала она сквозь стиснутые зубы.

— Неужели дело настолько плохо?

В других обстоятельствах ей следовало бы оскорбиться, но сейчас ей было не до этого.

— Да, — без обиняков ответила она.

— В таком случае пойдемте.

— Как, прямо сейчас?

— Ну да. Я же вам говорю — сюда придет человек собирать заказы, и если он может каким-то образом войти в вагон, почему мы не можем выйти?

Шагнув в проход, он рывком открыл заднюю дверь и пропустил Верену вперед. Пройдя под надписью «НЕТ ВЫХОДА», она очутилась на узкой площадке лицом к следующему вагону. Слева от нее два ковбоя на лошадях, гикая и размахивая шляпами, отгоняли животных от поезда, а справа простирались зеленые луга и было видно несколько строений, которые и деревней-то назвать было нельзя.

Спрыгнув на землю, Маккриди ссадил Верену с площадки вагона и, взяв за локоть, повел к ближайшему дому. Когда они обошли его кругом и оказались во дворе, ее спутник показал на кривобокую уборную, наспех сколоченную из голых досок, и спросил:

— Мне подождать вас?

— Но не могу же я просто так взять и зайти туда — это ведь кому-то принадлежит.

Он выразительно посмотрел на нее, затем пожал плечами и сказал:

— Дело, конечно, ваше, но учтите — как только откроют вагон, это место и все другие подобные места будут попросту переполнены.

Он, несомненно, был прав. Глянув сначала в одну, затем в другую сторону, она быстро прошла к деревянному домику и, зайдя внутрь, закрыла за собой дверцу. Там было темно, душно и стоял такой одуряющий запах, какой приобретают подобного рода службы, если их не обрабатывать известью очень много лет. Разглядеть хоть что-нибудь в темноте было невозможно, и она чуть-чуть приоткрыла дверцу, но сразу же пожалела об этом. Стало видно, что сиденье представляет собой неотесанную, неровную доску с вырезанными в ней двумя дырками. Перед сиденьем стоял ящик, наполненный сухими кукурузными початками, по которым ползали черные жуки. Верене нужно было по меньшей мере три руки — две, чтобы поддерживать юбки, и одна, чтобы зажимать нос. Увы природа снабдила ее только двумя. Вынув из сумочки свой батистовый носовой платок с вышивкой, она принялась вытирать с сиденья пыль.

Когда она вышла во двор, Маккриди нигде не было видно. Теперь, оказавшись на свежем воздухе, она смогла различать и другие запахи. Самым сильным из них был неприятный запах подгоревшего прогорклого жира, исходивший откуда-то из дома. А сам двор, еще пять минут назад совершенно пустой, был теперь наполнен пассажирами, ждущими своей очереди пройти в дом за едой. Если бы у Ве-рены так не сосало под ложечкой от голода, она не раздумывая возвратилась бы в поезд и обошлась без всякого обеда.

Не успела она занять очередь, как из дома вышел Маккриди, неся в руках что-то, завернутое в кусок ткани. Лицо его было хмурым, брови сдвинуты.

— Скажите, у вас в этих краях есть родственники? — спросил он, подойдя к ней.

— Разумеется, нет. А почему вы спрашиваете?

— Узнаете, когда возвратимся в поезд, — ответил он, беря ее за руку. — Идемте, я несу наш обед.

— В этой тряпке, что ли?

— Ну да, а в чем же еще?!

Он шел очень быстро, и ей трудно было поспевать за ним.

— До отправления поезда еще целых двадцать минут, — напомнила она ему, — и я бы предпочла поесть на свежем воздухе — здесь прохладнее.

— Я на вашем месте не стал бы этого делать.

Вместо того чтобы войти через переднюю дверь вагона, он повел Верену к задней площадке, через которую они выходили, взобрался на нее, ловко перемахнув через перила, а затем, протянув руку своей спутнице, помог подняться и ей.

В вагоне никого не было, если не считать проводника и кондуктора, обедавших в другом конце вагона, да двух-трех ковбоев, слишком пьяных, чтобы передвигаться самостоятельно.

Маккриди, не отпуская руку Верены, довел ее до места, усадил, затем сел сам и развернул салфетку.

— Держите, — сказал он, протягивая ей свернутую маисовую лепешку. — Насколько я мог установить, у них ничего больше нет.

— Вы, надо полагать, были первый в очереди? — предположила она.

— Отнюдь.

— Мистер Маккриди, вы что-то от меня скрываете? — с любопытством спросила она.

— Вы меня опередили — я собирался задать вам тот же самый вопрос.

— И что же вы хотите узнать?

— Там были каких-то два типа, на вид — закоренелые преступники; так вот — они вами очень интересовались.

— Что? Этого не может быть — я никого в этом штате не знаю, — уверенно заявила она. — И ни один человек, кроме мистера Хеймера, даже не подозревает, что я сюда должна приехать.

— Мистера Хеймера? А кто он такой?

— Юрист. Он был назначен судьей для ведения дел, связанных с имуществом моего отца, но вряд ли это можно назвать знакомством — мы с ним даже не встречались.

— Но эти двое не юристы, это уж как пить дать.

— Тут, должно быть, какая-то ошибка.

— Не знаю, не знаю, но пока вы уединялись в том маленьком домике во дворе, они обращались буквально к каждому человеку, выходящему из поезда, и спрашивали, не видел ли кто-нибудь из них некую Верену Хауард — а точнее, мисс Верену Хауард. Похоже, что вам предстоит встреча с давно пропавшими родственниками.

— Но этого не может быть — у меня нет никаких родственников, — возразила она, но тут же уточнила: — По крайней мере, таких, о которых я слышала. После того как отец оставил нас, мне ничего не было известно о его жизни.

— Оба они старше вас.

— Очень странно.

— И, как я уже сказал, парочка эта — отъявленные головорезы.

— В каком смысле?

— В прямом — настоящие разбойники.

— А точнее?

— Ну, как вам еще объяснить: сразу видно, что с ними лучше не иметь дела. Не знаю, может быть, это техасские рейнджеры? Трудно сказать. Знаю только одно — они были уверены, что найдут вас именно в этом поезде. Им нужна была женщина, путешествующая одна, без чьего-либо сопровождения, и направляющаяся в Сан-Анджело.

Она с подозрением на него взглянула и недоверчиво произнесла:

— Признайтесь, что вы все это придумали. Не пойму, почему, но вам непременно нужно путешествовать в моем обществе, и вы добиваетесь этого любыми средствами.

— К вашему сведению, я собираюсь выйти еще до Игл-Пасс.

Она некоторое время помолчала, осмысливая его слова, а затем неожиданно спросила:

— Скажите, вы попали в какую-то неприятную историю?

— Они ведь спрашивали о вас, а не обо мне, — ушел он от ответа. — А если они имели в виду меня, то в их представлении я должен выглядеть молодой, стройной женщиной двадцати с небольшим лет, решившейся самостоятельно пересечь почти весь Техас. Нет уж, именно вы — вот кто им нужен.

— Я вам не верю.

— Ага — как говорится, легки на помине, — тихо проговорил он. — Вон появился один из них.

— Вы это серьезно?

— Только не поднимайте голову, а еще лучше — спрячьтесь за мое плечо.

— Это еще зачем?

— Делайте, как вам говорят.

Прежде чем она успела что-то сообразить, он схватил ее левую руку и повернул таким образом, чтобы лучше было видно кольцо на пальце, а затем, поместив свою правую руку рядом с ее рукой, едва слышно проговорил:

— Ни в коем случае не смотрите на него. Он уже совсем близко.

— Но это же бог знает что такое! — протестующе прошептала она в ответ. — Я чувствую себя полной идиоткой.

— И прошу вас — сидите тихо. Говорить с ним буду я.

Все еще испытывая сильные сомнения, она тем не менее придвинулась к нему, спрятала голову за рукавом его пиджака, держась одной рукой за его плечо, и тихонько пробормотала:

— Если только выяснится, что вы все это подстроили…

— Тише! — прошептал он ей. — Слушайте во все уши, но проглотите язык.

И с неожиданным для нее сильным южным акцентом он громко проговорил:

— Ничего страшного, Бесс. Успокойся, солнышко. Наверно, эти лепешки не для твоего нежного желудка. Продержись до Остина, а там тебе станет лучше. Вот увидишь.

Чувствуя, как она вся напряглась и порывается что-то сказать, он обнял ее правой рукой за плечи, крепко прижал к себе и продолжал:

— Такое бывает сплошь и рядом, когда ждешь ребенка, а ты у меня совсем слабая. Говорил же тебе — оставайся лучше в Литл-Рок, с мамой, но ты разве послушаешься. Ну ладно, милая, сиди тихонько, и все пройдет.

— Что, ей нехорошо, мистер?

— Наш первенец! — услышала она ответ Маккриди, не скрывавшего переполнявшей его отцовской гордости; голос его под самым ее ухом звучал как из бочки. — Ей и впрямь было плохо — страшно плохо. Ну а теперь похоже на то, что эта маисовая лепешка, которую она только что съела, на свою голову, недолго задержится у нее в желудке.

Высвободив правую руку, он протянул ее незнакомцу:

— Меня звать Маккриди, Том Маккриди, но люди называют меня просто Мак. А это моя жена Элизабет Маккриди.

— Привет, Мак. Мое почтение, мэм, — ответил тот, но сам не представился. — Что-то не очень она показывает свое лицо.

— Ей нельзя сидеть прямо, — объяснил Маккриди, — ее сразу начинает выворачивать наизнанку. Только успевай за ней убирать.

Глаза незнакомца сузились, и он спросил:

— Ты, часом, не из мятежников[11], Мак?

— Точно — и чертовски этим горжусь. Адская бригада, 3-й Арканзасский полк. Ну а ты тоже воевал?

— Да, я был янки[12]. — Он сделал небольшую паузу, а затем добавил: — Не забывай, мы вас победили.

— Кто ж такое забудет, — неохотно отозвался Маккриди.

— Ты случайно не видел в этом поезде молодую деваху? — спросил незнакомец как бы между прочим. — Ее легко заметить — она едет совсем одна.

— Не больно много женщин увидишь на этом маршруте, приятель. Садилась какая-то особа, если не ошибаюсь, в Галвестоне, но она была не сама, а с малышней.

— Нет, я же тебе говорю — эта совсем молодая, ей лет двадцать; может, немного больше.

Маккриди сдвинул брови, словно силясь вспомнить, а затем медленно покачал головой:

— Не припоминаю таких, хотя я просто мог не заметить, учитывая состояние Бесс. Извини, приятель.

Незнакомец глубоко вздохнул и ответил:

— Ладно, и ты извини.

— А кто она тебе — подружка?

— Нет, сестра. Едет из Новой Англии, причем совершенно одна.

— Боишься, может заблудиться?

— Ну да. Мы ее встречали в Галвестоне, но, видать, разминулись, а теперь, выходит, она вообще исчезла. А я думал, что обязательно найду ее в этом поезде.

— Может, она в каком-нибудь другом вагоне? — предположил Маккриди.

— Нет, ее нигде не видели. Мы у всех спрашивали.

— Знаешь, что я предлагаю — назови мне свое имя и скажи, как с тобой связаться. Если мы с Бесс увидим ее, когда будем делать в Харрисберге пересадку, я сразу же дам тебе телеграмму.

Но незнакомец не попался на эту удочку. Пропустив мимо ушей предложение Маккриди, он сказал:

— Ее зовут Хауард — Верена Хауард. Имя, сам видишь, какое-то чудное — Верена; такое один раз услышишь — надолго запомнишь.

— Ладно, будем иметь в виду, — неопределенно пообещал Маккриди. — Мне лично мало бы понравилось, если бы здесь очутилась моя сестра и некому было бы постоять за нее. Уж слишком много бродит в наших краях разных подонков — одних янки сколько тут развелось!

Челюсть головореза заметно напряглась, рука дернулась к шестизарядному револьверу, торчащему из-под приспущенного на бедра ремня, но он заставил себя сдержаться, выдавил улыбку и процедил сквозь зубы:

— Придется ехать в Сан-Антонио и искать ее там. Сдается мне, она поехала туда на дилижансе.

— Я бы тоже так сделал — я имею в виду, искал бы ее в Сан-Антонио.

— И куда, ты говоришь, вы направляетесь?

— В Остин — у нас там родственники, — ответил Маккриди и, снова обняв Верену за плечи и слегка пододвинув к себе, заботливо спросил у нее: — Ну как, солнышко, тебе лучше?

— Мне трудно дышать, — приглушенным голосом выговорила она.

— Это потому, что тебя вырвало, — успокоил он ее.

— Ну ладно, я двинул дальше, — произнес незнакомец. — Черт возьми, как сквозь землю провалилась!

— Надеюсь, все будет в порядке и вы найдете ее, — проговорил Маккриди. — Главное, чтобы с ней ничего не случилось.

— Уж будьте уверены, найдем — никуда она от нас не денется!

Верена услышала удаляющееся позвякивание шпор, из чего могла заключить, что ее самозваный братец уходит, но Маккриди по-прежнему крепко прижимал ее к себе, и в ухе у нее отдавалось биение его сердца.

— Ну хорошо, — сказал он, наконец отпустив ее, — можете садиться нормально. Но учтите — он только что вышел из вагона, так что не спешите выглядывать из окна.

— У меня из-за вас шея затекла, — недовольно пробурчала она.

Откинувшись на спинку сиденья, она украдкой глянула в сторону окна, надеясь хоть мельком увидеть человека, который прилагает так много усилий, чтобы найти ее. Но, поскольку он был к ней спиной, она могла рассмотреть лишь шляпу с большими полями, клетчатую фланелевую рубашку и короткие, выгнутые колесом ноги, обутые в сильно изношенные ботинки. Шел он, заметно прихрамывая.

— Ну что, узнали его?

Застигнутая врасплох, она виновато отвернулась от окна и, не колеблясь, ответила:

— Нет, я его, конечно, не знаю. Ну, и уж тем более он не мой брат.

— Почему вы так уверены? Может быть, он ваш единокровный брат?

— Исключено: отец жил с нами до 1861 года, то есть до самого начала войны.

— Что ж, надо признать, особого сходства между вами я и в самом деле не заметил, хотя кто знает.

— Я знаю. Отец мой был выше ростом и имел на редкость привлекательную внешность.

Вроде вашей, промелькнуло у нее в голове, но вслух она этого не сказала. Вместо этого, иронически взглянув на него, она произнесла с легкой, полунасмешливой улыбкой:

— Должна признать, мистер Маккриди, что кое-чем вы меня все-таки поразили.

— Чем же это?

— Вы оказались непревзойденным вруном. Если вспомнить, что говорила ваша матушка, то уши у вас должны были бы уже свисать до самого пола.

— Вы несправедливы — я ведь помог вам отделаться от несимпатичного родственничка; так разве цель не оправдывает средства?

— Не знаю — может быть. Но почему вам вздумалось выбрать для меня имя Бесс? Мне оно никогда не нравилось. Оно скорее подходит для какой-нибудь толстой пожилой женщины.

— Это имя моей матери.

— Понятно. В таком случае у вас к нему должно быть особое отношение, — смущенно пробормотала она.

— Так оно и есть.

— Извините, — вздохнула она. — Мне не следовало говорить такие бестактные вещи.

— Ничего, ей всегда нравилось, когда люди не скрывают того, что думают. Впрочем, разговоры о Бесс Маккриди вряд ли помогут понять, чего, собственно, хотел от вас этот ковбой, — сказал он, возвращаясь к эпизоду с незнакомцем. — Вы уверены, что не знаете этого?

— Если бы знала, неужели я вам не сказала бы?

— Думаю, что нет.

— И тем не менее я не знаю.

— Но кому-то было известно, что вы едете в Техас, не так ли?

— Никому, кроме мистера Хеймера; однако я не думаю, что он мог обратиться к парочке головорезов с просьбой встретить меня, когда я высажусь на техасский берег.

— А что вы о нем знаете?

— О мистере Хеймере? Практически ничего, хотя, судя по его письму, это, несомненно, джентльмен и к тому же опытный адвокат. Словом, человек, которому можно полностью доверять.

— Таких людей вообще не существует в природе.

— Ну, не знаю. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что написал мне уже немолодой и очень приличный человек. Я даже не уверена, что он был знаком с моим отцом. Из присланных им бумаг следует, что округ назначил его вести дела, связанные с оставшимся после отца имуществом — хотя, судя по всему, оставил отец совсем немного: небольшую ферму и дом с тремя комнатами. Собственно, завещание можно было бы утвердить и без моего присутствия на судебном заседании.

— В таком случае возникает вопрос — зачем вам понадобилось ехать в такую даль, если в этом нет особой необходимости?

— Я уже и сама не знаю зачем; мне все больше начинает казаться, что лучше бы я сюда не приезжала. Не говоря уже о расходах, поездка эта — сплошной кошмар.

Судорожно вздохнув, она некоторое время молча смотрела в окно, а затем снова повернулась к Маккриди и продолжала:

— Я думаю, мне просто хотелось своими глазами увидеть, где жил отец после того, как бросил нас, и чем занимался. Мне кажется, я пытаюсь найти ответ на вопрос — почему он с нами так поступил? Глупо звучит, не правда ли? — проговорила она, опуская глаза. — Особенно если учесть, что скорее всего я даже не смогу выручить от продажи наследства сумму, которая компенсировала бы мои расходы.

— Мне лично это глупым не кажется.

— Интересно, — снова вздохнув, задумчиво произнесла она, — разве могут в одном и том же месте оказаться сразу две Верены Хауард? Как вы думаете?

— На мой взгляд, это крайне маловероятно. Как правильно заметил ваш друг, у вас не совсем обычное имя.

— Это уж точно. Я знала, кроме себя, еще одну лишь Верену — свою тетушку, в честь которой, собственно, меня и назвали. Полное ее имя — Верена Саммерз.

— Да-а-а, — протянул Маккриди, — признаться, я мало понимаю, что происходит. Ну да ладно, — сказал он, вновь разворачивая маисовые лепешки, — давайте-ка перекусим, пока в вагоне никого нет.

Жир на лепешках застыл, и они стали еще более неаппетитными на вид.

— Не могу я их есть — просто не могу. Даже когда их жарили, запах был неприятный — что уж говорить теперь.

Он вынул часы, щелкнул крышкой и, глядя на циферблат, решительно произнес:

— Ладно, до отправления остается еще восемь минут. Ждите меня здесь, а я попробую пробиться через толпу и взять для вас что-нибудь более съедобное, если, конечно, там такое найдется.

— А вы разве не видели, что у них есть?

— Не успел. Услышав, как те двое расспрашивают о вас, я схватил первое, что попалось под руку, — благо, буфетчик в этот момент не смотрел на прилавок — и выскочил оттуда.

— Выходит, вы даже не заплатили за лепешки? — ужаснулась Верена. — То есть попросту их украли?

— Почему же — я оставил им двадцатипятицен-товик, — успокоил он ее и, взглянув на злополучные лепешки в промаслившейся салфетке, добавил: — Хотя, конечно, они и гроша ломаного не стоят.

Завернув лепешки в салфетку, он встал и резким движением опустил правую руку; тотчас же из-под рукава выскользнул узкий нож.

— Держите, — сказал он, протягивая ей нож. — Он понадежнее вашей булавки.

Она взглянула сначала на нож, затем — на сверток с лепешками в другой руке Маккриди и поспешно проговорила:

— Я передумала, мистер Маккриди, я согласна их есть.

— Может быть, вы предпочитаете револьвер? Думаю, я могу его вам оставить.

— Нет, нет! — умоляюще выдохнула она. — Прошу вас, никуда не уходите!

Смерив ее красноречивым взглядом, он вздохнул и опустился на свое место:

— Ну, знаете, угодить вам чертовски трудно. Если бы существовала специальная школа для девушек, в которой обучали бы искусству своенравия и капризности, вы бы окончили ее с отличием. То же самое относится и к умению лгать — в этом искусстве вы добились поразительных успехов.

— Я вам не лгала, мистер Маккриди, — возмутилась она.

— Так уж и не лгали?

— Практически нет.

— Ну хорошо, скажите мне в таком случае, существует все-таки или не существует мистер Хауард?

— Уверена, что существует — по крайней мере, где-нибудь. То есть я хочу сказать, что Хауард — довольно распространенная фамилия.

— Но у вас на самом деле ведь нет никакого мужа?

— Допустим, нет.

— А как насчет всего остального?

— Чего остального? Знаете, сэр, вы…

— Какие еще вы мне рассказывали сказки? — не дал он ей договорить.

— Никаких. А сказать, что я замужем, меня вынудил не кто иной, как вы, — должна же я была как-то защищаться от вашего навязчивого внимания.

— И от внимания таких, как тот, с кем мы только что имели удовольствие разговаривать? — насмешливо спросил он.

— Прежде всего — таких, как вы, мистер Маккриди, ну и, конечно, таких, как он и вся эта ужасная компания ковбоев, — с вызовом ответила она, а затем, глядя прямо в его выражающие скептицизм и иронию темные глаза, добавила: — Все остальное, что вы услышали от меня, — это абсолютная правда.

— Как говорится — хочется верить, да не можется.

— Вы лучше посмотрите на себя, — парировала она его слова. — В чужом глазу вы даже соринку видите, а в своем и бревна не замечаете. Скажите мне, зачем вам мои заботы делать своими? Что, хотела бы я знать, вы от меня скрываете?

— Ничего особенного, — солгал он.

— И существует ли миссис Маккриди?

— Их сколько угодно.

— В каком смысле?

— У моего отца было четыре брата. Все они поженились и обзавелись детьми — большей частью сыновьями. Ну а эти сыновья, в свою очередь, тоже поженились…

— Дальше не надо, — перебила его она. — Я спрашивала о вас.

— Такой миссис Маккриди пока еще не существует. — Откинувшись на спинку сиденья, он окинул Верену ленивым взглядом и спросил: — А что, вы собираетесь претендовать на это место?

— Нет уж, покорно благодарю, — отрезала она.

— Вас еще что-нибудь интересует? Я имею в виду — насчет меня.

— Я не люблю совать нос в чужие дела, мистер Маккриди.

— Вот как? А мне ваш вопрос показался в высшей степени личным.

— Но вы ведь первый спросили меня об этом. Какая вам разница — замужем я или нет?

— В общем-то, никакой. Просто человек видит хорошенькую девушку, которая решилась отправиться в путь в одиночку, и…

— И ему в голову приходят разные глупости, — закончила она за него.

— Не совсем так, мисс Хауард, — я бы это назвал просто любопытством.

— А я бы назвала это тем, чем оно есть на самом деле.

— Что ж, пусть будет по-вашему. Вот, возьмите, — сказал он, протягивая ей холодную лепешку, а затем добавил: — Ешьте и наслаждайтесь моей компанией, пока у вас есть такая возможность.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я выхожу на Орлином Озере — разве вы забыли?

Думать об этом было не очень приятно, особенно после того, что случилось. Но как бы там ни было, она ни за что не станет просить его остаться. Она не даст ему повода, которым потом он мог бы воспользоваться. И с этой мыслью она решительно принялась за жареную лепешку. Какая ни есть, но все-таки это пища для пустого желудка.

— Ее там не было, Гиб! Говорю тебе — не было! — твердил, обращаясь к Ханне, Ли Джексон, едва не срываясь на крик.

— Скажи ему, Чарли, — этой девчонки Хауард и близко там не было!

— Точно, Гиб, мы осмотрели весь этот чертов поезд, — подтвердил слова Ли более сдержанный Пирс, — но нигде ее не увидели.

— Мы как проклятые пялились на всех, кто выходил из поезда пожрать, — не переставая горячиться, продолжал Джексон, — и, когда все вышли, а она так и не появилась, Чарли влез в вагон и пошел искать ее через весь поезд. Но я тебе говорю — там не было не единой дамочки, которая бы ехала совсем одна. Да и вообще в том проклятом составе женщин почти не было — одна-две, и не больше. Ты думаешь, мы бы тебе не сказали, если б нашли ее?

— А может, он так кумекает, что вы хотели приберечь ее для себя, — вступил в разговор Боб Симмонз. — Может, он думает, что вы решили заграбастать все на двоих, а не делить на четыре части.

— Ты что, Боб, и впрямь так считаешь? — запальчиво спросил Пирс. — Ты серьезно думаешь, что мы хотели вас надуть? Какого лешего, в таком разе, нам понадобилось сюда возвращаться? Не проще ли было схватить девчонку и смотаться куда подальше?

— А с чего ты взял, что я так считаю, Чарли? — попытался его успокоить Симмонз. — Я только сказал, что, может, так думает Гиб. Черт подери, мы не вылезали из седла ночь и день подряд. После этого голова не шибко-то варит. Да и нервные какие-то мы все стали.

— С тем же успехом мы могли искать иголку в стоге сена, — пробурчал Джексон. — Ясное дело, лучше было бы дожидаться ее в Сан-Анджело — разве я вам это не предлагал?

— Она точно должна была ехать в этом поезде, — убежденно сказал Гиб. — Ее имя было в списке пассажиров Норфолкской Звезды, плывших до Галвестона. И, понятное дело, она не стала нанимать себе коляску — не будет же она трястись почти до другого конца Техаса.

— Похоже, она взяла и слиняла, — заявил Джексон.

— То есть испарилась — ты это хочешь сказать?

— Чего?

— Я говорю — тебя послушать, так получается, она испарилась.

— Знаешь, Гиб, — саркастически ответил Джексон, — у меня, натурально, нет твоего образования, и я таких умных слов не знаю, зато глаза у меня, черт возьми, на месте! И у Чарли со зрением тоже все в порядке!

— Ну хорошо, хорошо. — Гиб Ханна провел рукой по волосам, затем потер щетину на лице. — Какой смысл нам ссориться? Мы упустили ее, и все дела. Зато мы знаем, что она точно сошла с того парохода, и нам известно, что она переночевала в пансионе мадам Харрис — я сам проверял по регистрационной книге. По словам этой миссис Харрис, девчонка попросила разбудить ее пораньше, чтобы ей хватило времени позавтракать и успеть на поезд. Вот так, черт подери.

— А может, нам нужно было подождать, когда придет кассир, и спросить у него? — предположил Пирс.

— Некогда было ждать, — напомнил ему Симмонз. — Поезд ушел, почитай, за час до этого, и окошко было уже закрыто. В следующий раз оно открывалось аж в четыре часа, и тогда мы бы этот проклятый поезд вовсе не догнали.

— Видать, что-то случилось, и она не поспела на девять пятнадцать — так оно и было, Гиб, — настаивал Джексон.

— По-другому никак нельзя объяснить.

— Ты говоришь, эта, как ее там, Харрис сказала тебе, что наша мисс Хауард и впрямь смазливая девочка — так, может, с ней и взаправду что стряслось? Я хочу сказать, в таком месте, как Индианола, хватает лихих парней.

— Идти ей было всего ничего, да и то средь бела дня, — резким тоном возразил Ханна. — Кто-нибудь что-нибудь обязательно бы увидел, и об этом стало бы всем известно.

— В таком разе, Гиб, — вздохнул Ли Джексон, — получается, что у нас с Чарли не хватает шариков в голове — ты небось к этому клонишь или как тебя понимать?

— Ну да, Гиб, — поддержал его Чарли, — если ты у нас такой башковитый, то, может, растолкуешь нам, куда, к черту, она подевалась?

— Она в поезде.

— А у нас, значит, с Чарли совсем зенки повылазили — так, что ли? — процедил сквозь зубы Ли. — Но раз ты такой умный и глазастый, почему бы тебе самому не поискать ее?

— Ладно, кончаем грызню, толку от этого все равно никакого, — устало произнес Ханна. — Стало быть, вы говорите, что видели всех без исключения пассажиров — ну и дальше что?

— А то, что промеж них не было такой, как Верена Хауард, — уверил его Чарли Пирс. — Там вообще не было женщин, если не брать в расчет жену фермера с оравой мальцов, ну и еще одну…

— Какую именно?

— Одну бабенку малость помоложе — с ней еще был муж.

— А ты хорошо ее рассмотрел?

— Не мог. Беднягу так мутило, что она не могла держать прямо голову. Муж вконец замучился с ней. Сказал, что ждет ребенка.

— Может, эта Верена сошла с поезда до того, как мы его догнали? — медленно проговорил Симмонз. — Может, не выдержала такой компании?

— И куда потом подевалась?

— А мне почем знать.

— Нет, она может быть только в этом поезде, — уверенно заявил Ханна.

— Если так, то она выдает себя за ковбоя, и у нее это чертовски здорово получается, — пробормотал Джексон. — В этом поганом поезде никого, кроме ковбоев и мексиканцев, больше не было.

— И, кроме того, какого черта ей нужно было выдавать себя за кого-то другого? — заметил Боб Симмонз.

— Разве что она пронюхала о золоте…

Все трое посмотрели на Гиба Ханну. Затем заговорил Чарли Пирс:

— Откуда, будь все проклято, она могла бы об этом пронюхать? Ты же нам сказал, что даже тот чертов Хеймер не подозревал о золоте.

— Джек все оставил ей, — заявил Гиб и для убедительности повторил: — Все без исключения. Вполне вероятно, что он написал ей об этом перед смертью. Или оставил для нее послание, которое переправили ей после.

— Сколько раз повторять тебе, что там не было никакой…

— Чарли, а ты хорошо разглядел ее мужа? — прервав его, неожиданно спросил Ханна.

— Еще бы. — Пирс глотнул воздух, затем медленно его выпустил. — Довольно смазливый из себя парень, мятежник из Арканзаса. Сказал, что в войну сражался в составе Адской бригады. Черные волосы, сдается, карие глаза, шикарный костюм. Похож был на законника или кого-то в этом роде.

— Или на шулера… Ладно, что еще?

— Он был в сидячем положении, поэтому затрудняюсь в аккурат сказать, какого он роста, но, надо думать, он будет малость повыше тебя, Гиб.

— А что ты скажешь о его жене?

— Черт его знает — я же говорю тебе, лица ее я не видел, но мне сдалось, что одета она была неплохо. — Чарли мучительно пытался получше вспомнить, весь его лоб взбороздился складками. — Ее все время мутило, здорово мутило, Гиб. И еще — он называл ее Бесс. Как будто и все… Да, чуть не забыл — у нее было обручальное кольцо. По всему видать, это не наша пташка — согласен, Гиб?

— Может, да, а может, и нет.

— Я так себе смекаю, что нам лучше всего ехать назад в Сан-Анджело и ждать ее там, — высказал свое мнение Ли Джексон. — Толку от этого будет больше. Она же все равно появится на том судебном заседании насчет наследства.

— Мы и раньше знали, как ты там себе смекаешь, — оборвал его Ханна. — А я все равно считаю, что она едет в этом поезде, и намерен удостовериться в своей правоте.

— И как ты собираешься это сделать, Гиб?

— Учитывая, что поезд вынужден останавливаться каждые несколько миль и ждать, пока освободится путь, мы не упустим его из виду. И всякий раз, когда пассажиры будут выходить из вагонов, чтобы перекусить, кто-нибудь из нас должен быть где-то поблизости и держать их в поле зрения.

— Все это так, но…

— Даже если она и заметит что-то, рано или поздно она должна совершить ошибку и выдать себя.

— Но когда они остановятся для пересадки в Харрисберге, будет уже совсем темно, а в темноте не больно много увидишь, — резонно заметил Боб.

— Чтобы сесть на дилижанс до Сан-Антонио, ей придется ехать на поезде до Колумбуса. Интересно знать, какие там остановки после Харрисберга?

Достав расписание, Боб Симмонз разгладил его рукой и прочел вслух перечень остановок. Когда он закончил, Гиб Ханна кивнул и произнес:

— Так я считаю, что лучше всего, если мы догоним поезд где-то за Харрисбергом. А после этого…

— Да, но разве им не покажется малость странным, что всю дорогу вблизи маячат одни и те же никому не известные люди?

— Рейнджер ни у кого не вызовет подозрений.

— Но мы же не…

— А для чего, ты думаешь, у меня эта штука? — в очередной раз перебил Джексона Ханна и, сунув руку в карман, достал техасский полицейский жетон, затем протер его рукавом и добавил: — Чем дальше на запад, тем больше народ доверяет техасским рейнджерам.

— Я и не знал, Гиб, что рейнджерам положены жетоны, — пробормотал Чарли. — Я думал, им дают только бабки за работу и боеприпасы.

— Некоторые из них сами себе покупают жетоны, — пояснил Джексон.

Ханна кивнул в знак согласия:

— За этот жетон с меня хотели содрать два доллара, но не мог же я унижаться и платить какому-то мексиканишке.

Он помолчал, а затем решительно заявил:

— Терпеть не могу, когда поддержанием порядка занимаются негритосы и мексиканцы.

— Ты что, ради жетона прикончил этого парня? — не веря своим ушам, спросил Симмонз. — Гиб, ты убил техасского полицейского?

— Я убил мексиканца, не более того, а это, я думаю, в расчет не принимается.

— Черт возьми, Боб, никакой техасской полиции уже нет, — напомнил Симмонзу Пирс. — Насколько я слышал, у всех она в печенках сидела, эта полиция, и губернатору ничего не оставалось, как разогнать ее и снова возвратить рейнджеров. А теперь здесь только и остались что десяток-другой рейнджеров да горсти шерифов по округам.

— На сей раз ты все изложил правильно, — отозвался Ханна; еще раз взглянув на жетон, он опустил его в карман и, улыбаясь, добавил: — Думаю, есть все основания утверждать, что вы видите перед собой янки, превратившегося в рейнджера. А я знаю несколько случаев в прошлом, когда из этого получался немалый прок.

Она крепко спала, прислонившись головой к оконному стеклу, как вдруг поезд резко дернулся и остановился. Ее бросило вперед, и она бы ударилась о пустое сиденье впереди, если бы Маккриди вовремя не подхватил ее.

— Что там случилось? — пробормотала она, с трудом просыпаясь. — В чем дело?

— Мы снова остановились.

— Да, я вижу. Но почему?

Сзади них отворилась дверь, и появившийся на пороге проводник, стоя под надписью «НЕТ ВЫХОДА», провозгласил:

— Пассажиры, на линии повреждение! Для починки прибудет ремонтная бригада из Орлиного Озера.

— А сколько это займет времени? — выкрикнул кто-то из дальних рядов.

— Не могу сказать — лопнул рельс! — прокричал проводник в ответ.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Верены. Мало того что они поминутно останавливаются в самых неожиданных местах из-за коров на колее, так теперь, в довершение всего, они застряли посреди чистого поля — и к тому же перед самым ужином. Наклонившись вперед, она положила голову на спинку сиденья, чувствуя себя слишком измученной, чтобы найти в себе силы даже для слез. Каждая косточка ее тела ныла от усталости, и конца этим пыткам не было видно. Она находилась в пути целую вечность, но так никуда еще и не прибыла.

— А далеко до Орлиного Озера? — услышала она голос Маккриди.

— Где-то четыре мили, — ответил проводник.

— За это время я могла бы добраться до Колумбуса, даже если бы шла из Галвестона пешком, — пробормотала она вполголоса.

— Но самое ужасное — то, что, даже когда мы дотащимся туда, это будет всего лишь меньшая часть пути до Сан-Антонио. У меня появляется такое ощущение, что Пенсильвания находится на другом конце света.

Глянув на пестрое сборище оставшихся в вагоне пассажиров, она вздохнула и добавила:

— По сути, Техас — это какая-то другая, совсем чужая страна.

— Вам пока приходится видеть далеко не лучшее из того, чем может похвалиться Техас, — проговорил Маккриди. — Ладно, по крайней мере, худшие из этой ватаги сошли на предыдущей остановке.

— Хотелось бы верить, что это так.

— Разве я хоть раз вам солгал? — спросил он шутливым тоном.

— Разве вы когда-нибудь говорите правду? — кольнула она его в свою очередь.

Он напустил на себя обиженный вид:

— Знаете, я мог бы вас оставить в теплых объятиях ваших объявившихся родственничков, но я этого не сделал.

— Говоря откровенно, я и сама до сих пор не понимаю, почему вы этого не сделали, — призналась она.

Маккриди поднял глаза на проводника и спросил:

— Может быть, есть какая-нибудь возможность, чтобы нас подбросили до Орлиного Озера, не дожидаясь, пока отремонтируют путь?

Проводник перевел взгляд на Верену:

— Что, вашей миссис снова нехорошо?

Прежде чем она успела возразить, Маккриди предупреждающим движением положил ей руку на плечо и, кивнув головой, ответил:

— Наверно, это из-за жары. Боюсь, если не дать ей подышать свежим воздухом, она упадет в обморок.

— Вы можете выйти и походить с ней возле поезда.

— Это ненадолго поможет. Ей придется снова возвращаться в вагон, а из-за того, что мы стоим, внутри станет еще жарче. Если к тому же учесть, что закрыт туалет…

— Сюда должны прислать повозку с ремонтной бригадой, но я не знаю…

Он перевел взгляд на остальных пассажиров. Многие из них уже и сейчас недовольно бурчали, переговариваясь друг с другом, а по мере подъема температуры внутри вагона страсти накалятся еще выше.

— Я даже не знаю… в этой повозке не хватит места для всех, кто захочет уехать, — закончил он неуверенно.

— А пока что я хотел бы поместить ее куда-нибудь, где она могла бы прилечь и немного передохнуть, и готов сейчас же заплатить за это.

Опустив руку в карман пиджака, Маккриди нащупал пачку денег и, вынув их, отделил от пачки десять долларов одной купюрой.

— Может быть, вы смогли бы найти для нее подходящее место? — спросил он как бы между прочим.

Не сводя взгляда с денег, проводник некоторое время раздумывал, а потом согласился:

— Что ж, пойду посмотрю, что можно сделать.

— Уж постарайтесь, — вполголоса проговорил Маккриди, вручая проводнику банкноту. — У меня есть еще одна точно такая же, если у вас получится.

Не веря своим глазам, Верена завороженно наблюдала, как проводник аккуратно складывает десятидолларовую бумажку и прячет ее в кармашек для часов. Едва дождавшись, пока он выйдет из двери вагона, пятясь, словно краб, она повернулась к Маккриди и решительно заявила:

— Я ни разу в жизни не падала в обморок. Ни единого разу. И все это нельзя назвать иначе как чистой воды подкупом.

— Угу.

— Вы что, всегда бросаетесь так деньгами?

— А вы предпочитаете сидеть в вагоне и вариться в собственном поту? — отвечал он, явно не чувствуя раскаяния за содеянное. — Через десять-пятнадцать минут здесь будет настоящее пекло, как в раскаленной печи.

— Ну а все остальные? Как это будет выглядеть, когда мы встанем и спокойненько выйдем отсюда, оставив их мучиться в этом аду?

— Если им будет совсем невмоготу, они тоже что-нибудь придумают.

— Вы ведете себя как настоящий эгоист, мистер Маккриди, — принялась отчитывать его Верена. — И не думайте ни на секунду, будто я не понимаю, что всю эту вашу заботу обо мне вы используете лишь как повод самому укрыться от жары.

— Мама всегда мне говорила: «Умей за себя постоять, сынок, а о других пусть позаботится Господь Бог», — спокойно произнес в ответ Маккриди. — Понятно, она тогда говорила это с воспитательными целями, но впоследствии я пользовался ее советом в каких угодно других ситуациях.

— Я уже успела это заметить.

Она повернула голову к окну и стала смотреть, как над прерией поднимаются и зыбко колышутся дымчатые волны марева. А на горизонте чередой тянулись пологие холмы, поросшие густым высокоствольным лесом, манившим под свою уютную сень. Но в такую жару, подумала она устало, добираться до него на собственных ногах — дело абсолютно немыслимое. Шелковые чулки, пояс с эластичными подвязками, доходящие до колен панталоны, сорочка, лифчик, накрахмаленная нижняя юбка под платьем и без того почти довели ее до теплового удара. Если ей и есть за что благодарить Бога в настоящую минуту, так это за свое решение не надевать корсет.

— Как вы считаете, сколько времени займет ремонт пути? — нарушила она молчание.

— Я карточный игрок, а не железнодорожник, — напомнил он ей.

— Все равно у вас должно быть какое-то суждение на этот счет. Во всяком случае, мне показалось, что у вас есть свое мнение по любым остальным вопросам.

— Знаете, у вас от жары совсем в голове помутилось, — безжалостно сказал он, но, видя, как ее лицо зарделось от обиды, смягчился и добавил: — Ну хорошо, если бы мне пришлось заключать пари, я бы сказал, что меньше чем за несколько часов им не управиться.

— Я все готова отдать за ванну и приличную еду, — едва слышно проговорила она. — Я чувствую себя мокрой посудной тряпкой, которую забыли вывесить просушить.

— Вы могли бы иметь и то, и другое, но за это надо платить.

— Увы, я не могу сейчас позволить себе такую роскошь. Я должна экономить оставшиеся у меня деньги.

— Но я же предлагал вам взять часть моего выигрыша, — напомнил он ей.

— Я не хочу быть обязанной кому-либо, мистер Маккриди. Единственное, чего я хочу, так это… Впрочем, сейчас слишком поздно об этом говорить. Он умер, а я… а я не должна была уезжать из дома.

Отвернувшись, она прижалась головой к теплому оконному стеклу и закрыла глаза.

— Ничего, со мной все в порядке, — сказала она, убеждая в этом скорее себя, чем его, — как-нибудь выкарабкаюсь.

— Я в этом не сомневаюсь.

Он почувствовал себя очень утомленным — не меньше, чем она, судя по ее виду. Но вместо того чтобы поддаваться усталости, он решил размять затекшие ноги и встал с места. В пальцах ног, втиснутых в ботинки с толстыми подошвами, ощущалось болезненное покалывание. Чтобы восстановить кровообращение, он принялся ходить по вагону, сначала в один конец, потом обратно — и так несколько раз.

— Сыграем, мистер?

Он обернулся и увидел совсем еще юного, желторотого ковбоя. В первое мгновение он готов был поддаться соблазну. Но нет, он еще не опустился до такой степени, чтобы обдирать младенцев. К тому же было заметно, что паренек и так уже на грани отчаяния. Он отрицательно покачал головой:

— Слишком жарко.

— А я так думаю, надо отвлечься, чтобы забыть про жару, — отозвался юнец. — Ты, я слышал, играешь по-крупному. Эл и Билли, до того как сойти, говорили, что ты, мистер, кого хочешь облапошишь в карты.

— А сколько у тебя денег?

— Неважно — хватит.

— И все-таки?

— Достаточно, — настаивал паренек. — Я еще не все продул.

— В таком случае покрепче держись за то, что осталось.

Отвернувшись от юнца, он собрался идти дальше, но тут же услышал за спиной характерный щелчок взводимого курка, и у него на затылке зашевелились волосы. Первым его побуждением было выхватить свой армейский «кольт», но это могло бы спровоцировать парня на беспорядочную стрельбу, и кто знает, чем бы это окончилось для окружающих. Кроме того, убив этого юнца, он совершил бы большую глупость — интерес к нему со стороны закона стал бы намного более пристальным, чем ему этого хотелось. Так что оставалось одно — уповать на свою звезду и надеяться, что малый не станет стрелять ему в спину.

— Если каждый будет мне говорить, что его не устраивают мои денежки… — В ровном голосе паренька слышалась нескрываемая угроза.

Маккриди ничего не ответил и намеренно сделал еще один шаг вперед.

— А ты, я погляжу, ко всему еще и заячья душонка, мистер, — раздался за его спиной голос юнца.

Маккриди и на этот раз промолчал.

— Убери-ка свою пушку, сынок, ненароком еще угодишь в кого-нибудь, — вмешался ковбой, сидевший позади парня.

— Не бывало такого, чтоб кто-то давал от меня деру и оставался живым, — произнес юнец и наставил револьвер на удаляющегося Маккриди: — Ну, мистер, тебе теперь в самый раз молиться.

Все кругом затаили дыхание, а Маккриди продолжал двигаться.

Наступившая тишина невольно привлекла внимание Верены. Она села и, вытянув шею, посмотрела в другой конец вагона, туда, где находился Маккриди. Ей было интересно узнать, что там происходит. Она заметила, что все как-то неестественно замерли на месте. А потом, привстав с сиденья, чтобы лучше было видно, она рассмотрела за спинами ковбоев какого-то мальчишку, целящегося в Мака Маккриди. В ужасе она кинулась в проход и, пытаясь отвлечь внимание юного бандита, крикнула во весь голос:

— Не стреляй!

Все разом повернулись к ней, а она крепко зажмурила глаза, задержала дыхание и, делая вид, что лишилась чувств, упала на пол. В тот же миг в ноздри ей ударил острый запах табачной жвачки, грязи и опилок. Ее чуть не вырвало от такой смеси ароматов, и страшно подумать, во что, должно быть, превратилось ее платье.

Юнец от неожиданности вскочил с места и, увидев лежащую Верену, досадливо чертыхнулся. Воспользовавшись его замешательством, Маккриди резко повернулся кругом, нагнул голову и бросился на него. Выставив плечо вперед, он сильно толкнул юнца в грудь, и тот повалился назад. Револьвер при этом выстрелил, и пуля, просвистев, ударилась о металлический потолок вагона. Ковбой постарше — тот, что пытался урезонить своего юного соседа, — быстро сориентировался и, прежде чем юнец успел подняться, саданул его по голове рукояткой своего старого шестизарядного револьвера. Тело паренька обмякло, и ставший уже не опасным револьвер выпал из его руки на пол.

— Никто нынче не учит молокососов приличным манерам, — заметил матерый ковбой, пряча оружие в кобуру.

Не совсем еще понимая, чем вызван такой неожиданный поворот событий, Маккриди пробился сквозь толпу зевак, собравшихся в проходе, к Вере-не, опустился на колени возле нее и приподнял ее голову.

— Расступитесь! — обратился он к сгрудившимся вокруг них ковбоям. — Ей не хватает воздуха. Она без сознания.

Произнося эти слова, он почувствовал, как она вся напряглась. Близко наклонившись над ней, чтобы заслонить от взглядов любопытных, он тихонько проговорил ей на ухо:

— Пока что не двигайтесь — и спасибо вам.

— Мое платье… оно погибло, — сокрушенно отозвалась она.

— Я куплю вам новое.

— Не сможете.

Подставив для опоры согнутое колено и одной рукой поддерживая Верену в полуприподнятом положении, другой рукой он быстро расстегнул верхние пуговицы на ее платье и продел пальцы под ткань. Ее тело еще больше напряглось, и, схватив его за руку, она выдохнула:

— Нет!

— Тссс! — прошептал он ей в самое ухо. — Все будет выглядеть правдоподобнее, если я слегка расслаблю вам корсет.

— Но на мне нет корсета, — прошипела она сквозь стиснутые зубы. — И если вы хоть раз еще ко мне прикоснетесь, я закричу.

— Каким же я выглядел бы супругом, если бы не сделал этого? — парировал он ее вспышку, а затем, обернувшись, сообщил для всеобщего сведения: — Мне нужно вынести ее из вагона — она здесь задыхается.

В этот момент через дверь с надписью «НЕТ ВЫХОДА» ворвался проводник и требовательно вопросил:

— Что тут за шум? Кто стрелял?

В этот момент он увидел лежащую на полу женщину и подумал худшее:

— Бог ты мой! Что случилось?

— Малыш хотел пристрелить ее мужа, ну и она, понятно, сомлела, — ответил кто-то из пассажиров.

— Ты, приятель, лучше-ка побеспокойся о его супружнице, — обратился к проводнику другой, — а о мальце за тебя уже позаботился Том. Стукнул его по башке своей пушкой, и теперь малыш до самой ночи не оклемается.

— С ней все в порядке? — спросил проводник у Маккриди. — Ее не ранило?

— Виновато это проклятое пекло, — вступил в разговор еще один пассажир. — Она перегрелась, вот и все дела. Потому и сомлела — чего уж удивляться.

— Бьюсь об заклад, что и в аду не бывает такой жарищи, — поддержал его третий ковбой.

— Если даже и так, меня один черт туда не заманишь, — ввернул его сосед.

— Нужно найти для нее какое-нибудь место, где она могла бы немного отдохнуть, — сказал Маккриди, глядя снизу вверх на проводника, — и тогда, я уверен, ей стало бы лучше. Но здесь ее оставлять нельзя ни в коем случае. И ей понадобится вода.

У бедняги проводника было такое ощущение, будто все считают виновником жары его одного. Он поднял руки, призывая всех к молчанию, и, как бы оправдываясь, сказал:

— Я делаю все, что могу, граждане. Я знал, что ей плохо, и потому договорился, что ее отвезут к миссис Гуд. С минуты на минуту сюда прибывает повозка с рабочими.

— На кой черт сдалась твоя повозка, если дамочка может помереть еще до ее появления! — решительно заявил какой-то дюжий парень. — Джейк верно сказал — уж больно сильно она подогрелась в этом пекле.

— Перегрелась, — слабым голосом поправила его Верена.

— Ну да, а я чего говорю?

Какой-то человек, видимо, отнесся к просьбе достать где-нибудь воды вполне серьезно, потому что как раз в тот момент, как она собиралась приподняться, он вылил ей на голову целую флягу воды, отчего волосы у нее стали мокрыми. Вода попала ей в рот и нос, и она, отфыркиваясь и чуть не задыхаясь, стала отчаянно вырываться из плена удерживавших ее в лежачем положении рук.

— Ты гляди — да у нее, никак, настоящий припадок!

— Ну, ну, любимая, — успокаивал ее Маккриди, — лежи тихонько, и тебе станет лучше.

Опасаясь, что по ее милости может обнаружиться их маленькая хитрость, он закрыл ей ладонью рот и нос и, подняв голову, снова сообщил для всеобщего сведения:

— Она вся горит — должно быть, высокая температура.

Верена представила, как ужасно она выглядит в перепачканном платье, да еще с мокрыми волосами, и от стыда закрыла глаза.

— Говорил я вам — дамочка сжарилась в этом пекле. Ее хватил этот — как его — тепловой удар, — продолжат настаивать здоровяк с победоносным видом.

А в другом конце вагона несколько ковбоев, не переставая чертыхаться, с ожесточением колотили по чему-то металлическому, производя страшный грохот. Затем раздался торжествующий вопль:

— Черт возьми, получилось! А ну-ка, Тад, подсоби мне маленько.

И над головами пассажиров поплыл передаваемый из рук в руки и провожаемый крепкими словечками плоский кусок металла, еще несколько минут назад служивший дверью в туалете. Когда он достиг той части вагона, где лежала Верена, кто-то из стоявших рядом ковбоев опустил его на пол возле нее.

— Так, ребята, а теперь давайте положим ее на эту штуку и вынесем на открытый воздух.

Ее ухватили за ноги и плечи, и глаза ее непроизвольно открылись. Она заметила, что Маккриди стоит несколько в стороне и, всем своим видом выражая озабоченность, прячет в уголках глаз сдерживаемую улыбку. Не было сомнений, что этот наглец внутренне потешается над ней.

— Я и сама могу идти — уверяю вас, — запротестовала она, когда ее перенесли и уложили на что-то очень жесткое. — Прошу вас, не нужно…

Но никто ее и слушать не хотел. Подоткнув ей юбки, ковбои подняли импровизированные носилки и понесли. Боясь потерять равновесие, она не осмеливалась перевернуться и занять более удобное положение. Ей оставалось лишь пялиться в движущийся потолок и беззвучно молиться. Когда ее спускали из вагона на землю, она испытала настоящий ужас и только чудом не свалилась, уцепившись обеими руками за дверь. Очутившись внизу, она наконец решилась поднять глаза и увидела над собой плотное кольцо незнакомых людей, многим из которых нелишне было бы хорошенько помыться и побриться. Они глазели на нее, словно она была каким-то экспонатом на выставке диковинок.

— Я чувствую себя вполне нормально, — неуверенно произнесла она, снова пытаясь привстать.

— Нет, это вам только кажется; лучше лежите тихо и не двигайтесь, — отозвался один из стоявших и, бесцеремонно толкнув ее, возвратил в прежнее положение.

Поворачивая голову в разные стороны, она пыталась увидеть Маккриди, но этот прохвост бесследно исчез.

— Где… где мой муж? — с усилием выговорила она.

— Шумит там на этих чертовых железнодорожников, — ответил ей ковбой. — Никакой повозки и слыхом не слыхать; если она не объявится вскорости, нам, может статься, придется нести вас всю дорогу до Орлиного Озера.

У нее упало сердце от одной мысли об этом, и она настойчиво потребовала:

— Мне нужно поговорить с мистером Маккриди — и как можно быстрее.

— Эй, Мак, — заорал ковбой, — тебя требует твоя половина!

Когда Маккриди, всем своим видом изображая заботливого супруга, склонился над ней, она схватила его за лацканы пиджака и с силой притянула к себе, так что его лицо вплотную приблизилось к ее лицу, а затем, в упор глядя сквозь мокрые пряди волос в его темные глаза, проговорила сквозь стиснутые зубы, чеканя каждое слово:

— Никогда — не смейте — оставлять — меня — одну. И если… если вы хотя бы еще раз вздумаете смеяться надо мной…

От неожиданного прикосновения его губ слова замерли на ее устах, и она почувствовала, как у нее запылали щеки. Ей не хотелось позориться перед публикой, иначе она влепила бы ему хорошую пощечину.

— Поверьте, я прилагаю все усилия, чтобы не делать этого, — прошептал он, слегка отстранившись от нее, но в его глазах продолжали прыгать озорные чертики, а уголки губ едва заметно подергивались. — И все же вы должны согласиться, что использовать дверь от туалета подобным образом — это очень удачная находка.

— Едет повозка! — прокричал в этот момент кто-то из ковбоев.

— Ну вот, пробыла санитарная карета, — провозгласил проводник. — Как только ее разгрузят, Можете сажать в нее свою супругу и везти в обратную сторону — к дому шерифа Гуда.

У Маккриди от этих слов так и похолодело в животе, но он не подал виду и небрежным тоном проговорил:

— А я считал, что мы отвезем ее в город — я имею в виду Орлиное Озеро.

— Орлиное Озеро — это никакой вам не город, — расхохотался ковбой. — И озера там нет, а орлов и подавно. Я, во всяком случае, отродясь их там не видел.

Маккриди, не веря своим ушам, вынул из кармана расписание:

— Но там же останавливается поезд, разве не так?

— Так-то оно так, а все равно там ни черта нет.

Проводник решил внести в этот вопрос ясность.

— Ну, я бы не сказал, что там так уж ничего и нет, — произнес он с рассудительным видом и, увидев, что Маккриди перевел на него взгляд, продолжал: — Понимаете, почти всю эту территорию занимает ранчо Гуда. В общем-то, здесь вокруг тьма и других ранчо, но эта дорога в Колумбус проходит через участок Гуда, поэтому на той остановке сходит довольно много ковбоев, работающих в этих местах. Если бы они там не выходили, им бы пришлось тратить лишние деньги, чтобы ехать до самого Колумбуса, а там они должны были бы поворачивать назад и верхом добираться сюда.

— Надо понимать, что там нет гостиницы, а значит, и возможности нормально помыться… — пробормотал Маккриди.

— Ну, я думаю, если вы попросите миссис Гуд, то она об этом позаботится. Они с шерифом — люди гостеприимные.

У Маккриди не дрогнул ни один мускул, но он не мог не подумать, до чего же злую шутку с ним сыграла судьба. После того огромного пути, который он, вынужденный скрываться от полиции, проделал из самого Натчеза, черт несет его прямо в объятия какого-то проклятого шерифа. Ему ничего не оставалось делать, как утешать себя мыслью, что в Маке Маккриди не так уж легко будет узнать щеголеватого Мэтью Моргана с его безупречными манерами. И уж никто не ожидает увидеть его путешествующим в обществе болезненной супруги. Только нужно не привлекать к себе лишнего внимания, пока он не доберется до Колумбуса, где и расстанется с ней. А до тех пор она будет служить предлогом, чтобы по мере возможности избегать лишних встреч с этим шерифом Гудом.

— Кажись, ремонтники уже покончили с разгрузкой, — возгласил проводник. — Можно ее устраивать на повозке, только поосторожнее.

И чтобы помешать толпе оккупировать это средство передвижения, он прокричал:

— Эй, сейчас едет мистер Маккриди со своей женой! Как только повозка возвратится, смогут уехать и все остальные.

— Я бы хотела ехать сидя, — заявила Верена сквозь стискивавшие ей рот пальцы Маккриди.

Проводник взглянул сначала на нее, затем на служащую ей ложем дверь от туалета и стал гадать, как он сможет объяснить начальству отсутствие вагонной принадлежности.

— Ладно, — решил он, — ничего страшного не случится, если вы поедете сидя, тем более что с вами рядом супруг. А вы, ребята, за время, пока не будет повозки, успеете поставить дверь на место.

— Благодарю вас, — негромко проговорила она и оттолкнула от лица руку Маккриди.

Затем она поднялась на ноги, поправила складки на своем грязном, измятом платье и начала взбираться на повозку. Но Мак подхватил ее сзади, так что она оказалась у него на руках, и пробормотал:

— Знаете, моя милая, вы, оказывается, куда тяжелее, чем можно предположить, глядя на вас со стороны.

— А вы, как я посмотрю, не страдаете от избытка галантности, — так же тихо ответила она. — Если бы я не относила себя к числу благовоспитанных леди, у меня появился бы сейчас сильный соблазн съездить вам по физиономии — надеюсь, вы понимаете, почему.

— Неужели вы и в самом деле хотите избавиться от моего общества? — прошептал он в ее растрепанные волосы.

— Да хоть сию же секунду, — не колеблясь ответила она, — но сначала отдайте мне десять долларов за платье.

Опустив ее в заднюю часть повозки, он взобрался на переднее сиденье, взял в руки вожжи и, стегнув ими по крупам двух мулов, крикнул:

— Йи-хо-о!

Одно из животных сдвинулось с места и потянуло за собой другое.

— А вы разве знаете, куда ехать? — поинтересовалась за его спиной Верена, приводя себя в порядок.

— Я думаю, если им не мешать, они и сами найдут дорогу домой, — ответил он, откидываясь на жесткую спинку дощатого сиденья. — Кстати, хотелось бы воспользоваться этой удобной возможностью и, пока мы в пути, обсудить с вами ситуацию, в которой мы оказались.

Ухватившись для равновесия за его плечо, она вскарабкалась на сиденье рядом с ним и заявила:

— Мне безразлично, как это выглядит со стороны, но я не собираюсь трястись всю дорогу сзади!

— Так вот, я говорю, было бы неплохо, если бы мы… — начал он было снова, но, увидев, как у нее взметнулись брови под прядями прилипших ко лбу волос, решил слегка ее умилостивить, прежде чем возвращаться к своему предложению: — А вы, знаете ли, совершили просто чертовски храбрый поступок!

— Но не могла же я допустить, чтобы тот мальчишка вас застрелил! — порывисто воскликнула она, но тут же осеклась, понимая, что ее слова могут быть истолкованы им превратно, и добавила совсем другим тоном: — В общем-то, я никого не позволила бы ему убивать. Полагаю, мы теперь с вами квиты, не так ли? Вы избавили меня от моего так называемого «брата», а я не дала вас застрелить. Так что у меня нет оснований быть вам чем-то обязанной.

Взглянув на пятна от табачной жвачки на своем платье, она поморщилась и продолжала:

— По правде говоря, все шишки от нашего знакомства валятся только на меня. Вас, слава Богу, водой пока что не обливали, да и костюм ваш выглядит вполне прилично.

— Я же сказал, что позабочусь о вашем платье — и это были не просто слова. Похоже, здесь негде купить что-нибудь приличное, но как только доберемся до Колумбуса…

— Но вы же не едете до Колумбуса, — напомнила она ему с милой улыбкой. — Вы ведь сходите здесь, насколько я помню.

— Я говорил, что собираюсь здесь выйти, но теперь считаю своим долгом перед вами…

— Благодарю вас, но я согласна ограничиться деньгами.

— Да, я понимаю, и все-таки вам стоило бы меня сначала выслушать. Видите ли, пока что наши попутчики принимают меня за вашего мужа. Но если я вдруг сойду с поезда и отправлюсь прямиком, через прерию, в Остин, а вас оставлю одну, это вызовет подозрения, и вам придется поймать на себе сколько угодно скептических взглядов. Некоторые просто подумают, что я типичный бродяга и проходимец, а потому и бросил вас, но вот другие…

Он сделал многозначительную паузу, давая ей время представить, что могут подумать другие, а затем, кивнув головой, продолжал:

— Так-то вот. Малоприятная перспектива, не правда ли? И как только эти другие ковбои вобьют подобные мысли в свои тупые головы, вам придется очень несладко — кто вас тогда станет от них защищать? А вести они будут себя похуже, чем на той станции в Индианоле, уверяю вас. Нет, насколько я понимаю, мне никуда от вас не деться до самого Колумбуса. Хотя мы могли бы сойти и здесь.

— Ошибаетесь, мистер Маккриди, — это мне никуда не деться от вас, — проговорила она устало. — И вы ведь прекрасно знаете, что мне просто необходимо ехать дальше. Кто бы и как бы на меня ни смотрел и что бы со мной ни делали, я все равно должна попасть в Сан-Анджело.

Воздев глаза к небу, она с тяжелым вздохом добавила:

— Если бы я верила в переселение душ, то мне очень хотелось бы знать, чего я там натворила в своей предыдущей жизни, чтобы заслужить такое.

— Неужели я настолько вам неприятен, что вы не можете выдержать мое общество еще каких-нибудь несколько часов? Если все будет идти нормально, мы распрощаемся с вами в Колумбусе уже сегодня.

— Да, мистер Маккриди, представьте себе — настолько. Ни разу за все свои двадцать два года я не встречала таких навязчивых людей, как вы. Несмотря на мое очевидное нежелание поддерживать с вами знакомство, вы все-таки ухитрились проникнуть в мою жизнь по непостижимой, но, не сомневаюсь, в высшей степени неблаговидной причине. И что бы я ни говорила, что бы ни делала, все оказывается безрезультатным, и конца этому я не вижу. Но вот что самое поразительное, — добавила она озадаченно. — С той самой минуты, как вы впервые остановили на мне свой взгляд, все — я подчеркиваю, абсолютно все в моей жизни — перестало идти нормально.

— Никто, между прочим, не заставлял вас представлять там, в вагоне, сцену падения в обморок, — сказал он в свое оправдание.

— Поверьте мне, я уже сожалею об этом, — вздохнула она. — Я погубила прекрасное дорожное платье, и, что еще хуже, от меня исходит такой аромат, будто я постоянно жую табак и выплевываю его себе на одежду.

— Повторяю в четвертый или пятый раз: я куплю вам новое платье.

— Вряд ли, — усомнилась она. — Вы сами говорили, что здесь его негде купить. Да и вообще найти в продаже готовое платье практически невозможно. Хоть я и уверена, что человек с вашим жизненным опытом не может не знать таких вещей, все же напомню, что покупают отрезы на платья, а не сами платья. Так что мне надо будет выбрать материал, купить кружева, пуговицы, крючки и все такое прочее, а потом самой сшить себе платье. И то лишь тогда, когда у меня будет на это время. А пока что я в качестве возмещения убытков могу принять от вас деньги и буду вынуждена обходиться теми двумя платьями, которые у меня остались.

— Но вы могли бы отдать шить портнихе.

— Где — здесь, в этой жуткой дыре?! Да, конечно, мистер Маккриди, я непременно так и сделаю, — иронически произнесла она и устало вздохнула. — Послушайте, я не хочу больше об этом говорить, так что давайте мне ваши десять долларов — и мы будем в расчете.

— Есть еще кое-что, о чем я хотел бы вас попросить.

— А именно?

— Дело в том, что называть своего мужа мистером Маккриди в присутствии других людей — это очень странно, знаете ли.

— А как же еще мне вас называть?

— Да, конечно, когда вы говорите обо мне с кем-то другим, это звучит вполне нормально, — согласился он. — Но когда вы разговариваете со мной, лучше называть меня по имени.

— Ничего подходящего в голову мне не приходило.

— Друзья называют меня Маком, — солгал он.

— Это слишком уж фамильярно. Неужели у вас нет нормального имени?

— Есть, конечно. — Он вздохнул, не зная, придумывать ли себе новое имя, или назвать свое собственное, и наконец решился:

— Что ж, меня звать Мэтью, но я все равно предпочел бы привычное имя Мак.

— Мэтью, — повторила она, прислушиваясь к звучанию этого имени, а затем решительно заявила: — Ладно, Мэтью меня устраивает. Когда придется обращаться к вам на людях, буду называть вас по имени.

Он сразу же пожалел, что сказал правду, какой бы мелочью это и ни казалось. Лучше бы он назвал себя Томом, или Биллом, или Генри, или еще кем-нибудь в этом роде. Имя Мэтью Морган вскоре будет (а может быть, уже и есть) на всех полицейских плакатах юга страны — от Флориды до Нью-Мексико. Старый Александр Жиру уж позаботится об этом. А Мэтью Маккриди и Мэтью Морган — слишком похожие имена, чтобы он мог спать спокойно. Но теперь поздно жалеть — сделанного не поправишь. И он пообещал себе, что после того, как они с ней расстанутся, больше таких ошибок он делать не будет.

— А вам я бы не советовал называть себя Вереной, — сказал он, возвращаясь к разговору. — Как знать, может быть, вы снова наткнетесь на своих братцев.

— Я же вам сказала — никаких братьев у меня нет.

— Вы понимаете, о чем я говорю.

— Во всяком случае, я не хочу быть Бесс, даже если это и имя вашей матери. Просто оно само по себе мне не нравится.

— Я более чем уверен, что та парочка с поезда запомнила, как я вас называл.

— Мистер Маккриди… — начала она.

— Мак.

— Мэтью, — она поправила подол своего обезображенного платья и, понимая, что он, в сущности, прав, вынуждена была согласиться: — Пусть будет по-вашему, Мэтью, но я прошу по крайней мере называть меня Элизабет.

— Элизабет Маккриди… А не так уж и плохо звучит, — отметил он и добавил: — Что ж, в таком случае, договорились.

— Но только до Колумбуса, — предупредила она и, подняв глаза, некоторое время вглядывалась в его красивый профиль. — Признайтесь — вам ведь, в сущности, безразлично, что со мной дальше произойдет; все это мы делали ради вас, а не ради меня или моей репутации, разве не так?

— Но я действительно старался вас защищать, как мог — и ничего другого не имел в виду.

— Опасный вы человек, мистер Маккриди, — убежденно произнесла она, — но вовсе не потому, почему мне казалось вначале. Когда вы еще там, на корабле, пристали ко мне как банный лист, я считала, что вы просто имеете виды на мою персону, не более. И хотя, по всей вероятности, так оно и было, теперь я подозреваю, что вы руководствовались и другими, скрытыми мотивами.

— Первые впечатления всегда безошибочны, — пробормотал он. — Вы замечательно красивая девушка, миссис Маккриди.

— Если вы, глядя на меня в таком, как сейчас, виде, можете говорить подобные вещи, значит, вы действительно неисправимый лгун, — ответила она сухо.

— А если бы вам хоть иногда удавалось придерживать свой острый язык, вы не были бы до сих пор незамужней.

— Думаю, это не самое страшное несчастье, мистер Маккриди. И если мой язык уберегает меня от брака с любым из большинства мужчин, которых мне до сих пор доводилось встречать, значит, острый язык для меня — настоящее благословение, — решительно заявила она.

— Должно быть, кто-то из них и стал причиной вашего негативного отношения к супружеству?

— Вас это не касается.

— Этот прохвост сумел вас увлечь, а потом бросил, — предположил он.

— Не говорите глупостей.

— Остановил свой выбор на другой.

— Нет.

— В таком случае у него уже была супруга.

— Нет.

— Не захотел ради вас перейти в католичество.

— Я не католичка, мистер Маккриди.

— В тех местах, откуда я родом, если симпатичная девушка шестнадцати или семнадцати лет еще не замужем, значит, с ней что-то не так.

— Ну а я, слава Богу, выросла не в какой-то там теннессийской глуши, — отрезала она, смерив его испепеляющим взглядом. — Вы ведь этими разговорами просто пытаетесь отвлечь мое внимание. Боитесь, я задам вам вопросы, на которые вам не хотелось бы отвечать.

— Например?

— Зачем вам нужно, чтобы все думали, будто у вас есть жена? — И прежде чем он успел что-то сказать, она выпалила еще один вопрос: — И от чего, собственно, вы бежите, мистер Маккриди?

— Почти все, кто приезжает в Техас, от чего-нибудь или кого-нибудь бегут. Даже вы, Верена.

— Речь идет не обо мне. Я не удивлюсь, если вы окажетесь вором или даже убийцей.

— Ошибаетесь — я ни тот и ни другой. Так что хотите вы или не хотите, но вам все равно придется мне доверять.

— Ну так вот — я вам не доверяю.

— И все же, кто он?

Вопрос был настолько неожиданным, что она недоуменно заморгала глазами.

— Вы это о ком? — осторожно спросила она.

— О том, кто был причиной ваших ранних разочарований.

У Маккриди не было оснований ожидать от нее ответа, и ей не обязательно было ему отвечать. Но она, глубоко вздохнув, медленно выговорила:

— Это был отец.

— Ваш отец?

— Да. Он был хорош собой, очарователен в обществе женщин, остроумен, но за внешним фасадом скрывался коварный, жестокий, бессердечный человек. Он ушел на войну и больше домой не возвращался, мистер Маккриди.

— Ну, война — это всегда жестокое испытание для человека.

— Но только не для него, — с горечью возразила она. — За несколько месяцев до ее окончания он дезертировал и куда-то исчез. Он бросил на произвол судьбы маму, он бросил меня.

— Мне жаль это слышать.

Она снова взглянула ему прямо в глаза:

— Я не нуждаюсь в вашей жалости. На моих глазах мама медленно угасала — все эти последние годы она была, в сущности, живым трупом. Когда она в конце концов ушла из жизни, я поклялась себе, что никогда никому не позволю доставлять мне такую боль. И если это означает, что я сойду в могилу старой девой, что ж, пусть так и будет.

Между ними воцарилось долгое молчание; наконец он посмотрел куда-то в сторону и, словно обращаясь к самому себе, задумчиво сказал:

— Да-а, вы твердый орешек для любого мужчины.

— Отец был опасным человеком, мистер Маккриди, и в то же время симпатичным и обаятельным. Он умел нравиться — совсем как вы.

Услышав это, он взглянул на нее и сказал:

— Возможно, далеко не всеми моими поступками можно гордиться, но, хотите верьте — хотите нет, я никогда ни от кого не убегал. Можете называть это любопытством или, если угодно, глупостью, но я всегда доигрывал игру до конца.

— И все же, я полагаю, найдутся десятки женщин, которые могли бы вас опровергнуть.

— Возможно, и могли бы, но не станут. Я вам уже говорил — существует только два типа женщин, и разницу между ними я хорошо знаю. Меня всегда интересовали как раз те, которых добродетельными не назовешь. С ними легче: они ничего от меня не ожидали, и я не мог их разочаровать. А когда приходила пора расставаться, мы расставались без сожалений.

Ей нечего было сказать в ответ — по крайней мере, ничего такого, чем она могла бы уколоть или попрекнуть его. Если он действительно так думает, значит, женские слезы ему нипочем. Он просто никогда не оглядывался назад.

Верена чувствовала себя такой голодной, что у нее сводило желудок. В довершение же всех бед воздух был наполнен аппетитным запахом жареных цыплят. Этот запах не давал ей покоя и заставлял забыть обо всем остальном. Где-то в другой части дома доставленные на ранчо пассажиры — ее попутчики — уплетали, наверное, цыплят и много чего еще вдобавок.

Закрыв глаза, она живо представила себе картофельное пюре со сливками, ранние бобы, печенье… Нет, сказала она себе строго, нужно унять разыгравшееся воображение и спокойно дождаться, пока принесут ужин. По крайней мере, можно утешиться тем, что удалось смыть дорожную грязь.

Едва только они приехали на ферму и Маккриди, подхватив Верену, высадил ее из повозки на землю, как тут же появилась миссис Гуд и стала заботливо хлопотать, настаивая на том, чтобы Верена прежде всего сняла с себя одежду, помылась и прилегла отдохнуть для восстановления сил в такую жару.

Не успела Верена проводить неодобрительным взглядом удалявшуюся фигуру Маккриди, который, она не сомневалась, отправился искать место, где можно весело провести время, как ее взяли за руку и отвели в эту маленькую спальню, где и оставили с двумя кувшинами теплой воды и большим куском мыла домашнего изготовления. Прежде чем уйти, миссис Гуд пообещала прислать ей позднее «чего-нибудь перекусить».

Верена разделась, оставшись в одной сорочке и панталонах, и принялась смывать с себя пот и грязь настолько тщательно, насколько это было возможно в данных обстоятельствах. В завершение она намылила волосы и, как могла, тщательно их промыла. Не успела она закончить, как в комнату вбежала молоденькая мексиканская девушка и, схватив перепачканное платье Верены, исчезла с ним, не проронив ни слова. Теперь при всем своем желании Верена не могла выйти из спальни. Заняться ей было больше нечем, и она легла на слишком неудобную, всю в комках и буграх, кровать и стала рассматривать трещины в штукатурке на потолке, терзаемая сводящим с ума ароматом жареных цыплят.

Было слышно, как повозка доставляет с поезда все новые и новые партии пассажиров. Вели они себя шумно и беспрерывно ругались, расположившись прямо под ее окном. Потом раздались звуки гонга, и кто-то прокричал:

— Еда на столе — подходите скорей. Обслуживание в порядке очереди, а где будете есть, ваше дело! Берите с собой еду и проходите во двор — в доме нет места, чтобы там рассиживаться!

Когда вся эта суматоха понемногу улеглась, на пороге комнаты появилась еще одна девушка — худенькая блондинка с усталым лицом, не более четырнадцати-пятнадцати лет от роду. В руках она держала поднос. Поставив его на стол возле кровати, она тут же собралась уходить. Верена взглянула на поднос и ужаснулась: на нем стояла миска с коричневатой похлебкой на самом дне и лежал ломоть хлеба без масла.

— Извините, — остановила она девушку, — но вы, наверно, забыли взять все остальное… то есть я хочу сказать, произошла какая-то ошибка.

— Что?

— Я говорю — это ведь не может быть моим обедом, — убежденно заявила Верена.

— Но, мэм, это точно ваш обед.

— В таком случае я хотела бы поговорить с миссис Гуд.

— Она не может прийти, просила передать свои извинения. Здесь сейчас около сотни пассажиров да вдобавок еще ремонтная бригада — хозяйке и головы поднять некогда.

Улыбнувшись, девушка с гордостью добавила:

— Мы с Хуаной и хозяйкой поджарили, почитай, цыплят тридцать, не меньше, а Бетси и Анджела начистили целую гору картошки, аж упарились.

— Теперь понятно, — проговорила Верена с облегчением. — Значит, этот суп у вас — на первое, а потом будут и другие блюда.

— Нет, мэм, это у вас бульон, который остался у Хуаны — она варила в нем говяжьи кости. Сперва она думала сделать из него подливку, но мяса на всех все равно не хватило бы, и потому пассажиры вместо этого едят цыплят.

Видя, что гостью не очень обрадовали ее слова, девушка приблизилась на несколько шагов к кровати и попыталась объяснить получше:

— Раз такое дело и вы совсем плохи да вдобавок в положении, хозяйка рассудила, что сильно нагружать ваш желудок никак нельзя, а то будет беда.

— Но я настолько голодна, что готова разрыдаться, — запротестовала Верена.

— Ну, я так думаю, хозяйка даст вам чего-нибудь еще подкрепиться поближе к ночи, если вам, понятное дело, к тому часу не станет хуже от нагрузки на желудок.

— Поближе к ночи?!

— Да, мэм.

Верена впала в состояние горестного оцепенения, и девушка поспешила выйти из комнаты.

— Погодите минутку — а где мое платье?

Но девушка уже не слышала или не сочла нужным ответить. Нет, все это, должно быть, какое-то ужасное недоразумение. К тому времени, как зайдет солнце, она уже будет далеко отсюда, в Колумбусе, где наконец-то и расстанется с Мэтью Маккриди. Поспешно встав с кровати, она подбежала к двери и крикнула:

— Эй, кто-нибудь, принесите, пожалуйста, мое платье! Неужели никто меня не слышит?

Но, кроме пожилого мексиканца, идущего по направлению к ее спальне, в коридоре никого не было. При виде Верены, стоящей в дверном проеме в полупрозрачной батистовой сорочке, мексиканец осклабился в широкой беззубой улыбке. Обескураженная, Верена попятилась в комнату, захлопнула дверь и заперла ее на засов.

Воздух в комнате был тяжелый, спертый. Она приблизилась к окну: повсюду, куда ни взгляни, были ее попутчики с поезда — они стояли, прислонившись спиной к стволам деревьев, или сидели на траве, а то и прямо на земле, либо примостившись, как птицы на насесте, на перилах крыльца и веранды, и каждый из них держал тарелку с едой. Молоденькая мексиканка — та самая, что унесла платье Верены, — ходила между ними, наполняя из кувшина их чашки.

Смотреть на это было невыносимо; она отошла от окна и села на край кровати. Пружины под матрацем зловеще заскрипели и стремительно опустились вниз. Отломив небольшой кусок хлеба, она окунула его в бульон и положила в рот, утешая себя мыслью, что это лучше, чем ничего. Но вскоре пришла к выводу — если и лучше, то ненамного: под покрывавшей бульон пленкой жира была пересоленная жидкость, сильно отдававшая луком. Да, таким варевом она не стала бы потчевать своих гостей ни при каких условиях.

Некоторое время спустя в дверь тихонько постучали. Наверное, мексиканка принесла наконец ей платье, решила она, и, отодвинув засов, торопливо распахнула дверь. Она снова ошиблась — это был Мэтью Маккриди с большим саквояжем в одной руке и чем-то вроде свернутой салфетки в другой.

— Сюда нельзя, — выпалила она, поспешно прячась за дверь и пытаясь закрыть ее. — Вам придется прийти попозже.

Но он опередил ее и успел вставить в щель ногу. Никак не реагируя на ее смущение, он прошел в комнату, а Верена, словно оцепенев, так и продолжала стоять у двери. Еще больше она была поражена, когда он, положив сверток на сиденье стула и опустив на пол саквояж, снял с себя пиджак и повесил его на спинку стула. Скрестив на груди руки, Верена локтем толкнула дверь и буквально взорвалась от возмущения:

— Вы соображаете, что делаете?! Разве вы не видите, что я не одета?

— Тсс! А то еще подумают, что мы ссоримся.

— Мне безразлично, что там подумают! — Она обвела взглядом комнату в поисках чего-нибудь тяжелого, но ничего подходящего не увидела. — Сейчас же убирайтесь из моей комнаты! Вы слышите? Убирайтесь отсюда!

Но он как ни в чем не бывало, не торопясь развязывал свой узкий черный шелковый галстук. Вне себя от негодования, она бросилась было к окну, чтобы позвать на помощь, но вовремя спохватилась, представив на секунду, кем может оказаться тот, кто придет на ее зов, и к чему это может привести. Боясь, что ее услышит кто-нибудь вроде Эла Томпсона, она даже понизила голос:

— Ответьте мне все-таки: что вы здесь собираетесь делать?

Он окинул ее ироническим взглядом (в его почти черных глазах так и запрыгали озорные чертики) и с затаившейся в уголках губ улыбкой ответил:

— Всего лишь поудобнее устроиться и выспаться.

— Послушайте, если вы посмеете притронуться ко мне хоть пальцем, я подниму на ноги весь дом. Буду кричать до тех пор, пока сюда не придет лично шериф Гуд.

Видя, что на Маккриди это не производит ни малейшего впечатления, она пригрозила:

— Скажу ему, что вас разыскивает полиция — что вы силой пытались мной овладеть… что в…

— Я принес вам жареного цыпленка, — негромко проговорил он.

— Да вы меня совсем не слушаете! Повторяю — я раздета, и вам здесь не положено находиться! Это, в конце концов, неприлично!.. — И тут до ее сознания наконец-то дошел смысл сказанных им слов; после короткой паузы она недоверчиво спросила: — Вы что, принесли мне еду?

— Там у меня три куска цыпленка. — Уже не пряча улыбки, он окинул Верену неторопливым взглядом и проговорил: — Никогда не мог понять, почему это женщины считают себя голыми, если на самом деле все у них остается прикрытым.

— Будь у вас хоть какое-то представление о благопристойности, вы бы и сами догадались, — отозвалась Верена. — Так где же она?

— Что именно — моя благопристойность или еда?

— Еда, конечно.

— Я положил ее на стул. Можете пойти и взять, — произнес он небрежным тоном, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

Видя это, она на какой-то момент даже лишилась дара речи, но быстро пришла в себя и холодно произнесла:

— Может быть, я и голодна, мистер Маккриди, но не до такой же степени.

— Как вам будет угодно. Раз вы отказываетесь, я и сам могу это съесть — где-нибудь поближе к вечеру, до того как отправиться на боковую. Накормив такую ораву, миссис Гуд вряд ли станет сегодня готовить еще что-нибудь существенное.

— Ну так знайте, отправляться на боковую — что бы вы под этим ни подразумевали — вы будете где угодно, только не здесь.

Он посмотрел сначала на кровать, потом на нее и деловито произнес:

— Знаете, хоть я и говорил, что вы малость тяжеловаты, много места, пожалуй, вы не займете. Давайте сделаем так — берите с собой в постель эту вашу булавку и, если я во сне перекачусь на вашу половину кровати, вы меня ткнете ею, и все будет в порядке.

— Что, что? — ошеломленно выдохнула она. — Неужели вы хоть на секунду могли предположить, что я?.. Так вот, сейчас же выбросьте эти глупости из головы. Это моя комната, мистер Маккриди! Не знаю, что вы там еще задумали, но со мной такие номера не проходят!

Заметив в углу, за пустой круглой печкой, ржавую кочергу, она потихоньку стала к ней приближаться. Краем глаза она видела, что он снимает рубашку.

— В последний раз спрашиваю: вы уйдете отсюда?

— Сначала я должен умыться.

— Умывайтесь где-нибудь в другом месте. Уверена, у них во дворе есть водяной насос. А потом можете отправляться под какое-нибудь дерево и там ложиться — глядишь, и успеете до нашего отъезда проспаться после всего, что вы выпили.

— Кроме лимонада, я ничего не пил. Шериф, естественно, не стал бы давать этой и без того уже развеселой компании чего-нибудь более крепкого.

— Мне безразлично, что вы там пили, — отрезала она. — Меня, к вашему сведению, интересует сейчас одно: поскорее бы вечер, когда я наконец-то доеду до Колумбуса!

Схватив кочергу, она резко повернулась к Маккриди, но тот и не думал уходить из комнаты; рука его потянулась к кувшину с водой. Она занесла над собой свое оружие, а у него лишь слегка приподнялась бровь:

— Знаете, прежде чем вы начнете размахивать этой штукой, хотел бы вам сообщить, что линию смогут починить не раньше, чем завтра днем. Оказывается, покоробился один из этих чертовых рельсов.

— Что, что? — почти взвизгнула она.

— Должен заметить, что для образованной девушки вы слишком любите переспрашивать.

— Не хотите же вы сказать, что после всех жутких мучений — а иначе эту поездку не назовешь — мы еще вдобавок застряли в каком-то богом забытом месте?

— Да. Похоже, что из-за жары на целом участке пути повело рельс — так, по крайней мере, объяснили ремонтники. Если не удастся выпрямить, им придется ехать за новым рельсом в Харрисберг. Так что, моя дорогая Бесс, ничего не остается, как примириться с этим и устраиваться здесь на ночь.

— О нет, только не это! Я не останусь в одной комнате с вами ни за что на свете, мистер Маккриди!

Ухватив кочергу обеими руками, она угрожающе замахнулась ею и ровным голосом отчеканила:

— Спрашиваю — в последний раз: вы — уберетесь — отсюда — или — мне — проломить — ваш — тупой — череп — этой — кочергой?

Прежде чем она успела сообразить, что происходит, он схватил ее за руку и силой вынудил опустить кочергу. При этом он так близко наклонился к ней, что она почувствовала на своем лице его теплое дыхание:

— Ну, знаете, если ваша мамочка была такой же, как вы, то мне становится понятно, почему ваш родитель бросил ее.

От этих слов у нее округлились глаза, а он кивнул головой и неумолимо продолжал:

— А теперь, мисс Верена, давайте-ка проясним кое-что. Во-первых, я так же устал и так же раздосадован, как и вы. Во-вторых, соблазнять такую фурию, как вы, меня и под дулом пистолета не заставишь. В-третьих…

Она вскинула подбородок:

— Вам вовсе не обязательно быть таким грубым и так оскорблять меня, мистер Маккриди.

— В-третьих, если вам так хочется поднимать шум, — пожалуйста, сколько угодно, но я бы советовал прежде хорошенько подумать. Когда начнет темнеть, каждый уголок, каждая щель в этом доме заполнятся недовольными, раздраженными пассажирами. Уже сейчас пришли к выводу, что придется разместить от тридцати до сорока пассажиров на передней веранде. Пока что вы вызываете у всех — за исключением, конечно, меня — жалость и сочувствие, но если по вашей милости станет известно, что мы не муж и жена, вы влипнете в большие неприятности, оказавшись одна во власти целой оравы неотесанных и необузданных ковбоев.

Закончив свой монолог, он отпустил ее руку и насмешливо спросил:

— Ну как, вы и сейчас хотите ударить меня этой штукой?

— Хочу, но не ударю. — Ее вдруг охватило отчаяние, и кочерга выскользнула из безвольно повисшей руки. — Ладно, можете укладываться на полу.

Затем она отвернулась в другую сторону и, прислонив голову к стене, добавила:

— Я, мистер Маккриди, совсем не такая, как моя мама…

Пожалуй, он в этой партии сдал не те карты — теперь он хорошо понимал свою оплошность. Он подошел к ней сзади и, чувствуя себя довольно неловко, вздохнул и смущенно произнес:

— Не надо плакать, Верена. Мне не стоило всего этого говорить, тем более что я не знал ни вашей матери, ни вашего отца.

— А я и не плачу, мистер Маккриди, — ответила она устало. — Я вообще никогда не плачу. Мама пролила столько слез, что их с лихвой достало бы на двоих.

Она закрыла глаза — было так приятно прижиматься виском к прохладной штукатурке!

— Просто я выбилась из сил и изнемогаю от жары, голода и одиночества. Мне все здесь чуждо, и я не понимаю, зачем сюда приехала. Разве что только плюнуть на его могилу — не знаю…

От его гнева не осталось и следа; положив ей на плечо руку, он сказал:

— Видимо, вам просто хотелось закрыть эту страницу своей жизни. Знаете, у меня у самого есть такое правило: я никогда не выхожу из игры, пока не увижу последней карты в колоде.

Повернув ее к себе лицом, он ладонью сдвинул со лба и пригладил ее влажные каштановые волосы:

— Когда начинается полоса невезения, нужно все равно продолжать игру и надеяться, что завтрашний день будет лучше. И рано или поздно, Ре-на, этот день наступит.

— Вы так думаете?

— Я уверен в этом.

Она была такая хорошенькая, такая беззащитная, что он не смог совладать с собой и, плохо соображая, что делает, склонил к ней голову и коснулся ее соленых губ. Она не оттолкнула его, и он обнял ее за плечи и привлек к себе, ощущая сквозь тонкую ткань тепло ее тела.

На какое-то мгновение непривычное, пьянящее наслаждение от поцелуя заставило ее забыть обо всем на свете. Но она тотчас же встрепенулась, с ужасом осознав, что касается его голых рук и плеч. Она вся напряглась, и, продев руки между собой и Маккриди, оттолкнула его.

Нельзя сказать, чтобы она была так уж возмущена, скорее — шокирована. Отступив на шаг назад, Маккриди провел рукой по волосам, а потом с трудом выговорил:

— Простите, Рена, — сам не знаю, как это получилось.

Она пристально на него посмотрела широко раскрытыми глазами, вздохнула и, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, прошептала:

— Меня называл Реной папа. Он один — и никто больше. Для мамы я всегда была Вереной.

Очарование момента окончательно рассеялось, и он произнес совсем другим тоном:

— Поешьте, а то совсем ослабеете. А после того, как я приведу себя в порядок, можем, пока не стемнело, прогуляться и осмотреть окрестности — какой смысл сидеть взаперти?

— Куда я пойду в нижнем белье, мистер Маккриди?

— Ах да, совсем забыл. Об этом я позабочусь.

— Не понимаю, каким образом.

— Думаю, у вас забрали одежду из-за меня, — признался он и, прежде чем она успела возмутиться, поспешил объяснить:

— Прекрасно понимая, что здесь достать платье взамен вашего невозможно, жена шерифа предложила попробовать снять самые заметные пятна с помощью сукновальной глины[13] и пекарной содовой воды. Зная, как вы расстроились из-за своей одежды и учитывая, что испортить ее еще больше просто невозможно, я сказал ей — пусть попробует: может, хоть немного приведет ее в порядок.

Трудно было понять этого человека. Каждый раз, когда ей казалось, что она раскусила его, он делал нечто совершенно неожиданное, и это полностью сбивало ее с толку.

— Неужели вы отдали мое платье чистить? — В это невозможно было поверить.

— Я понимаю, что ему уже не возвратить прежнего вида, но все-таки оно будет выглядеть получше, чем раньше. А если это и не получится, то последняя смена ремонтников должна захватить с собой ваш саквояж.

Проведя рукой по отросшей щетине, он сокрушенно покачал головой:

— Знаете, не вы одна терпите неудобства. Я рассчитывал, что еще до наступления темноты смогу вымыться и побриться, а потом еще и сразиться в покер с достойными обитателями Колумбуса. А вместо этого вынужден провести ночь в тесной, душной комнатушке с молодой особой, которая только и делает, что не спускает с меня свирепого взгляда, искренне считая, что стоит ей только на секунду ослабить бдительность, как я тотчас же этим воспользуюсь и позволю себе вольности. Так вот, этого не произойдет — можете быть спокойны.

— Если вы ночью хотя бы попытаетесь встать с пола, я подниму такой крик, что и мертвые проснутся, — предупредила она его. — И мне все равно, что обо мне подумают.

— Давайте бросим на картах, кому достанется кровать, — неожиданно предложил Маккриди.

— То есть как это?

Он нагнулся и достал из кармана пиджака потрепанную колоду карт, а затем, с виртуозной ловкостью перетасовав их перед изумленным взором Верены, протянул ей колоду и промолвил:

— Выбирайте.

— Вы хотите, чтобы я вынула карту? Любую?

— Да.

Ей стало любопытно, чем это закончится; она вытащила из середины колоды карту и перевернула ее:

— Пятерка.

Он поднес к колоде левую руку и, тоже вынув одну карту, показал ее Верене:

— Пиковый валет. Что ж, моя дорогая Элизабет, — победоносно провозгласил он, — похоже на то, что кровать досталась мне.

— Ну, знаете ли, это нечестно! Я ведь ни разу в жизни в такие игры не играла, и вам это хорошо известно.

— А сейчас вот сыграли — и проиграли.

— Мне даже и карт не доводилось держать в руках, — продолжала протестовать она. — У нас в доме их просто никогда не было.

— Так знайте, что карты отличаются друг от друга по старшинству, начиная от двойки и кончая тузом. Итак, двойка, тройка, четверка, пятерка, шестерка, семерка…

— Я и сама умею считать, мистер Маккриди, — оборвала она его.

— Восьмерка, девятка, десятка, валет, дама, король и туз, — невозмутимо продолжал он. — Стало быть, мой пиковый валет выше по значению, чем ваша пятерка, а в игре со снятием колоды, которую я вам предложил, побеждает старшая карта. Поэтому я буду спать на кровати, а вы можете взять покрывало и располагаться на полу.

— А может быть, мы сделаем вторую попытку? — с надеждой спросила она. — Если я на что-то играю, имею право хотя бы знать, что именно я делаю?

— Игра основана на везении, а не на знании.

— В таком случае мне тем более нужно было это знать, — проговорила она, — потому что мне никогда не везет.

Их разговор прервал громкий стук, и чей-то голос за дверью возвестил:

— Миссис Ма-крей-ди, я принесла ваше платье.

Дверь открыл Мэтью. За порогом стояла тоненькая белокурая девушка. Она посмотрела на него снизу вверх и, увидев, что он голый по пояс, расплылась в глуповатой улыбке и спросила:

— Вы что, хозяин будете?

— Да, — ответил он и, повернувшись к Верене, сообщил:

— Прибыло твое платье, дорогая.

Взгляд девушки переместился на Верену, и ее улыбка сразу погасла:

— Оно не совсем в порядке, но Хуана и так старалась, как могла.

Девушка критически осмотрела Верену с головы до ног и, кивнув в сторону смятого покрывала на постели, понимающе кивнула:

— Видать, одежда не очень-то была вам нужна.

— Я так не думаю, — ответила Верена, покраснев, а затем, понимая, что это не совсем удачный ответ, добавила: — Он зашел сюда буквально минуту назад.

Нет, это звучало еще хуже.

— И, кроме того, до вечера еще достаточно далеко.

Что ни фраза, то новая глупость, досадливо поморщилась она и, сменив тон, холодно процедила сквозь зубы:

— Можете положить на кровать. За работу я заплачу, как только прибудут мои вещи. Боюсь, сумочку с деньгами я оставила в поезде.

— Я позабочусь об этом, любовь моя, — вмешался Мэтью и, опустив руку в карман и вынув серебряный доллар, щелчком бросил его девушке. Та ловко поймала монету и, окинув обоих дерзким взглядом, проворно выскочила из комнаты.

Закрыв за ней дверь, Мэтью устремил взгляд на Верену; одна бровь у него слегка приподнялась, зато противоположный уголок рта опустился:

— Если вы считаете, что такие вещи происходят только в темноте, то у вас весьма туманное представление об обольщении — вы ведь не станете этого отрицать?

— Разумеется, не стану, — с вызовом ответила она, покраснев до корней волос, — и у меня нет ни малейших сожалений на этот счет.

— Знаю.

То, как он это произнес, чем-то задело Верену:

— Интересно, что вы хотите этим сказать?

— Когда я впервые вас увидел, у меня создалось впечатление, что имею дело со взрослой женщиной, что вы, если можно так сказать, вполне созревший, спелый плод, но при более близком знакомстве с ват ми, — и Мэтью, слегка вскинув голову, как-то сразу посерьезнел, — оказалось, что плод-то еще совсем зеленый.

— И к тому же кислый, не правда ли? — лукаво спросила она.

— Нет, просто зеленый. А я, — добавил он, вздохнув, — не отношусь к тем, кто срывает зеленые плоды.

Подойдя к стулу, он взял сверток и протянул его Верене:

— Пока я буду мыться, вы принимайтесь за еду, а после этого мы с вами выйдем прогуляться — слава богу, еще до темноты далеко. Можете начинать — по крайней мере, вам будет чем заняться, кроме рассматривания раздевающегося мужчины.

— Вы это о чем?

— Я ведь уже сказал, что мне нужно помыться — разве не понятно?

— Пока я здесь, даже и не думайте об этом — а я, между прочим, никуда не собираюсь уходить.

— Как вам угодно. — И он, нагнувшись и расстегнув свою сумку, вынул из нее сложенную рубашку, затем поднял ее, встряхнул, чтобы расправить, и, увидев, как она помята, недовольно заметил: — Если бы здесь был сейчас Жан-Луи, он бы разрыдался над этой рубашкой.

— Жан-Луи? Кто это? — спросила она с интересом, забыв о том, что ей следует изображать негодование.

— Мой портной.

— Вот как, у вас есть собственный портной… — протянула она с удивлением. — Небось бриллиантовая булавка для галстука у вас тоже есть?

— Жан-Луи шьет только из тончайшего французского батиста, и такой великолепной строчке могли бы позавидовать даже парижские модистки. Его рубашки — лучшие во всем Новом Орлеане. Ведь хорошо шить рубашки — это настоящее искусство… Ну а что касается бриллиантовой булавки для галстука, у меня ее нет — во всяком случае, в данный момент.

— Наверное, проиграли в карты? — предположила она, но, видя, что его руки движутся вниз, к брюкам, не стала ждать ответа, вместо этого встревоженно спросив:

— Хотела бы я знать, что это вы делаете?

— Неужели не ясно? Раздеваюсь, чтобы помыться.

— О нет, вы не посмеете.

— Но не стану же я надевать чистую одежду на немытое тело! — возразил он. — А вам совсем не обязательно все время смотреть на меня. Достаточно повернуть стул в другую сторону, и вы ничего не увидите. Через каких-нибудь пять минут я буду в полном порядке, а части тела, которые могли бы оскорбить ваш взор, будут достаточно прикрыты.

— Вы оскорбляете не только мой взор, мистер Маккриди, — взорвалась она. — У вас нет ни малейшего понятия о том, что существуют какие-то приличия или моральные устои; более того, вы…

Он расстегнул первую пуговицу на брюках, и гневные, бичующие слова замерли на ее устах. Она поспешно отвела от него взгляд и, торопясь переставить стул, чуть не упала, запутавшись в собственных ногах. Держа сверток с едой в руках, она опустилась на стул лицом к грубо оштукатуренной стене и, не осмеливаясь поднять глаза, принялась развязывать салфетку.

— К тому времени, когда вы поедите, я буду уже готов, — уверил ее Маккриди.

В салфетке оказались три куриных куска с золотистой, поджаристой корочкой — две ножки и еще один кусок странной формы непонятно из какой части цыпленка. Все это выглядело так аппетитно, что больше противиться чувству голода она не могла и, вымещая весь свой гнев на бедном цыпленке, яростно вонзила зубы в одну из ножек.

— Когда доберетесь до косточки везения, будьте осторожны и не переломите ее.

— А что это такое? — спросила она, с трудом выговаривая слова.

— Это такая диковинная на вид косточка, которую, после того как ее освобождают от мяса, один человек берет за один конец, а другой — за другой, а потом оба тянут в разные стороны, пока косточка не разломится на две части. У кого останется конец длиннее, тому должно в чем-то повезти.

— Что ж, я… — В этот момент она слегка повернула голову, и ее взгляд упал на зеркало, причем она смотрела на него под таким углом, что в нем полностью отражался Маккриди. Оказалось, он был в чем мать родила.

Удивленный тем, что она так внезапно, буквально на полуслове, замолчала, он повернулся в ее сторону, и она впервые в жизни имела возможность видеть мужчину во всем его великолепии.

— Что случилось? — поинтересовался он.

Она стремительно нагнула голову, не зная, куда деваться от стыда:

— Ничего, ровным счетом ничего… Не помню, что я начала говорить… Впрочем, это не так уж важно.

И тогда он обратил внимание на зеркало над небольшим туалетным столиком?

— Ах, вот в чем дело… Мисс Верена, как вам не стыдно!

— Если бы мне так уж хотелось любоваться вами, я бы не стала бросать украдкой взгляды на ваше отражение, мистер Маккриди, — язвительно парировала она его обвинение, — я бы попросту повернулась к вам лицом и рассматривала бы вас во всех подробностях. Но я не сделала — и, разумеется, никогда не сделаю — этого. Если хотите знать, я даже…

Она вскочила со стула и, держась к Маккриди спиной, боком двинулась к кровати, где лежало ее платье, торопливо натянула его на себя и обратилась к Мэтью:

— Не знаю, куда я пойду отсюда, но, как только найду гребенку, которую мне любезно дала миссис Гуд, меня здесь не будет. И мне абсолютно безразлично, как к этому отнесутся люди, — я не останусь в этой комнате ни минуты.

Над ее головой пролетел гребень и шлепнулся на кровать. Она схватила его и ринулась к двери.

Когда рука Верены была уже на дверной ручке, голос Маккриди остановил ее:

— А вы ничего не забыли?

Она глянула на распахнутый верх платья и вся зарделась от смущения:

— Ах, боже мой!

Поспешно застегнув маленькие пуговички, она собралась было выходить, но его голос не отпускал ее:

— Да, это тоже, но я имел в виду их.

Нет, она ни за что на свете не обернется!

— Кого это — их? — резко спросила она.

— Ваши туфли. Если не хотите нашпиговать свои ноги занозами, лучше-ка обуйтесь. Вот, держите.

И ее черные, с высоким верхом туфли, пущенные его рукой, проскользили через всю комнату и остановились у двери. Нагнувшись, Верена быстро схватила их и, рванув дверь, выскочила из комнаты. Оказавшись в узком, тесном коридоре, она сжала гребенку зубами, оперлась для равновесия о стенку и, помогая руками, втиснула сначала одну, затем другую ногу в туфли. Не успела она завязать шнурки, как за углом раздались чьи-то голоса, услышав которые она так и застыла на месте:

— Гибу это страшно не понравится, но эта девчонка Хауард точно сквозь землю провалилась!

— Да-а-а. Но я и раньше считал, что ее нет в этом поезде.

— Если б не моя доля в этом деле, Ли, я бы сейчас все бросил и подался домой, а он пусть сам разгадывает эту шараду.

— Как ты думаешь, шериф ничего не подозревает?

— Не-е… Я ему наплел то же самое, что и другим на той остановке — ну, что вроде я разыскиваю свою сестру на всем этом участке железной дороги и рано или поздно надеюсь ее найти. А он мне говорит, что без ордера или другой такой бумажки он мало чем сможет помочь, разве что будет начеку, если она появится.

— Ну а что ты скажешь Гибу?

— То же самое, что и ты говоришь — в этом поезде нет никакой девицы по фамилии Хауард, и точка. Черт подери, если не считать той доходяги и другой, у которой целый выводок ребятни, то в поезде нет больше ни одной женщины от пятнадцати до сорока лет.

— Знаешь, пусть себе Гиб говорит что хочет, а я больше не собираюсь ходить и приставать ко всем с расспросами. Он мог бы и сам делать хоть какую-то черновую работу.

— Если откажешься, он тебя выведет из игры, и ты потеряешь свою долю — как пить дать потеряешь.

— Понимаешь, не по нутру мне охотиться за женщиной, чтобы потом ее убить. А я знаю, что дело этим кончится, вот увидишь. Когда она ему больше не будет нужна, он ее живой все равно не отпустит. Он поступит с ней точно так, как с тем чертовым законником, и кости ее смогут отыскать одни только койоты.

Того, что Верена успела услышать, было более чем достаточно, и, в ужасе от одной только мысли, что они могут ее увидеть, она на четвереньках поползла к своей комнате. На ноги она осмелилась встать, лишь только когда нащупала дверную ручку, после чего молнией вскочила в комнату.

— Что-то вы быстро по мне соскучились, — насмешливо проговорил Маккриди.

— Не произносите ни слова — слышите, ни единого слова, — прошептала она и, держась за ручку, прислонила голову к двери и стала прислушиваться. Но из коридора больше не доносилось ни звука. Решив в конце концов, что они пошли в другую сторону, она позволила себе немного расслабиться.

Она была бледна и явно потрясена. Подойдя к ней сзади, Мэтью с любопытством спросил:

— А в чем, собственно, дело?

Судорожно вздохнув, она пробормотала:

— Там были двое — они за мной охотятся.

— Вы их смогли разглядеть?

— Конечно, нет. Если бы смогла, то меня, я думаю, сейчас бы здесь не было.

— Небось опять эти ваши братья?

— Перестаньте без конца повторять одно и то же, — сердито ответила она. — У меня нет никаких братьев.

— Ладно, пусть будет так. Но, по крайней мере, те ли это, которых мы видели на станции, где обедали?

— Я не видела их на той станции, — напомнила она ему, — но, должно быть, это они. Во всяком случае, судя по тому, что мне довелось услышать, один из них сказал шерифу, что я его сестра.

— А они случайно не сказали, зачем им понадобилось выдавать вас за свою сестру?

— Вижу, вы мне не верите.

— Почему же, верю. Непонятно по какой причине двое молодчиков, называющих себя вашими родственниками, рыщут по всему восточному Техасу с единственной целью разыскать вас. Очень правдоподобная история, как мне кажется, особенно если учесть, что вы на ней так настаиваете.

— Я в голову не возьму, кому и зачем на этом свете я могла бы понадобиться, — упрямо заявила она.

— Зачем? Ну, учитывая вашу внешность, это вполне очевидно, — пробормотал он, вытаскивая револьвер из кобуры. — Хотя, если бы они узнали вас поближе, то еще хорошенько подумали бы.

Прижимая к себе револьвер, он легонько отстранил Верену в сторону и локтем приоткрыл дверь. Она, затаив дыхание, следила за каждым его движением, а он резким ударом ноги распахнул дверь пошире и, держа револьвер наготове, выпрыгнул в узкий коридор. Но он был пуст. Верена последовала за Маккриди.

— Где они были?

— Дальше по коридору, сразу за углом.

— Похоже на то, что их там уже нет, — сказал он, опуская «кольт». — Наверное, вы хотели бы, чтобы я их нашел и взглянул на них — я правильно понимаю?

— Куда вы пойдете в таком виде?

— Вы ведь не дали мне времени хотя бы натянуть штаны. Но на тот случай, если вы не успели заметить, спешу сообщить вам, что я прикрыт.

На нем была полузастегнутая рубашка, достаточно длинная, чтобы прикрывать бедра, но оставлявшая ноги голыми. Казалось, он должен был бы выглядеть нелепо, но это было не так. Слишком он был для этого высок, слишком широкоплеч, слишком угрожающе мужествен и хорош собой. Глядя в эти темные, почти черные глаза, она почувствовала, что чуть ли не лишается дара речи.

— Так или иначе мне нужно побриться и закончить свой туалет, — продолжал он как ни в чем не бывало, — но, пока вы завяжете шнурки и приведете волосы в порядок, я буду готов к прогулке. Может быть, погуляв, посмотрев, чем там занят народ, и послушав, о чем идет разговор, мы сможем с вами выяснить, какие намерения у наших симпатичных друзей. Во всяком случае, мне хотелось бы бросить на них еще один взгляд.

— Я бы предпочла не встречаться с ними — это слишком рискованно.

— Почему?

— Меня не так легко напугать, мистер Маккриди, но мне кажется, что некто по имени Гиб хочет меня убить.

У него поднялись брови, а она, кивнув головой, продолжала:

— Вот точные слова, которые мне удалось услышать: «Когда она ему больше не понадобится, он ее живой все равно не отпустит».

— Вы слишком начитались дешевых романов, милая моя, — заявил он небрежно.

— Вы будете меня слушать или нет?! — яростно воскликнула она. — Он также сказал, что мои кости смогут отыскать одни лишь койоты, как и в случае с каким-то адвокатом. Все это я слышала своими собственными ушами.

Он внимательно на нее посмотрел; глаза его сузились — он не мог решить, верить ли ей, или не верить. Но ее страх был, вне всяких сомнений, неподдельным. Наконец, глубоко вздохнув, он принял решение:

— Ну хорошо, пусть будет так. Но сперва вам придется расколоться.

— Расколоться?

— Ну да — сказать мне, чего они от вас хотят.

— Но я не имею ни малейшего понятия! Даже самого отдаленного, мистер Маккриди, — клянусь! Я вообще в этих краях никого не знаю. И уверяю вас, в моей жизни не было абсолютно ничего такого, что могло бы кого-нибудь хоть чем-то заинтересовать. До этой поездки я даже не бывала за пределами Филадельфии, если не считать того злосчастного семестра, когда я учительствовала в западной Пенсильвании. Нет, я уверена, они принимают меня за кого-то другого — этим все и объясняется. Иначе просто не может быть.

— Тот человек в поезде правильно говорил, что Верена — не очень распространенное имя, — напомнил он ей, — а сочетание с фамилией Хауард полностью исключает вероятность ошибки.

— И все-таки о том, что я направляюсь в Сан-Анджело, не знает ни одна душа на свете, кроме мистера Хеймера, ну и, разумеется, вас.

— Тем не менее, как вы сами видите, об этом знает кое-кто еще.

— Если даже и так, я не могу себе представить, кого это может интересовать. Нет, надо об этом сообщить шерифу Гуду, — решила она.

— Я бы на вашем месте не стал этого делать.

— Но почему?

— Прежде всего потому, что вам и сообщать-то ему толком нечего. Вы сами признаете, что во всей этой истории не видите ни малейшего смысла.

— А что, в таком случае, вы делали бы на моем месте? — спросила она язвительно. — Спокойно бы ждали, пока вас прикончат в постели?

Он не сразу ответил, а когда наконец заговорил, его слова удивили ее:

— Дайте мне все-таки завершить одевание и бритье, а потом мы с вами совершим прогулку на свежем воздухе. Если нам повезет, мы постараемся хорошенько рассмотреть наших приятелей, надеюсь, они не будут подозревать об этом. И учтите, пока что у вас перед ними есть несомненные преимущества.

— Например?

— Во-первых, они не знают, как вы выглядите, а во-вторых, они ищут Верену Хауард, а не Элизабет Маккриди. Кроме того, у вас есть я — по крайней мере, до Колумбуса.

Почему-то последнее обстоятельство не показалось ей таким уж большим преимуществом.

Беглый осмотр дома и прилегающей к нему территории ранчо не дал никаких результатов: таинственные преследователи Верены бесследно исчезли. И тогда Мэтт с Вереной присоединились к остальным пассажирам, чтобы под темнеющим небом поужинать бутербродами с холодной говядиной, домашними соленьями и сушеными абрикосами; все это запивалось довольно крепким, хорошо выдержанным сидром из собственных запасов шерифа. Разомлевшая от сытной еды и обильного питья публика собралась затем под старым дубом послушать старого музыканта, лихо наигрывающего на скрипке быстрые шотландские рилы[14], и посмотреть, как фермерские работницы танцуют с подвыпившими, но не утратившими прыти ковбоями.

Верена сидела на земле, охватив руками колени, с закрытыми глазами, и с тоской думала о доме, от которого была так далеко. Ей казалось, будто он где-то совсем в другом мире. И то, что это было узкое, безликое строение, втиснутое между двумя точно такими же домами, не имело сейчас никакого значения. Пусть ее дом ничем не примечателен, может быть, даже не очень красив, но он для нее родной, и в нем она чувствовала себя в безопасности. Не то что в Техасе.

И ее мысли невольно — в который уже раз — возвращались к странному разговору, случайно подслушанному в коридоре. Зачем, спрашивается, совершенно незнакомым людям понадобилось ее разыскивать и почему какой-то человек по имени Гиб желает ей зла? Она ведь даже никого не знает в Техасе, за исключением Мэтью Маккриди, да и его вряд ли можно отнести к знакомым. К тому же у нее нет ничего такого, что могло бы кому-нибудь столь уж сильно понадобиться. Все, чем она владеет, едва ли стоит больше полусотни долларов. Впрочем, нужно еще учесть ферму отца, но и та, если судить по тону письма мистера Хеймера, почти ничего не стоит. Он, в общем-то, даже не советовал ей ехать так далеко для оформления прав на собственность, берясь продать ферму от ее имени, если она его на это уполномочит. С учетом налогов, затрат на оформление прав по завещанию, а также расходов на объявления о продаже ей останется каких-нибудь две-три сотни долларов, а может быть, и того меньше.

Насколько она знала своего отца, такому положению дел вряд ли стоило удивляться. За сорок шесть лет своей жизни он умудрился разбазарить все, что имел, утратив семью, профессию, доброе имя. Этот человек, обладавший такой красивой внешностью и всегда питавший слабость к женскому полу, был в конце концов убит, и ни одна живая душа его не оплакивала, в том числе и она, его дочь. Уж кто угодно, но только не она!

И вот теперь, в довершение всего, она сталкивается с новым испытанием. С чем-то очень странным и внушающим ужас. Она была бы уже рада все бросить и возвратиться домой, но если эти люди в поисках ее готовы прочесывать буквально каждую железнодорожную станцию, то что им помешает отправиться искать ее в Филадельфию? Правда, в Филадельфии легче спрятаться. А здесь она выделяется среди других, как пресловутая белая ворона. И здесь она совершенно одна…

Рядом с ней, прислонившись к пню, сидел Мэтью Маккриди и, попивая сидр, смотрел на танцующих. Теплый ночной ветерок растрепал его волосы, но он этого не замечал; в мыслях он был далеко отсюда — в декадентски элегантном Новом Орлеане. Ему виделись толстые ковры, игорные столы, покрытые зеленым сукном, завсегдатаи, делающие крупные ставки под сверкающими тысячами огней люстрами, изысканные салоны, в которых царили светлокожие мулатки, окруженные, словно принцессы придворными, свитой богатых, готовых сорить деньгами обожателей, величественные, из красного кирпича, особняки, огражденные заборами с коваными чугунными решетками и всегда запертыми в вычурных узорах воротами. Атмосфера этого мира легко опьянила мальчишку из Теннесси, наделенного привлекательной внешностью, отличной памятью и талантом удачливого игрока. И ему поразительно везло до той самой ночи, когда он убил Филиппа Жиру. А теперь вот его разыскивает полиция, и он вынужден скрываться.

Будь он не таким легкомысленным, он бы не отступил от своего первоначального плана и направился бы прямо в Хелену. Но вместо этого он позволил себе отвлечься на маленькое любовное приключение с бесподобной Вереной Хауард. Что касается приключения, то он его получил даже в большей мере, чем нужно, но вся ирония заключается в том, что любовным его никак не назовешь. Другое же его намерение — попытаться с помощью Верены замести следы — тоже оказалось не очень удачным. Он думал, что в роли сопровождающего жену супруга будет привлекать меньше внимания, а оказалось, что он связался с девушкой, имеющей каких-то таинственных и очень опасных врагов. Ему еще чертовски повезет, если она не обратится к Гуду за помощью. А она не из тех, кто станет лгать шерифу; так что после того как она расскажет Гуду все, что с ней приключилось, им обоим придется отвечать на несколько не очень приятных вопросов. И как бы правдоподобно он ни строил свои ответы, все равно он вызовет у шерифа подозрения.

Что ж, самое время выходить из игры и уносить ноги, решительно подумал он. Конечно, это не по-джентльменски, но он ведь и не джентльмен. Если ему удастся без всяких дальнейших неприятностей доставить Верену из Орлиного Озера в Колумбус, то там он с ней и распрощается. А после этого, если она даже и пойдет к какому-нибудь стражу закона, его, Мэтью, уже и след простынет. Для большей надежности он даст ей понять, что дальше направляется в Остин, но, посадив ее в дилижанс, идущий в Сан-Антонио, он сразу же купит себе лошадь и двинет, уже в одиночестве, прямо в Хелену.

В таком месте, как Хелена, где почти каждый или прячется от закона, или бежит от сомнительного прошлого, ему никто не будет задавать ненужных вопросов. Насколько он слышал, любопытные в этом городе долго не живут, и, когда такой человек вдруг отправляется на тот свет, никто ничего об этом не знает. Даже в смерти там сохраняется анонимность, и он слышал, что на городском кладбище Хелены покоится немало сорвиголов, похороненных под чужими именами или под всяческими, порой весьма живописными, кличками. Хотя он там не бывал и этого не видел, у него не было сомнений в правдивости подобных историй.

Итак, решено — туда он и отправится, но это вовсе не означает, что он там собирается задерживаться. Нет, в таком месте ищут лишь временного прибежища. Там он снова сменит имя, изменит внешность, отрастив бороду, и затаится на достаточно долгое время, чтобы о нем успели забыть. Да, это город, где нет ни законов, ни порядка, куда может приехать кто угодно, где прачки, по слухам, освоили и другую, менее респектабельную профессию, где мужчины в грязных фланелевых рубахах и пестрых платках на шее предаются самым разнообразным грехам. Чтобы не выделяться среди других, ему придется отказаться от ежедневных ванн и от красивой, модной одежды; он позволит себе сохранить только свой нож, армейский «кольт» и шелковое нижнее белье — и то лишь потому, что его не видно под одеждой.

В том, что ему приходится ехать в Хелену, он усматривал какую-то злую иронию. Прожив детские годы в Теннесси, он, грязный фермерский мальчишка, оставил дом еще в шестнадцать лет, чтобы искать лучшей, более легкой жизни. Понадобились годы, прежде чем он приобрел лоск и стиль, открывшие ему доступ в наиболее фешенебельные игорные заведения Нового Орлеана, где делали самые высокие ставки. Нет, ему не хотелось вновь оказаться в грязных, убогих салунах, пропитанных запахами опилок, дешевого табака, еще более дешевого виски и пота. И ему не хотелось отращивать бороду.

От малоотрадных перспектив, ожидающих его в будущем, мысли Мэтью перенеслись к Верене. С одной стороны, она ведет себя как чопорная классная дама, за которую она, собственно, себя и выдает. Но, с другой — она не выглядит такой уж простой штучкой и явно что-то скрывает. Речь идет о чем-то гораздо более ценном, чем никому не нужная ферма, на которую она приехала оформлять права. И в то же время она беспокоится из-за каждого потраченного цента и настаивает, чтобы он заплатил ей за испорченное платье, как будто она не в состоянии купить себе новое. При этом выясняется, что кто-то — а их по меньшей мере двое — очень хотел бы заполучить нечто такое, обладательницей чего она является (если, конечно, это так). И их интерес к ней вовсе не связан с ее красивой внешностью — за это он может ручаться. Стало быть, она или невинная жертва какого-то невероятного совпадения, или же чертовски искусная обманщица.

Он вынужден был признать, что его это здорово заинтриговало. Если она и в самом деле лжет, то он имеет дело с умелой актрисой, которая вполне могла бы зарабатывать на жизнь, выступая на профессиональной сцене. История, рассказанная Вере-ной о ее учительстве в пенсильванской глуши и связанных с этим разочарованиях, звучала чертовски убедительно. Хотелось бы знать, какими такими ценностями она владеет, ради которых неизвестно откуда взявшиеся незнакомцы готовы ее убить? У него даже промелькнула мысль — а не сбежавшая ли она богатая наследница? Но он тут же отверг вероятность этого. Она явно не из тех, кто привык к большим деньгам. Уж в этом он разбирается — ему самому пришлось затратить столько сил, чтобы производить впечатление человека, для которого деньги — ничто.

Но это не так уж и важно. Он все равно не может себе позволить продолжать с ней знакомство. Ему хватит и своих неприятностей, а между тем, чтобы попасть в петлю, достаточно всего лишь одной ошибки. Если его здесь схватят, Александр Жиру пойдет на все, вплоть до запугивания или подкупа нужных людей, чтобы добиться его повешения. Ну а для тех, кто не знает, какой властью обладает старик, одного того факта, что Мэтью Морган бежал, будет достаточно, чтобы считать его виновным. Так что ему ничего не остается, как двигаться дальше, в Хелену, в этот город беглецов, и скрываться там.

— Что-то вы не очень разговорчивы, — нарушила молчание Верена.

— Что?

— Я говорю, за десять минут вы не произнесли ни слова.

— Верно, но то же самое можно сказать и о вас, — ответил он, прерывая свои размышления.

— Вот как?

— Ну да. Я даже подумал, что, с тех пор как мы встретились, вы впервые по-настоящему оставили меня в покое.

— Но ведь не я навязывалась вам в знакомые, — напомнила она ему, поджав губы.

В этот момент он краем глаза заметил, что на нее как-то уж очень пристально посматривает какой-то незнакомец. Возможно, это всего лишь кто-нибудь из наемных рабочих, но он не хотел полагаться на волю случая. Ухватившись за низко свисавшую ветку, он встал на ноги и, склонившись к Верене, тихо спросил:

— Вы, конечно, этого парня тоже не знаете?

— Какого еще парня?

— Нет, пока туда не смотрите. Я сейчас стану так, чтобы он оказался за моей спиной, и тогда можете глянуть на него через мое плечо.

Он взял ее за руку и помог встать:

— Вы танцуете?

— Не очень хорошо, а что?

— А то, что мы сейчас будем с вами танцевать.

— Еще чего не хватало! Нет, я не буду — я просто не могу, да еще перед всей этой публикой. Кроме вальса, я ничего не умею танцевать, но и тот лишь чуть-чуть, поверьте мне. Я ведь даже…

— Тсс!

— Если вы думаете, что он меня ищет… — с отчаянием в голосе произнесла она, но он не дал ей договорить.

— Вам когда-нибудь приходилось слышать, что можно спрятаться у всех на виду? — прошептал он, близко наклонив к ней голову. — Вот сейчас, например, вы просто будете танцевать в свое удовольствие под скрипку с мужем, вот и все.

Она отпрянула от него, и он стал ее урезонивать:

— Поймите, если вы броситесь бежать, словно перепуганный кролик, вы себя выдадите с головой.

— Чем же это?

— Прошу вас, верьте мне. — И он обнял ее за талию. — Изобразите на лице улыбку, положите руку мне на плечо и следуйте за мной.

Но она стояла как вкопанная, и он продолжал:

— Если вы раз-другой взглянете на меня с обожанием, это тоже делу не помешает. Главное для вас сейчас — играть свою роль так, чтобы ни у кого не возникало подозрений.

— Но я не актриса, мистер Маккриди, — возразила она.

— Не знаю, не знаю: у вас чертовски здорово получилось с обмороком. И, между прочим, я — Мак, на тот случай, если вы уже забыли.

— Мэтью, — уточнила она и, мило улыбнувшись, добавила: — И учтите — если бы я не оказалась в таком безвыходном положении, я бы держалась от вас как можно дальше — говорю это на тот случай, если в голову вам взбредут разные игривые мысли.

— Разве так разговаривают с любимыми? — пожурил он ее, выходя с ней на свободное от танцующих место.

Сжав ее руку своей левой рукой, правую он положил ей на спину и привлек так близко к себе, что она почувствовала на лице его дыхание.

— Воспринимайте все это, как свадебное путешествие, и делайте вид, будто, кроме нас с вами, на этом свете никого больше не существует.

— У меня такое чувство, будто я оказалась в преисподней, — пробормотала она. — К тому же я понятия не имею, что за танец он играет; знаю только, это не вальс.

— А какая вам разница? Делайте все в точности, как я, только наоборот: я делаю шаг вперед, а вы — назад, и так далее.

— То есть, когда вы идете влево, я должна идти вправо?

— Скажите мне одну вещь, — проронил он, поворачивая ее в такт музыке, — вы такая норовистая от рождения или вырабатывали в себе это качество всю жизнь?

— Неужели вы действительно думаете, что я все время буду вам улыбаться? — язвительно спросила она в ответ и, чувствуя, как он прижимает ее к себе все сильнее, так что ее щека чуть ли не касается его щеки, возмущенно воскликнула: — Что это, интересно, вы делаете?

— Танцую, хотя с вами это не так-то просто.

— Я ведь вас предупреждала об этом.

— Ну хорошо. Раз вы ничего, кроме вальса, не танцуете, значит, будем танцевать вальс.

Он убрал со спины Верены руку и другой рукой повлек ее за собой к скрипачу. Затем он извлек из кармана сияющий новенький доллар и швырнул его музыканту. Тот ловко поймал монету и широко улыбнулся.

— Самый медленный вальс из твоего репертуара, — сказал ему Мэтт, — для самой хорошенькой женщины по эту сторону Атлантического океана — моей супруги.

— Да, сэр, конечно, сэр!

— Но вы дали ему целый доллар! — ужаснулась она.

— И к тому же самой бережливой хозяйки, — добавил Мэтт с невозмутимым видом. — Готова, дорогая?

Прежде чем она успела от него отстраниться, он прижался щекой к ее щеке и прошептал ей на ухо:

— Старайтесь не смотреть на меня с таким видом, будто я собираюсь вас задушить, ладно?

На этот раз, когда он вывел ее на площадку для танцев, все расступились и оставили их на ней одних. Его рука обвила ее стан, и толпа поощрительно загудела. Она почувствовала, как кровь прилила к голове и всю ее бросило в жар. От смущения она спрятала голову у него на груди и теснее прижалась к нему.

— Ну вот, так бы и давно, — негромко проговорил он.

Звучала медленная музыка, рука Мэтью Маккриди надежно поддерживала Верену, но она чувствовала себя неловко, и ей не удавалось придать своим движениям нужную плавность. Все ее тело было каким-то напряженным, словно деревянным, и это чувство неловкости еще более усилилось, когда он заговорил снова:

— Думаю, вы бы не блистали в бальных залах Нового Орлеана.

— А я никогда и не стремилась к этому.

— Может быть, если вы станете напевать про себя мелодию, вам легче будет двигаться в такт музыке, — с надеждой предложил он.

— Я полностью лишена музыкального слуха, — проговорила она сквозь стиснутые зубы.

— Такого не бывает — у всех есть хоть немного слуха.

— А у меня ни малейшего. Когда меня пытались обучить игре на фортепиано, преподаватель даже не стал брать у мамы денег, объяснив это тем, что добиться от меня способности чувствовать ритм музыки или слышать разницу между нотами — дело безнадежное.

— Так вы и петь не умеете? А я считал, что для настоящей леди это необходимое достоинство.

— Когда я пою, узнать мелодию невозможно… А теперь прошу вас — поскольку мы с вами установили, что я не могу ни петь, ни танцевать, может, пойдем и присядем?

— Исключено — по крайней мере, пока не оттанцуем мой доллар.

— Но вы же ставите нас в глупое положение; надеюсь, вы понимаете это?

— Извините, но именно вы сказали мне, что можете танцевать вальс, — напомнил он ей.

— Вы меня плохо слушали, — резко возразила она. — Я говорила, что танцую его, но не очень хорошо.

— Знаете, мне начинает казаться, что все в вас сплошное притворство и фальшь.

— Вы это говорите из-за того, что я не умею танцевать? Ничего более нелепого я в жизни не слышала.

— Нет, из-за того, что все сказанное вами оказывается в конце концов неправдой. Я теперь даже не уверен, что вы Верена Хауард.

— Ну, знаете, это уже слишком! Кроме того, абсолютно все, что я вам говорила, — это чистейшая правда, хотите — верьте, хотите — нет. А вот вы — вы о себе такого сказать не можете, Мэтью Маккриди!

— Улыбайтесь, Рена.

— Почему?

— Он по-прежнему на вас смотрит.

— И это должно меня волновать? Хватит, я и так уже выгляжу в их глазах неуклюжей дурочкой.

— Вы его знаете?

— Кого именно?

— Того, что курит сигару — вон там, возле дерева.

Маккриди повел ее по более широкому кругу, и она, изобразив на лице самую ослепительную улыбку, на какую была способна, осмелилась взглянуть в указанном ей направлении.

— В первый раз его вижу, — твердо заявила она.

— Может быть, он просто ослеплен вашей красотой?

— Скорее он думает, что я выставила себя на посмешище, — холодно ответила она.

— Только не прекращайте улыбаться.

— У меня уже челюсти свело от этой постоянной улыбки.

И вдруг, словно по милости божьей, музыка перестала играть — то ли скрипач решил, что двух туров вальса вполне достаточно, то ли просто сжалился над Вереной. В довершение всех ее унижений Мэтью Маккриди, закружив ее в последний раз, подхватил ее, заключил в объятия и запечатлел на устах эффектный поцелуй. Боясь, что сопротивление сделает ситуацию еще более нелепой, она не стала ему мешать, ограничившись произнесенными вполголоса словами:

— Ваше поведение не делает вам чести; надеюсь, вы понимаете это?

— А я надеюсь, вы понимаете, что вам вряд ли удастся убедить шерифа Гуда, будто бы вас преследуют двое незнакомцев, утверждающих, что они ваши родственники, и в то же время угрожающих вас убить без всяких на то оснований; поэтому вам ничего другого не остается, как терпеть мое общество, чтобы в целости и сохранности добраться до Ко-лумбуса. В данный момент, кроме меня, у вас больше никого нет.

— Но это не означает, что вы можете без моего согласия целовать меня, а я вам, кажется, его не давала.

— Я просто подумал — надо всем им дать понять, что я женился на вас вовсе не потому, что был прельщен вашим умением танцевать.

Видя, как грозно нахмурилось ее лицо, он поспешил снова взять ее за руку:

— Ну-ну, успокойтесь, моя дорогая. И не прячьте улыбку хотя бы до тех пор, пока мы не окажемся в нашей комнате.

— Вы хотите сказать — в моей комнате.

— Вам не приходилось слышать, что Господь не любит проигравших, не признающих своего поражения?

— Вот как? Хотелось бы знать, где это вы отыскали такое место в Библии.

Снова запиликала скрипка, и пары стали заполнять свободное от людей пространство, а кое-кто из ковбоев начал притопывать в такт музыке, сопровождая ее звоном шпор. В этом новом всплеске веселья никто, казалось, не заметил ухода Верены и Мэтью. Когда они проходили мимо дерева, Мэтт кивнул незнакомцу. Тот какой-то момент продолжал таращиться на Верену, затем приподнял шляпу. Он был среднего роста, статного сложения, светловолос, довольно хорош собой. На вид ему было лет тридцать пять или около этого.

— Добрый вечер, мистер. Добрый вечер, мэм.

— Добрый вечер, — вежливо ответила она.

Когда они были почти у дома, Мэтт тихо спросил:

— Ну, что скажете?

— Ничего нового. А не один ли это из тех двоих, которых вы видели раньше? Я имею в виду — там, на остановке, где нас кормили? Вы их тогда хорошо разглядели?

— Нет, я его там не видел.

— А я со своей стороны могу сказать, что, судя по его голосу и манере говорить, не похоже, чтобы он был один из двоих, чью беседу я подслушала в коридоре, — вздохнула она.

— В таком случае будем считать, что у вас появился новый поклонник.

— Я не вижу в этом ничего смешного, мистер Маккриди. Мне сейчас не до поклонников. Единственное, что мне нужно, — поскорее добраться до Сан-Анджело, устроить дела отца и благополучно возвратиться домой. А после этого я не исключаю, что снова займусь учительством.

— Может быть, вам хотелось бы взглянуть на него еще раз? — пробормотал он. — Не мне судить, какие мужчины нравятся женщинам, но я бы сказал, что он очень даже недурен собой.

— Я этого не заметила.

— Черта с два не заметили.

— Прошу вас не чертыхаться, мистер Маккриди.

— Но этот парень просто не в силах был глаз от вас оторвать, — настаивал он, открывая перед ней дверь в комнату.

— Я уже вам сказала, что не знаю его, — решительно заявила она.

Ощупью найдя в сгущающейся темноте керосиновую лампу, она сняла с нее стекло и поправила фитиль. Стоящий сзади Маккриди чиркнул о стену спичкой и заслонил ладонью пламя. Желтый отсвет огня, освещавший снизу его лицо, в сочетании с запахом горящей серы придавал его облику какой-то зловещий вид. Она приподняла лампу и держала перед ним, пока он ее зажигал. Пропитанный керосином фитиль вспыхнул, отчего на стене заметались мерцающие тени, и он, взмахом руки погасив спичку, пошел закрывать дверь. Поставив на место фигурное стекло лампы, Верена перенесла ее на тумбочку возле кровати.

— Знаете, все пытаюсь разгадать, кто вы на самом деле, и не могу, — неожиданно признался Маккриди. — Мне никогда не приходилось встречать таких женщин, как вы.

Она резко повернулась к нему и выпалила:

— Боюсь, я это уже слышала, мистер Маккриди, — от мистера Уэнделла. И могу вас уверить, я не стала более легковерной, чем была тогда.

Ее слова вызвали у него недоумение, но он быстро сообразил, о чем идет речь:

— Должно быть, вы подумали, что я… Так вот, вы очень ошибаетесь. Если хотите знать, я был бы глупцом, если бы допустил с вами нечто подобное — и вы сами это должны понимать.

Подойдя к стулу, он стащил с шеи галстук и продолжал:

— На случай, если вы забыли, напоминаю: ни вы, ни я не можем себе позволить устраивать здесь какого-либо рода грызню или перепалку.

Не переставая говорить, он снял пиджак и повесил его на спинку стула, проследив за тем, чтобы на плечах не образовалось складок:

— Не знаю, как вы, но лично я собираюсь хорошенько выспаться в эту ночь.

— А я скорее всего и глаз не сомкну, зная, что вы где-то здесь, в комнате, — проговорила она с горечью. — И хоть вы будете спать на полу, ночевать нам в одном помещении попросту неприлично.

— Учтите, кровать досталась мне, — сказал он, открывая окно. — Мы ее разыграли на картах, и, если мне не изменяет память, вы проиграли. Советую свернуть покрывало вдвое, а потом уже класть на пол — так будет мягче.

— Зачем это, интересно, вы открыли окно? — спросила она с тревогой в голосе. — Вы с ума сошли, что ли?

— Но здесь чертовски жарко.

— Пусть лучше будет жарко, — отрезала она. — А вдруг кому-то взбредет в голову влезть через окно?

Он обернулся к ней; на его губах играла насмешливая улыбка:

— Я очень чутко сплю, Рена. И, насколько я понимаю, тот, кто влезет, сразу же споткнется о вас; вы, естественно, завизжите, и это меня разбудит. Я буду спать с «кольтом» под рукой и смогу встретить нашего гостя самым достойным образом. Но будь я на вашем месте, я не стал бы беспокоиться из-за таких пустяков — меня бы больше волновало это. — И он многозначительно кивнул в сторону.

— Что именно?

— Эта цепочка больших красных муравьев на полу. Не уверен, что ночевать в их обществе будет так уж приятно.

— Где? Никаких муравьев я не вижу… — И тут же она осеклась на полуслове: через всю комнату, направляясь к внутренней стене, непрерывным потоком ползли целые полчища этих насекомых.

— Ну и ну… — только и смогла вымолвить она.

— Вот именно. Кстати, говорят, у индейцев существует оригинальный способ пытки.

— Какой еще оригинальный способ пытки? — глухим голосом переспросила она.

— Наверно, в Филадельфии не очень-то интересуются индейцами? — заметил он, забавляясь от всей души.

— Вы правы, не очень, — Так вот, известны случаи, когда индейцы связывали своих врагов и сажали на муравейник, предварительно намазав жертву медом. Рассказывают, что к тому времени, когда муравьи заканчивали свое дело, от такого бедняги мало что оставалось.

— Я вам не верю.

— Хотя, может быть, здешние муравьи питаются одним жиром, — предположил он с сомнением. — Впрочем, это вы и сами вскоре узнаете.

— Да, интересно будет узнать, — в тон ему проговорила она и, подойдя к кровати, стянула с нее и вытряхнула одеяло. — Знаете, мистер Маккриди, возможно, я и наивный человек, но не до такой же степени.

Глядя, как она складывает одеяло вдвое, он произнес уже более серьезно:

— Шутки шутками, а они и в самом деле могут вас за ночь, извините, скушать. Так что вот вам, держите.

— Что именно? — насторожилась она.

Вздохнув, он снял пояс и отстегнул от него кобуру с «кольтом»:

— Берите.

— Это еще зачем? — удивилась она. — Вы что, хотите, чтобы я стреляла в этих букашек? Не кажется ли вам, что вы в своих шутках заходите слишком далеко?

— Револьвер заряжен пятью пулями. Вам лишь нужно взвести курок, прицелиться и нажать на спусковой крючок. Уверяю вас, этими пулями можно продырявить кого угодно и что угодно. Можете положить его себе под подушку.

— Значит, на полу будете спать вы? — вздохнула она с облегчением.

— Нет, я просто уступаю вам половину кровати. Выбирайте, какая сторона вам нравится, а «кольт» положите туда, откуда легче достать. Если я перекачусь на вашу сторону, хватайте его и стреляйте. Уж поверьте мне: одной порции свинца в брюхе будет достаточно, чтобы поставить на место кого угодно.

Она смотрела на него с откровенным ужасом, а он неумолимо продолжал:

— Чтобы вы чувствовали себя спокойнее, готов даже показать, как он стреляет.

— Нет, нет, не надо.

Она с опасением глянула на пол и решительно направилась к стулу. Прижимая к себе одеяло, она свободной рукой сняла со спинки пиджак и галстук Маккриди и швырнула их на кровать:

— Раз вы отказываетесь быть джентльменом, я вместо пола выбираю стул.

— Но вы же не можете на нем проспать целую ночь!

— Я проспала сидя большую часть пути из Филадельфии, — устало проговорила она. — И какая разница, если таких ночей будет на одну больше?

— Меня не так уж легко пристыдить, Верена.

Повернувшись к нему спиной, она стала укладывать одеяло таким образом, чтобы было мягче опираться на деревянную, из нескольких перекладин, спинку стула, но у нее мало что получалось. Ничего не поделаешь, подумала она с досадой, придется довольствоваться тем, что есть. Она опустилась на сиденье и старательно прикрыла подолом платья ноги.

Скрип старых, ржавых пружин заставил ее поднять глаза. Матрац под Мэтью Маккриди опасно просел — чуть ли не до самого пола.

— Кровать малость расшатана, — пробормотал он, — но, думаю, как только улягусь, все будет в порядке.

Он сидел, провиснув в кровати так низко над полом, что наклониться и стянуть с ног ботинки ему было не просто. Затем он снова выпрямился и снял жилет. Поправив перину с другой стороны кровати, он осторожно передвинулся назад и лег, опершись ступнями на изножие кровати. Освобожденные пружины резко подпрыгнули вверх. Он глянул на Верену и широко улыбнулся.

— Что это, интересно, вас так забавляет? — процедила она сквозь зубы, задетая его ухмылкой.

— Вы.

— Перестаньте на меня таращиться, я и без вас знаю, что похожа на пугало.

— В общем-то, у меня и в мыслях этого не было, — перестав улыбаться, ответил он. — Напротив, я думал о том, что вы очень понравились бы моей матери. Вы даже немного ее напоминаете… Знаете, здесь чертовски жарко, — неожиданно сменил он тему. — Я бы на вашем месте сбросил платье и остался в одном нижнем белье.

— Слава богу, вы не на моем месте.

— Как вам угодно.

Повернувшись на бок, он протянул руку и притушил лампу. Язычок пламени, дрогнув в последний раз, превратился в маленькую оранжевую точку, которая вскоре погасла, и комната погрузилась в полную темноту. Над лампой поднялось облачко едкого дыма, которое быстро растаяло в ночном теплом воздухе.

Снова послышался скрип пружин, сопровождаемый шуршанием одежды.

— Что вы там делаете? — нервно спросила Верена.

— Снимаю брюки — у меня же не такая, как у вас, холодная кровь.

От его слов у нее даже перехватило дыхание, и он поспешил ее успокоить:

— Не бойтесь, на мне остались подштанники, так что я в достаточно приличном виде, и вам есть прямой смысл передумать насчет кровати.

— Я уже устала повторять, мистер Маккриди: о чем-то приличном в применении к вам можно было бы говорить только в том случае, если бы вас в этой комнате вообще не было.

— Ладно, Верена, утром надо рано вставать, так что советую вам хоть немного поспать. Когда придет время расставаться со мной в Колумбусе, вам не помешает быть в самой лучшей форме.

— Жду не дождусь этой минуты.

Он ничего не сказал на это и повернулся лицом к стене. Перина посередине провисла, зато края ее по бокам приподнялись, и у него было такое ощущение, будто он лежит в облегающем со всех сторон мягком, сбившемся кое-где в комья гамаке.

Некоторое время она сидела неподвижно, как статуя, а затем, когда его дыхание стало ровным и она решила, что он заснул, осторожно встала со стула, чувствуя боль во всем теле и страшную усталость, прокралась к открытому окну и выглянула в лунную ночь. Музыка давно перестала играть, весь двор и веранда были усеяны лежащими вплотную друг к другу людьми. А чуть дальше, возле дерева, отчетливо вырисовываясь на фоне освещенного луной неба, стоял тот самый человек, попыхивая своей неизменной сигарой, светящийся кончик которой то разгорался, то меркнул в ночной темноте. Человек смотрел в ее сторону. Не на шутку встревожившись, она как можно тише закрыла окно, подошла к стулу и снова села. В комнате было душно, и тишину нарушало лишь мерное дыхание Маккриди. Он спал крепким, безмятежным сном ребенка, и это потихоньку начинало ее раздражать. Этому бесчувственному невеже никакого дела нет до ее мучений… И вдруг Верена услышала шаги, замершие у самого окна. Она оцепенела от ужаса, сердце оборвалось, и все то время, пока незнакомец — тот, что несколько минут назад стоял возле дерева, — заглядывал через окно в комнату, она сидела затаив дыхание и боялась пошевелиться. Наконец, бросив сигару на пол веранды, он отошел от окна и двинулся дальше.

— Мистер Маккриди! — прошептала она.

Никакой реакции.

— Мэтью! — позвала она немного громче.

Дыхание его было таким же ровным. Он слишком крепко спал, чтобы ее услышать.

— Мэтью! — сделала она еще одну попытку.

Вместо того, чтобы проснуться, он перевернулся на другой бок, пробормотал что-то невнятное и продолжал так же ровно, мерно дышать. И это он называл чутким сном!

Изнемогая от жары и усталости, чувствуя себя несчастной и испуганной, она потихоньку встала со стула и на цыпочках приблизилась к кровати. Тонкий луч лунного света, проникавший в комнату из-под крыши веранды, узкой полосой лежал на лице Маккриди. С закрытыми глазами и смягченными сном чертами лица он уже не выглядел таким опасным. Если она приляжет с другой стороны кровати, он этого даже не заметит.

Со столбика кровати над головой Маккриди свисала кобура с выглядывавшим из нее армейским «кольтом»; его металлическая поверхность и отполированная деревянная рукоятка холодно поблескивали в лунном свете. Поколебавшись несколько секунд, Верена осторожно вынула из кобуры револьвер и, затаив дыхание, бесшумно обогнула кровать и сунула его под подушку.

— Как же, дождешься от тебя помощи, — проговорила она шепотом. — Тебя и табун диких лошадей не разбудит.

Видя, что Маккриди даже не шевельнулся, Верена опасливо опустилась на край кровати, и та, как ей показалось, тяжело вздохнула. Она наклонилась и, развязав шнурки, высвободила из туфель ноги, затем бросила еще один опасливый взгляд на спящего, опустила голову на подушку и, подобрав с пола ноги, положила их на перину. Ржавые пружины, не выдержав добавочной нагрузки, подались, дерево с оглушительным треском, похожим на ружейный выстрел, лопнуло, и кровать, зашатавшись, стала разваливаться. Верена с Мэтью Маккриди, скатившись к середине матраца, тяжело грохнулись на пол, отчего в воздух поднялось облако удушающей пыли; треснувшие доски от бывшей кровати разметало по всей комнате.

— Что за черт!.. — выругался Маккриди, разбуженный столь неожиданным и бесцеремонным образом.

Вне себя от охватившего ее ужаса, Верена лихорадочно пыталась подняться на ноги, однако перина, в которой они запутались вместе с Маккриди, не давала ей этого сделать. Ему удалось несколько поменять положение тела, но при этом он невольно подмял под себя Верену, и она, в отчаянных попытках высвободиться из-под него, начала извиваться и царапаться, как дикая кошка.

— Сейчас же отпустите меня! — неистово кричала она, забыв о всякой осторожности.

В этот момент она почувствовала под собой холодное прикосновение металла и, просунув за спину руку, обхватила пальцами дуло «кольта». Выдернув из-под себя оружие, она замахнулась им, собираясь ударить Маккриди по голове, но ее остановил громкий стук в дверь и крики. Кто-то всем своим весом налег на дверь и высадил ее из рамы. В комнату ввалилось пятеро или шестеро человек, за ними по пятам следовала миссис Гуд.

— Матушки мои! — воскликнула она с изумлением. — Что здесь происходит?

— Дело тут ясное, как божий день, — пробасил верзила с поезда и, стащив Маккриди с Верены и поставив его в вертикальное положение, потряс перед самым его лицом громадным кулаком. — Будь я трижды проклят, но вы, сэр, ведете себя как животное! Слыханное ли дело приставать к своей собственной жене, да еще когда она в интересном положении?!

И, недолго думая, ковбой двинул своим кулачищем в глаз Маккриди.

— Сейчас же прекратите! — воскликнула Верена и, с усилием поднявшись на ноги, попыталась ухватиться за огромную лапу верзилы. — Вы все не так поняли! Он тут ни при чем!

Тот стряхнул ее с руки, словно какую-нибудь назойливую букашку, и ударил Маккриди еще раз.

— Я не буду его сильно калечить, — заверил ее ковбой хриплым голосом. — Проучу малость, и все.

Мгновенно проснувшийся Маккриди нанес возвышавшемуся над ним детине резкий удар головой в живот. Тот охнул от неожиданности, пошатнулся и, стараясь сохранить равновесие, отступил назад, опрокинув тумбочку и разбив керосиновую лампу — слава богу, она не горела. Его полупьяные спутники тотчас же ринулись в бой. Завязалась отчаянная потасовка. В полутемной комнате катались по полу сцепившиеся тела, все без разбору тузили друг друга и чертыхались. Бедная миссис Гуд, слыша, как кругом с треском рушатся остатки ее мебели, бросилась к двери и, став на пороге, принялась громко звать на помощь мужа.

Чувствуя себя крайне униженной и понимая, что проскользнуть мимо жены шерифа ей все равно не удастся, Верена беспомощно опустилась на пол и, охватив голову руками, застыла в позе отчаяния. Как она утром сможет смотреть в глаза людям, с ужасом подумала она, и прежде всего в глаза Мэтью Маккриди?

— Сильно болит? — спросила она, нарушив молчание, казавшееся бесконечным.

Вместо ответа он сдвинул со лба шляпу и бросил на Верену свирепый взгляд через узкую щелочку, в которую превратился его опухший левый глаз.

Она вздохнула и повернула голову к окну. Где-то с двадцать минут назад они отъехали от Орлиного Озера. Число пассажиров заметно убавилось, а те, что остались, в большинстве своем отсыпались после обильных возлияний в доме шерифа. Несколько человек в передней части вагона во весь голос горланили песни, делая беседу почти невозможной.

Впрочем, это не имело большого значения. Все равно Мэтью Маккриди сидел с каменным лицом и молчал. Поведя уставшими плечами, опиравшимися на жесткую спинку сиденья, она перевела взгляд на свои руки. Кольцо на пальце, выдаваемое ею за обручальное, казалось ей после всего случившегося не более чем нелепостью, и все же, пока они не доберутся до Колумбуса, она вряд ли отважится его снять.

Она украдкой бросила на Маккриди еще один взгляд, и ее уже в который раз охватило острое чувство вины за то, что из-за нее его избили. Глаз у него побагровел и затек до такой степени, что было страшно смотреть, а на нижней челюсти, в том месте, куда нанесли сильный удар, красовался почти черный синяк. Маккриди то ли было трудно говорить, то ли он не мог простить ей случившегося, но он явно не был расположен к беседе.

В конце концов она не выдержала и снова к нему обратилась, стараясь говорить потише:

— Еще раз хочу вам сказать, насколько я сожалею, что так получилось. Но в этом не только моя вина. Ведь это вы предложили отдать мне половину кровати, разве не так? И вы точно так же, как я, не ожидали, что она распадется, ведь правда?

По-прежнему никакого ответа.

— Ну скажите хоть что-нибудь!

— Ладно, скажу, — откликнулся он, чувствуя, как больно ему двигать челюстью. — Может быть, я, на ваш взгляд, и опасный человек, но вы — просто сущее бедствие.

— Если бы вы не стали сопротивляться…

Бровь над опухшим глазом привычно приподнялась, заставив его поморщиться от боли.

— Я имею в виду, — продолжала она, — что, если бы вы не пытались драться сразу со всеми, я, быть может, смогла бы им объяснить…

Еще не закончив фразы, она почувствовала, как ее лицо заливает краска стыда за то, каким образом все они истолковали случившееся, и никакие объяснения тут бы не помогли.

Сначала была эта ужасная драка. Затем, когда шериф положил ей конец и дравшихся с Маккриди удальцов выставили во двор, чтобы остудить их пыл, дело приняло еще худший оборот. В комнату прислали двух юных нефов и молоденькую прислугу, чтобы скрепить досками разбитую раму, и, пока они вбивали гвозди, все трое не переставая выразительно закатывали глаза и хихикали. Доживи она хоть до ста лет, ей все равно не забыть, с каким дерзким видом стояла подбоченясь эта девчонка и нахально выговаривала им с Маккриди:

— И не стыдно вам заниматься этим, когда рядом столько народу и слыхать малейший шорох?

А затем снова появилась миссис Гуд, чтобы обозреть причиненный комнате ущерб. Она молча протянула Верене чайник воды и баночку с мазью и вышла, но не могло быть сомнений, что она осталась не в восторге от увиденного. Чтобы хоть как-то умиротворить ее, Маккриди дал ей за разбитую мебель сорок долларов.

Но труднее всего было вынести утренний завтрак. К тому времени все, кто не присутствовал на месте события, уже знали о случившемся. До Верены то и дело доносились произносимые шепотом замечания и суждения, самым безобидным из которых было: «Видать, молодожены». И на протяжении всего завтрака она ловила на себе взгляды украдкой и слышала сдавленные смешки. Маккриди и тогда помалкивал, но она прекрасно понимала, что все эти ехидные высказывания не проходят мимо его ушей.

Ей сейчас вовсе не помешало бы встать и прогуляться по вагону, чтобы размять ноги, но она стыдилась лишний раз показываться на глаза людям. Она даже не выпила утром кофе, боясь, что в таком случае ей бы пришлось воспользоваться туалетом, прежде чем они доедут до Колумбуса. Ей очень хотелось надеяться, что, после того как она сойдет там с поезда, ее уже больше никогда не увидит никто из попутчиков. Хотя, конечно, было одно исключение: без Маккриди она осталась бы совершенно беспомощной и одинокой.

— Вам, наверное, нехорошо? — еще раз попыталась она завязать разговор.

— Ничего, со мной все будет в порядке, — ответил он, чуть подавшись вперед, чтобы расправить онемевшие ноги. — Знаете, будь у меня голова на плечах, я купил бы себе в Галвестоне лошадь и предоставил бы вам самой разбираться со всей этой публикой — вот как мне нужно было поступить.

— А я вас и не просила со мной ехать.

— «Как безумен род людской!»[15] — иронически пробормотал он.

— Шекспир, Сон в летнюю ночь, — поспешила вставить она, улыбаясь.

— Не самая моя любимая пьеса, — продолжал Маккриди, — но мысль очень верная. Я и впрямь был безумцем, когда, впервые увидев вас, решил, что смогу в вашем обществе приятно скоротать время.

Он криво усмехнулся и добавил:

— Если бы вы отнеслись к такой перспективе так же, как я, то, несмотря ни на что, наше совместное путешествие было бы действительно приятным.

— Не очень-то привлекательная перспектива — по крайней мере, на мой взгляд.

— Знаете, когда мужчина видит хорошенькую женщину, меньше всего на свете он задумывается о том, какой у нее характер — если, конечно, таковой не отсутствует у нее полностью. Нет, — решительно произнес он, снова садясь прямо, — мне следовало с самого начала выйти из игры.

— Ну и что вы собираетесь делать теперь? — спросила она напрямик, хотя и после некоторых колебаний.

— В Колумбусе, что ли? Собираюсь сойти с этого треклятого поезда.

— Я имею в виду — после того?

— Первым делом хочу добраться до ванной с настоящей горячей водой и, вооружившись куском добротного мыла, смыть с себя пот и грязь. Ну а потом буду искать место, где можно будет перекинуться в покер и промочить горло теннессийской самогонкой.

— Самогонкой?

— Ну да, это такое виски, и, кстати, неплохое — из тех, которые и пить приятно, и в голову здорово ударяют. — Он осторожно дотронулся до поврежденной челюсти и добавил: — Я сейчас с удовольствием осушил бы бутылочку.

— Но вы бы сделались совсем пьяным.

— Я это и имею в виду.

— А потом бы расплачивались за это.

— Все мы, Рена, так или иначе расплачиваемся за что-то, — медленно проговорил он, затем откинулся на спинку сиденья и сдвинул шляпу на лоб, — даже вы.

— Вы по-прежнему намерены ехать в Остин? — перевела она разговор на другую тему.

— В общем, да, — солгал он. — Должны же в столице штата быть такие места, где играют по-крупному. А что?

— Да ничего; если это все, чего вы хотите от жизни, что ж, тогда в добрый час!

Она пристально взглянула ему в лицо, вернее в ту его часть, которая выглядывала из-под шляпы, и неожиданно призналась:

— Знаете, вы меня вчера удивили.

— Вот как — чем же это?

— Понимаете, судя по тому, как изысканно вы одеты, вы мне сначала представлялись кем-то вроде…

— Альфонса[16]? — закончил он вместо нее и, снова сдвинув шляпу назад, открыл глаза. — Говорите прямо, не стесняйтесь. До сих пор вы не очень-то со мной церемонились.

— Нет, я не это имела в виду — точнее, не совсем это. Достаточно было увидеть, как вы обращаетесь со своим револьвером, чтобы понять — вы не тот, каким кажетесь сначала. Я скорее хотела сказать: мне трудно было представить, что вы так умеете драться. Вы мне казались таким опрятным, таким… — она остановилась в поисках нужного слова, — таким привередливым по отношению к своей внешности…

— А я такой и есть, — с некоторым вызовом заявил он. — Не выношу пота и грязи. А что касается умения драться, то, когда растешь младшим в семье и у тебя несколько старших братьев, умению постоять за себя учишься с раннего детства.

— Мне всегда хотелось иметь брата, — грустно сказала она.

— Иногда у нас с ними бывали настоящие потасовки. Всякий раз, как мы начинали ссориться, отец выставлял нас за дверь, и мы сами выясняли отношения между собой. Поскольку я был самым маленьким, мне приходилось и кусаться, и бодаться, и лягаться — словом, сражаться изо всех своих силенок, иначе они бы все у меня забирали.

— Какой ужас! — пробормотала она.

— Как знать, может, это было и к лучшему. Потом мы все же научились находить общий язык. Черт возьми, еще и как научились! К тому времени, когда мне исполнилось десять, а может, чуть попозже, мы уже были одной командой, готовой противостоять всему остальному миру. В школе нас просто боялись трогать.

— Что ж, должна вам сказать (если это хоть как-то может вас утешить), что вчера им от вас досталось гораздо больше, чем вам от них. Я видела это собственными глазами, и если мне в вашем случае достаточно было ограничиться примочками в ушибленных местах, то жене шерифа пришлось накладывать швы на раны некоторым из ваших противников.

Все-таки трудно ее понять. Еще вчера она мечтала поскорее избавиться от него, а сегодня, когда ее желание вот-вот должно сбыться, изо всех сил старается вовлечь его в разговор, как бы давая понять, что не хочет с ним расставаться. Будь у него подходящее настроение, он, возможно, и стал бы разбираться в ее мотивах, но он был не в том настроении, да и не в том состоянии. За короткое время знакомства с ней он имел одни только неприятности и был ими сыт по горло.

— А вам никогда не надоедает играть в карты? — неожиданно спросила она. — Неужели у вас не возникает желания заняться чем-то более стоящим?

— Надо ли это понимать как просьбу остаться с вами?

— Я могу обойтись и без посторонней помощи, — покачала она головой. — С тех пор как умерла мама, я привыкла сама решать свои проблемы.

— Вот увидите, все будет хорошо, — сказал он, сам не веря в то, что сказал.

— И, кроме того, вам, наверное, действительно нужно ехать в Остин, — добавила она.

Это был не вопрос, на который он уже ответил, а просто констатация факта. Готовность смириться с судьбой, прозвучавшая в ее словах, не могла не тронуть его не совсем еще уснувшей совести. Он попытался улыбнуться, однако это вызвало такую боль, что он ограничился кивком головы:

— Да, нужно.

Опустив вниз глаза, он увидел, как она нервно вертит кольцо на пальце.

— Знаете, а почему бы вам не возвратиться в Галвестон и не написать этому вашему адвокату, что вы передумали ехать?

Слегка поменяв позу, чтобы высвободить ноющее ребро, он сунул руку в карман пиджака и вынул толстую пачку свернутых вдвое банкнот.

— Вы сами сказали, что ферма вашего отца почти ничего не стоит, — сказал он, отсчитывая двести пятьдесят долларов. — Вот, держите — поезжайте домой и забудьте обо всем.

От изумления Верена даже лишилась дара речи, а затем недоверчиво спросила:

— Неужели вы предлагаете мне деньги за мою ферму, мистер Маккриди? Вы хотите купить ее?

Пока она не сказала этого, ему такое и в голову не приходило. Но теперь, когда неожиданная мысль о приобретении фермы была произнесена вслух, он невольно начал ее обдумывать, перебирая в голове разные возможности. Вообще-то у него не было ни малейшего желания возиться с какой-то фермой. Но еще меньше его прельщала мысль забраться в такое малопривлекательное место, как Хелена, а уж в Остин он и подавно не собирался ехать, что бы он ей ни говорил. Конечно, можно биться об заклад, что ферма Джека Хауарда — это всего лишь какой-нибудь крошечный, грязный клочок земли, затерявшийся в жуткой глуши, и все же что-то в этом было. В таком месте хорошо скрываться от полиции, там никто не станет искать Мэтью Моргана.

И вдруг перед мысленным взором Мэтью возникла его мать, бесконечно уставшая, раньше времени постаревшая, поблекшая, в своем бесформенном холщовом платье, а рядом — отец с обветренным, коричневым лицом, дубленая кожа которого говорила о долгих годах тяжелого, изнурительного труда на земле. Нет уж, он, Мэтью, даже притворяться фермером не станет. Лучше сгинуть и быть похороненным под чужим именем в Хелене, чем выращивать урожай на богом забытой ферме; мысль о такой возможности была лишь мимолетной и глупой прихотью.

— Нет, — ответил он наконец хриплым голосом, — деньги берите просто так и возвращайтесь туда, откуда приехали. Вам хватит и на красивое платье, и на многое другое. Приоденьтесь как следует и принимайтесь охотиться за мужем, который смог бы принять на себя заботу о вас.

— Мне не нужно, чтобы кто-нибудь обо мне заботился.

— Так или иначе, но вам, Рена, здесь не место, это уж точно. Гнуть спину на земле — это не для женщин, особенно таких красивых, как вы. Два-три года, и никто в ваших краях вас и узнать-то не сможет.

— А я и не собиралась здесь оставаться — тысячу раз уже вам говорила: я здесь задерживаться не намерена.

— Может быть, вы действительно так думаете, но начнем с того, что вам не на что даже возвращаться домой. Если не ошибаюсь, тех денег, с которыми вы приехали, почти не осталось — во всяком случае, их не останется, пока вы доберетесь до Сан-Анджело. А чтобы продать ферму в здешних краях, может понадобиться целый год, а то и больше. Вы ведь сами видите, через какие места мы проезжаем — сплошные скотоводческие ранчо. Это Техас, здесь и масштабы побольше, и порядки пожестче.

— Все равно как-нибудь выкручусь. Например, назначу за ферму очень низкую цену. Мне ведь много не надо — лишь бы хватило на дорогу домой.

— Пусть так, но пока вы будете ожидать покупателя, кто станет вам помогать управляться на ферме, да и вообще сводить концы с концами? Во всяком случае, не я, если у вас были на мой счет какие-то планы. В последний раз я шагал за плугом бог знает сколько лет назад — уж не помню, когда.

До чего же трудно устоять перед соблазном принять от него эти деньги! Подумать только, двести пятьдесят долларов! Это намного больше, чем она могла заработать за целый год, если, конечно, исключить то, что приходилось платить за квартиру и стол. И более чем достаточно, чтобы возвратиться в Филадельфию. Хватило бы даже, чтобы она позволила себе роскошь выбрать, а не просто принять какое-нибудь место учительницы. Ну а для него такая сумма не столь уж много и значит. Каждая клеточка в ее теле умоляла: возьми эти деньги, и ты сможешь поехать домой!

Но она пересилила минутную слабость:

— Нет, я не могу их принять, не имею права — вы ведь мне столько не должны. Дайте мне десять долларов за платье, и мы будем в расчете.

— Берите и остальные; это избавит меня от необходимости беспокоиться за вас, и я буду считать, что легко отделался.

— Через несколько часов, а то и раньше, вы в любом случае отделаетесь от меня, — напомнила ему она, все еще не отводя глаз от денег, а затем, призвав на помощь остатки решимости, твердо объявила: — Я должна ехать дальше, мистер Маккри-ди, — суд будет рассматривать завещание отца, и я обещала мистеру Хеймеру обязательно там присутствовать.

Она произнесла это с таким решительным выражением лица, что Маккриди почувствовал невольное раздражение. Ее упрямство было лишено всякого смысла. Разве что… Да, ему в голову приходило только одно объяснение тому обстоятельству, что она с таким упорством, невзирая ни на что, стремилась в Сан-Анджело. Она наверняка что-то скрывает. В противном случае она бы обязательно приняла его деньги и поспешила бы с ними к себе домой. Его здоровый глаз сузился под стать другому, полузакрытому.

— Боюсь, что вы мне просто лжете, Верена!

Этот неожиданный выпад привел ее в полное замешательство; она не знала, что на это сказать, и только растерянно смотрела на него. Когда наконец к ней вернулся дар речи, она возмущенно проговорила:

— Извольте объяснить, как вас следует понимать.

— Вы отказываетесь от моих денег просто потому, что в Сан-Анджело вас ожидает кое-что посущественнее. Вот почему за вами гоняются эти типчики. Должна же быть причина, по которой вам так не терпится завладеть этим, по вашим словам, ничего не стоящим клочком земли. Я не знаю, о чем здесь может идти речь, но это должно быть нечто такое, что представляет для вас значительную ценность.

— Не понимаю, к чему вы клоните, но все эти ваши намеки мне страшно не нравятся, — ответила она ледяным тоном. — Насколько мне известно, все, что я получаю от отца, — это сто шестьдесят акров земли примерно в восьми милях от Сан-Анджело. Но если бы даже он действительно оставил мне еще что-то, я не совсем понимаю, каким образом это касается вас.

— Если уж вы прячетесь за моей спиной, думаю, я имею право знать, кто и почему может всадить мне пулю в лоб по вашей милости.

— В вас, кажется, пока еще никто не стрелял, — с вызовом ответила она.

— У меня не осталось ни малейших сомнений, — продолжал он, — что вам прекрасно известно, чего они от вас хотят, а из меня вы все это время делали форменного идиота. Изображали из себя мисс Наивность, а на самом деле вам просто нужен был телохранитель — кто угодно, лишь бы помог вам от них отделаться. Признайтесь, что так оно и есть!

— Ну, знаете, это уже слишком! — яростно прошипела она. — Позвольте вам напомнить — и в который раз! — что именно вы увязались за мной, а не я за вами! С того самого момента, как я увидела вас в первый раз, я только об одном и мечтала — чтобы вы поскорее отправились в ад.

— Нет, моя милая, все это наглая ложь. Если я правильно помню, не далее как вчера вы обратились ко мне за помощью на том основании, что будто бы случайно услышали…

— Не будто бы, а так оно и было! — оборвала она его, резко повысив голос.

— Нельзя ли чуть потише? — Он слегка приподнялся с сиденья и обвел взглядом весь вагон, чтобы удостовериться, что ее никто не услышал. — Слава богу, они там впереди так разорались, что даже вы не смогли их перекричать. Наверно, легче разбудить мертвых, чем наших славных попутчиков.

— Мало кто из них спал этой ночью, — напомнила она ему и, возвращаясь к предмету разговора, веско заявила: — Хотите — верьте, хотите — нет, мистер Маккриди, но я даже не подозреваю, кто эти люди; более того, я и понятия не имею, зачем они меня преследуют. И я никак не могу взять в толк, чего они от меня хотят.

— Неужели я вам кажусь до такой степени простофилей?

Она так и вскипела и уже открыла было рот для резкой отповеди, но, взяв себя в руки, более спокойно ответила:

— В данный момент вы действительно выглядите туповатым. Довожу до вашего сведения, — подчеркнула она, отчеканивая каждое слово, — что за моими побуждениями не кроется ровным счетом никаких корыстных мотивов. Когда умер папа, у него было в банке всего лишь пятнадцать долларов девяносто два цента. Так что ни о каких деньгах в данном случае не может быть и речи.

— Похоже, вы все еще надеетесь, что я поверю вашей басне, будто вам так сильно хочется узнать, почему ваш папаша покинул вашу мамашу?

— А какая мне разница, верите вы мне или нет? Главное, что это истинная правда. Может быть, когда я просмотрю его бумаги, мне хоть немного станет понятно, что им руководило.

— Но разве не мог тот юрист, с которым вы будто бы должны встретиться, все переслать вам? — возразил он. — Вы же сами мне говорили, что он готов был взять продажу имущества на себя.

— Но мне нужно было увидеть это место — неужели вы не можете понять? Мне это просто необходимо. Может быть, только так я узнаю, почему он предпочел там поселиться, а не возвратиться с войны домой. Ведь до того, как дезертировать, он вел себя в бою как герой, — да, мистер Маккриди, как настоящий герой.

— Вы чертовски хорошая актриса — этого у вас не отнимешь.

— А вы, сэр, даже недостойны моего презрения, — возмущенно ответила она. — Только потому, что вас поколотили и у вас все болит, вы решаете выместить свое дурное настроение на мне — что ж, очень хорошо!

Ухватившись за пустое сиденье перед собой, она встала с места и, прежде чем переступить через его вытянутые ноги, холодно добавила:

— Не трудитесь прощаться со мной в Колумбусе. Будем считать, что вы это уже сделали.

Ее слова не успели произвести должного впечатления: поезд затормозил, и она, споткнувшись о ноги Маккриди и потеряв равновесие, упала ему на колени. Пытаясь ее удержать, он невольно застонал от боли.

— Осторожней, — вскрикнул он, — вы задели мое больное ребро!

— Поверьте, я бы предпочла сейчас оказаться где угодно, но только не здесь, — сказала она, перебираясь на свое место. — У меня такое ощущение, будто я спустилась на самое дно преисподней. Здесь и так уже невозможно дышать, так вдобавок мы еще останавливаемся!

Оказавшийся в этот момент где-то в середине прохода проводник перегнулся через головы пассажиров и приник к окну. Потом, выпрямившись, во всеуслышание объявил:

— Так, ребятки, похоже, на этот раз овцы. На путях их — целая туча, и пара мексиканцев пытаются оттуда их согнать. — После небольшой паузы он добавил: — Сдается мне, мы сейчас где-то в районе усадьбы Брассфилдов.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Верены. Она и так не спала всю ночь, сейчас умирала от жары да к тому же умудрилась поссориться с единственным человеком, которого знала в этом забытом богом месте. Колумбус начинал ей казаться каким-то мифом, чем-то абсолютно недосягаемым. На глаза ей стали наворачиваться слезы отчаяния; борясь с ними, она сделала глотательное движение и тихо проговорила, обращаясь больше к себе, чем к Мэтту:

— Будь я суеверна, я бы подумала, что на мне лежит проклятие какого-то злого рока.

Голос ее звучал чуть сипловато, и это тронуло его неизмеримо больше, чем все взрывы гнева. Он начинал понимать, что донимал ее своими обвинениями больше из-за того, что она отвергла его деньги, чем из-за чего-то другого. Ведь если бы она приняла их, он бы считал, что его совесть чиста. Но она не сделала этого, а это значит, что ему не будут давать покоя сомнения, удалось ли ей добраться до Сан-Анджело или же она попала в лапы своих преследователей по пути из Колумбуса.

Не стоит в это ввязываться, убеждал он себя. Я сам вынужден скрываться от закона и в первую очередь должен заботиться о своей шкуре. Но рядом — беззащитная женщина, и один только Бог знает, чего от нее нужно той парочке. А в том, что Верена была искренне потрясена услышанным в Орлином Озере, он нисколько не сомневался. И пусть ему не хотелось себе в этом признаваться, но он понимал, что не сможет оставить ее на произвол судьбы. По крайней мере, посадить ее в почтовый дилижанс до Сан-Анджело он просто-таки обязан. А что с ней будет потом, это уже не его забота. Тогда он сможет умыть руки и забыть о ней. Хотя сможет ли?..

На какое-то мгновение у него даже мелькнула мысль: а не взять ли Верену с собой? Но он тут же ее отверг. Нет, Хелена, эта дыра в Техасе, не очень-то подходящее место для школьной учительницы с Восточного побережья. По правде говоря, и для него тоже. И если бы он появился там в обществе красавицы Верены, то только напросился бы на новые неприятности. Нет сомнений, на нее бы там многие положили глаз, и ему, Мэтту, пришлось бы защищать ее честь. Можно только представить себе, какую чертовски дорогую цену он заплатил бы за это!

После некоторых раздумий он решил, что лучше всего сделать так: проводить ее до того места за Сан-Антонио, через которое проезжает военная почтовая карета, и посадить на нее Верену. А это означает: ему придется сесть вместе с ней в Колумбусе в дилижанс, что связано с немалым риском, особенно если поезд будут встречать те двое. Ему сейчас не хватало только влипнуть в какую-нибудь новую неприятность и привлечь к себе внимание, что привело бы его прямой дорогой на виселицу.

Размышления его были нарушены громом выстрела, который тут же вернул его к реальности. Глянув в другой конец прохода, он увидел, что какой-то ковбой высадил выстрелом стекло в вагоне, а теперь размахивает своим дробовиком и орет во всю мочь, что «не станет ждать, пока уберутся эти чертовы вонючие овцы!». Его ближайший сосед, по-видимому разбуженный посыпавшимся на него градом осколков, вскочил, чертыхаясь, с места и выхватил свой «кольт» сорок пятого калибра. Грохнул выстрел, и ковбой тяжело повалился лицом вниз. Его дробовик, ударившись прикладом об пол, выпустил еще один заряд дроби, изрешетившей потолок вагона, и все, как по команде, инстинктивно пригнули головы.

У Верены от ужаса перехватило дыхание.

— Вы видели? — повернулась она к Мэтту. — Он застрелил этого человека!

— Видел, — процедил тот, мгновенно принимая решение.

Он не намерен торчать в вагоне и ждать, пока начнется расследование. Если ковбой умрет, в Колумбусе им обеспечена целая орава рейнджеров и следователей из железнодорожной компании. Пользуясь возникшей суматохой, он встал и жестко сказал:

— Пошли! Здесь становится чертовски опасно, — и, ухватившись за полку над головой, шагнул в проход.

— Но почему?

— Сейчас тут начнется настоящее светопреставление, и лучше, если нас здесь не будет. Ну же, быстрее! — И, не теряя времени на лишние споры, он схватил ее за руку и вытащил за собою в проход.

К этому времени во всем вагоне началась шумная перебранка, несколько человек повскакивали с мест и, выхватив револьверы, застыли в угрожающих позах, готовые начать стрельбу. Белый как мел — несмотря, на жару — проводник припал к полу и заполз в пространство между двумя свободными сиденьями.

Верена все еще колебалась:

— Но, послушайте…

— Я лично прямо сейчас сматываю удочки, — прервал ее Мэтт.

Это была не пустая угроза: рванув дверь тамбура, он обернулся к Верене и, взглянув ей в глаза, спросил:

— Ну, вы идете или нет?

Она с отчаянием оглянулась через плечо, но в этот момент прогремел еще один выстрел, и она не колеблясь шмыгнула мимо Мэтта на тесную площадку тамбура. Когда за ее спиной захлопнулась Дверь, она почувствовала огромное облегчение. По крайней мере, здесь ее не достанет шальная пуля. Но то, что вслед за этим сказал Маккриди, буквально огорошило ее:

— А теперь, пока еще есть такая возможность, нам придется сойти с поезда.

— Сойти? — изумилась она. — Прямо здесь?

— Да, здесь. Вы готовы?

— Но я… здесь ведь ничего вокруг нет! — ужаснулась она.

В этот момент раздался скрежет колес, поезд, дернувшись, тронулся с места, и Верену бросило на металлическую ограду площадки. Мэтт осторожно ступил на маленькую ступеньку под площадкой и, обернувшись к Верене, прокричал, перекрывая шум поезда:

— Я иду первый; когда я крикну вам, прыгайте сразу, иначе я не смогу вас поймать!

— Но мне нельзя сходить с этого поезда! — прокричала она в ответ. — Я не могу…

То ли он не услышал ее, то ли не хотел слышать, но, ухватившись для равновесия за короткие металлические поручни, оттолкнулся от ступеньки и спрыгнул на землю. Поезд все больше набирал скорость, и Мэтту пришлось бежать за ним, чтобы не отставать.

— Пора, Рена! — крикнул он ей что есть мочи. — Прыгайте!

Она глянула вниз на гравий, на все чаще мелькающие шпалы, а затем, ухватившись одной рукой за поручень, свесилась с площадки, чтобы быть поближе к протянутым рукам Маккриди. Он схватил ее за руку, потянул к себе и, когда она оторвалась от площадки, успел поймать ее за талию. Они кубарем покатились вниз под уклон, прочь от тяжелых колес поезда. Верена лежала, пригвожденная к земле тяжестью его тела, ощущая спиной каждый камешек гравия, а во рту — неприятный привкус пыли и грязи.

Она попыталась высвободиться из-под Маккриди, и он, все еще не в состоянии отдышаться, приподнялся на руках и сел. Последний вагон был уже на приличном расстоянии от них, а вскоре поезд, продолжая набирать ход, исчез в отдалении.

— Вы не пострадали? — спросил он у нее.

Она окинула себя взглядом и, увидев, что ее платье и нижняя юбка задрались, отчего стали видны панталоны, начиная от бедер и ниже, в смятении проговорила:

— Пострадала лишь моя одежда.

Затем она, приподнявшись, тоже села и поспешно поправила юбку, опустив ее края до самых щиколоток. Лишь только тогда она заметила исчезающий вдали поезд, и, будь она из тех, у кого глаза всегда на мокром месте, тотчас бы разрыдалась, но Верена была не из их числа, а потому она просто грустно вздохнула и промолвила тоном смирившегося со своей участью человека:

— Там остался мой саквояж, а в нем — все, что я с собой привезла.

— Ничего, когда мы доберемся до Колумбуса, я заберу ваши вещи на вокзале. Если поезд окажется там раньше нас, то носильщик обязательно их туда сдаст.

Ее взгляд упал на стадо овец, которое удалялось от теперь уже свободного пути, и она еще больше пала духом: кроме животных и сопровождавших их двух пастухов, ничего больше не было видно — ни дороги, ни домов, вообще ничего. Лишь холмы, луга да полоса деревьев.

— Знаете, — сказала Верена с чувством, — если бы я могла предположить, что вы собираетесь прыгать с поезда, я бы лучше снова бухнулась на пол. Я ведь думала, что вы просто решили укрыться от стрельбы за железной дверью, не более.

— Мне необходимо было сойти — и вам тоже.

— Хотелось бы услышать хоть одну убедительную причину, зачем, — резко отозвалась она. — Особенно если учесть, что мы оказались среди чистого поля, не захватив с собой даже зубной щетки и не имея представления, как отсюда попасть в Колумбус.

— Я могу назвать сразу две.

— Ну-ну, послушаем.

— Начнем с того, что, как только поезд прибудет на станцию, там все будет кишеть стражами порядка, и каждому, кто ехал в нашем вагоне, придется давать показания насчет перестрелки.

— Мне нечего скрывать, мистер Маккриди.

— Может быть, нет, а может быть, и есть. Как бы там ни было, но, прежде чем рейнджеры или путевые детективы разберутся, как было дело, пройдет день, а то и два — более чем достаточно, чтобы сно ва объявились ваши приятели. И если они не круглые идиоты, то к тому времени они уже успеют сообразить, что к чему. Вам что, хочется оказаться там, когда это случится?

— Они мне не приятели. Сколько еще раз повторять вам, что я их не знаю?

— До тех пор, пока я вам не поверю.

— В таком случае я этого больше не буду повторять.

Она наконец решилась взглянуть ему в лицо и сказала:

— Знаете, если бы какой-нибудь ваш знакомый сейчас вас увидел, он бы скорее всего вас не узнал. Мне кажется, более жуткого глаза я в жизни не видела.

— Но меня, по крайней мере, никто не разыскивает.

— А я думаю, все-таки разыскивает: разве вы стали бы прыгать на ходу из поезда из-за меня одной, мистер Маккриди? Нет, вы это сделали, потому что не хотели иметь дела с властями. И не пытайтесь это отрицать — я вам все равно не поверю.

— Вы чертовски подозрительны, Рена.

— Это я подозрительна? Вы лучше на себя посмотрите.

— Разве вы видели, чтобы я пытался бежать от шерифа Гуда?

— Просто вам некуда было бежать.

— Но меня, в отличие от вас, не разыскивают какие-то двое неизвестных типов, — парировал он ее выпад.

— Что ж, этого я действительно не могу объяснить.

— То-то и оно.

— Полагаю, с моей стороны было бы напрасным надеяться, что вы знаете, куда мы попали?

— Это усадьба Брассфилдов.

— Что-то я не вижу особых признаков усадьбы, — вздохнула она и снова повернула к нему голову. — Впрочем, насколько я припоминаю, проводник не был так уж уверен, где мы находимся. Мне кажется, он сказал, что мы, надо думать, где-то возле усадьбы Брассфилдов.

— Должны же были эти овцы прийти откуда-нибудь?

— И все-таки никакой усадьбы не видно, — возразила она.

— Да, — согласился он, — нам, пожалуй, придется немного прогуляться. Вы, кстати, случайно не говорите по-испански?

— Я могу читать классиков на латыни или по-французски, с трудом могу что-то разобрать по-гречески, но испанский не входил в программу обучения Бэнкрофтского педагогического училища. А что?

— А то, что я могу пересчитать на пальцах все испанские слова, которые я знаю, причем большинство из них неприлично произносить вслух.

— Простите, не поняла?

— Вы прекрасно слышали, что я сказал. Глядите, к нам направляется мексиканский мальчишка.

И действительно, один из двух пастухов заметил их и теперь во весь опор бежал к ним по траве, в знак приветствия размахивая руками. Когда он приблизился настолько, что можно было разглядеть его лицо, ей стала видна его приветливая щербатая улыбка. Мэтт встал с земли, отряхнул пиджак и брюки и помог ей подняться.

— А ну-ка повернитесь, — сказал он ей. — Хочу глянуть, достаточно ли прилично вы выглядите и чем я могу вам в этом смысле помочь.

— Чем тут уже поможешь — это безнадежно, — пробормотала она, осматривая урон, нанесенный ее убранству; тяжело вздохнув, она добавила: — Кажется, оторвался кусок или даже два. А без саквояжа я даже не могу сменить юбку.

— Я вам найду что-нибудь другое.

— Мы ведь еще вчера выяснили, что это совершенно невозможно.

— Предоставьте это мне, — небрежно бросил он и, протянув руку, направился навстречу мальчику.

— Donde es[17] Брассфилды? — начал он, надеясь быть понятым.

— Si… si…[18]

— Вы уверены, что произнесли это правильно? — спросила Верена за его спиной.

— Donde esta[19] Колумбус?

— Si… si… — повторил снова мальчик, энергично кивая головой.

— Так Брассфилды или Колумбус?

— Si… si…

— Я не удивлюсь, если окажется, что это совсем другое место, — пробормотала она вполголоса.

— Хотите — попробуйте сами.

— О, нет.

— В таком случае наберитесь терпения. El rапcho — donde esta el rancho[20]?

Вопрос вызвал целый поток стремительно льющихся испанских слов, которые Мэтт даже и не пытался понять.

— Donde? Фу-ты — где эта чертова усадьба Брассфилдов? — не выдержав, закричал он.

— Если он вас не понял с первого раза, то крики, я думаю, здесь не помогут, — спокойно заметила Верена и, обойдя Мэтта, приблизилась к мальчику: — Брассфилд?

— Si.

— Это усадьба Брассфилдов?

— Si.

— Ну, этим si я и так сыт по горло, — пробормотал Мэтт.

— Погодите, я собираюсь добиться от него вот чего — чтобы он показал нам дорогу.

Описав рукой вокруг себя большой круг, она спросила:

— Усадьба Брассфилдов?

— Si?

— Дом?

— Casa, — подсказал Мэтт. — Дом — это casa. Уж это слово я знаю.

— Casa — где casa? Там? — спросила она, показывая налево.

— Si.

— Если хотите услышать мое мнение, то вы не очень-то преуспели.

Не обращая на него внимания, она показала направо:

— Сага?

Мальчик отрицательно покачал головой. Подойдя к ней поближе, он показал на черту слева от нее и кивнул головой.

— Casa Брассфилд, — лаконично произнес он, а затем вытянул руку и повернулся на сто восемьдесят градусов, описав ею полный круг: — Rancho.

— Мы находимся прямо на ранчо, — сделала вывод Верена.

— А дом где-то там.

— Но об этом-то я его и спрашивал, знаете ли.

— Нет, вы спрашивали, где ранчо.

— А почему бы вам не спросить, далеко ли отсюда до дома? — предложил он. — Интересно, как у вас это выйдет.

— А мне не надо спрашивать. Я и так знаю, что далеко.

— Grasias, mi amigo[21]. — Достав из кармана двадцатипятицентовую монету, Мэтт бросил ее мальчику.

— Por[22] Эдуардо?

— Por Эдуардо.

Эдуардо показал на другого пастуха:

— Пабло.

— Эдуардо и Пабло. — Мэтт снова сунул руку в карман, но другого двадцатипятицентовика не обнаружил.

— У вас не найдется двадцати пяти центов одной монетой? — спросил он у Верены.

— Нет, но у меня есть две монеты по десять центов и пятицентовик.

— Подойдет. Надо ему их отдать.

— Учтите, я собиралась на них позавтракать, — негромко произнесла она, выуживая деньги из кошелька. — Вот, держите.

— Благодарю, — и он протянул монеты мальчику. — Por Пабло.

Деньги были приняты с меньшим восторгом, чем можно было ожидать. Мальчишки начали спорить, кому двадцать пять центов достанется в виде одной монеты, а кому — в виде трех, и какой из этих двух вариантов лучше. К согласию они пришли не скоро; обладателем двадцатипятицентовика стал Пабло, мальчик с лицом херувима, очевидно, младший из двоих. Сделав знак рукой, он дал понять Верене и Мэтту, что они должны следовать за ним.

Взяв Верену за руку, Мэтт наклонился к ней и прошептал:

— Когда туда придем, предоставьте вести разговор мне.

— Тогда молите Бога, чтобы они говорили по-английски.

— С такой фамилией, как Брассфилд? Готов биться об заклад, что говорят.

Он пристально на нее посмотрел здоровым глазом и сказал:

— Послушайте, вам жарко, вы устали, а нам, наверно, тащиться очень и очень долго. Так давайте перестанем пререкаться по любому поводу, лучше заключим перемирие до самого Сан-Антонио.

Сердце у нее в первый момент замерло от неожиданности, а затем она почувствовала огромное облегчение. Он сказал до Сан-Антонио, а не до Колумбуса. Стараясь не выдавать охватившей ее радости, она бодро зашагала рядом с Мэттом. Подумать только, он едет с ней до Сан-Антонио и не оставляет ее одну!

На пороге дома стояла крупная, полная женщина и, заслонив рукой от солнца лицо, но все равно щурясь, всматривалась в даль. Различив фигуры двух людей рядом с Пабло, она широко раскрыла от удивления глаза и воскликнула:

— Боже милосердный! Па-а! Па-а, иди быстро сюда! Пабло ведет к нам гостей!

В дверях показался ее муж, высокий, худой, лысый мужчина, на котором, кроме фланелевых кальсон, ничего больше не было.

— Ну ты даешь, Сара, — раскричалась так, что и мертвых можно разбудить!

— Ты лучше глянь туда, — ответила она, показывая пальцем на приближающихся людей. — Говорю тебе, к нам идут гости! Из двоих — одна женщина.

Окинув взглядом раздетого мужа, она недовольно проговорила:

— Знаешь, па, ты выглядишь не очень-то прилично. Поди-ка надень штаны, пока мы еще одни.

— Должно быть, на дворе градусов сорок, а то и больше, — проворчал он и, бросив на три фигуры, бредущие под беспощадным солнцем, еще один взгляд, добавил: — Интересно, откуда они тут взялись?

— Не важно, главное — они идут сюда, это уж точно.

Одернув на обширном животе замусоленный передник, она пригладила рукой растрепанные волосы и, стараясь не показывать, как ей не терпится увидеть неожиданных гостей, спросила:

— Ну, как я выгляжу?

— А какая разница? — буркнул он. — Куда же они все-таки направляются? У них даже и лошадей нет.

— Если ты сейчас же не натянешь на себя штаны, — пригрозила она мужу, — я тебя не пущу обедать с гостями.

— А я бы очень желал для начала услышать, какого черта они здесь делают — не так уж я тут тоскую без общества, чтоб у меня мозги съехали набекрень.

Переступив через пыльный порог, он возвратился в дом и достал из-за двери двустволку. Когда Пабло с незнакомцами подошли совсем близко, он поднял ружье и нацелил его на них.

— Ну-ка, стой! — выкрикнул он.

Встревоженная жена нагнула ствол ружья вниз.

— Не обращайте на него внимания, — обратилась она к пришедшим. — У нас здесь не очень-то часто бывают гости, вот он и позабыл про хорошие манеры, которым его учила мама. Прошу вас, входите.

А мужу она бросила через плечо:

— Сет Брассфилд, надевай-ка штаны, я тебе говорю — и поживей! В кои-то веки к нам пожаловали гости, а ты хочешь их отпугнуть!

Верена никогда себе не представляла, что существуют места, подобные тому, которое она видела перед собой. Дом шерифа Гуда показался бы дворцом по сравнению с этим. Она не могла заставить себя сдвинуться с места, и Мэтью, взяв ее за руку, ободряюще произнес:

— Они лишь простые фермеры, вот и все.

— Но это не ранчо, это какая-то лачуга, — запротестовала она, и в этот момент, к ее ужасу, хозяйка, сойдя с покосившегося дощатого крыльца, двинулась им навстречу.

— Мэтью, я не думаю, что нам стоит… — начала было Верена.

Протянув для пожатия огрубевшую от работы руку, Сара Брассфилд широко улыбнулась, продемонстрировав отсутствие переднего зуба, и приветливо изрекла:

— Здравствуйте! Меня зовут Сара, а Сет — в доме, он приводит себя в порядок, чтобы к вам выйти. Надеюсь, — добавила она с надеждой в голосе, — вы не против пообедать с нами?

Когда она заметила порванное платье Верены и синяки на лице Мэтью, улыбка тут же сползла с ее лица:

— Боже ты мой! С вами небось приключился несчастный случай?

Мэтью и Верена ответила одновременно.

— Нет, — сказала она.

— Да, — произнес он.

Некоторое время женщина смотрела на них с полным недоумением, затем тяжело вздохнула и переспросила:

— Так да или нет?

— Э-э… да, нечто в этом роде, — решилась сказать Верена и беспомощно глянула на Маккриди.

— Мы упали с поезда, — без уверток ответил тот.

— Чего, чего?

— Поскольку Рена выросла на Востоке[23], она ни разу в жизни не видела овец, — начал объяснять он.

— То-то, я смотрю, вы так чудно разговариваете, — кивнула головой женщина. — Я сразу подумала, что вы нездешняя.

Она снова окинула Верену взглядом, сочувственно защелкала языком, а затем продолжала:

— Так вас зовут Рена? Довольно симпатичное имя, я вам скажу.

Почувствовав, что Маккриди подталкивает ее локтем, Верена выдавила:

— Благодарю вас.

— Так как же вы все-таки свалились с поезда?

— Когда мы остановились, чтобы убрать с путей овец, я вывел Рену на площадку, чтобы она могла рассмотреть их поближе. Потом мы снова поехали, но она, на беду, потеряла равновесие и упала с поезда. Я спрыгнул за ней — не оставлю же я ее одну! — но, когда мы снова поднялись на насыпь, догнать поезд было уже невозможно.

— Глянешь на вас, мистер, так можно подумать, что вы бухнулись прямо на голову. Глаз у вас — не приведи Господь до чего страховидный! Поди, стукнулись обо что-то твердое, когда катились с насыпи. Погодите, Сет принесет вам своей мази — он ее делает из бараньего жира, — и вы приложите ее к глазу. Здорово помогает — только чтоб не попала в глаз.

— Спасибо.

— Ну а ваша женушка — чего тут удивляться, что она свалилась с поезда?.. С такими-то диковинными туфлями на ногах, — авторитетно заявила Сара. — Как она вообще в них может ходить? Господь, когда сотворял женщину, и в мыслях не имел, что она станет разгуливать на каблуках. Если б он задумал нас такими, то у нас пальцы бы на ногах росли не прямо, а вниз, чтоб мы не могли ходить иначе как на каблуках, но он нас такими не сделал.

Она глянула на свои ноги в туфлях домашнего производства и продолжала:

— Уж меня-то и силком не принудишь ходить в том, в чем мне ходить неудобно, можете мне поверить. И меня не заставишь сидеть и часами зашнуровывать себе обувь.

— В тех местах, откуда я родом, мои туфли считаются еще довольно скромными, — отозвалась Верена. — В общем-то, это была самая практичная пара туфель, которые только можно было купить.

— Ну а я уже целый век как не покупаю никаких туфель, — призналась хозяйка. — Да они мне и без надобности. Когда мне нужно в загон к овцам, то я пользуюсь старыми ботинками Сета, и все дела.

Осмотрев своих гостей с ног до головы в очередной раз, она вздохнула и проговорила:

— Нужно сходить за иголкой и зашить прореху на вашем платье, пока совсем не порвалось. А вот смогу ли я починить дорогую одежду мистера, тут я очень сильно сомневаюсь.

— Ничего страшного — не стоит беспокоиться. Мы ведь к вам совсем ненадолго. Попозже, когда у меня будет время, я и сама смогу все зашить.

У женщины так и вытянулось лицо:

— Но вы просто должны остаться! Да вам и некуда больше деться. Здесь на многие мили вокруг нет ни одной души.

— Как же, а Брассфилды? — вмешался в разговор Мэтью.

— Наверно, мальчишка не понял нас.

— А вы здесь и находитесь.

— То есть как это?

— Вы попали туда, куда нужно, и стоите на их земле, — снова улыбнулась и кивнула женщина. — Боюсь, я в суматохе совсем забыла про приличия. Меня зовут Сара — Сара Брассфилд, я имею в виду. — Повернувшись к дому, она с удовлетворением отметила, что появившийся на пороге муж уже надел рубашку и брюки: — А это мистер Брассфилд — для вас просто Сет.

— Ах, вот оно что!

— Ну да. А тот мальчонка, что привел вас сюда, — это Пабло. У его мамы было их двое, а она взяла и померла, оставив их своему непутевому муженьку. Ну вот, приходит он как-то сюда прошлой зимой и говорит, что, дескать, если мы хотим, то можем забрать их, потому что он не хочет больше возиться с ними. Я говорю, послушай, па, — ну, то есть Сет, — а почему бы и нет, ведь в паре они — это, считай, все равно как один взрослый мужик, и мы тогда сможем завести себе новых овец.

— У нас их уже будет, почитай, с двести пятьдесят голов, — с гордостью вставил ее муж, — а через год станет вдвое больше.

— Да у нас их и сейчас больше, чем двести пятьдесят. Ты, па, позабыл про тех, которых нашел вчера Эдди. Ну, тех, что ты считал мертвыми. Иди-ка сюда, малыш, — поманила она к себе мальчика и, когда тот подошел, с ласковой улыбкой взъерошила его темные волосы. — Ты у меня славный парнишка, правда?

— Неужели отец мог так легко отдать своих собственных детей? — ужаснулась Верена.

— Да, но я не жалею об этом. Я и па, мы всегда хотели детей. А свои поумирали совсем еще крохами. Дифтерия, — коротко объяснила она. — У нас их было трое, всех забрала клятая. Но теперь, — добавила Сара более жизнерадостным тоном, — теперь у нас есть эти мальчуганы — и, скажу я вам, они славные ребятишки. Па затеял научить их говорить по-нашему — ну, так, как говорим мы, белые, — да пока что не больно-то получается. Во всяком случае, не видать хоть каких-то сдвигов.

Снова повернувшись к Мэтью, она с надеждой спросила:

— Так вы останетесь пообедать с нами, ладно?

— Скажите, мы ведь не очень далеко от Колумбуса? — поинтересовалась Верена, прежде чем Мэтью успел открыть рот.

— По прямой — ну, то есть как летела бы птица, — будет эдак с восемь миль, не больше.

— Мэтью, мы могли бы успеть туда еще засветло.

— Так вы же не птицы, — справедливо заметила Сара. — Если вы у нас заночуете, то Сет или один из ребятишек подбросит вас в Колумбус прямо с утра — я правильно говорю, Сет?

— Уж больно скверная туда дорога, — отозвался ворчливо Сет. — Да и от повозки нашей не много толку.

Он взглянул на жену и, видя по ее глазам, как ей хочется побыть в обществе этих людей, добавил, смягчившись:

— Хотя, конечно, можно посмотреть, что там с колесом, только пусть солнце опустится чуток. И, пожалуй, я смогу завтра обойтись без Эдди, но с условием, что он вернется до наступления темноты. Не хочу, — объяснил он, повернув лицо к Мэтью, — чтоб мальчонка оказался ночью один на один с гремучниками и пантрами.

В ответ на недоуменный взгляд Верены Сара Брассфилд перевела слова мужа:

— Ну, это такие змеи и кугуры.

— Кугуры?

— У вас ведь в Пенсильвании пумы не водятся, не так ли? — пришел ей на помощь Мэтью.

— Ах, пумы.

— Ну да, — подтвердил Сет, — они иной раз страшное дело какие бывают свирепые. А возьмем этих гремучников, так единственное время, когда их не встретишь, — это зима. Упадет температура до десяти тепла — и они заползают под землю. Сидят там, пока не потеплеет. Но сейчас, при такой жаре, не пройдешь и полсотни шагов, чтоб не наткнуться на змею, а то и на нескольких сразу. Днем они сидят под землей, а как только стемнеет — земля тогда еще теплая, хотя солнца уже нет, — выползают наружу.

— Ты, па, видать, решил застращать леди до смерти. Пока стоит день, не так все и худо — змеи тоже не выносят жары. А вот по ночам и взаправду нужно держать ухо востро — хотя и тогда их легко услышать. Прежде чем напасть, они всегда начинают трещать.

— Так разве я не то же самое говорю, Сара? — обиженно промолвил Сет. — Тут дело ясное: не хочешь, чтоб приключилась беда, — не суй руку куда попало; прежде хорошенько посмотри под каждый камень да за каждый куст. Гремучники любят укрываться в тень и залазят под что угодно и куда угодно.

— Да, я обязательно буду очень внимательной, — пообещала Верена.

— Уж не забывайте, — отозвался хозяин. — А то вот на прошлой неделе к нам пожаловала одна такая гостья в отхожее место. Закрываю я, это, дверь — вдруг слышу, трещит. Так я стал с собой носить дробовик на всякий случай — осторожность никогда не помешает.

— А я говорю, не надо делать из мухи слона, — настаивала на своем Сара Брассфилд. — Единственное, о чем мы всерьез беспокоимся, — так это чтобы овцы и собаки всегда были к ночи загнаны домой.

Тут она спохватилась и сокрушенно покачала головой:

— Господи, что же я за хозяйка такая?! Стою себе, болтаю языком и не даю вам даже назвать себя, а тем паче — не зову в дом, подальше от этого пекла.

— В доме тоже адская жара, — пробормотал Сет. — Хотя, конечно, милости просим — и вас, и вашу миссис.

— Меня звать Маккриди, Мэтт Маккриди, — протянул руку Мэтью, — а это моя жена Элизабет.

Миссис Брассфилд с недоумением взглянула на Верену:

— Но мне показалось, что вы называете ее Реной.

— Полное имя — Элизабет Коррена.

— Что-то она у нас не похожа на мексиканку, — с недоверием произнес Сет.

— Боюсь, ее матушка была слишком уж романтичной и обожала читать поэзию.

— Чего-чего?

— Я говорю — это из Геррика[24].

— Он хочет сказать — она из Херриков, — вмешалась Сара, чтобы внести ясность в это дело. — То есть до того, как она вышла замуж, ее звали Лиззи Херрик — ведь так, милая?

— Да, — коротко подтвердила Верена, даже не пытаясь вывести хозяйку из заблуждения.

— Вот и хорошо. А теперь, когда мы с этим разобрались, входите-ка поскорее в дом и хоть немного остыньте после этой жары, а я пока пошлю Пабло к насосу за водой.

Повернувшись к мальчику, она что-то тихо сказала ему по-испански, и когда тот исчез за углом дома, улыбнулась и объяснила:

— Я сказала ему — если он будет хорошим мальчиком, то именно он повезет вас утром в Колумбус.

Мэтт, а за ним и Верена шагнули в дом мимо светящейся лучезарной улыбкой Сары и оказались в большой темной комнате. Отодвинув ногой собаку, Сет подвел Верену к скрипучему креслу-качалке с мягким, как подушка, сиденьем, и та, еще не привыкнув к мраку, собралась было сесть, как вдруг подушка ожила и, выпустив когти, зафыркала и зашипела.

— Куда ни ступи, всюду эти чертовы кошки, — пробормотал Сет, глянув вслед спрыгнувшему на пол животному. — Этого кота Сара назвала Сидр, потому хак нрав у него такой, будто у него в жилах вместо крови — перекисший сидр. Других кошек звать Тыква, Милка и Сухарь, хотя на кой ляд она дает им клички, я не знаю — все равно они не отзываются… Эй, осторожнее, — предупредил он Мэтта, — если наступите на Молли, она вас цапнет.

— Мне всегда удавалось ладить с собаками, — заверил его Мэтт.

— Это не собака. Собаки у нас — Птаха и Руфус. А Молли — это свинья. От жары она делается малость нервозной.

— Свинья? Здесь, в доме? — слабым голосом спросила Верена.

— Свинья, чтоб вы знали, чистоплотней собак, когда их держишь в доме.

Опасаясь, что Верена может высказаться на этот счет более откровенно, Мэтт поспешил вставить:

— Когда я был еще мальчишкой, мы тоже держали свиней.

— И небось резали их на мясо?

— Да.

— Ну а мы не съедим нашу Молли. Это было бы почти все одно, что убить члена семьи.

Вспомнив об обйзанностях гостеприимного хозяина, Сет после небольшой паузы сказал:

— Располагайтесь, чувствуйте себя как дома, а Сара сейчас свернет шеи паре куриц, и вы сможете подзакусить. Я тоже пойду — надо взглянуть на уборную, прежде чем показать вам туда дорогу.

— Да, уж пожалуйста, — негромко пробормотала Верена.

Когда он вышел, она обвела взглядом комнату, поморщилась и прошептала:

— Мы не можем здесь оставаться, Мэтью, — просто не можем. Я не собираюсь есть или спать, когда под ногами у меня свинья.

— Но я не знаю, куда нам еще деваться, — возразил Мэтью. — Может быть, вы знаете? Если вам есть что предложить получше — пожалуйста, я вас слушаю.

— Мне кажется, лучше уж идти пешком в Колумбус.

Едва она произнесла эти слова, как откуда-то из полумрака вышла черно-белая свинья и, презрительно хрюкнув в ее направлении, проковыляла к креслу-качалке, перед которым плюхнулась на пол с таким видом, будто давала понять, что любой, кто осмелится сесть в кресло, будет иметь дело лично с ней, Молли.

— Как вы думаете, это создание опасно? — спросила Верена у Мэтью с нервной дрожью в голосе.

— Вы же слышали, она кусается, — напомнил он.

— Не могу поверить, чтобы кто-нибудь держал в доме свинью, словно она любимая кошка или собачка.

— Согласен, держать ее в доме — это, пожалуй, слишком. Хотя, с другой стороны, если вам когда-нибудь придется близко увидеть маленького поросенка, вы должны будете признать, что он довольно симпатичное существо, а если еще его и приласкать, то он будет бегать за вами, как собачонка.

Она взглянула на Молли и с большим сомнением проговорила:

— Симпатичной ее уж никак не назовешь. Вообще-то я никогда раньше не видела свиней так близко.

— Как, даже в западной Пенсильвании?

— Ну, свинарники я, конечно, видела, но к животным не очень-то присматривалась. Мне всегда казалось, что, стоит мне близко их увидеть, я не смогу больше есть свинину.

Обойдя стороной свинью и не переставая при этом с опаской на нее посматривать, Верена нашла другое кресло, в которое она, предварительно смахнув с него пыль, и опустилась.

— Мне трудно постигнуть, как могут люди жить вот таким образом, — устало произнесла она.

— Где — здесь или вообще в Техасе?

— И здесь, и там.

Подойдя к маленькому окошку, он приподнял выцветшую ситцевую занавеску и выглянул во двор, Сара Брассфилд кралась то за одним, то за другим из примерно пятнадцати-двадцати долговязых цыплят, стараясь выбрать самого упитанного. Наконец ей это удалось, и ее рука, метнувшись, как молния, крепко ухватила добычу. Накрыв отчаянно вырывающуюся и кричащую птицу передником, она понесла ее куда-то за угол дома.

— Так живут не только здесь, Рена, — сказал Мэтью, опуская занавеску. — Я всегда спрашивал у отца, что заставляет людей жить на ферме.

— И что же он вам отвечал?

— Ничего. Но теперь, оглядываясь назад, я начинаю думать, что некоторые люди просто не могут жить без земли, им необходимо пустить где-то корни-уж так они устроены. Все их мечты, все устремления направлены на приобретение в собственное владение хотя бы клочка земли. Кое-кого она кормит и даже является источником доходов, другие стараются изо всех сил, но в конце концов терпят крах или даже умирают на ней.

Мэтью снова приподнял занавеску, но, хоть он и смотрел во двор, перед глазами у него возникли теннессийские просторы, грязь, одинокое старое сучковатое дерево и покосившийся ветхий сарай.

— Для меня жизнь на ферме была как зыбучий песок, — медленно говорил он, словно обращаясь к самому себе. — Я боялся, что она засосет меня, что я задохнусь под тяжестью этих нескольких акров земли.

— Именно так и было с вашим отцом?

— Нет, он к этому относился иначе. Насколько мне известно, он еще жив и по-прежнему трудится в поте лица.

— А разве вы не поддерживаете с ним контактов?

— Я ни с кем в Теннесси не поддерживаю контактов последние несколько лет. Думаю, у них все в порядке, иначе кто-нибудь давно бы мне написал.

Он обернулся и посмотрел ей в лицо:

— Наверно, я кажусь вам бессердечным?

— В общем-то, да.

— Ваш отец вам тоже никогда не писал, — напомнил он ей.

— Но мама не была для него зыбучим песком, мистер Маккриди. Она не давала ему никаких оснований оставлять ее.

— Я вижу, вы снова перешли на «мистера Маккриди», не так ли?

— Но здесь ведь, кроме нас, никого больше нет.

— Хотите таким образом держать меня на расстоянии? Даете понять, что никому не доверяете?

— Не понимаю, о чем вы.

— Я игрок, Рена, и зарабатываю на жизнь умением угадывать, о чем думают люди, по самым, казалось бы, неуловимым признакам.

Отойдя от окна, он взял с полки фотографию, на которой были запечатлены сидящий в кресле мужчина и стоящая рядом с ним, но чуть сзади, женщина. Оба были молоды и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Юная чета мало чем напоминала нынешних хозяев дома, но Маккриди готов был побиться об заклад, что это именно они.

— Когда я вступаю в игру, — продолжал он, — я становлюсь похож на хищную птицу. Подобно ей, я кружусь и кружусь над своими жертвами, выжидая, пока самая слабая из них допустит какую-нибудь ошибку.

— Как тогда, на пароходе, когда вы впервые заговорили со мной?

— Когда я вас там увидел, мне просто хотелось немного развлечься, и вы показались мне достаточно хорошенькой, чтобы вызвать к себе интерес. Откуда мне было знать, что у вас хватает своих проблем? Я рассчитывал, что после легкой, ни к чему не обязывающей интрижки смогу отправиться дальше своей дорогой. Мне и в голову не приходило, что нам с вами придется от кого-то скрываться, иначе я повел бы себя совсем по-другому.

— Я, между прочим, ни от кого не скрываюсь, как вы изволили выразиться. По крайней мере, в том смысле, который вы вкладываете в это слово, — уточнила она, стараясь быть честной.

— Не скрываетесь? Но вас же, черт возьми, все время кто-то преследует, разве не так? И, насколько я заметил, вы не горите желанием быть настигнутой, — язвительно произнес он. — Что-то я не припоминаю, чтобы вы там, в доме Гуда, поспешили за угол поближе взглянуть на ваших родственничков, хотя имели для этого прекрасную возможность.

— Я ведь не знала, чего они от меня хотят, и до сих пор не знаю.

— Но зато вы знаете, что ничего хорошего они не имеют в виду.

— Это очевидно. Насколько я могу судить, некто по имени Гиб даже задумал убить меня.

— В таком случае можно сказать, что вы действительно скрываетесь от погони.

— И все-таки, Мэтью, я не собиралась спрыгивать с поезда — вы, можно сказать, насильно стащили меня с него, — и ее взгляд скользнул по комнате и снова остановился на Маккриди. — Должна заметить, что это не совсем мой идеал места для ночлега. А все другие пассажиры между тем сейчас уже в Колумбусе и спокойно себе отдыхают в приличной гостинице.

— Ошибаетесь, все они сейчас рассказывают непохожие одна на другую версии перестрелки какому-нибудь блюстителю порядка.

— И все равно они хоть смогут в нормальных условиях переспать эту ночь…

И в этот момент Верену поразила внезапная и совершенно смутившая ее мысль, о сути которой было нетрудно догадаться по ее лицу.

— Неужели… — запнулась она на полуслове.

— Вот именно, похоже на то, что нам с вами придется провести вместе еще одну ночь, если, конечно, вы не предпочтете переночевать на полу рядом с Молли. Но после вчерашнего я настолько вымотался, что, будь вы даже самой смазливой в мире певичкой из кабаре, для меня это не имело бы никакого значения. Единственное, что мне нужно, — это хорошо за ночь выспаться.

— И вы надеетесь, что вам здесь это удастся? — с сомнением спросила она.

— Послушайте, придет утро, и мы продолжим наш путь. К тому времени, когда мы доберемся до Колумбуса, там уже все уляжется, а поезда и след простынет — он будет на обратном пути в Галвестон…

— Ну да, с моей одеждой… Мэтью, я не могу встретиться в таком виде с папиным поверенным. Вы только взгляните на меня — взгляните на это платье! Оно же все в пятнах и дырках! У меня нет с собой даже зубной щетки и расчески!

— В общем-то, вы не так уж и плохо выглядите, — заметил он, но, видя, как все ее лицо заливается краской, поспешил успокоить: — Они не повезут ваш саквояж обратно. Его перевозка оплачена только до Колумбуса.

— Но я же не смогу его там забрать!

— Разве я вам уже не сказал, что сам позабочусь об этом?

— А не приходит ли вам в голову, что кого-нибудь может заинтересовать, с чего это вдруг мы исчезли из поезда в такой невероятной спешке, да еще высадились в столь безлюдном месте?

Легкая усмешка тронула уголки его губ:

— Я лично считаю, что в этом виноваты вы.

— Я? — Верена чуть не задохнулась от возмущения.

— А кто же еще? Вы и так уже были на взводе от недосыпания, а тут еще эта стрельба, да жара, да очередная задержка из-за овец — и вы оказались на грани нервного срыва. Я подумал: если как можно скорее не забрать вас оттуда, с вами снова случится обморок, а если еще учесть, что вы в интересном положении…

— Знаете, вы бы лучше дважды подумали, прежде чем нести весь этот вздор, — перебила она его резко. — Во-первых, я не из пугливых, во-вторых, никогда не падаю в обморок, а в-третьих, отказываюсь подтверждать ваши россказни о моем нервном срыве. И если вы еще раз кому-нибудь скажете, что я в интересном положении, я застрелю вас и буду признана судом невиновной, потому что сделала это в целях самообороны!

— Только не надо так кричать, прошу вас!

— Так вот, если вы собираетесь кому-нибудь рассказывать всякие небылицы, то используйте для них самого себя! И дай бог, чтобы вам поверили. Я, конечно, не игрок в азартные игры, но если бы им была, то не побоялась бы держать пари на любую сумму, что вы скрываете нечто ужасное, Мэтью Маккриди, — если, конечно, допустить, что это ваше настоящее имя.

— Рена…

— И все-таки — вы действительно Мэтью Маккриди? — настойчиво потребовала она от него ответа. — И насколько правда, что вы родом из Теннесси? Или все, что вы мне о себе рассказали, сплошные выдумки от начала до конца?

— С чего вы взяли? — произнес он оскорбленным тоном, пытаясь уйти от ответа. — Зачем мне вам лгать?

— Я этого не знаю, но тем не менее вы лжете. Потому что скрываетесь от закона вы, а не я. Вот почему вы не рискнули остаться в поезде — а ко мне это не имеет никакого отношения. Вы можете мне хоть раз сказать правду?

— А зачем вам это нужно? Ведь все равно, как только я доставлю вас в Сан-Антонио, я отправлюсь дальше своей дорогой. Мы с вами, по сути, незнакомцы, случайно и на короткое время оказавшиеся вместе, вот и вся история.

— Да, но даже на это короткое время мне хотелось бы думать, что я вам могу доверять.

— Никто никому не может доверять, Рена. Все мы говорим ту долю правды, которую считаем нужным говорить. Это относится даже к вам. — И, прежде чем она успела возразить, он резонно заметил: — Если бы человек всегда говорил правду, то в таком случае не было бы самого человечества. И если бы женщины узнали, что почти у всех мужчин на уме, они никогда больше не пожелали бы знать такого рода правду.

— То, что вы сейчас сказали, пожалуй, ближе к истине, чем все остальное, что мне довелось услышать от вас за все время нашего знакомства.

Осторожно поставив фотографию на место, он обернулся к Верене и, глубоко вздохнув, спросил:

— И что же вы хотели бы обо мне узнать?

— Ну, например, кто вы, собственно, такой?

Рисковать и рассказывать о себе всю подноготную он, конечно, не станет. Не может он настолько довериться ни одной живой душе, и уж тем более женщине, которая сама от него что-то скрывает. Но хочешь не хочешь, он должен ей рассказать хоть какие-то вещи, которым она бы поверила, но которые в то же время не доведут его до беды, если она вздумает донести на него блюстителям закона.

— Мое имя — Мэтью Джеймс Маккриди, и я родился в штате Теннесси весной 1846 года.

— Где именно в Теннесси?

Он пожал плечами:

— Считайте, что нигде.

— Любое место где-то да находится.

— Ну а это место, можно сказать, нигде не находится, — с вызовом произнес он. — Это просто небольшая, но сухая ложбина, которую дедушка называл Голубиный Ручей. Точно так же, как в случае с Орлиным Озером, там не было ни голубей, ни ручья.

Взглянув на нее опухшим глазом, он через силу улыбнулся и снова спросил:

— А вы уверены, что вам все это нужно знать?

— Уверена.

— Ну так какую же еще, по вашему мнению, я говорил неправду?

— Вы сказали тому человеку, что воевали в составе Адской бригады из Арканзаса, но если вы родились в 1846 году, то ко времени окончания Мятежа[25] вам не было еще и двадцати лет.

— Ну и ну — вы что-то здесь не так понимаете. Это был не Мятеж, а настоящая война, которую навязали нам янки с Севера.

— Как бы это ни называлось, вы не могли вое вать в таком возрасте.

— Черта с два не мог! Когда я убежал из дому, чтобы принять участие в войне, мне было пятнадцать. Им я сказал, что мне почти восемнадцать, и я признаю, что это было чертовски глупо с моей стороны, но мне страшно хотелось вступить в Теннессийскую армию и служить вместе с моими братьями. Я хотел внести в правое дело свою лепту, прежде чем войну выиграют без меня.

С каждым новым воспоминанием его голос звучал все с большей и большей горечью:

— Итак, я отправился воевать. У меня были зоркие глаза и твердая рука, поэтому я был снайпером и до окончания войны успел уложить около двухсот янки.

Его губы сложились в ровную линию, и он продолжал:

— Что ж, я пошел воевать под влиянием дурацких идей и, несмотря на это, вышел из войны без единой царапины. А вот моим братьям не повезло.

— Они погибли?

Он кивнул:

— К концу войны вся наша троица — Дру, Уэйн и я — оказалась в армии Брэгга[26]. Дру пал в сражении под Чикамогой, а Уэн — двумя месяцами спустя под Чаттанугой. Вы, наверно, слышали поговорку — лучшие уходят из жизни молодыми. Так вот, я до сих пор жив, сижу себе и рассказываю об этом.

— Печальная история. Но все-таки ваша мама потеряла не всех своих сыновей, у нее, по крайней мере, остались вы, когда все закончилось.

— Я так и не возвратился домом, Рена. Я боялся, что если возвращусь, то никогда не смогу вырваться оттуда. Мне казалось, Всемогущий оставил меня в живых не для того, чтобы приковать к клочку земли, которую я ненавидел.

— А ваши родители… ваша мама?.. Разве вам безразлично, что, кроме вас, у нее никого не осталось?

— Ей-то я как раз пишу иногда, но не думаю, что там так уж обо мне скучают. Она как-то написала мне, что моя сестра Мэгги вышла после войны замуж за одного парнишку, сына Лоуганов, и что он помогает им с отцом управляться с хозяйством. Думаю, ферма в конце концов ему и достанется, и слава богу, потому что она ему нужнее.

— Да, но…

— Мама все понимала. Из меня никогда бы не вышел фермер, но если бы я, последний и единственный сын, приехал домой, то мне от этого нельзя было бы отвертеться. Вот почему я не мог возвратиться.

Он взглянул на свои руки, на аккуратно подстриженные ногти; уголки его рта опустились, и он решительно произнес:

— Я не хотел до конца своих дней жить в бедности.

Верена слушала рассказ Мэтью с чувством, похожим на жалость. Внешне он казался воплощением благополучия: красив, уверен в себе, одет как джентльмен, но стоило заглянуть за эффектный фасад, и оказалось, что человек этот — без цели в жизни, без семьи, без корней.

— Но вы бы могли, по крайней мере, утешить ее, а она — вас.

То, как она это сказала, заставило его почувствовать себя полным идиотом. Он теперь уже не мог понять, зачем столько лишнего о себе разболтал. Все, что она от него узнала (за исключением разве имени Маккриди), каждая воскрешенная в памяти подробность будут теперь постоянно возвращаться к нему и не давать покоя.

— Все, больше не будем об этом. — Его голос приобрел вдруг резкие, враждебные интонации. — Я не хотел быть фермером и, слава богу, не стал им. А если вам, Верена Хауард, так хочется кого-то жалеть, то можете направить эту жалость на себя.

Горячность, с которой он говорил, в первый момент ошеломила ее, но вскоре она все поняла.

— Я жалела вовсе не вас, мистер Маккриди, — спокойно сказала она. — Это было сочувствие вашей матери, потому что я знаю, каково приходится тем, кого оставляют. И я знаю, что переживает женщина, которую бросает тот, кто, как она думала, любит ее.

— Ну да, все понятно — вы так сильно переживали, что во всю прыть бросились сюда, забыв обо всем на свете. И, хотя его больше нет, он по-прежнему владеет всеми вашими помыслами — я правильно излагаю?

— Мне просто нужно понять — неужели вам не ясно, Мэтью? Отец ведь был офицером Пенсильванской регулярной армии — офицером, Мэтью! Он был майором Джоном Хауардом, и вдруг он дезертирует! Отец предал не только меня и маму, — сказала она ровным голосом, — он предал своих людей, свой штат и свою страну! Он просто взял и бесследно исчез, и никто не знал, что с ним случилось, пока я не получила из Сан-Антонио письмо поверенного.

— Бесследно исчез?

— Именно так. Долгое время он числился в списках без вести пропавших, и я могла видеть, как мама ждет его, как надеется на чудо и как молится, чтобы он оказался живым. Но потом, когда мама заболела и стала испытывать крайнюю нужду, она была вынуждена обратиться в военное ведомство за пенсией как вдова участника войны. Однако при рассмотрении этого вопроса там было установлено, что отец дезертировал из армии. Это, я думаю, стало последним ударом, который и убил маму.

— Но там ведь могли допустить ошибку.

— Только не в этом случае. В тот день, когда он исчез, не было даже особых боев. «Легкая перестрелка со снабженческим конвоем конфедератов» — вот что значилось в военном донесении. После этого отец и несколько его подчиненных как сквозь землю провалились. Причем ни в одном списке военнопленных он никогда не значился. Не было найдено ни его тела, ни каких-либо других следов. Он просто улетучился, вот и все.

— Может быть, он просто не выдержал? Война сильно меняет человека, Рена.

— Настолько, что он может отказаться от всех, кто ему должен быть дорог и близок? — возразила она с горечью.

— Что я могу сказать? Знаю только, что дезертировали многие янки — да и наших тоже хватало. Некоторые просто были слишком зелены, слишком желтороты, чтобы вынести то, что им приходилось видеть.

Остановив взгляд на овцах за окном, она сделала глотательное движение и тихим голосом продолжала:

— Нет, он нас бросил из-за чего-то или кого-то другого. Не думаю, что он проявлял особое постоянство даже с самого начала их супружеской жизни, но мама всегда делала вид, что не знает о случаях его неверности. Ей очень хотелось верить, что он любит ее. Но я думаю, о любви с его стороны не могло быть и речи.

Наступила его очередь почувствовать к ней жалость.

— А знаете, — сказал он мягко, — вам может не понравиться то, что вы обнаружите.

— Знаю.

— Мое предложение еще остается в силе. Вы можете взять деньги и возвращаться домой.

— Не могу.

— Пара сотен долларов для меня — ерунда, Рена. Ко мне деньги так же легко приходят, как и уходят.

— Если бы я решилась взять ваши деньги, это означало бы, что я беру на себя обязательство каким-то образом заслужить их, но я этого не могу сделать. Я не в состоянии буду чем-то вам отплатить, — сказала она просто.

— А я ничего и не прошу от вас — даже самого очевидного.

— Я знаю.

Заметив, как она при этом повела плечами, он понял, что настаивать бесполезно. Хотя он по-прежнему не склонен был верить всему тому, что она наговорила ему за время их знакомства, он, по крайней мере, умел уважать принципиальность, когда видел ее в других людях. А в том беспринципном мире, с которым он привык сталкиваться, уже одно это свойство делало Верену уникальной.

— Я прекрасно понимаю, почему вы мне не верите, когда говорю, что никого не знаю в этих краях, — тихо проговорила она. — И я понимаю, что у вас вызывает недоумение, зачем мне понадобилось проделать весь этот путь, если в результате я почти ничего не получаю. Вы, вероятно, и до сих пор думаете, что я от вас что-то скрываю.

— А давайте я задам вам те же вопросы, что вы задали мне?

— Думаю, такой поворот на сто восемьдесят градусов будет только справедливым, — признала она. — Что ж, я согласна. Итак, я, Верена Мэри Хауард, родилась в Филадельфии 4 июля 1851 года.

— В День независимости?

— Прежде чем вы начнете проводить параллели между моим темпераментом и фейерверком, должна вас предупредить, что это не будет оригинально. Все, что вы только можете сказать по этому поводу, я уже слышала сотни раз.

— В вас и в самом деле наблюдается некоторая, мягко говоря, порывистость, но не будем отвлекаться, а лучше продолжим. Пока что нам удалось установить, что вам вот-вот должно стукнуть двадцать три года, — напомнил он ей.

— Кстати, рассуждения любого рода по поводу старых дев также не будут оценены по достоинству, — решительно заявила она. — Если бы мне нужен был муж, то, уверяю вас, я бы давно его заполучила. Так на чем я остановилась?

— Насколько я помню, на почти двадцатитрехлетней старой деве из Пенсильвании.

— Да, и, между прочим, я уже готова поклясться на Библии, что, если Бог найдет возможным возвратить меня домой целой и невредимой, я больше никогда и никуда не уеду.

— У вас есть родственники?

— Таких, с которыми хотелось бы общаться, не припоминаю. Мамы и папы уже нет в живых, а я у них была единственным ребенком. Бабушек и дедушек тоже нет. Есть только мамин брат, Эллиот, но особой к нему любви я не испытываю. Помню, он дарил нам по десять долларов первого числа каждого месяца, непременно сопровождая этот акт целой проповедью. А когда я закончила Бэнкрофтское училище, он без особой охоты рекомендовал меня на место учительницы, подчеркивая при этом, что не знает за мной никаких серьезных недостатков. И на том спасибо, — иронически улыбнулась она. — Но я никогда не смогу его простить за то, что он мог спокойно смотреть, как моя мама гнула спину, работая швеей, в то время как он жил в роскошном доме, переполненном слугами, каждый из которых имел больше, чем она зарабатывала тяжким трудом.

— А ну-ка прочь от кресла — нечего тебе там рассиживаться, — возгласил, входя в комнату, Сет Брассфилд и тут же, повысив голос, повторил: — Ты слышишь, Молли?!

Свинья угрюмо на него посмотрела и нехотя переместилась в угол комнаты. Сет повернулся к Мэтью и сказал:

— Хоть сегодня и не суббота, но Сара там кипятит воду на случай, если вы захотите помыться. Сказала, пусть миссис идет первая, чтоб ей досталась чистая вода.

Верена не сразу поняла, что он имеет в виду, а затем, встав с кресла, взглянула на Мэтью и в нерешительности остановилась.

— Идите, идите, — подбодрил ее тот. — Хоть и давненько это было, но, во всяком случае, не в первый раз буду принимать ванну после вас в той же самой воде.

— То есть как это?

— А так, что, когда вы закончите, мне достанется ваша вода.

Сет кивнул:

— Да, это так. А если вода будет не больно грязная, то, когда вы оба искупаетесь, Сара постирает ваше платье.

— Но…

— Все в порядке, — успокоил ее Сет. — У Сары есть мешок из-под муки, и вы в нем походите, пока она высушит и починит платье.

Когда Верена была уже у двери, Мэтт предупредил ее:

— Не удивляйтесь, если обнаружите в лохани оставшиеся после курицы перья.

— Нет, — успокоил ее Сет, — Сара ощипывала курицу в тазу для посуды.

Лежа к Мэтью Маккриди спиной, Верена не сводила глаз с восходящей луны, повисшей в прямоугольнике окна. Мама, должно быть, переворачивается сейчас в гробу, подумала она, — но что ей, бедной Верене, оставалось делать, если Сара Брассфилд решила отдать им с Мэтью одну на двоих кровать, обычно занимаемую мальчиками, а тех с одеялами отправила спать на чердак?! Впрочем, в подобную ночь одеяла вряд ли кому понадобятся.

Спать в такую жару было просто невыносимо, хотя Маккриди, кажется, не очень-то это и замечал. После обильнейшего обеда, состоявшего из цыплят с клецками, бобов, картофеля, печеного ямса[27] и горячих галет, да еще вдобавок огромного фруктового пирога из сушеных персиков, Мэтью с Сетом сели за шашки и, попивая домашнее вино из бузины, стали рассказывать друг другу бог знает какие небылицы. А пока они таким образом развлекались, Верена и Сара чинили и гладили то, что осталось от одежды незадачливых путешественников после прыжка с поезда.

На этот раз Верене повезло больше: она получила от Сары гигантских размеров халат, сшитый из мучного мешка, настолько огромный, что ей пришлось подвязаться веревкой, а бедняга Мэтью вынужден был влезть в старую рубашку Сета, чудом не треснувшую по швам, когда были застегнуты пуговицы, и в плотный саржевый комбинезон, который, хоть и был предназначен для надевания поверх другой одежды, едва налез на Маккриди.

Верене, в роли его жены, досталась сомнительная привилегия стирать его рубашку и белье, которые она затем повесила сушить на веревку рядом со своей одеждой. Чтобы удалить пятна грязи с его брюк, достаточно было потереть их кое-где тряпкой с мылом, но самое неприятное было потом, когда ей пришлось сидеть с иголкой в руках, скрючившись над починкой его одежды, в то время как он распивал вино и играл в шашки. Но она испытывала и своего рода удовлетворение от того, что сумела доказать ему свою полезность даже в таких непривычных для нее условиях. Хотя, конечно, Маккриди, опустошив вместе с Сетом Брассфилдом почти целую бутылку бузинового вина, с готовностью одобрил бы все, что она сделала. Несмотря на все свои повадки и привычки джентльмена, Мэтью старался держаться с Брассфилдами как с равными. И даже когда Молли, подняв вверх свое безобразное рыло, положила его на край обеденного стола, пытаясь заглянуть ему в тарелку, он лишь легонько запнулся, а затем как ни в чем не бывало продолжал говорить дальше. Во избежание подобных Моллиных выходок, Верена, потихоньку бросив на пол большой кусок галеты, сумела отвлечь животное в сторону. Попрошайничеству свиньи положил конец Сет Брассфилд, коротко бросивший: «На место, девочка!», на что Молли недовольно хрюкнула и поковыляла в другой конец комнаты.

Верена невольно улыбнулась в темноте, вспомнив, как Сет и Мэтью, расправившись с тремя четвертями содержимого бутылки, стали распевать дуэтом песню «Собираем снопы рано», причем каждый исполнял ее на свой лад: если Брассфилд горланил «Собираем мы баранов, собираем мы баранов», то Маккриди старательно выводил своим мягким баритоном правильные слова, зато не помнил остальные куплеты.

Взглянув на Сару, Верена заметила, что глаза у той повлажнели. Песня в исполнении мужчин ее явно растрогала, и она хрипловатым голосом проговорила:

— Давненько не были мы в церкви… А твой муженек горазд петь, я погляжу. Как по-твоему, они не будут перечить, если и мы подпоем?

Для этой женщины сказать значило сделать, и никакие протесты Верены не могли ее остановить; у нее на все был один ответ:

— Для всемилостивого Создателя главное — душа, а остальное — ерунда.

В конце концов Верене ничего не оставалось, как стать позади Мэтью, положив ему руку на плечо, и затянуть вместе с другими «Доставь нас домой, о, небес колесница!», надеясь при этом, что он ее не слышит.

Она закрыла глаза, и ей пришли на память и ощущение надежности, создаваемое прикосновением к его плечу, и теплое, желтое пламя жестяной керосиновой лампы, играющее на чистых, блестящих черных волосах Мэтью, и бархатное звучание его голоса, заполнившего всю комнату. А когда он поднес руку к плечу и сжал ее пальцы, она еще острее почувствовала возвышенность этого момента и забыла на какое-то время, кто он, этот Мэтью Маккриди, и сколько баек они с ним рассказывали о себе Брассфилдам. Она даже забыла об опасности, таящейся в человеке, на плече которого лежала ее рука.

Позднее, когда женщины снова сидели в креслах, делая последние стежки, а мальчики грели утюг во дворе, Сара наклонилась к Верене и прошептала:

— Скажу тебе, Рена, супруг у тебя что надо — одним словом, завидный мужчина. Кабы не этот синяк под глазом, так он бы и мое старое сердце заставил колотиться. Но через пару дней синяк сойдет, так что я бы не шибко беспокоилась.

Ее глаза затуманились, и она, коснувшись огрубевшей от работы рукой седеющих волос, задумчиво добавила:

— Смотрю на вас и вспоминаю, как было здорово, когда мы с Сетом были такие же молодые, как вы. Я в то время была недурна собой — ну, конечно, не такая хорошенькая, как ты, но все-таки…

— А вы и сейчас ничего, — поспешила заверить ее Верена, стараясь отвести разговор от себя.

— Ты так считаешь?

— Конечно.

— Ну, мне это без разницы, пусть только и Сет так считает, правда?

— Я тоже так думаю.

— Сарочка, говорил он, бывало, мне, у тебя глаза, что те звезды на небесах, сверкают, как приянты на всяких там шикарных дамочках, — продолжала вспоминать хозяйка.

— Приянты? — переспросила Верена. — То есть…

— Ну да — те самые, которые носят на пальцах.

— Ах, бриллианты.

— Верно. Мне они, знаешь, всегда были без надобности, — доверительно сказала она. — А тебе?

— Мне? — Верена глянула на купленное ею скромное золотое колечко на пальце и вздохнула: — Мне тоже.

— Да-а-а, он у тебя парень что надо, — внушительно проговорила Сара, — и к тому же нашел себе стоящую жену. Так оно и должно быть. Пока вы есть друг у друга, значит, вам больше нечего и желать.

— Да, конечно. — Верена смущенно заерзала в своем кресле, лихорадочно пытаясь найти другую тему для разговора, и, так ничего и не придумав, скороговоркой спросила: — А здесь всегда так жарко?

— О, милая, скоро будет еще жарче, а сейчас, скажу тебе, — это пустяки для Техаса.

Перспектива, конечно, малоутешительная. Осторожно переместившись в кровати, Верена резким движением подтянула влажную ночную рубашку вверх, чтобы ночной воздух мог коснуться ее ног. Она была измотана до предела, но жара делала сон невозможным. Впрочем, легкое, ровное дыхание Маккриди за ее спиной доказывало иное. Если бы она, подобно ему, выпила полбутылки вина, то, может быть, тоже не замечала бы жары, но она и капли в рот не брала. Если ей так и не удастся заснуть, то у нее будут круги под глазами под стать синяку у Мэтью.

Будь она одна, то спала бы в своей сорочке, но, увы, она не одна. К тому же сорочка поглажена и лежит, аккуратно сложенная и готовая на завтра, на сундуке. Так что ей придется всю ночь промучиться в этом огромном, объемистом балахоне, облегающем складками ее ноги, словно обрушившаяся на землю палатка.

Она не спала, в сущности, более двух суток, и ей уже трудно было сосредоточиться на какой-либо одной мысли. Снова открыв глаза, она посмотрела на окно, пытаясь определить, можно ли его открыть. Осторожно спустив на пол ноги, она встала и на цыпочках подкралась к окну, чтобы поближе взглянуть на него. Да, его можно поднять — рама подвешена на веревке. Верена потянула раму вверх, и та со скрежетом сдвинулась с места. Но, отнимая от окна руку, она почувствовала, что рама под действием собственного веса начинает съезжать вниз. Надо было что-то под нее подложить. Отходя от окна, она чуть было не споткнулась о ботинок Маккриди. Затем снова приподняла раму и подперла ее положенным на бок ботинком, отчего образовался просвет сантиметров в десять высотой, открывший доступ свежему воздуху.

Не успела она снова улечься в кровать, как послышался зловещий писк, за которым сразу же последовал укус москита. Прихлопнув его, она начала было переворачиваться на бок, но тут же услышала, как подлетает другой москит, затем еще один, а потом несколько сразу. Создавалось впечатление, что они собрались под окном заранее, чтобы в первую же секунду полчищами ринуться в комнату на долгожданный пир.

Послышался звучный шлепок, сопровождаемый сдавленным возгласом «Черт!», и стало ясно, что безмятежному сну Мэтью Маккриди наступил конец. Он приподнялся в постели и сел, а Верена, боясь шелохнуться, продолжала лежать.

— Дьволыцина!.. — Еще один громкий шлепок, и недовольное, сонное бормотание: — Черт подери! Какому идиоту взбрело в голову открывать окно?!

Встав с кровати, он прошлепал босыми ногами к окну и попытался его закрыть. Когда он обнаружил свой ботинок, ночную тишину прорезал целый поток ругательств. Вытащив ботинок из-под рамы, он с шумом захлопнул окно, подошел к кровати со стороны Верены и резким тоном спросил:

— Это ваших рук дело?

На ее шею сел полакомиться очередной москит, но она продолжала притворяться, будто спит мертвым сном, и не открыла глаз, даже когда Мэтью зажег спичкой керосиновую лампу на столе. Она слышала, как он возвращается к кровати, но для нее было полной неожиданностью, когда он вдруг шлепнул ее по заднему месту. Резко сев в постели, она негодующе воскликнула:

— Вы что это себе позволяете?!

— Просто убил одного из этих проклятых москитов, которых вы столько сюда напустили, — пробормотал он, а затем скомандовал: — Вставайте! Тут их целая туча!

Держа перед собой лампу, он исследовал каждый уголок комнаты, пытаясь найти, чем бить москитов. Увидев, что он повернулся и идет обратно, она зарылась лицом в подушку и укрылась с головой. Он ухватил край простыни и сдернул ее с постели.

— Вы их напустили — вы их и бейте, — изрек он не церемонясь. — Будь я трижды проклят, Рена, но такой ночи, как вчера, я не допущу. А ну-ка, вставайте и принимайтесь за дело!

В желтом свете лампы синяк на его глазу казался зеленоватым и пугающе безобразным, отчего все лицо приобрело жутковато-зловещий вид. Поскольку Верена даже не шевельнулась, он шагнул к ней, чтобы вытащить из постели. Но она оказалась проворнее и, соскочив с кровати с другой стороны, быстро отступила назад.

— Боже милосердный! Да что здесь?.. — начала было спрашивать появившаяся в комнате Сара Брассфилд, но тут же себе самой и ответила: — Никак скиты, что ли?.. Эй, па-а, Эдди! Тащите сюда мухобойку — Миу pronto![28] Тут скитов уйма!

Через дверь нетвердой походкой ввалился Сет Брассфилд, спросонья не в состоянии понять, что происходит. В ту же секунду на него спикировал москит, он подскочил и замахал руками:

— Сара, какой болван бросил окно открытым?

— Теперь уже без разницы — их тут страсть как много! Эдди! Пабло!

Мальчишки мигом скатились по лестнице с чердака, приземлившись друг на друга, и старший из них, на котором ничего не было, кроме какого-то подобия набедренной повязки, ворвался в комнату, размахивая пожелтевшей газетой, которой он тут же начал молотить по кружащимся над ним москитам.

— Да не эту! — простонала Сара. — В ней же написано насчет той мази, которую я хотела себе заказать.

— Хватит болтать! Лучше лупи этих паразитов, а то заместо мази придется тебя лечить от потери крови, — заявил Сет, беря у мальчика газету; затем, хлопнув ею по стене, скомандовал: — А ну-ка, принеси мне календарь-ежегодник — от него больше проку будет. Да захлопни эту чертову дверь, а то они разлетятся по всему дому!

Маккриди стащил с себя одолженную рубаху и стал ею резко взмахивать, щелкая, как кнутом, и надеясь таким образом сбить какого-нибудь не слишком проворного москита, но вместо этого угодил по руке Верене. Та в ярости развернулась и изо всех сил шлепнула его по плечу.

— Кажется, промахнулась — улетел, — мило улыбнулась она.

Мэтью тут же хлопнул ее по носу:

— А мне повезло больше.

И, прежде чем она успела отплатить ему той же монетой, показал ей на подушечке ладони убитое насекомое:

— Одного уложил, девяносто девять осталось.

За ее спиной Сет бормотал что-то невнятное об «этих здоровенных техасских москитах», любой из которых, по его мнению, мог бы утащить с собой человека, а Сара успокаивала его, нашептывая:

— Ну, ну, па, угомонись. Пойми, ведь наши-то гости — люди нетутошние. Откуда им было знать, что ежели нету сетки, так и не след открывать окно?

Понадобилось десять, а может быть, и все пятнадцать минут, чтобы покончить с большинством насекомых. К тому времени у обоих Брассфилдов сон как рукой сняло. Сет некоторое время стоял, держа руки на поясе своих красных фланелевых подштанников и устремив взгляд на разбросанное по полу постельное белье, а затем сообщил:

— Ежели кто желает пропустить со мной по стаканчику, у меня имеется еще одна бутылка моего бузинового. А мне беспременно надо выпить чуток, не то навряд ли засну сегодня — нервы совсем уже не те, что когда-то.

Перейдя в другую комнату, он налил каждому доверху по большой оловянной кружке вина, в том числе и обоим мальчикам, все сели за стол и стали не торопясь попивать из кружек. Затем он отправил детей спать, а остальным снова наполнил кружки. К тому времени, когда Верена допивала свою вторую порцию, глаза у нее уже смыкались сами собой. Чувствуя себя едва живой от усталости, она сидела, подперев голову руками, и пыталась понять, о чем это Сет ведет речь, но не была в состоянии. Голова ее опустилась на стол, и она уже не могла ее поднять.

Сара наклонилась к Верене и пробормотала возле самого ее уха:

— Он говорит, чтобы ты пользовалась ночным горшком, а то, когда вы уже положились спать, он возле уборной пристукнул гремучника.

Следующий раз Верена вышла из полузабытья в тот момент, когда Маккриди подхватил ее под мышки и поднял с места.

— Пойдем спать — уже полночи прошло, — сказал он ей, но она безвольно привалилась к нему, не в состоянии ступить и шагу. И тогда она почувствовала, как ее ноги отрываются от пола, а обмякшее тело повисает у него на плече, однако ей уже было все безразлично. Утром она ему, возможно, закатит скандал, но только не сейчас.

— Закройте за собой дверь! — крикнул ему вслед хозяин. — А то они меня и так вконец заели.

Войдя в комнату, Маккриди захлопнул ногой дверь, а затем сбросил Верену на кровать, где она и осталась лежать, глядя на него снизу вверх.

— Никогда раньше не пили вина, что ли?

— Я так устала, — пробормотала она заплетающимся языком, — и мне так жарко.

— Знаете, если бы вы были певичкой из кабаре, то ночь для вас только бы начиналась.

— А?

Каштановые волосы Верены разметались по всей подушке, словно сверкающая масса переплетенных шелковых нитей. А ситцевая ночная рубашка Сары Брассфилд была так просторна, что соскользнула с оголенного плеча девушки, открыв взору плавную округлость груди. Мэтью почувствовал, как от желания у него пересохло в горле, он заставил себя отвести от нее взгляд и хриплым голосом произнес:

— Поворачивайтесь-ка на бок.

— Слишком устала… чтоб двигаться.

— Ну, знаете, с вами не соскучишься!

— Неправда, — произнесла она и вместо того, чтобы перевернуться на бок, начала возиться с пуговицами на шее. — Жарко… как жарко… не могу дышать.

— У вас есть надеть что-нибудь другое?

Она попыталась сесть в постели, но у нее закружилась голова.

— Я могла бы и стоя заснуть, — прошептала она. — Как я устала!

— Знаю.

— И хочу пить.

— Вы и так достаточно выпили.

— Хочу воды.

Он пощупал ее лоб. На нем выступили капельки пота, а волосы на висках были влажные. Как же ей не жаловаться на жару, если и ему самому казалось, что его сунули в раскаленную печь?! Он стоял над кроватью и с досадой думал о том, что его, кажется, угораздило попасть в очередной переплет, и конца этому пока не видно. Единственное, чего ему не хватало для превращения остатка ночи в полный кошмар, так это чтобы Верену стошнило от слишком большого количества выпитого. Кожа у нее уже и теперь была липкой — верный признак в таких случаях.

— Ладно. — Он направился в другой конец комнаты и, наливая в чашку тепловатой воды, бросил через плечо: — Если вы чувствуете, что вас вырвет, то лучше сразу свесить голову с кровати.

— Не вырвет, — проговорила она с трудом и закрыла глаза. — Я слишком сонная.

Она сделала глотательное движение и в который уже раз простонала:

— Жарко… Боже, как жарко.

— Да, да, я знаю.

С чашкой воды в руке он возвратился к кровати и сел рядом с Вереной:

— Вам придется привстать.

— Не могу. Голова кружится.

— Но вы же не хотите, чтобы вас стошнило, — меня хоть пощадите. Я устал не меньше вашего. Ну-ка, — он одной рукой помог ей сесть, а другой поднес чашку ко рту, — только не пейте слишком много.

Она сделала маленький глоток и, откинув назад волосы, пробормотала:

— Извините… за открытое окно. Мне нечем было дышать.

— Если бы вы хоть одно лето провели в Новом Орлеане, вы были бы осмотрительнее, но у вас ведь такого опыта нет, — постарался он ее успокоить. — Там — да и здесь, очевидно, тоже — никто не откроет окно, прежде чем не навесит на кровать москитную сетку. Ну ладно, что было, то прошло. Теперь нам не помешало бы хоть немного поспать.

— Мне так жарко, как в печке.

— Мне тоже, — отозвался он. — Допивайте.

Он встал, снова подошел к умывальнику и налил еще воды — на сей раз в таз. Намочив тряпку, он возвратился к кровати и, склонившись над Вереной, вытер ей пот с лица:

— Если вы чувствуете, что вас может стошнить, лучше скажите сразу.

— Нет, нет.

— А все из-за этого чертова халата, — пробормотал он. — Вас в него так закутали, будто сейчас зима, а мы — в Скалистых горах. Неужели у вас нет ничего полегче?

— Только нижняя сорочка. — Она сделала еще один глоток, на этот раз побольше, отчего почувствовала себя намного лучше, и произнесла: — Но она постирана.

— А где же она?

— На сундуке.

— Я принесу ее.

Возвратившись со сложенной сорочкой в руках, он обошел кровать с другой стороны, так что оказался за спиной у Верены, и сказал:

— Ну-ка, давайте наденем это.

У нее все плыло перед глазами, и она понимала, что пьяна, но в то же время она еще не совсем потеряла представление о приличиях: почувствовав, как его рука легла ей на шею и потянулась к верхней пуговице, она ухватилась за нее обеими руками:

— Нет, не делайте этого.

— Хотите — погашу лампу, — предложил он, — тогда я наверняка ничего не увижу.

Осторожно опустившись на кровать сзади Верены, он освободился сначала от одной, затем от другой ее руки, после чего его пальцы нащупали вторую пуговицу и продели ее сквозь петлю. Почувствовав, как все ее тело напряглось, он поспешил ее успокоить:

— Успокойтесь — сейчас я хочу только одного — спать. Насколько я понимаю, уснуть я смогу только в том случае, если вам будет не так жарко и вы наконец сами заснете.

— Остальное я сделаю сама, — прошептала она.

— Ладно.

Верный своему слову, он протянул руку и прикрутил фитиль. Желтый язык пламени сузился и взметнулся вверх, но тут же резко опал и превратился в крошечный голубой шарик, который вскоре погас, хотя фитиль еще некоторое время светился красным огоньком, испуская тонкую полоску едкого дыма, который поднимался через стекло лампы вверх.

— Ну что? Так лучше?

— Нет, все равно недостаточно темно.

— Знаете, милая моя, я много чего умею делать, но погасить луну даже мне не под силу.

Поскольку Верена продолжала сидеть неподвижно, он сказал со вздохом:

— Ну хорошо, если вы считаете, что сами сможете влезть в свою сорочку, я повернусь к вам спиной.

А какая, собственно, разница, подумала она устало. Они ведь с ним в комнате наедине, и после того как она заснет, он может воспользоваться этим как захочет… Расстегнув остальные пуговицы, она приспустила ночную рубашку Сары с плеч, затем встряхнула чистую сорочку и натянула ее через голову, так чтобы свисающая нижняя часть прикрыла ей грудь. Продев руки в проймы, она вытянулась в струну, давая сорочке упасть на бедра, после чего, с трудом встав на ноги, одной рукой принялась стаскивать, вниз ночную рубашку, а другой ухватилась за подол сорочки, чтобы опустить ее до конца. Пытаясь переступить через ночную рубашку, она потеряла равновесие, оступилась и упала навзничь на кровать.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил Мэтт.

— Более или менее.

Тогда он повернулся к ней и перекатил ее на бок; так она и осталась лежать лицом в другую сторону. Чувствуя боль во всем теле, он осторожно опустился на мягкую перину и тут же услышал пение москита. Покорно вздохнув, он нехотя переполз в нижнюю часть кровати, поднял с пола простыню и натянул ее на себя и на Верену, так чтобы не осталось ни одного открытого места. Летай теперь себе на здоровье, злорадно подумал он, только вряд ли тебе что достанется.

Он лежал и смотрел в потолок, стараясь не думать о женщине рядом с ним. Но его усилия были напрасны — не думать о ней он не мог. Да, она, конечно, красавица, хотя он знавал и других женщин не хуже ее — каждая была хороша по-своему. В этой, однако, было нечто особенное. Может быть, все дело в ее уязвимости? Женщины, с которыми ему до сих пор приходилось встречаться, были по сравнению с ней более закаленными жизнью, а часто и просто грубыми. Они хорошо знали правила игры, тогда как она их вовсе не знает. По своему собственному признанию, она всего лишь скромная почти двадцатитрехлетняя засидевшаяся в девицах школьная учительница, единственной броней которой, насколько он мог судить, является ее врожденная недоверчивость к подобным ему мужчинам.

Если у него есть хоть капля благоразумия, он должен будет посадить ее на почтовый дилижанс в Колумбусе и умыть руки. Но с начала знакомства с ней во всем, что бы он ни делал, трудно было усмотреть хоть какое-то благоразумие. Возможно, поначалу у него было желание соблазнить ее, а может быть, он надеялся, что она поможет ему замести следы, но ни из того, ни из другого (он был вынужден себе признаться) ничего не вышло, ровным счетом ничего.

Хоть Верена никогда не полезет за острым словцом в карман, она, в сущности, еще дитя, если говорить об опыте общения с мужчинами, и уж тем более с такими, которые ей наверняка встретятся на пути из Колумбуса в Сан-Анджело. Оставить ее среди такой публики — это все равно что бросить младенца в яму, кишащую гремучими змеями. И тем не менее он вынужден это сделать. Если не сейчас, то в ближайшее время. Ему нужно думать о собственной шкуре, и он не может позволить себе удовольствие дальнейшего общения с Вереной Хауард.

Из состояния задумчивости его вывело смутное ощущение, что у нее трясутся плечи. Неужели она плачет? Впрочем, он не стал бы винить ее за это, если учесть, сколько ей пришлось вынести за последние дни. Оправдывая себя тем, что не сможет спать, пока не успокоит ее, Мэтт придвинулся к ней и, протянув руку, обнял.

— Послушайте, Рена, вот увидите, все будет хорошо, — прошептал он в ее мягкие волосы, а затем, коснувшись подбородком головы, привлек ее к себе еще ближе и прижался к ней всем телом, как бы беря ее под защиту. — Ну-ну, не надо плакать. Еще два-три дня, и вы будете в Сан-Анджело, сделаете там все свои дела, а к концу месяца сможете вернуться домой, в свою Филадельфию.

Рука Мэтью нечаянно коснулась ее груди, и его будто ударило электрическим током. Резко отдернув руку, словно обжегшись, он поднес ее к голове Верены и стал гладить ее волосы — это было, по крайней мере, не так опасно.

— Рена, — тихо проговорил он, — я и так уже на пределе сил. Вы же не хотите совсем меня доконать. Но плечи ее затряслись еще сильнее.

— Я вас прошу, не надо…

— Да я вовсе не плачу, — сквозь смех с трудом проговорила она. — Я ничего не могу с собой поделать, но мне ужасно смешно! Подумать только — меня за эти несколько дней унижали и оскорбляли больше, чем за всю мою жизнь, и тем не менее, когда я сейчас вспоминаю об этом, мне становится страшно смешно.

— Так вы что — смеетесь! — не веря своим ушам, спросил он.

— Ну да, меня просто разбирает смех.

— Что-то я ничего не понимаю — ровным счетом ничего.

— Неужели вы не видите? На протяжении всей моей жизни, насколько я только могу себя помнить, все у меня было чинно и пристойно — даже мое учительство. Нет, особенно учительство. А теперь поглядите, до чего я дошла!

— Вы выпили слишком много вина, вот и все, — вздохнул он. — А утром вы будете только брюзжать и ворчать.

— Так вот вы меня кем считаете — брюзгой?

— Вовсе нет. Но утром вы обязательно в нее превратитесь.

Он чувствовал огромное облегчение. Проведя кончиками пальцев по влажным волосам на ее виске, он добавил:

— И у вас будет чертовски болеть голова.

— Ну и пусть, Мэтью, мне сейчас все равно. — Она перевернулась на спину и посмотрела ему прямо в лицо. — Я совсем не та, какой всегда себе казалась.

Глаза ее блестели в лунном свете, влажные губы полураскрылись. А сорочка была такой тонкой, что он мог ощущать тепло ее тела. Она чуть ли не предлагала ему себя.

Нет, все дело в проклятом вине, затуманившем ему голову до такой степени, что ему стало казаться, будто она похожа на всех других женщин, которых он знал, и будто он может вкусить сладкий плод, а потом сразу выбросить ее из головы. Но он прекрасно понимал, к чему это может привести. Она — как та цепь с ядром на ноге каторжника, хотя и сама пока этого не сознает, — не успеешь оглянуться, как повиснет на тебе, и никуда от нее не денешься.

— Вы говорите, вы не та, что раньше. А на самом деле вы просто пьяны, Рена.

— Вот как?

— Именно так. Человеку никогда не стоит пить, если он сильно устал — как вы, например.

— А к вам это разве не относится?

— Я привык к этому. Меня и неразбавленное виски не берет.

— А я до этого ничего крепче кофе никогда не пила.

— Я догадался.

— Вы считаете меня совсем глупой, правда?

— Нет, я считаю вас чертовски привлекательной — и пьяной. И если вы сейчас же не повернетесь на бок, может случиться нечто вовсе для вас нежелательное. А потом, когда пройдет похмелье и в голове у вас прояснится, вы станете от меня ожидать, что я поступлю «как джентльмен». Но оседлая жизнь не для меня.

— Да, вы игрок, — посерьезнев, проговорила она.

— Игрок-то игрок, но на руках у меня сейчас плохие карты. При таком раскладе любой спасовал бы.

Он положил руку ей на плечо и мягко, но решительно отодвинул от себя.

— Ну вот, а теперь засыпайте, — и он укрыл ее простыней до самого подбородка.

— Спокойной ночи, Мэтью Маккриди, — сонно пробормотала она.

— Спокойной ночи, Рена.

Теперь наступила его очередь лежать с широко раскрытыми глазами. Да, видно, он теряет былую хватку. В прежние времена — и, надо сказать, не так уж давно — совесть во всех его поступках играла далеко не главную роль. А вот сейчас, когда Верена Хауард была готова ему отдаться, он спасовал, зная, что в противном случае утром не смог бы смотреть ей в глаза.

— Пошел, Джейк! Давай, Ворон! — покрикивал Эдуардо.

Сплетенный из кожи кнут щелкал над спинами двух мулов — рыжевато-коричневого и черного, и было сразу видно, что оба они далеко уже не в лучшей форме. Джейк был низкоросл, с выпирающими широкими ребрами, с тонкими, как спицы, ногами. Ворон был повыше, и его шерсть лоснилась, как иссиня-черное оперение ворона, чем, очевидно, и объяснялась его кличка.

Расшатанная повозка наехала на трухлявый пень, и Верена, схватившись за голову, застонала. Она и в самом деле страдала от похмелья, а сваренный Сарой Брассфилд крепкий кофе только сделал ее зеленой, как трава, росшая кустиками во дворе у туалета. Когда же Сет Брассфилд предложил ей «хлебнуть чего-нибудь для опохмелки», она с отвращением отказалась, и без того мучаясь от последствий слишком обильных возлияний.

Мэтт искренне ей сочувствовал. Проживи он хоть сто лет, все равно ему никогда не забыть свой собственный горький опыт, когда он, совсем еще желторотый пятнадцатилетний мальчишка, пытался залить бутылкой теннессийского виски страшную память о том, как на его глазах разнесло на мелкие части голову человека. На следующее утро ему пришлось чуть ли не ползти на перекличку, и звуки растреклятой сигнальной трубы отдавались у него в ушах мучительной болью. Еще долго после этого он воздерживался от спиртных напитков.

— Может быть, хотите прилечь? — спросил он.

— Я чувствую себя, как будто мне наступает конец.

— Потерпите, вам станет легче.

— Мне даже глаза открыть больно.

— Это все вчерашняя вторая кружка вина, — проговорил он. — Миссис Брассфилд дала нам в дорогу одеяло — можете его свернуть, и будет вам подушка.

— Не надо.

Поморщившись, она бросила недовольный взгляд на спину Эдуардо и пробормотала:

— Кажется, мы не пропустили еще ни одной рытвины или колдобины.

— Да, дорога неважная, — согласился Мэтт.

Снова раздалось щелканье кнута, и Верену всю передернуло.

— Сколько еще до Колумбуса? — уныло спросила она.

— Думаю, мы проехали мили две.

— Разве я так задавала вопрос?

— Ну, если б вы были птицей, то вам бы оставалось, наверно, миль шесть полета. А так, по этой дороге, даже не берусь сказать.

— Сколько буду жить, никогда не возьму в рот спиртного, — решительно заявила она.

— Вам станет лучше, вы увидите.

— Заладили одно и то же, а пока никаких признаков улучшения. Знаете ли, вы должны были меня остановить. Вы же отлично понимали, чем это может кончиться.

— Ну, я думал, вы слишком устали, чтобы заснуть, и вино вам только поможет.

— В чем — проснуться утром в таком состоянии?

С усилием повернув голову, она остановила на Мэтью пристальный взгляд. Его черные волосы все еще были мокрыми: утром он сунул голову под насос у Брассфилдов. Может быть, и ей стоило последовать его примеру. А вместо этого она, держась для равновесия рукой за сундук, долго мучилась, стараясь протащить гребень сквозь волосы, и каждое движение, казалось, только усиливало головную боль.

— Что, я так плохо выгляжу? — спросил он, приподняв бровь над здоровым глазом.

— В общем-то, нет, — ответила она. — Опухлость немного спала, да и цвет уже не такой фиолетовый. А видите вы глазом лучше?

— Чуть-чуть.

Но о том, что ей действительно хотелось узнать, она не решалась спрашивать. Несмотря на скверное самочувствие, она, проснувшись, сразу же обнаружила, что вместо непомерно большой, тяжелой ночной рубашки Сары она оказалась в своей собственной сорочке, и это немало ее озадачило. Она отчетливо помнила, что, когда сидела за столом и пила бузиновое вино Сета Брассфилда, на ней была мешковина. А вот после этого в памяти у нее почти ничего не осталось. И когда она проснулась бок о бок с Мэтью Маккриди в сорочке, задравшейся до колен, у нее невольно начали возникать мысли, которые она даже не решалась выразить словами.

Проведя языком по запекшимся губам, она осторожно начала:

— Я не очень хорошо помню, что там было — я имею в виду, прошлой ночью. Ну, после этой возни с москитами.

Он прекрасно понимал, что она хочет знать, но ему было интересно, как ей удастся подобраться к этой щекотливой теме.

— Зато я, — отозвался он, — не очень-то помню, что было до их нашествия.

— Ничего, кроме того, что вы крепко спали.

— Знаете, вы устраиваете подобную катавасию вторую ночь подряд, — напомнил он ей. — И если к тому времени, когда мы доберемся до Колумбуса, поезд уже уйдет, я возьму себе отдельную комнату.

Даже в такую жару она почувствовала, как у нее запылали щеки:

— Меня предупреждали о койотах, кугуарах, гремучих змеях, но никто ничего не говорил о москитах величиной со шмеля!

Она сразу же пожалела о том, что повысила голос. Пульсирующая боль в висках стала невыносимой. Когда ей в конце концов стало немного легче, она с трудом выговорила:

— Да, я думаю, это было бы лучше всего — разные комнаты, я имею в виду.

— А что, если мы будем выдавать себя за брата и сестру, пока я вас не посажу в почтовую карету? А там у Вас уже будет вооруженная охрана, и никаких проблем до самого Сан-Анджело не возникнет.

Глядя на ее изящный профиль, он не мог удержаться от соблазна слегка подразнить ее и лукаво добавил:

— К тому же вам больше не понадобится повторять вчерашнюю ночь.

— Да, да, конечно, — рассеянно ответила она; ее явно что-то тревожило. Бросив на Эдуардо быстрый взгляд, она неуверенно протянула:

— А-а…

— Я бы не стал беспокоиться из-за парнишки, если вы это имеете в виду. Насколько я могу судить, то, что он кричал мулам, полностью исчерпывает его запас английских слов. А если учесть, что говорить его учит Брассфилд, он все равно вас ни за что не поймет.

— Да, пожалуй, вы правы.

Опустив взгляд на свои руки, она некоторое время сидела задумавшись, а затем наконец отважилась спросить:

— Наверно, я вела себя очень глупо прошлой ночью?

— Ну, я бы не стал называть это словом «глупо», — уклончиво ответил он.

Нужно было попытаться применить другую тактику:

— Должно быть, женщина, которая слишком много выпила, не кажется такой уж привлекательной?

Не дождавшись ответа, она украдкой на него взглянула и еще раз спросила:

— Почему вы молчите?

После случая с рухнувшей кроватью и вчерашнего налета москитов она вполне заслужила, чтобы ее помучили, ну а потом уже можно будет и пощадить.

— Даже не знаю, что вам сказать… — И он умолк на полуслове.

— Видно, вы и сами были слишком пьяны, чтобы замечать такие подробности. — В ее голосе звучала надежда.

— Есть такие вещи, которые мужчина не может не замечать, каким бы пьяным он ни был.

— Например?

— Например, рассыпавшиеся по подушке каштановые волосы или полураскрытые губы, когка женщина как бы приглашает мужчину поцеловать себя, или ее кожа, излучающая теплое сияние в свете лампы, и то, как язычок пламени отражается в ее зеленовато-карих глазах…

Ей стало нестерпимо стыдно, и она, закрыв глаза и сглотнув, тихо проговорила:

— Не стоит продолжать, мистер Маккриди. Прошу вас.

— Я, между прочим, был Мэттом прошлой ночью, — напомнил он ей.

— Нет, сэр, вы определенно не джентльмен, — прошептала она.

— Мне казалось, Рена, мы установили это еще на Норфолкской Звезде.

— Но я считала, что мы, по крайней мере, друзья, а вы… вы…

— Обольстил вас?

— Да, именно так.

— Теперь, я полагаю, вы захотите, чтобы мы узаконили наши отношения? — сказал он, вздохнув.

— Конечно же, нет! — Голову ей пронзила острая боль, будто насмехаясь над ней. — Я бы не вышла за бесчестного человека, даже если бы он был единственным в мире мужчиной.

Нервно вертя на пальце кольцо, она с убитым видом покачала головой:

— Просто не могу поверить, чтобы я могла пойти на такое после каких-то двух кружек вина. Не могу поверить, чтобы я позволила вам целовать меня, чтобы я…

Нет, она не могла произнести это вслух.

— Суть человека, Рена, не меняется, когда он выпьет.

Справедливые слова, и сознавать это было тем более горько. Горячие слезы обожгли ей глаза, она снова сделала глотательное движение — на сей раз, чтобы проглотить комок в горле, — и в ушах у нее в который уже раз зазвучали предостерегающие слова матери:

Никогда не забывай, что, чем привлекательнее мужчина, тем он опаснее: он мгновенно обретает власть над женщиной, и поверь мне, уж он знает, как этой властью воспользоваться. Он привык завоевывать женское сердце легко, ничего или почти ничего не предлагая взамен. Остерегайся красивых мужчин!

У нее даже нет того оправдания, что она уступила, не устояв перед его мольбами или лживыми обещаниями. Нет, ей достаточно было выпить две кружки бузинового вина, чтобы броситься ему в объятия без всяких уговоров с его стороны. И она даже не помнит об этом!

— Представляю, что вы обо мне сейчас думаете, — сдавленно пробормотала она.

Одного взгляда на ее убитое горем лицо было достаточно, чтобы опомниться — шутка зашла слишком далеко.

— Если хотите знать, я думаю, что вы — настоящая леди.

— Мне кажется, нам лучше будет расстаться в Колумбусе — я не уверена, что мне хотелось бы общаться с вами хоть на минуту больше, чем меня к этому вынуждают обстоятельства.

— Вы, должно быть, не расслышали. Я сказал, что, на мой взгляд, вы — настоящая леди, Верена Мэри Хауард. И я, можно сказать, — мягко добавил он, — остался жив только благодаря вашей сообразительности и находчивости, спасшей мне жизнь, когда мы подъезжали к Орлиному Озеру.

— Уверяю вас, теперь вам уже не обязательно мне льстить.

Необходимо было срочно спасать положение.

— Кажется, я начинаю понимать, — произнес он с таким видом, будто его только сейчас осенило. — Вы, видно, подумали, что я… что мы…

— Произносить это вслух нет никакой необходимости.

— Ну так вот, этого не было.

— Но вы ведь только что говорили…

— Знаю. — Его губы искривились в улыбке. — Скажем так — я лишь выдавал желаемое за действительное.

— Ах, вы!.. Какая наглость!..

— Но вы ведь не хотели, чтобы это оказалось правдой?

— Еще бы!

— Согласитесь, мне удалось-таки вас слегка растормошить. Вы даже забыли о своей головной боли.

Она чувствовала неизмеримое облегчение и в то же время бесконечное возмущение и, чтобы успокоиться, сделала глубокий вдох, а затем, задержав дыхание, стала считать, сколько сможет выдержать не дыша. Полагая, что уже достаточно овладела собой, она выдохнула воздух и сказала:

— Я, знаете ли, хотела бы вам поверить, но вы только и делаете, что лжете.

— Если вас это сможет успокоить, готов поклясться на дюжине Библий, что даже не притронулся к вам.

— Я ведь проснулась в своей сорочке, мистер Маккриди. — Она сделала многозначительную паузу, чтобы он лучше уяснил смысл сказанного, а затем, чеканя слова, закончила: — А ложилась в этом ужасном балахоне миссис Брассфилд.

— Вас это так беспокоит?

— Представьте себе.

— Но вы же сами твердили, что вам слишком жарко, чтобы заснуть, вот я и принес вам сорочку, затем погасил лампу, отвернулся и ждал, пока вы не переоденетесь.

— Ну а остальное — все то, что вы мне рассказали?

— Я же вам говорю — выдавал желаемое за действительное. — Уголки его губ приподнялись в обезоруживающей улыбке, и он стал похож на мальчишку. — Поверьте мне, если бы что-нибудь такое было на самом деле, зачем бы мне понадобилась на следующую ночь комната на одного? Да я бы в таком случае, черт побери, сделал все от меня зависящее, чтобы представление повторилось.

— Вы хоть сами понимаете, до чего вы низкая личность? — возмутилась она.

— Надеюсь узнать об этом от вас.

— Голова так раскалывается, будто собирается лопнуть, но, если и лопнет, для меня это будет только облегчением, Мэтью Маккриди. Так вы, значит, сидели и спокойно смотрели, как я напиваюсь этой дряни, прекрасно зная, чем это может кончиться, — и даже не предупредили меня об этом?! А потом вы мне говорите, что я прошлой ночью держалась с распутной несдержанностью и что…

— С чем, с чем?

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Так вот, чтобы посмеяться надо мной и получить от этого извращенное удовольствие, вы заставляете меня поверить в то, что я ничем не лучше, чем какая-нибудь… какая-нибудь потаскуха, прекрасно зная, что это… что это…

— Что это вас смертельно ранит? — подсказал он.

— Я не знаю, какие собиралась выбрать слова, раздраженно ответила она, — но в любом случ они бы вам очень мало понравились.

— Что ж, извините меня. Но если вы поверили в это, значит, вы не слишком высокого мнения обо мне и о моих моральных устоях.

— Признаться, я не заметила, что у вас таковые имеются.

— Ну, это уж слишком! Я нянчусь с вами целых два дня и две ночи — отгоняю от вас самозванцев и чересчур сластолюбивых ковбоев, почти не сплю из-за вас, подвергаюсь по вашей милости побоям, а в награду не слышу и слова благодарности. Признайтесь, это несправедливо.

Она не могла отрицать — все так и было. Остановив на нем усталый взгляд, она в конце концов пробормотала:

— Ну хорошо, пусть даже так, но я и не просила вас делать все это, не правда ли?

Бровь его снова приподнялась:

— Даже на ранчо у Гудов?

— Ну, разве что в этом случае, — признала она. — Знаете, меня сейчас волнует одно — если боль в голове хоть чуть-чуть не утихнет, мне останется одно — умереть. А вы сидите себе и издеваетесь надо мной, зная о моем состоянии. Вы не представляете, как мне плохо, а вам в любом случае на это наплевать.

— Почему же, представляю, — проговорил он вполне серьезно. — Когда со мной это случилось в первый раз, причиной было теннессийское виски, и я тогда целых два дня был сам не свой. Готов поклясться, что добрый год после этого я и капли в рот не брал, да и потом старался не выпивать лишнего.

— Я даже не могу голову держать прямо.

— Тогда обопритесь о мое плечо, — предложил он, — и вам не надо будет ее держать.

— И не подумаю…

В этот момент колеса наехали еще на один пенек, и Верена чуть не выпала из повозки. Ее многострадальная голова мотнулась вперед, отчего глаза пронзила острая боль, и Мэтью поспешил подхватить ее, а затем притянул к себе, подставив ей под голову плечо. Не в силах больше сопротивляться, она ухватилась за него обеими руками и прильнула к нему. Это было не очень-то благопристойно с ее стороны, но она уже не думала о приличиях. Хотела она это признать или нет, но ей было так хорошо в его объятиях.

Повозка дернулась — на сей раз оттого, что остановилась, — и мальчик что-то прокричал по-испански. Верена, вздрогнув, проснулась и, выпрямившись, огляделась вокруг. Первым, что предстало перед ее глазами, была река.

— Где мы?

— Будем сейчас переправляться через Колорадо, — ответил Мэтт. — Колумбус сразу же за рекой. Как только высадимся с парома на том берегу, пойдем и возьмем себе пару комнат. А после этого, пока вы будете отсыпаться и таким образом избавляться от остатков похмелья, я схожу за нашими вещами.

— Понятно.

— Вам лучше?

Некоторое время она сидела молча, а затем, разобравшись в своем самочувствии, ответила:

— Такое впечатление, что шея наполовину сломана, а голова по-прежнему так болит, как будто меня ударили чем-то тяжелым между глаз.

— Что, эти полтора часа сна не помогли?

Она осторожно повернула голову, и в шее у нее что-то хрустнуло.

— Даже не знаю — все еще чувствую себя такой усталой.

— Скоро организуем вам настоящую постель, вам будет спокойно и уютно, — пообещал он. — А утром вы проснетесь в полном порядке.

— Это и есть паром? — вдруг спросила она, мгновенно забыв о боли.

— Ну да. Не слишком просторный, хотите сказать?

— Да он же попросту допотопный, вот он какой.

Посудина была слишком мала, чтобы иметь право называться паромом, и управлял ею один-единственный человек, использовавший в качестве источника энергии потрепанный канат, пропущенный через лебедку и систему блоков. Подплывая к берегу, чтобы забрать новых пассажиров, все это сооружение издавало скрипящие и стонущие звуки, и продолжалось это до тех пор, пока паром не уткнулся в небольшой причал, после чего замер и затих.

— Возможно, это та самая ложка, в которой переплыл Колорадо Стивен Остин[29]. Это место, знаете ли, своего рода колыбель Техаса. Вон там, на том берегу, высадились первые три сотни поселенцев, превративших этих земли в двадцатые годы в гомстед[30], — и Мэтью показал рукой на большие дубы с той стороны реки.

— Вот как?

— Да, так.

— А вы разве бывали здесь раньше?

— Только раз, вскоре после войны, когда я искал хоть какое-то место, где не хозяйничают янки. Но Техас в этом смысле не очень-то отличался от остальных южных штатов — там, куда не добрались «мешочники»[31], не было житья от набегов индейцев. Так что я отправился в Новый Орлеан, где мало что меняется с годами. Кто только его не захватывал — и испанцы, и французы, а потом и мы, но вместо того чтобы подчиняться пришельцам, он как бы поглощал и переваривал их. И я считал, что, может быть, он проглотит и янки. Так оно в известной степени и было. Новый Орлеан, — заявил он убежденно, — всегда останется Новым Орлеаном.

— И вы что, до недавнего времени там постоянно и жили?

— В общем-то, да, более или менее. Иногда я садился на пароход и отправлялся вверх по реке до Натчеза и Виксберга, занимаясь там своим ремеслом.

— То есть играя в карты?

— А это одно и то же. Как только человек начинает чем-то зарабатывать себе на жизнь, это перестает быть игрой и превращается, как и все подобные занятия, в нечто вроде работы. Чтобы получить доступ туда, где играют по-крупному, нужно обзавестись подходящей одеждой, подходящими манерами, подходящими связями, а оказавшись там, нужно научиться чертовски хорошо считать свои карты, иначе ты быстро проиграешься в пух и прах. — Он снова посмотрел на противоположный берег реки и покачал головой: — Нет ничего хуже, чем проигравшийся профессиональный игрок, Рена. Он ведь должен делать ставки, в ином случае он не сможет играть. И каждый раз, когда он садится за стол, у него должно хватать духу, чтобы идти на риск и не бояться все дочиста проиграть, иначе он никогда не выиграет. Да, это ад, а не жизнь.

— Тогда я не понимаю, зачем кому-то нужно так жить.

— Но разве есть что-нибудь на свете, подобное выигрышу?! Ни виски, ни женщины — ничто не может вызвать у человека тех чувств, которые он испытывает, выиграв. Когда играешь в покер, ты как бы вступаешь в захватывающий поединок с теми, кто сидит с тобой за столом, и оружием служит твое искусство и твоя выдержка.

— А также везение?

— Да, и везение тоже. Но везению всегда можно немного помочь.

— То есть, насколько я понимаю, начать жульничать.

— Нет, Рена, я блефую, и мне это чертовски здорово удается.

— Если с повозкой, то в два захода, мистер, — крикнул им паромщик. — По доллару с каждого! За повозку — отдельная плата!

— По доллару с каждого из нас за переправу на этой развалине? — не веря своим ушам, спросила Верена. — Только за то, чтобы оказаться на том берегу?

— По-другому не переберетесь, — самодовольно заявил паромщик, — разве что вплавь.

— Не хватало еще этого. — И она, хоть и была потрясена непомерной стоимостью переправы, принялась развязывать шнурки на кошельке.

— Я обо всем позабочусь, — остановил ее Мэтт. — Спрячьте свои деньги — они вам еще пригодятся, чтоб заплатить за дилижанс.

— Нет, так не годится. Я еще не в таких стесненных обстоятельствах.

И все же, добавила она про себя, это настоящий грабеж. Она понимала, что по всей справедливости должна разделить все расходы поровну, включая и плату Эдуардо за его повозку. Но она просто не могла себе этого позволить.

— А знаете, — пришло ей вдруг в голову, — мне кажется, нет никакого смысла платить за то, что не понадобится нам в Колумбусе. То есть, я хочу сказать, мы можем прекрасно добраться от лодочной станции до города и пешком.

— А как же ваша голова?

— Если идти, она скорее всего меньше будет болеть, чем если ехать. По крайней мере, я смогу обходить всякие рытвины и ухабы.

— Что ж, ладно.

Мэтт спрыгнул с дощатого сиденья и достал из кармана пиджака деньги. Отделив десятидолларовую бумажку, он протянул ее изумленному пареньку:

— Вот, держи — per Eduardo.

Мальчишка молча смотрел на него, пока тот не повторил свои слова. Тогда Эдуардо взял бумажку, перевернул ее несколько раз, словно хотел удостовериться, что это не сон, а затем сунул ее между подметкой сандалии и подошвой ноги. Как только Вере-на слезла с повозки, он щелкнул кнутом над спинами своей диковинной пары мулов и, сделав широкий круг, направил повозку в обратный путь по оставленной ею колее. Громыхая и тарахтя, повозка исчезла в облаке пыли под возгласы «Пошел, Джейк! Давай, Ворон!».

— Не кажется ли вам, что это было чересчур уж щедро? — проговорила, откашливаясь, Верена. — Десять долларов — это больше, чем платят за две недели учительства.

Мэтт пожал плечами:

— Каждый должен получить свою долю в игре.

Затем, взяв Верену за локоть, он обратил ее внимание на паром:

— Кажется, нас ждут.

Подойдя к самой воде, она с сомнением глянула на посудину:

— Вы уверены, что он выдержит?

— Вы ведь сами видели, как он переплыл реку, не так ли?

Речная вода выглядела красной и мутной.

— Хотелось бы знать, здесь очень глубоко? — поинтересовалась Верена.

— Два билета, — сказал Мэтт паромщику, протягивая два серебряных доллара.

— А какая разница? — ответил паромщик на вопрос Верены. — Кажись, мы не собираемся переходить ее вброд.

Оказавшись на пароме, Верена заняла место посередине, ухватившись за опорный столбик лебедки. Паромщик тем временем принялся крутить рукоятку, натягивая таким образом канат. Не переставая скрипеть и стонать, паром нехотя отделился от берега и поплыл, оставляя за собой широкий след из невысоких красных бурунов с белой пеной сверху. Под ногами чувствовалось сильное течение, пытающееся сбить паром в сторону.

С другой стороны реки под видавшим виды причалом вода встречалась с красным, как кирпич, глинистым берегом. Во все время переправы Верена не сводила с него глаз.

— Чго делает землю такой красной? — спросила она.

— Это та же самая глина, что окрашивает реку. Между этими местами и восточной Джорджией — сплошная красная глина.

— Кажется, у нас в районе Филадельфии ничего подобного нет.

— Вероятно, вы правы. Ну а эти полосы глины идут до индейских резерваций, а потом и дальше, выше реки Канейдиан, через пустыню и всю территорию штата Нью-Мексико.

— Ну, и на этой глине что-нибудь растет?

— Да, если хватает воды. Во всяком случае, можно заниматься скотоводством.

— Интересно, возле Сан-Анджело такие же места? — пробормотала Верена.

— Сан-Анджела, — поправил ее паромщик. — Не Сан-Анджело, а Сан-Анджела.

— Но у меня есть письмо с почтовым штемпелем «Сан-Анджело», — уверенно сказала она.

— Что вы хотите — такое уж у нас правительство. Представляете, Де-Витт называет этот свой городишко Сан-Анджела в честь свояченицы, монашки по имени Анджела, а они берут и меняют это имя на мужское, потому как кто-то там подумал, что Анджела звучит неподходяще. Как будто им не все равно. Это все одно, как если б я назвал какое-то место Гусыня, а они б решили, что Гусак звучит лучше.

— А там земля красная?

— Не знаю, не бывал. Когда-то это место называлось Заречье, а потом мистер Де-Витт переименовал его, — добавил паромщик.

— Судя по тому, что я слышал, там нет ничего стоящего внимания — только несколько jacals[32] и парочка хибар.

— Насколько я знаю, шакалы здесь не водятся, — пробормотала Верена.

— А в них и не живут индейцы, — заявил он уверенно. — В основном мексиканцы и немного белых.

Она решила не продолжать этот разговор. Очевидно, он не имел в виду диких собак, живущих в Африке и Азии. А просветить его на этот счет до окончания переправы уже не оставалось времени. Увидев, что берег совсем близко, она вся подобралась, готовая ступить на землю. Паром ударился о сваи и дернулся, отчего Верену пронзила острая боль, стрельнувшая в шею, а затем в голову. На мгновение у нее появилось ужасное ощущение, что она может оскандалиться и ее вот-вот вырвет; и хотя паромщик привязывал веревку, ей казалось, что они все еще движутся.

— Ну вот, не так уж и страшно это было, — негромко проговорил Мэтью и тут же заметил, какое у нее зеленое лицо. — Быстренько перегнитесь через борт и пошире откройте рот, — посоветовал он.

— Я в порядке, — выдавила она сквозь стиснутые зубы.

Потихоньку разжав руку, стискивавшую столбик лебедки, Верена, осторожно переступая, сошла по перекинутой с парома доске на причал.

— Фу-у, — с облегчением выдохнула она, когда прошел приступ тошноты.

— Вам лучше?

— Намного, — и, переведя взгляд на красную дорогу с глубокими колеями, она решительно распрямила плечи. — Как только получу свой саквояж, приму ванну, а потом — в постель, и буду спать до тех пор, пока не проснусь сама, пусть это будет даже через сутки.

— А я-то думал, что, поселившись в гостинице, мы сначала где-нибудь поедим, а потом я сразу пойду выяснить, как там дела с нашим поездом.

Он взял ее за руку, и они пустились в путь. Когда они отошли достаточно далеко, чтобы их не слышал паромщик, Мэтью наклонился к Верене и тихо произнес:

— Если поезд не ушел, мы по-прежнему супруги Маккриди, если ушел — я все-таки считаю, что вам не мешало бы иметь и другое имя, кроме Верены Хауард — так, на всякий случай.

— Ничего подходящего мне сейчас в голову не приходит.

— Лиззи или Бесси ведь вам не нравятся?

— Нет.

— А как звали вашу маму?

— Мэри Вероника — и я от этих имен тоже не в восторге.

— Кэролайн?

— Звучит слишком по-южному.

— Джульетт? Уж более типичного для северянки имени не придумаешь.

— Нет.

— Как насчет Харриет? Той, которая Стоу[33]? — предложил Мэтью.

— Нет.

— Ну, на Марту вы не слишком похожи.

— Это уж точно.

— Кэтрин? Шарлотт? Энн? Маргарет? — Не услышав ответа, он вздохнул и спросил: — Ну хорошо, а как вы назовете своих детей?

Она бросила на него быстрый взгляд и сухо ответила:

— Поскольку я почти окончательно решила не выходить замуж, о таких вещах я просто не думаю.

— Куклы у вас были?

— Две — Эйми и Луиз.

— Так в чем же дело — выбирайте из них.

— Имя Луиз дала кукле мама, я не скажу, чтобы оно так уж мне нравилось. Ну а при мысли об Эйми я начинаю представлять себе какое-то маленькое, хрупкое существо.

— У меня есть сестра Мэгги, — предложил он очередное имя.

Она сделала глубокий вдох, а затем, выдохнув, сказала:

— Придумаю что-нибудь, когда будем регистрироваться в гостинице.

— Не кажется ли вам, что я должен знать первым?

— Ну а как насчет вас? За кого вы выдадите себя на сей раз? — ответила она вопросом на вопрос.

— Жду ваших предложений.

— Как вам нравится Ралф? Или Хейвуд? А может быть, Орсон?

— Хейвуд?

— Мой двоюродный дедушка — отец моего дяди Элиота.

— О, нет. Я бы предпочел что-нибудь более выразительное.

— Джордж? Хенри? Фрэнк? Джон?

— Неужели я вам кажусь похожим на какого-то Хенри? — спросил он, делая вид, что оскорблен.

— Настолько же, насколько я кажусь вам похожей на Лиззи, — ответила она с милым выражением лица.

— Ну хорошо, на кого же я, по-вашему, похож?

— В данный момент? Скорее всего на какого-нибудь Эла — заметьте, не Альберта, а Эла.

— На Эла!

— Если честно, то вы сейчас больше всего похожи на уличного драчуна. — Несмотря на жуткую головную боль, она едва удержалась от улыбки. — А вы небось думаете о себе как о Стивене?

— Ну, он был слабым королем[34].

Сначала она не поняла, о чем он, но потом быстро сообразила:

— А, вы о сопернике Матильды?

— Ну да.

— А как насчет Ричарда Львиное Сердце[35]? Возможно, он не вызывает особенного восхищения, но в те времена никто, кажется, так не думал — за исключением, может быть, Леопольда, герцога Австрийского, и сарацинов[36]. А братец Ричарда Джон[37] был, без сомнения, еще похуже.

— Ричард… — После недолгого раздумья он кивнул: — Ладно — думаю, мне это подойдет. Хотя Беренгария[38] — имя малость устаревшее, на мой вкус.

— Вы же не могли все это узнать за карточным столом? — сказала она. — Равным образом как и на ферме в Теннесси.

— Нет, конечно. В общем-то, когда я попал в Новый Орлеан, я был просто-напросто неотесанным деревенщиной, и единственным моим достоинством была неплохая внешность.

— И самомнение.

— Пожалуй. Я глазел по сторонам и видел огромные дома, шикарные экипажи на улицах, быстрых лошадей…

— И шикарных женщин, — вставила она. — Я уверена, их было великое множество.

— Да, не без этого. Так вот, я понимал, что, если я захочу когда-либо попасть в общество джентльменов, мне нужно будет выглядеть, говорить и вести себя так, будто я из их числа. Я наскреб сколько мог, вывернув все карманы, отправился в район доков и нашел себе партнеров для игры в покер. А на следующий день, взяв с собой выигранные деньги, я нанес визит портному, приобрел абонемент в платную библиотеку и начал учиться вести себя как джентльмен. — Он прервал свой рассказ, взглянул на Верену с высоты своего роста и произнес: — У меня могут быть какие угодно недостатки, но я никогда не отступаюсь от поставленной цели. Через два года после того как речной пароход доставил меня в Новый Орлеан, я уже танцевал с первой светской красавицей на балу в одном из тех огромных домов.

— И вы вели такой образ жизни за счет игры в карты, — предположила она.

— В общем-то, да.

— Я вам не верю. Если бы вам так везло, вы бы не шли сейчас по дороге к захолустному техасскому городку.

— Что я могу сказать — видно, Госпожа Удача решила взять временный отпуск. Но мы слегка отвлеклись, как вы сами видите. Итак, мы с вами — Ричард и Элинор, ну а фамилия у нас какая?

— Вы говорите, Элинор?

— Ну да — в честь Элеоноры Аквитанской[39]. Она была сильная женщина, Рена, и вы этого не можете отрицать.

— Да, но…

— Как вам нравится фамилия Геррик?

— Тот, кто написал «Коринна стремит свой бег на майские луга»?

— Как видно, вы преподавали английский?

— Историю тоже — впрочем, как и почти все остальное. Это была школа-восьмилетка — всего одна комната и девятнадцать учеников от шести и до двадцати лет.

— Двадцати?

— Да, двадцати. Этот парень бросил школу в двенадцать, но после того как я была представлена на общем городском собрании, он сразу же объявил о своем намерении продолжать образование. К сожалению, он хотел скорее давать, чем брать уроки.

— Пылал к вам страстью?

— Да, и был слишком глуп, чтобы понимать слово «нет», так что в конце концов пришлось запустить ему в голову ведром с золой.

— Небось с горячими углями?

— Да, а потом я сама заявила об уходе, прежде чем меня выгнали.

— Что ж, за все, чему мы учимся в жизни по воле божьей, приходится платить.

— Чьи это слова? — поинтересовалась она.

— Мои. Кстати, мы уже пришли, так что давайте решайте. Думаю, ничего страшного не случится, если вы станете на один день Элинор, сестрой Ричарда.

— Смотрите, Ричард, — надпись «Колумбусский дом». Нам здесь ни в коем случае нельзя останавливаться.

— Но это же гостиница. Там так и написано — «гостиница».

— Да, но это гостиница «Колумбусский дом», почему я и не хочу здесь останавливаться. Сара Брассфилд сказала мне, что, когда они с Сетом прошлой зимой ездили сюда, в город, чтобы оформить на мальчиков опеку, они останавливались именно здесь.

— Не понимаю, о чем вы.

Схватив его за руку, она приблизила губы к его уху и прошептала:

— Клопы.

— Клопы?! — воскликнул он.

— Толку от того, что я шептала! — проворчала она. — Да, клопы. Сара сказала, что ни она, ни Сет не смогли сомкнуть глаз целую ночь, так что я здесь останавливаться не собираюсь. Ричард Геррик, если ему так хочется, может идти туда и поселяться, а Элинор пойдет дальше по улице, пока не найдет подходящего пансиона.

Она отпустила его руку, подобрала свои заштопанные юбки и решительно зашагала прочь. А он остался стоять, не зная, предпочесть ли ЛУЧШИЕ К ЗАПАДУ ОТ МЕКСИКАНСКОГО ЗАЛИВА БИФШТЕКСЫ, которые рекламировала надпись под гостиничной вывеской, или Верену Хауард. «Ну и с дамочкой я связался! — пробормотал он вполголоса. — От тебя никакого проку, одни только неприятности».

И он двинулся вслед за Вереной.

— А ну, мистер, руки за голову и ко мне лицом, да помедленнее.

Приказ исходил от кого-то, неожиданно появившегося сзади из темного закоулка. Мэтью замер на месте, и его рука привычно рванулась за «кольтом», но в шею ему уперлось дуло пистолета.

— Только попробуй, и я вышибу тебе мозги, — прозвучал низкий голос.

Мэтью опасливо поднял руки, и у него мелькнула мысль: а не выхватить ли нож? Но, чувствуя прикосновение холодной стали, он решил, что не стоит. Одно неосторожное движение — и он на том свете.

Нападавший обхватил его рукой и, вытащив у него из кобуры «кольт», швырнул его на середину безлюдной улицы.

— Где они? — отрывисто спросил он.

— Что?

— Деньги.

Все еще надеясь незаметно вынуть нож из-под рукава, Мэтью тянул время:

— Какие деньги?

— Только не надо разыгрывать передо мной идиота, Геррик. Я знаю, у тебя с собой куча денег. Своими глазами видел, как ты их выигрывал.

— А, эти деньги.

— Ну да — где они?

— В кармане, — сказал Мэтт, опуская руку как бы за ними.

— Стоп! Думаешь, я только вчера родился? — прорычал голос. — А ну-ка вытяни руки к небу и поворачивайся ко мне, да не спеши, будь паинькой.

И для убедительности он взвел курок. Услышав щелчок, Мэтью понял, что здорово влип. Он медленно повернулся вокруг. Светлые глаза незнакомца поблескивали в лунном свете, лицо было угрюмым и непреклонным. Мэтью взвесил свои шансы и пришел к выводу, что пистолет с взведенным курком успеет выстрелить даже в том случае, если нож угодит в цель.

— Теперь скажи мне, в каком кармане, и, пока я буду доставать деньги, стой смирно.

— Послушай, приятель…

— У меня нет времени для разных игр, Геррик, — в каком кармане?

По крайней мере, у него был шанс сохранить хоть часть денег.

— В правом, — в конце концов сказал Мэтт.

Человек похлопал левой рукой по карману пиджака Мэтта, а затем сунул туда руку. Вынув объемистую пачку денег, он поднес ее к глазам, чтобы лучше рассмотреть в лунном свете.

— Будь человеком, оставь мне хоть немного из них, — проговорил Мэтт.

— Я не такой идиот, — коротко бросил незнакомец.

Он запихнул деньги за пазуху, а потом быстро проверил второй карман пиджака и нашел там аккуратно сложенные банкноты.

— Это все?

— Да.

Для верности грабитель прощупал карманы жилетки и брюк Мэтта, обнаружив там и вытащив три серебряных доллара и несколько монет по двадцать пять центов. Затем он дернул за цепочку с часами и оборвал ее.

— Давно мечтал о классных золотых часах, — изрек он, засовывая их вместе с мелочью в карман брюк. — Ну а теперь поворачивайся и шагай по этому переулку.

В его словах чувствовалась угроза, и Мэтт понял, что может получить пулю в спину — грабитель не собирался оставлять свидетелей. А кругом не было никого, кто мог бы прийти на помощь. У него на затылке зашевелились волосы.

— Двигай, тебе говорят.

Незнакомец не знал про нож, и это давало Мэтту единственный шанс. Сделав глубокий вдох, он шагнул вперед и, резко опустив правую руку, нырнул в тень, слыша, как пуля ударила в глинобитную стену над его головой. Пользуясь тем, что бандит взводит курок для следующего выстрела, Мэтт метнул в него нож. Вторая пуля зацепила рукав пиджака, чудом не задев руки. Оставшись без оружия, Мэтт перекатился за какие-то бочки, готовый спасаться бегством.

Но в переулке стояла зловещая тишина. Прошло несколько секунд, и он осторожно выглянул из-за укрытия. Затем, держась за верх бочки и готовый в любую секунду пригнуться, он высунул голову чуть дальше, чтобы получше присмотреться. Никого нигде не было видно. Его внимание привлек лишь блеск стали в лунном свете: на пыльной улице, на самом виду, лежали его нож и «кольт».

Это элементарная уловка. Ничем другим это не могло быть. Стоит только обнаружить себя — и ему конец. Снова спрятавшись за бочками, он решил некоторое время выждать.

В этот момент послышался топот бегущих ног, и кто-то закричал:

— Эй, что там такое? Кто стрелял?

В самом начале переулка стоял паренек лет шестнадцати-семнадцати и смотрел в его сторону. Мэтью поднялся из-за укрытия и, прежде чем выйти оттуда, отряхнулся.

— Вы в порядке, мистер? — спросил паренек.

— Да, — наклонившись, Мэтт поднял свой нож и несколько раз повернул, присматриваясь к нему в лунном свете. Лезвие было темным и влажным. — Да, я в порядке.

— А что случилось? Я как раз поворачивал за угол и вдруг услышал выстрелы.

Если он скажет, что его ограбили, ему придется беседовать с шерифом, а то и рейнджером, а ему это совсем не нужно.

— Да ничего такого, малыш, — ответил он. — Я сам толком ничего не видел. Должно быть, кто-то спьяну решил пострелять для потехи.

— Это ваш нож?

— Да. Я бросил его, когда тот тип пальнул в переулок.

И, прежде чем парень успел присмотреться, он засунул окровавленный нож в ножны, спрятанные в рукаве. Затем поднял с земли «кольт» и, поскольку юнец шел за ним не отставая, вынужден был объяснить:

— Должно быть, вывалился, когда я упал на землю.

— А почему вы его не пустили в ход?

— Не мог — бежал, чтобы поскорее укрыться.

Паренек, явно разочарованный таким ответом, заявил:

— Я на вашем месте поступил бы не так — я бы точно ухлопал того ковбоя.

Мэтт некоторое время молча смотрел на парнишку, а затем сказал:

— А если у него был дружок? Тогда бы тебя тоже пристукнули.

Втиснув «кольт» в кобуру, он быстрым шагом направился к пансиону. К его досаде, мальчишка увязался за ним и не отставал ни на шаг.

— Послушай, малыш…

— О, кобура у вас подвешена, как у настоящего ганфайтера[40], мистер.

— Да.

— А вы, часом, не Клэй Эллисон?

— Нет.

— Но все равно вы ганфайтер, правда?

— Нет.

— Какой на вас шикарный костюм!

— Слушай, парень…

— И все-таки вы ганфайтер!

— Нет.

— Вам приходилось кого-нибудь убивать?

— Да, на войне, — проронил Мэтт, останавливаясь. — Ну что, может, хочешь спросить еще о чем-нибудь, что тебя не касается, пока я здесь?

— Откуда у вас фонарь под глазом?

— Завалилась кровать. — И он стал подниматься по ступенькам на широкое крыльцо. — Пока, малыш.

— С вами точно все в порядке, мистер?

— Все.

Но это было не так. Он страшно устал, тело болело, в карманах было пусто. Обчищен до нитки! Проклятый бандюга и цента ему не оставил. А утром придется просить Верену Хауард расплачиваться за обе комнаты, хотя у нее и самой с деньгами не густо.

Собираясь хорошенько выспаться, он закончил играть довольно рано, имея в карманах больше трехсот долларов. А кончилось тем, что ему не на что выпить чашку кофе, не говоря уже о завтраке.

Теперь он вынужден будет торчать здесь, в Ко-лумбусе, пока не достанет денег хотя бы на одну ставку. Нужно раздобыть двадцать-тридцать долларов, а затем разыскать себе партнеров. Не имея этих денег, он не сможет даже сесть за игорный стол.

Войдя в пансион, он направился по узкому коридору к лестнице, которая вела в его комнату. Чувствовал он себя глупо и был зол на себя. Только полный идиот мог для сокращения пути пробираться задними дворами и закоулками с карманами, полными денег. Но он смертельно устал, и это его хоть как-то оправдывало в собственных глазах.

Поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, он раздумывал над положением, в котором оказался. Что ему теперь остается? Наняться к кому-нибудь на денек и хорошенько повкалывать за плату? Он не исключал даже такой возможности. Это уже не первый раз, когда он оставался без единого цента, и наверняка не последний. Легко приходят, легко и уходят — так, кажется, он говорил Верене о деньгах. Но настолько легко, как на сей раз, они давно от него не уходили. А уж каким образом они от него ушли — от одной мысли об этом он начинал себя чувствовать желторотым птенцом и придурком.

Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и развязал галстук. Сняв пиджак, он повесил его на спинку единственного стула и начал расстегивать рубашку. Дойдя до правой манжеты, он увидел пятнышко крови в том месте, где нож касался белоснежного батиста. Что ж, по крайней мере, он хоть что-то получил за свои деньги. Пусть он и не убил этого чертова подонка, проткнул он его, похоже, довольно прилично.

Хоть какое-то утешение, подумал он и, сев на край кровати, протянул руку за почти полной бутылкой, доставленной, по его просьбе, хозяином пансиона. Плеснув в стакан добрую порцию тен-нессийского виски, он залпом осушил его и лег, положив ноги в ботинках на спинку кровати. Заплатить за виски он тоже не сможет, зато залить им свои невзгоды уж постарается.

Боже правый, а что он скажет Верене?! Теперь он не сможет поехать с ней в Сан-Антонио, и мысль об этом, как ни странно, заставила его почувствовать острое сожаление. Что и говорить, за эти несколько дней он убедился, что восхищаться ею можно не только за ее внешность. Ему все больше нравился ее ясный, быстрый, критический ум. Он даже чувствовал, что ему будет недоставать всех этих словесных стычек между ними. Совершенно одна, почти без денег, она все же не поддавалась соблазну пойти по легкому пути, не стала использовать свою красоту в корыстных целях, предпочитая полагаться на свой острый язык и лишь с его помощью держать оборону против окружавшего ее агрессивного мира.

Но Техас — это не Пенсильвания, здесь дикий, жестокий Юг, где от острого языка не много толку, когда имеешь дело с такими похотливыми молодцами, как Большой Эл. А уж для тех головорезов, которые за ней гоняются, это и подавно детский лепет. Кстати, если бы у них, вместе взятых, хватало ума хотя бы на одного, они давно бы уже поймали ее. Но даже эти болваны рано или поздно поумнеют, и если его не будет на их пути, то это случится скорее раньше, чем позже. Что им стоит справиться с женщиной, если она одна!

Черт подери! Он не может позволить ей ехать дальше без него. Да он просто обманывал себя, когда думал, что сойдет с поезда в Колумбусе и исчезнет. Он обманывал себя даже тогда, когда собирался посадить ее в почтовую карету в нескольких милях за Сан-Антонио. Теперь ему было трудно сказать, когда это произошло, но в какой-то момент в глубинах его сознания созрело решение, что он должен доставить ее в Сан-Анджело. А после этого была лишь тщетная борьба, которую он вел с неизбежностью. Борьба, продолжавшаяся до того самого момента, когда вмешался Всевышний. Но теперь ситуация вышла из-под контроля Мэтта. Он не может доставить ее туда. И все-таки он должен. Для этого ему нужна лишь небольшая сумма денег на одну ставку — рычаг, с помощь которого он сможет выровнять свой безумным образом покосившийся мир.

Где ему взять эту сумму? Продать что-нибудь? Но от этой мысли ему пришлось сразу же отказаться. За исключением пиджака, у него не было ничего, с чем бы он мог расстаться, да и за тот вряд ли много дадут, учитывая дырку от пули в рукаве. Правда, у него еще есть рубашки, но хоть он и отдал за них целую кучу денег, здесь они ничего не стоят. То же самое и с ботинками. Ну а что касается «кольта», то черта с два он отдаст его! Да еще в таком месте, как Колумбус. Значит, остается только нож. Но уж больно хорошо он им владеет, а момент неожиданности, когда он пускает это оружие в ход, спасал ему жизнь далеко не один раз. Вот и сегодня тоже.

Получается, вся надежда на Верену… Закрыв глаза, он снова увидел, как она, развязав шнурок, роется в своем кошельке в поисках двадцати пяти центов. И он почти услышал тот негодующий вопль, которым она встретит его просьбу дать ему двадцать пять долларов. Ему будет чертовски нелегко убедить ее рискнуть тем немногим, что у нее осталось, ради возможности выиграть партию в покер. А если он проиграет, она здесь совсем застрянет, не в состоянии ни добраться до Сан-Анджело, ни возвратиться в Филадельфию. И, кроме всего прочего, она никогда не простит ему этого. Нет, он не может с ней так поступить…

— Ты, дубина, олух царя небесного! — неистовствовал Гиб Ханна, вышагивая взад и вперед по площадке у костра. — Ты же должен был шлепнуть того ублюдка! Это должно было выглядеть как ограбление, но я тебе приказал убить его!

Он подошел к Бобу Симмонзу со спины и пнул его ботинком:

— Пихнуть бы тебя, гада, сейчас в огонь, а мы бы полюбовались, как ты поджариваешься.

— Но он же запустил в меня ножом, Гиб! Вот, глянь, если не веришь. Черт, он чуть не оттяпал мне руку. — И Симмонз показал на правое плечо, перевязанное пропитанной кровью тряпкой.

— Он меня до кости порезал, Гиб. Но я его подстрелил — это факт. Сам видел, как он брякнулся на землю.

— И все же ты его не убил. А когда я приказал тебе убить его, то именно это имел в виду.

— Ты даже не знаешь, та ли это девчонка, — резонно заметил Чарли Пирс. — Может, да, а может, и нет.

— Как раз это я и собираюсь выяснить, — раздраженно ответил Ханна. — Но сперва я хотел избавиться от Маккриди.

— Он теперь кличет себя Геррик, — уточнил Ли Джексон.

— Я так гляжу на это дело, что он и к той девке Хауард не имеет отношения. Заметили — он свою пушку цепляет за ремень? А много таких, которые это делают? Нет, немного, — ответил сам себе Чарли. — По мне, в этом-то и вся штука. Сперва он зовет себя Мак Маккриди, а нынче он уже Ричард Геррик — соображаете? Тут дело ясное — он от кого-то скрывается, но, понятно, не от нас. Сдается мне, его разыскивает полиция, а девчонка эта — просто его подружка, которая в бегах вместе с ним.

— Похоже на правду, — согласился Ли. — Если она не знает, что мы ее ищем, какого дьявола ей убегать от нас и менять себе имя?

— Ответ прост — у всех у вас слишком мало мозгов и смекалки, чтобы понять, что к чему, — проворчал Гиб. — Если она ни о чем и не знала до вашего появления в поезде, то после того уж точно поняла.

— А если эта дамочка совсем не Хауард? Тогда она ничего не могла понять.

— А я тебе говорю, что это она.

— Тогда чего это он сшивается возле нее? — спросил Ли.

— Не знаю.

— Говорю вам, — настаивал Чарли, — они скрываются, и скрываются не от нас.

— Ты должен был поймать птичку, когда была такая возможность, — недовольно пробурчал Ханна.

— Не подвернулся удобный случай, Гиб, — пытался оправдаться Ли. — Все время рядом с ней торчал он. Между прочим, если она тебе так позарез нужна, у тебя у самого была возможность сделать это — там, на ранчо у Гуда. Но ты только и делал, что красовался под тем чертовым деревом со своей дурацкой сигарой в зубах, а пахать за тебя должны были мы.

— И кто тебя только сделал боссом, — пробормотал Боб.

— Что ты сказал? — переспросил Гиб обманчиво мягким голосом.

— Хочешь, чтоб я повторил громче? Так вот, мне До чертиков надоело, как ты мной помыкаешь. Я так себе представляю: раз каждый из нас имеет право на свою долю денег, стало быть, каждый имеет право сказать свое слово. И я не стану гоняться за девчонкой, покуда ты не скажешь, что ты надумал с нею сделать. Я не стану убивать, ежели…

Слова замерли у него на губах, когда головы его коснулся «кольт» Ханны и он даже не услышал звука выстрела. Руки Боба рефлексивно протянулись вперед, но он тут же повалился ничком, ноги его дернулись в последний раз, и он затих.

Из дула поплыло вверх облачко едкого дыма, и Гиб Ханна молча перевел взгляд с Чарли на Ли. Его губы искривились в едва заметной насмешливо-презрительной улыбке, и он процедил сквозь зубы:

— Кому еще не нравится, как я заправляю делами?

Они отозвались не сразу. Первым обрел дар речи Пирс:

— Послушай, я и не думаю жаловаться — мне лишь бы получить свою долю, а так меня все устраивает.

— А мне просто не по нутру убивать молодых девах, вот и все, — произнес Джексон, не сводя глаз с трупа Боба Симмонза.

— Никак нервы сдают, а, Ли? — ухмыльнулся Гиб.

— О чем ты говоришь, Гиб, он же был под Геттисбергом[41]! Отцепись от него — он просто считает, что убивать дочку Джека не годится, вот и все, что он говорит. А во всем остальном он готов идти за тобой — я правильно излагаю, Ли?

— Ты только скажи мне, что не убьешь ее, Гиб, и конец разговору.

— А ты уже забыл, как Джек обвел нас всех вокруг пальца? И, кроме того, ты же все равно получаешь свою треть — так какого черта ты печешься о его дочке?

— Да он же бросил ее, когда она была еще малявкой, при чем же тут она? И вообще, откуда ты взял, что она знает о золоте?

— А ты откуда взял, что не знает? — возразил Ханна.

— Да просто так, ниоткуда.

— Не кажется ли тебе чертовски странным, что она разъезжает с таким пижоном, как этот Маккри-ди? Или что они вдруг слезли с поезда и пошагали дальше на своих двоих?

— В общем-то, да, — согласился Чарли. — И все-таки — а что, если это совсем не та?

— Скажу только одно — ей есть, что скрывать, и скрывает она это именно от нас. — Ханна дунул на рассеивающуюся струйку дыма, выплывающую из дула револьвера, и, посмотрев Ли Джексону прямо в глаза, медовым голосом произнес: — Будешь играть по правилам, Ли, — и треть золота твоя, а не будешь — что ж, мы с Чарли разделим все на двоих.

Поскольку Джексон молчал, Гиб подтолкнул его:

— Ну как? Что выбираешь?

— Я тебя не боюсь, Гиб, — солгал Ли. — Но от своей доли отказываться не собираюсь. Так что я в деле.

Ханна сунул револьвер в кобуру.

— Я в этом не сомневался, но хотел лишний раз убедиться.

Пирс с облегчением вздохнул, а Ханна добавил:

— И вот еще что: пока меня не будет, позаботьтесь, чтоб здесь ничего не валялось. А то к утру он начнет смердеть.

— Скажи, а что ты надумал делать? — с некоторой опаской спросил Джексон.

— Хочу съездить и глянуть своими глазами, как там дела. Может, скажу шерифу, что Ричард Геррик разыскивается полицией и его надо арестовать.

— Но для этого нужен ордер, — заметил Чарли.

Гиб пожал плечами:

— Рейнджеру он поверит на слово. Достаточно будет сказать, что ордер прибудет позже. В общем, не знаю — пока я еще не решил, что буду делать. Знаю только одно — нужно избавиться от этого Мак-криди, или Геррика, или как там его еще, и я это сделаю.

— Ну а потом?

Губы Ханны медленно расплылись в улыбке.

— Должен сказать, она на редкость смазливая девчонка, — негромко произнес он. — Как знать, может, настала пора слегка приударить за ней.

Не переставая улыбаться, он вскочил на коня и ускакал.

— Он опасней гремучей змеи, — пробормотал Ли, едва Ханна уехал. — И черта с два я буду здесь торчать и дожидаться, пока меня ужалят.

— Твоя правда.

— Такой укокошит — и глазом не моргнет.

— Это точно.

— У него и в мыслях нет делить на три части, Чарли. Он нас ухлопает по одному — и делу конец.

— Похоже, что так.

— Хочешь не хочешь, а начинаешь думать и сомневаться, что ж там стряслось и с Эванзом, и с Тейтом, и с Коннорзом. Все они отправились на тот свет раньше своего срока, и меня б ни капли не удивило, если им подсобил в этом Гиб.

— Я сам сцапаю девчонку, — внезапно решил Ли. — Сначала дознаюсь, вправду ли она дочка Джека, а потом скажу ей, что мы не жадные — нам достанет и нашей доли. Она может взять себе третью часть Боба, а мы с тобой заберем остальное. Ей хватит, чтоб жить припеваючи до гроба. Пусть берет свою долю и уматывает туда, откуда приехала.

— Ты что, хочешь выбросить Гиба из доли?

— Правильно соображаешь. А в ином разе я в гробу это дело видел. — Он выразительно посмотрел на Пирса и спросил: — Ты же не останешься с ним после этого?

— Нет, — тяжело вздохнул Чарли. — Знаешь, раньше я даже уважал его, а теперь вижу, что он просто-напросто убийца. Вот кто он такой, Ли, — паскудный убийца. А из-за этого золота он вконец осатанел. Да он не угомонится, пока не заграбастает себе все.

— То-то и оно, и я нисколько не удивлюсь, если выявится, что он замешан и в других случаях — все-таки чертовски чудно, что все они покойники — Эванз, Тейт, Коннорз, Фрэнк, да и майор Хауард тоже.

— Ну, положим, Фрэнка уложили команчи, а майора пришили еще до того, как Гиб пронюхал, где он скрывается, — напомнил ему Чарли. — Ежели б он знал, то наперед бы смылся со всеми деньжатами.

— Верно говоришь, но главное — все они отправились в мир иной в самом расцвете лет. И знаешь еще что? Уж больно давненько не видать Маккормика. У меня такое подозрение, что он тоже на том свете, просто покуда еще не нашли его тело. Видать, Гиб и его шлепнул.

— Может, так, а может, Маккормик попросту взял и плюнул на все это дело с деньгами.

— Говорю тебе, он давно покойник, — настаивал Ли. — Не может человек вдруг улетучиться и в то же время оставаться в живых.

— А вот Хауард смог, — возразил Чарли.

— Да, но он же исчез с деньгами, а я веду речь о тех, других. И знаешь, когда Маккормика видели в последний раз, он как раз был с Гибом — ты понял? Так что, выходит, водиться с Гибом — не слишком полезно для здоровья.

Ли долгое время молчал, а затем поднял голову:

— Ну, что скажешь? Остаешься с ним?

— Нет. По мне — так лучше поделить на двоих и знать, что получишь свою долю.

— На троих: если она выведет нас на золото, доля Боба достанется ей. Это будет по-честному, согласен?

— Ладно, только Гиб будет там первый, а я, черт возьми, не горю желанием идти против него в открытую. Если он увидит нас в городе, то сразу смекнет, что к чему. Нам нужно быть чертовски осторожными, Ли.

— Насколько я его знаю, он первым делом осмотрится в городе, а только потом начнет думать, как действовать. А я хочу войти в город тихо, проникнуть в пансион и там схватить девку.

— Но как?

— Постучимся в дверь, и, когда она откроет, ты накидываешь ей на голову свой пиджак и зажимаешь рот рукой. А когда увидим, что все спокойно и путь свободен, снесем ее вниз по лестнице черного хода.

— А что, если ее не будет? Лестницы черного хода, я имею в виду.

— Так это же пансион — забыл, что ли? — возразил Ли.

— Ну вот, пока Гиб строит там свои планы, мы с тобой и увезем ее из города.

— А как быть с картежником, ее дружком? — неожиданно спросил Чарли.

— Ну, если Боб и взаправду подстрелил его, как сказал, то Геррик, или как он там себя кличет, вряд ли сможет с нами сладить. А ежели она не дочка Ха-уарда, мы ее отпускаем, а сами драпаем куда подальше. Пусть себе отправляется к своему пижону. Меня волнует одно — как выйти на золото.

— Гиб все одно нас разыщет — если мы умыкнем девку первыми, он сразу рванет за нами.

— Но мы не поедем в Сан-Анджело — по крайней мере, не сразу. Нет, мы двинем назад, через Колорадо. Прикидываешь, Чарли? Он подумает, что мы держим путь на Анджело, а мы рванем в другую сторону. Спрячемся где-нибудь на время, пока он не угомонится — ну, скажем, в Остине, а потом с мисс Вереной мы найдем место, где Джек прятал золото, поделим его меж собой и разъедемся в разные стороны, чтобы сбить Гиба со следа. Я, к примеру, двину в Калифорнию. Заберусь куда-нибудь, где потеплее.

— Гляди, не окажись у чертей в аду, — пробормотал Чарли. — А я понимаю так, что Гиб не из тех, кто просто так успокаивается. И прежде чем податься отсюда, нам бы лучше его прикончить.

Ли Джексон помолчал, взвешивая все «за» и «против», а затем согласно кивнул:

— Ты прав. Тогда, значит, мы хватаем девчонку, возвращаемся сюда и поджидаем этого ублюдка в засаде. Он у меня здорово поплатится за Боба!

— Так, выходит, если это она, мы забираем ее с собою в Остин?

— Да, и учти, я собираюсь поступить с ней по справедливости.

— А вдруг она не пойдет на сделку с нами? Вдруг она захочет забрать себе все?

— Я ей на это скажу: дескать, тогда тебе придется иметь дело с Гибом, и ты вообще ни шиша не получишь.

— Что ж, звучит убедительно, — решил Чарли и, бросив взгляд на труп Симмонза, вздохнул: — Взял и убил человека — а за что, спрашивается?

— Ни за что, — отозвался Ли.

— Здесь кругом ничего, кроме красной глины, не видно, и копать в таком месте не шутка — в момент запаришься.

— Нам некогда хоронить его, да и все одно эти чертовы койоты его раскопают. Раз мы взялись за дело, начинать надо сразу.

Отойдя от костра, Чарли нашел засаленную фетровую шляпу Боба Симмонза и, возвратись с нею к покойнику, осторожно опустил ее на окровавленное лицо. Затем отступил на шаг и произнес:

— Гиб поступил с тобой подло, как самая пос ледняя сволочь, но мы расквитаемся с ним за это.

Спать из-за жары было невозможно, но после бурной ночи у Брассфилдов Верена даже и не пыталась открыть окно. Вместо этого она решила спать не в закрытой батистовой ночной рубашке, а в сорочке и панталонах. Когда и это не помогло, она отказалась и от панталон, оставшись лишь в открытой, с круглым вырезом, сорочке без рукавов. В током полураздетом виде она улеглась на кровать поверх одеяла. Но прохладнее все равно не стало.

В конце концов она поднялась и, налив из кувшина воды в глиняную, всю в сетке мелких трещин, миску, отнесла ее к ночному столику у кровати, намочила тряпку и обтерла покрывшуюся бусинками пота кожу, после чего снова легла, положив сложенную влажную тряпку на лоб.

Снизу, из салуна, без труда проникая сквозь легкие перекрытия и дощатые, покрытые тонкой штукатуркой стены, доносилась громкая музыка, пьяное чертыханье и пронзительный женский визг, время от времени перемежающиеся выстрелами. Возможно, среди техасцев и есть достойные, добропорядочные, богобоязненные граждане, но пока что, подумала она утомленно, ей такие не попадались. Публика, которую ей до сих пор довелось встречать, отличалась грубостью манер, несдержанностью и нечистоплотностью. Исключением были разве что Брассфилды, чья доброта просто покоряла, затмевая их недостатки. Ну и, конечно, Маккриди. Но он ведь не техасец, напомнила она себе.

Прекрасной внешностью и изысканными манерами, придающими ему вид настоящего джентльмена, Мэтью выделялся здесь среди всех остальных точно так же, как и она. Раскусить его было совсем не просто, и для этого существовало сколько угодно причин. Одевался он более чем элегантно, и хотя она не была знатоком мужской одежды, всегда могла оценить хороший вкус и модный покрой. Во что бы Мэтью ни был одет, все на нем, высоком, пропорционально сложенном, выглядело безукоризненно.

В то время как все вокруг него просто изнемогали от жары, Мэтью умудрялся оставаться свежим и внешне невозмутимым. Когда она увидела его в первый раз, ей показалось, что он слишком уж красуется собой, но, присмотревшись к нему поближе, она смогла убедиться, что его больше волнует, насколько он хорошо и чисто одет, чем то, насколько он красив. Одежда, манеры, правильная речь — вот те внешние атрибуты, по которым он и сам судил, чего человеку удалось добиться в жизни, начав с более чем скромных заработков.

Несмотря на первое впечатление о Мэтью, Верена должна была признаться себе, что сейчас он начинал ей даже нравиться. Более того, он сумел заинтриговать ее. Это был человек, зарабатывающий себе на жизнь игрой в карты, и он, несомненно, преуспел в этом деле. Какими бы изысканными манерами он ни обладал, все равно чувствовалось, что в нем есть нечто опасное. Ей вспомнилось, как тогда, в поезде, преследуемая по пятам Большим Элом Томпсоном, она бросилась за помощью к Маккриди и как он выхватил свой «кольт» с такой ловкостью и стремительностью, что и она, и Томпсон были просто ошарашены. Ей вспомнился также почтительный шепот пассажиров, гадавших, а не ганфайтер ли он. К этому выводу их склоняло и то, с какой непринужденностью он носил свою кобуру. Сам же он говорил, что у него «быстрая рука», только и всего.

При воспоминании о том, как они лежали в одной кровати, ей стало мучительно стыдно. И все же, несмотря на все свои заигрывания с нею на первых порах их знакомства, за эти две ночи он не сделал ничего сколько-нибудь предосудительного. Она просто лежала рядом и слушала его спокойное, ровное дыхание, испытывая удивительное ощущение умиротворенности и защищенности от одного лишь сознания, что рядом находится он.

Как легко подпасть под его обаяние, забыть, что он от нее что-то скрывает, забыть, насколько опасным может стать такой человек, если она ослабит свою бдительность, если осмелится вообразить, будто он способен ее полюбить. Мужчины, подобные Мэтту Маккриди, какими бы обаятельными они ни казались, — скорее из мира разбитых сердец, чем сокровенных мечтаний. Они не способны полюбить женщину всерьез. Они всегда ее бросают. Кому, как не Верене, это знать на горьком опыте своей матери, имевшей несчастье полюбить Джека Хауарда и дорого поплатившейся за это.

И все же… На какой-то миг она позволила себе представить, что бы она почувствовала, если бы Мэтт переступил запретную черту, если бы он поцеловал ее, если бы он прошептал ей ласковые, нежные слова… Нет, даже думать об этом — непростительное безрассудство.

Вдруг стало слышно, как кто-то дергает дверь. Или ей показалось? Звук этот спугнул ее греховные мысли, и некоторое время она лежала, затаив дыхание и прислушиваясь. Вот, повторилось опять. Кто-то поворачивал дверную ручку снаружи.

От ужаса у Верены перехватило горло и сжало грудь, сердце заколотилось с такой силой, что стало больно дышать. Нет, она не должна поддаваться панике. Спустив с кровати ноги, она протянула руку за тяжелой керосиновой лампой. Но не стала ее зажигать, а подкралась с нею к двери и шепотом спросила:

— Это вы, Мэтью?

Никто не ответил, за дверью не было слышно ни звука. Но она почти физически ощущала чье-то присутствие. Не зная, что делать, она некоторое время стояла в нерешительности, подумывая, а не позвать ли ей на помощь, а затем на цыпочках подошла к окну и, перегнувшись, попыталась рассмотреть, что происходит внизу. Насколько она могла видеть, свет не горел ни в одном окне, а это означало, что все, наверное, уже легли спать. Возвратившись к двери, она подождала еще немного, не спуская глаз с ручки, еле видной в полумраке комнаты, освещенной тусклым светом луны.

— Что вам нужно? — прошептала она наконец.

Снова ни звука. Должно быть, это игра воображения, и ей все это почудилось. Так бывало в далеком детстве, когда каждый скрип ветки, каждое постукивание оконной рамы приводили ее в трепет, и она чуть что пряталась под одеяло. Совладать со своими безотчетными страхами она могла, лишь бросая им прямой вызов: она решительно выглядывала из окна, и всегда оказывалось, что для каждого звука есть вполне разумное объяснение.

Держа незажженную лампу в одной руке, другой она нащупала ключ в дверной ручке и отперла замок. Ручка дернулась под ее рукой, и дверь рывком распахнулась внутрь, толкнув девушку назад. Судорожно глотнув воздух, она размахнулась лампой и изо всех сил ударила того, кто вошел в комнату.

— О-о-о-й! Кой черт?!

Чья-то мозолистая рука вырвала у нее лампу, а другая зажала рот, не давая ей закричать.

— Я схватил ее — набрасывай на нее пиджак и будем рвать когти.

Вся похолодев от ужаса, она сопротивлялась отчаянно, до последнего, пиная ногами и молотя руками того из них, кто пытался накрыть ей голову пиджаком. Тот, что держал ее, стал одной рукой помогать приятелю натягивать на нее пиджак, отчего вторая его рука, сжимавшая ей рот, несколько ослабила хватку. Этого оказалось достаточно, чтобы можно было слегка приоткрыть рот и вонзиться зубами в мясистую перепонку между большим и указательным пальцами. Она почувствовала солоноватый вкус крови, смешанной с грязью, а он взвыл от боли:

— Проклятье! Да помоги же мне, Ли, черт возьми!

Их было двое, а она одна, и единственное, что ей оставалось, — поднять достаточно шума, чтобы кто-то проснулся — хоть одна живая душа. Пнув ногой сзади себя стул, ей удалось опрокинуть его, но в этот момент ее голову окутала толстая шерстяная ткань, и она чуть не задохнулась от запахов пота и дыма.

— Все, она у меня в руках!

На сей раз возле ее рта оказалось предплечье. Она рванулась и изо всех сил укусила. Второй из нападавших схватил ее сзади и разжал ей челюсти.

— Не бойся, мы не тронем тебя, — успокоил ее один из них тихим голосом.

— Мы даже поможем тебе, — поддержал его второй. — Только надо быть паинькой и пойти отсюда с нами — мирненько и без никакого шума, понимаешь?

Она узнала по голосу одного из тех, кто был на ранчо у Гуда, и кровь застыла у нее в жилах. Первый из говоривших близко наклонился к ней и прошептал:

— Если не пойдешь вместе со мной и Ли, то попадешь в лапы к Гибу, и тогда тебе крышка. А мы тебя не тронем, — повторил он. — Нам надо только то, что нам причитается, — и даже тебе достанется твоя доля.

Очевидно приняв ее молчание за согласие, он повел ее к открытой двери:

— Ну вот, давно бы так. А я никогда не обижу женщину.

— Ты лучше держи ее покрепче, — напомнил ему его приятель. — Ты понял? Как можно крепче.

— Я же сказал, она у меня под контролем.

— Ну, тогда сматываемся отсюда.

Она ничего не предпринимала, пока, насколько могла судить, не оказалась в дверях, и тут начала упираться и брыкаться с таким остервенением, что им пришлось применить всю свою силу, чтобы вытолкать ее в коридор. При этом ее нога зацепилась за дверной косяк, и один из похитителей споткнулся о нее.

— О-о-х!.. Это не женщина, а дикая кошка — бешеная дикая кошка!

Хотя она ничего не видела, ей нетрудно было почувствовать, что он держит ее уже не так крепко. Она вырвалась из его рук и с криками: «Помогите! Помогите! На меня напали!» — бросилась по коридору. Пиджак соскользнул с ее головы, но второй из похитителей успел схватить ее за руку. Резко повернувшись, она стремительно взметнула руки и стала царапать ему лицо, норовя угодить в глаза и не переставая кричать:

— Помогите! Мэтт!

Когда до него донеслись первые звуки возни, а затем какой-то глухой стук, он еще не совсем проснулся, но, услышав отчаянные крики Верены, быстро вскочил на ноги. Нащупав кобуру, висящую на спинке кровати, Мэтт выхватил из нее «кольт» и, держа большой палец на ударнике затвора, ринулся в коридор. Оказавшись за дверью, он увидел при свете висящего на стене фонаря, что два человека тащат упирающуюся Верену к лестнице черного хода. Чтобы случайно не ранить девушку, он сделал предупреждающий выстрел в воздух, над их головами.

Оба незнакомца бросились на пол и поползли на четвереньках к ступенькам. Тяжело дышащая Верена прислонилась спиной к стене, а Мэтт подбежал к лестнице и заглянул в темный узкий проем, но похитителей уже и след простыл. Повернувшись к Верене, он увидел, что ее всю трясет. Сорочка на ней была порвана и свисала с одного плеча, открыв обнаженную грудь. В этот момент в конце коридора открылась дверь, и из комнаты вышел один из постояльцев.

— Ну, ну, Рена, все уже позади, — пробормотал Мэтт наконец, привлекая ее к себе и прикрывая ее наготу рукой. — Успокойся, дорогая.

— Что там происходит? — раздался чей-то нетрезвый голос.

— Один человек перепутал комнаты, — спокойно ответил Мэтт. — А так все нормально. Должно быть, он хорошо выпил, и все дела.

— Но, кажется, я слышал выстрел, — не унимался постоялец.

— Было дело. Он напугал сестру, и когда она закричала, я в него выстрелил.

— Ах, вот оно что, — отозвался постоялец, как если бы это что-нибудь объясняло, и, возвратившись в свою комнату, закрыл за собой дверь.

— Пойдем отсюда, пока никто больше сюда не вышел, — прошептал Мэтт и, прижимая ее к себе, повел в свою комнату.

Захлопнув ногою дверь, он не стал проходить Дальше, а просто стоял, обнимая ее за вздрагивающие плечи и прижимая к себе.

— Так все-таки что случилось? — спросил он через некоторое время.

— Я чувствую себя дурочкой — несусветной, законченной дурочкой, — прошептала она, положив голову ему на грудь. — Какая глупость с моей стороны, какая непростительная глупость!

Он прижал ее еще крепче, как бы беря под свою защиту:

— Все хорошо, Рена. Теперь ты со мной, а они, думаю, сюда больше не вернутся — во всяком случае, в ближайшее время.

Она прильнула к нему, наслаждаясь ощущением исходящего от его тела успокаивающего тепла, мужественности и силы.

— Я так рада, что ты услышал, когда я тебя позвала, — проглотив комок в горле, проговорила она.

— Ну, насколько я заметил, тебя тоже не возьмешь голыми руками.

— Это была величайшая глупость, — повторила она. — Я ни в коем случае не должна была открывать им дверь.

Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она медленно выдохнула и начала свой рассказ:

— Понимаешь, Мэтт, мне никак не удавалось заснуть. Я просто лежала, не в состоянии ни о чем другом думать, кроме этой невыносимой жары, как вдруг… как вдруг мне показалось, что я слышу какие-то звуки. Должно быть, это заскрежетал ключ в замке, когда они попытались открыть дверь.

Снова сделав глотательное движение, она продолжала:

— Я подумала — может быть, это ты; может быть, ты только что пришел и по ошибке пытаешься попасть не в свою комнату. А может быть, кто-нибудь другой перепутал в темноте номер комнаты.

— В это время я был в своей комнате и крепко спал.

— Знаешь, я ведь даже не знала, который час. — И она снова глубоко вздохнула. — Так или иначе, я спросила, ты ли это, и, не получив никакого ответа, некоторое время ждала, спрашивая себя, а не померещилось ли мне все это. Ну а потом я решила, что, вместо того чтобы сидеть так всю ночь, словно последняя трусиха, лучше будет взглянуть, есть ли там кто-нибудь или нет.

— Ну и что было дальше?

К этому времени она достаточно пришла в себя, чтобы почувствовать смущение от того, что оказалась в объятиях Мэтта, и тотчас бы от него отстранилась, если бы не то скандальное обстоятельство, что на ней, кроме разодранного клочка ткани, ничего больше не было. И он, несомненно, уже понял, что на ней не было даже панталон — от одной только мысли об этом лицо ее запылало жаром.

— У вас там все в порядке, мистер Геррик? — послышался за дверью мужской голос.

— Да. А кто это?

— Хоулмстед. Хозяин пансиона.

— Да, у меня все в порядке, — заверил его Мэтт. — Какой-то пьянчуга по ошибке пытался проникнуть в комнату моей сестры. Она пробовала отговорить его, но не смогла, так что мне пришлось выстрелить разок в воздух для острастки. Утром я заплачу за ущерб.

И тут он вспомнил, что платить ему нечем, в том числе и за комнату. А это значило, что утром его ждет еще один ад кромешный, хотя и другого рода.

— А она в порядке? — поинтересовался Хоулмстед. — Здесь лежит разбитая лампа и разлит керосин.

— Да. Как я понял, она пыталась ударить его лампой по голове. Дело в том, что слова на него не действовали.

— Но вы уверены, что с ней все в порядке?

— Как только мне удастся ее успокоить, она снова пойдет к себе спать.

— Мне очень жаль, что так получилось, мистер. В городе творится черт знает что, но мы с моей хозяйкой стараемся, чтоб в нашем заведении все было достойно и прилично. Мы не допустим, чтобы у нас здесь приставали к женщинам.

Последовала многозначительная пауза, но, поскольку Мэтт не отвечал, хозяин сделал вывод, что можно заканчивать разговор:

— Ну что ж, раз с ней все в порядке, пойду принесу ей в комнату другую лампу, а потом снова лягу спать.

— Да, конечно.

Ожидая, пока не утихнут шаркающие шаги хозяина, Мэтью легонько поглаживал плечи Верены, унимая не до конца утихшую дрожь. Когда он решил, что тот окончательно ушел и их снова никто не слышит, он возвратился к прерванному разговору:

— Тебе удалось рассмотреть хоть одного из них? Ты узнала бы их, если бы еще раз увидела?

— Нет, но я узнала один из голосов.

— Для начала и это неплохо.

— Этот тип — из тех двоих, чей разговор я слышала на ранчо Гуда, когда стояла там в коридоре.

— Ну а другой голос?

— Нет, тот звучал иначе.

— Получается, их уже трое, — задумчиво проговорил Мэтт. — Ну хорошо, а услышала ли ты что-нибудь такое, за что мы могли бы уцепиться?

Она некоторое время колебалась, не зная, стоит ли ему говорить об этом, но затем решительно кивнула:

— Мне это показалось какой-то чушью, Мэтт, но они не переставали повторять, что не тронут меня, что хотят помочь мне и что я получу свою долю того, чем, по их мнению, владею.

Судя по всему, речь шла о деньгах. Им снова овладели сомнения: ведет ли она с ним честную игру, или попросту хочет его использовать?

После некоторых колебаний она добавила:

— И еще одна странная — страшная вещь. Они опять упомянули какого-то Гиба, как и на ранчо Гуда. Один из них сказал буквально следующее: «Если не пойдешь вместе со мной и Ли, то попадешь в лапы к Гибу, и тогда тебе крышка».

— А фамилия? Они не назвали фамилию Гиба?

— Нет, и у меня сложилось впечатление, что они почему-то уверены, будто я должна ее знать. Но откуда, спрашивается? Я вообще никого из них не знаю.

Подняв голову, она бросила на него нерешительный взгляд и еще раз глубоко вздохнула.

— Мне страшно, Мэтт, по-настоящему страшно, — призналась она. — Нет, я должна обо всем сообщить шерифу, иначе они схватят и убьют меня.

Это было бы слишком рискованно для него — он это хорошо понимал. Если она сообщит в полицию, начнется расследование, и он вынужден будет бежать, оставив ее одну. А как раз сейчас ему даже это не удалось бы сделать. Он отрицательно покачал головой:

— Пока что ты не можешь сообщить ему ничего конкретного, Рена. Ты ведь не можешь никого из них описать; ты даже не сможешь дать ему никакого реального мотива для этого. А без веских доказательств он скорее всего подумает, что все это — плод твоего воображения.

— Но ты же видел этих типов своими глазами и прекрасно знаешь, что я ничего не выдумываю.

— Видеть-то видел, но толком не успел рассмотреть. — Неохотно выпустив ее из своих объятий, он отступил на шаг и добавил: — Послушай, я лично тебе верю, но, если ты расскажешь все это шерифу, ему твоя история покажется не очень-то убедительной.

— И все равно я не собираюсь спокойно ждать, пока они снова попытаются меня убрать, — решительно заявила она. — Знаешь, в следующий раз тебя может не оказаться рядом, и некому будет спасать меня. Не знаю, в чем там причина, но эти двое готовы на все — уж можешь мне поверить.

— Пусть даже и так, но в этой истории не хватает чего-то очень важного. Во всем этом кроется что-то еще, кроме самого очевидного.

— Клянусь Богом, Мэтт, — у меня нет ничего такого, что могло бы кому-то так сильно понадобиться.

— Кроме, повторяю, самого очевидного.

— Ну, им было нужно совсем не это. Говорю тебе, они меня принимают за другую.

— Возможно.

— Вижу, ты все-таки мне не веришь.

— Ну что ты, конечно, верю, — солгал он. — Но убеждать тебе придется не меня.

— И тем не менее, Мэтт, я считаю, что мне стоит поговорить с шерифом. Хотя бы для того, чтобы, выслушав меня, он бы повнимательнее присматривался ко всему подозрительному.

Его лицо приняло страдальческое выражение:

— Неужели ты собираешься ему рассказывать, что по совершенно непонятной причине три — а может быть, и больше — абсолютно незнакомых тебе человека гоняются по всему восточному Техасу за какой-то обедневшей школьной учительницей из Филадельфии, угрожая убить ее? Звучит не очень правдоподобно, ты не находишь?

— Надеюсь, я смогу изложить это более убедительно.

— И все-таки твоя история сводится именно к этому, и, если ты хочешь, чтобы шериф помог тебе, ты должна предъявить ему хоть какие-то доказательства.

— Но больше мне нечего ему сказать! Понимаешь — абсолютно нечего!.. Впрочем, постой — ведь ты же их видел, — внезапно вспомнила она. — Пусть ты не сможешь их опознать, но ты ведь видел, что там происходило, Мэтт! Значит, есть кому подтвердить мои слова?!

Поскольку он никак не отреагировал, она вопросительно на него взглянула и проговорила:

— Или некому?

— Ты никого не сможешь убедить, Рена, если у тебя не будет более веских доказательств. Ведь ты не знаешь, ни как они выглядят, ни что им от тебя нужно. За исключением того, что кто-то пытался похитить тебя, ты больше ничего сказать не сможешь.

— Пытались, — уточнила она. — Но я просто должна успеть убедить кого-то, прежде чем меня убьют. Знаешь, — заявила она, и в голосе ее почувствовалось отчаяние, — что бы ты ни говорил, я все равно вижу, ты мне не веришь — это написано на твоем лице.

— Понимаешь, чтобы усмотреть хоть какой-то смысл во всем этом деле, пришлось бы очень долго ломать себе голову — и все равно ничего бы не вышло. Может быть, ты все-таки чего-то недоговариваешь… — Заметив, что ее лицо мгновенно приняло застывшее выражение, он тем не менее продолжал: — Ты не можешь не признавать, что в этой истории отсутствует какое-то существенное звено. Даже не знаю — может, ты просто выпустила что-то из памяти, Рена? А может, это прямо перед твоими глазами, а ты этого сама не сознаешь?

— Вот видишь? Как раз это я и хотела сказать. Получается, будто причина, по которой меня пытались похитить, заключается во мне самой.

— Ну что ты, я не это имел в виду.

Яркая луна бросала на землю холодный, призрачный свет; пройдя сквозь окно, он рассеивался по всей комнате, превращая каштановые волосы Верены почти что в черные, окутывая их серебристой, мерцающей паутиной. Взгляд Мэтта скользнул ниже, к ее поблескивающим в полумраке глазам, а затем еще ниже, к ослепительно белому обнажившемуся плечу и разорванной сорочке, к мерно вздымающейся груди, едва прикрытой тонкой, изящной рукой. На какое-то мгновение он забыл обо всем на свете, кроме этой изысканной красоты.

— А что же в таком случае ты имел в виду? — настойчиво спросила она.

Ее голос, эта несколько резкая интонация заставили его спуститься на землю, и он попытался собраться с мыслями, но не мог. Она почувствовала, что он неощутимым образом изменился, что в комнате возникла почти осязаемая напряженность. То, что она видела в его глазах, и кружило ей голову, и немного пугало ее. Она отступила еще на шаг, пытаясь убедить себя, что сказывается пережитое потрясение и это выражение его глаз — лишь плод ее воображения.

— С тобой все в порядке? — решилась она наконец спросить.

— Да, конечно. — Во рту у него пересохло, и выговаривал слова он с трудом. — Просто я хочу сказать, что идти к шерифу еще не время — во всяком случае, не сию минуту.

Поколебавшись еще немного, она в конце концов согласилась с ним:

— Что ж, пожалуй, ты прав: он был бы не в восторге, если бы его подняли среди ночи.

Мэтью продолжал неотрывно смотреть на нее, и она остро ощутила неловкость за то, как сейчас выглядит.

— Я… мне, пожалуй, надо возвращаться к себе и ложиться спать, — пробормотала она.

— Да, нам обоим не помешает поспать.

— И, знаешь, я хочу приставить к двери стул; поэтому, если ты услышишь, что он упал, ты сразу… то есть, я хочу сказать… в общем, ты сразу прибежишь ко мне, ладно?

Не было сомнений, что она еще не совсем оправилась от испуга, и для этого, подумал он, у нее было достаточно оснований.

— Знаешь что, — пришла ему в голову внезапная мысль, — давай я налью тебе немного настоящего теннессииского виски — оно из тех, которые приятно пить не спеша и смакуя. Садись-ка вон в то кресло и сиди там, пока хоть немного не успокоишься. Несколько глотков этого доброго старого виски — и ты будешь спать как убитая.

— Да, но я не думаю, что…

— Ты мне должна верить, Рена. — Протянув к ней руку, он коснулся тыльной стороной ладони ее подбородка и слегка приподнял его. Лунный свет, отражаясь в ее глазах, дробился на крохотные яркие точечки, напоминающие звезды на темном небе. Нет, он должен отбросить такие мысли, сейчас для этого совсем не то время. — Я хочу, чтобы ты осталась здесь на ночь.

— Но как ты можешь?..

— Погоди-ка минутку, прежде чем набрасываться на меня, как дикая кошка, дай мне договорить до конца.

— Но ты же…

— Так вот, после того как ты окончательно придешь в себя, я отправлюсь спать в твою комнату. Таким образом, если эта парочка вернется сюда, им придется иметь дело со мной.

Она молча смотрела на него, и он чувствовал, что готов утонуть в бездонной глубине этих глаз.

— Верь мне, Рена, — мягко проговорил он и, опустив руку, добавил: — Я никому не позволю обидеть тебя.

Ей показалось, что он вот-вот ее поцелует, и, когда этого не случилось, она почувствовала облегчение, смешанное, однако, с некоторым разочарованием.

— Хорошо, только мне понадобится моя ночная рубашка. Так что мне нужно будет сходить за ней.

— Не беспокойся, я сам принесу ее, прежде чем лягу спать.

Он подошел к ночному столику, где стояла бутылка, вытащил зубами пробку, налил в глиняную чашку на три пальца виски и, возвратившись к Верене, сунул чашку ей в руки:

— Вот, держи.

Она сидела и с сомнением глядела на эту жидкость, казавшуюся в полумраке комнаты чуть ли не черной по контрасту с белой чашкой.

— Не знаю, стоит ли мне это пить, — пробормотала она. — Я едва только отошла от домашнего вина мистера Брассфилда и не горю желанием испытать нечто подобное еще раз. Ни сейчас, ни когда-либо в будущем.

— То было вино, а это — виски. Именно от вина чувствуешь себя так, будто твоей головой выстрелили из пушки, — но не от виски. Не бойся, — подбодрил он ее, — ты только попробуй.

Она чуточку отпила и, поморщившись, проглотила:

— Фу, какая гадость.

— Ничего, потом станет приятнее, — успокоил он ее. — Пей понемногу и без напряжения. И старайся не выпить все за один раз.

— Я не смогла бы, даже если бы захотела.

Видя, что он явно ожидает от нее дальнейших усилий, она решилась на второй глоток, на сей раз побольше. Ощущение было такое, будто ее внутренности обожгло огнем.

— Ну вот, уже лучше. А дальше пойдет само собой.

— Послушай, это вовсе не обязательно — я имею в виду, меняться комнатами. Я не совсем уж такая дурочка, чтобы открыть им второй раз, уверяю тебя.

— Здесь ты будешь чувствовать себя спокойнее. Итак, где же твоя ночная рубашка?

Он был слишком близко, комната слишком маленькой, а виски слишком обжигающим, чтобы она могла «чувствовать себя спокойнее», но вслух она этого не сказала.

— Она… она в саквояже, я думаю, — запинаясь, пробормотала она. — Я собиралась ее достать, но в комнате было так жарко…

Сама мысль о том, что он будет рыться в ее вещах, прикасаться к ее нижнему белью, казалась ей в высшей степени неприличной.

— Может быть, лучше схожу я?

Но ему необходимо было вырваться из этой комнаты, чтобы хоть на время отвлечь свои мысли от Верены.

— Нет, оставайся здесь. Через минуту я ее принесу тебе. Потом возьму кое-какие свои вещи, которые понадобятся на утро, и избавлю тебя от своего присутствия. Тебе лишь останется запереть дверь, надеть ночную рубашку и забраться в постель. Допивай свое виски и будешь спать как младенец, — пообещал он и для убедительности добавил: — Слово Мор… — Но вовремя спохватился: — Слово Маккриди!

— Даже не знаю… — пробормотала она, с сомнением глядя на чашку.

— Зато я знаю. Там не так много, чтобы беспокоиться о последствиях.

Когда за ним закрылась дверь, ей стало как-то не по себе, она почувствовала себя совсем беззащитной. «Какая же я все-таки дурочка», — отчитала она себя и отхлебнула еще немного. Тепло от виски начинало разливаться по всему ее телу. Нет, пока у нее есть Мэтью Маккриди, ей ничего не грозит. Еще один глоток — и новые волны приятного тепла. Что ж, она в его комнате, и даже если они вернутся за ней, здесь они ее искать не станут. Теперь ей уже не о чем беспокоиться.

Медленно и рассеянно потягивая свое виски, она предалась размышлениям о том, что же за человек этот Мэтью Маккриди. Ей все больше казалось, что он далеко не так опасен, как ей представлялось сначала. Когда его темные волосы были взъерошены, а карие глаза — сонные, как тогда, утром, на ферме у Сета и Сары, он выглядел совсем как мальчишка-переросток, только что проснувшийся. Лишь только побрившись и одевшись, он снова превратился во все рассчитывающего, искушенного завсегдатая игорных домов. Мама была не права, подумала она. Не все красивые мужчины опасны.

Помня о разлитом на полу керосине, он не торопился зажигать спичку. Ощупью обойдя кровать, он стал шарить по полу, пока не наткнулся на ее саквояж. Лучше всего было бы просто отнести ей эту штуку вместе со всем ее содержимым, и тогда она смогла бы взять оттуда все, что ей нужно, а он был бы избавлен от необходимости запускать туда руки и перебирать все эти панталоны с оборочками и лифы.

Такая вот она, мисс Верена Мэри Хауард, — чопорная и в то же время практичная. Когда он впервые увидел ее на палубе парохода, она показалась самой хорошенькой девушкой, которую ему только доводилось встречать по эту сторону реки Миссисипи, и с тех пор, несмотря на все, что произошло, он не изменил своего мнения. Жаль только, что она не встретилась ему в Новом Орлеане. Она бы у него ходила в тончайших шелках и парче, в лучших бельгийских кружевах и атласных туфлях. Ему нетрудно было ее представить блистающей среди самых изысканных красавиц штата Луизиана. Впрочем, она явно не из таких девушек. Точно так же, как и не из тех, кем можно увлечься, а потом так просто оставить. Такие, как она — при всей их благопристойности и серьезности, — похожи на зыбучий песок: мужчина не успевает опомниться, как его безвозвратно затягивает коварная стихия. Они — это тихая гавань, где мужчина становится на причал после бурно проведенной молодости.

Но что касается лично его, то он сейчас оказался без гроша в кармане, да к тому же его разыскивает полиция. И ему еще чертовски не скоро захочется где бы то ни было становиться на причал. Пальцы его нащупали мягкую ткань, оборки и кружева — должно быть, это панталоны, и, судя по всему, из самых лучших. Он извлек их из саквояжа, убедился, что так оно и есть, и возвратил на место. Как это ни парадоксально, подумал он, но, по сравнению с ним, она во сто крат опаснее. Потому что, если говорить по сути, именно у таких добропорядочных женщин, как Верена Хауард, всегда на руках выигрышные карты. И хотя, будучи игроком, он готов идти на риск даже при незначительных шансах на выигрыш, играть в игру, у которой нет конца, он еще не готов. И готов будет очень не скоро.

Поднимая саквояж с пола, он почувствовал, что тот как будто стал легче, и понял, что не закрыл его. Он нагнулся и сгреб упавшую одежду с пола. Когда он выпрямился, ему стал слышен исходящий от одежды легкий запах лаванды, и этот нежный аромат обладал гораздо большей силой воздействия, чем те крепкие духи, которыми завлекавшие его в свои сети женщины, бывало, пропитывали буквально все, начиная от корсетов и кончая любовными письмами. Некоторое время он стоял неподвижно, с наслаждением втягивая в себя этот мягкий лавандовый запах, ассоциировавшийся со свежестью и чистотой, а затем сунул все в саквояж, не забыв на сей раз закрыть его.

Возвратившись в свою комнату, он увидел, что Верена сидит, откинувшись на спинку кресла и прислонившись головой к стене. У ее ног стояла пустая чашка. Услышав, как он ставит саквояж на пол, она открыла глаза.

— У меня все оттуда вывалилось, так что вещи лежат там кучей и в беспорядке, — честно признался он, — а все ли мне удалось положить туда или, может, чего-то недостает, покажет утро.

— Ладно.

— Я мог бы, конечно посмотреть повнимательнее, но не хотел зажигать спичку — все-таки еще слышен запах керосина, — произнес он, чувствуя себя не совсем уверенно, и изобразил подобие улыбки. — Не думаю, чтобы Хоулмстед обрадовался, если бы я поджег его заведение.

Он снова оказался слишком к ней близко, его тянуло к ней, как мотылька к огню, а она, кажется, даже ничего не замечала.

— Что-то ты слишком уж тихая, — озабоченно произнес он.

— Ты оказался прав насчет виски, Мэтт. Я действительно к нему привыкла.

— Чувствуешь себя нормально?

— Так, будто у меня нет больше ног.

— Будто нет больше ног? — озадаченно переспросил он.

— Ну да. Именно это я и сказала.

— Я думал, ослышался.

— Впечатление, будто вся я поднялась сюда, вверх, будто моя голова — это и есть вся я, и я парю сама над собой.

— У тебя кружится голова?

— Нет. — Она осоловело посмотрела на него и, подняв вялой рукой с пола чашку, помахала ею:

— Налей-ка мне еще капельку.

Она была не совсем пьяна. Виски еще не полностью на нее подействовало, но уже явно начинало давать о себе знать.

— Если ты выпьешь хоть еще немного, то утром возненавидишь меня. Я тебе дал ровно столько, чтобы ты смогла уснуть.

— Я не хочу ложиться спать.

— А чего ты хочешь?

— Просто сидеть здесь и чувствовать себя счастливой, — ответила она и задумчиво добавила: — Знаешь, я никогда не чувствовала себя счастливой. Никогда. Во всяком случае, с той поры, как от нас ушел папа.

— Рена, если бы я не знал, сколько ты выпила, то мог бы поклясться, что ты пьяна.

Она подалась вперед и опустила на руку подбородок.

— Как это тяжело, Маккриди, когда любовь переходит в ненависть, — медленно произнесла она. — Как это ужасно, когда перестаешь видеть сны. Тебе снятся сны, ведь правда?

— Снятся.

— Ну а мне вот нет — по крайней мере, последнее время. Я теперь никогда не узнаю, почему он нас бросил, Маккриди. Вернусь к себе в Филадельфию и до конца дней буду учительницей.

— Знаешь, бывают вещи и похуже.

— Нет, я в этом не уверена. Я ни в чем не уверена, кроме того, что никогда не буду жить, а просто буду существовать. Скорее всего закончу точно так же, как мама, только, в отличие от нее, даже не узнаю, чего в жизни лишилась, мимо чего прошла. Буду до самой смерти учить чужих детей — вот и все, что я буду делать, Маккриди.

Он посмотрел на чашку, прикидывая, сколько же он ей дал. Где-то на добрых три глотка — пожалуй, это было для нее слишком много.

— Ложись-ка ты лучше спать, — мягко проговорил он, протягивая руку, чтобы помочь ей встать.

Она поднялась на ноги, но качнулась, потеряв равновесие. Разорванная сорочка снова соскользнула с плеча; у него даже дыхание перехватило, и удары сердца больно отдавались в груди.

— Бог ты мой, Рена… — Он не узнавал своего собственного голоса.

— Мне жаль, что я не держусь на ногах, но я не могу ничего с собой поделать.

Она сделала еще один неуверенный шаг, и ему пришлось подхватить ее, заключив в объятия. Его рука скользнула вниз по ее спине, расправляя сорочку, под которой ничего больше не было, и, хотя внутренний голос робко шепнул ему, что утром он пожалеет об этом, обольщающий сладкий аромат лаванды и теплый мускусный запах ее влажной кожи заставили его забыть обо всем на свете.

— Какая же ты красивая! — хрипло проговорил он.

Им казалось, что время остановило свой ход. Он склонился над ней, его теплое дыхание ласкало ее кожу, его губы коснулись ее приоткрытых губ. Он еще крепче сжал ее в объятиях, еще ближе притянул к себе. Она почувствовала, как во всем ее теле, везде, где оно касалось его тела, поднимаются жаркие волны влечения. Забыв обо всех предостережениях своей матери, она обвила руками его шею и возвратила его поцелуй.

Тело Мэтта Маккриди, это сильное мужское тело, само ощущение его близости кружили ей голову несравненно больше, чем виски. Его руки беспрестанно двигались по ее спине, по ее бедрам, обжигая огнем прикосновений ее кожу, словно она не была прикрыта тканью, и прижимая ее к себе с такой силой, что, казалось, оба их тела слились в одно. Его язык, сперва слегка подразнив ее, постепенно завладел ее губами и ртом, и она, вся пылая и задыхаясь, погрузилась в волны блаженства. Ни в каких снах, ни в каких мыслях, даже самых смелых, она не могла себе представить, что может испытать такие сокрушительно сильные, сладостно опьяняющие, головокружительно яркие чувства, как сейчас.

Она затянет тебя, как зыбучие пески. Ему казалось, что чей-то голос неустанно предостерегает его об этом, но он уже не в состоянии был к нему прислушиваться. Он сознавал лишь одно: тело этой жен-шины пылает такой же страстью, таким же желанием, как и его собственное. И сегодня ему больше всего на свете хотелось полностью в ней раствориться, пусть даже завтра и придется платить за это дорогой ценой.

Оторвавшись от ее губ, он стал покрывать бесчисленными поцелуями ее подбородок, щеки, уши. Она запрокинула голову, и его губы отыскали на шее мягкую ложбинку у горла. Тихий стон, возникнув где-то глубоко внутри, исторгнулся из ее груди под лавиной его поцелуев, требуя новых ласк.

Все ее тело, до последнего дюйма, отзывалось на его прикосновения разбуженной страстью. Его руки, его губы, его тело незаметно для затянули ее в сладостный водоворот пробудившегося в ней желания, и она чувствовала, что уже и сама готова отвечать на его ненасытные ласки. Не было больше ни вчера, ни сегодня. Было только сейчас.

Ее соски, прижатые к его груди, набухли и стали тугими. Одной рукой он приподнял до бедер ее сорочку, и пальцы другой продел под плечико и полегоньку спустил ее по руке вниз. Не переставая целовать ее пылающее влажное тело, он повлек ее к кровати, а затем, наклонившись ниже, нащупал языком сосок, упругий и налитой, как нераспустившийся бутон. Она чуть не задохнулась от удовольствия и, порывисто прижав к себе его голову, стала гладить по волосам, судорожно сжимая и разжимая пальцы рук. Страсть бушевала в нем с неукротимой силой, заставляя сердце бешено колотиться, гулко отдаваясь в голове. Каждая клеточка его существа горела желанием. Или он сейчас же получит величайшее блаженство внутри этого вожделенного тела, или умрет. Его рука скользнула вверх, по шелковистой коже ее бедра и выше, и он почувствовал, как тело ее трепещет от его прикосновений — оно подсказывало ему, что момент наступил.

Он подошел вплотную к кровати и слегка наклонился над нею. Верена коснулась ногой боковой перекладины и упала навзничь на постель, погрузившись в недра пышной перины. От неожиданности падения она резко открыла глаза и увидела, что Мэтью Маккриди расстегивает над ее оголенными бедрами оттопырившиеся брюки. И тут ее словно окатили холодной водой, она вдруг с ужасом осознала, что, собственно, происходит и чем это может окончиться.

Еще секунду назад она лежала перед ним почти совсем обнаженная, разметавшиеся по постели волосы делали ее еще более соблазнительной, ее божественное тело сулило ему настоящий рай. Но вот через какое-то мгновение ее глаза вдруг округлились от ужаса, и она с молниеносной быстротой, будто за ней гнался сам дьявол, перекатилась на другую сторону кровати и соскочила на пол. Одной рукой она поспешно натянула верхнюю часть сорочки на грудь, а другой — одновременно с этим — одернула подол, таким образом пытаясь прикрыть свою наготу. Грудь ее судорожно вздымалась, ей не хватало воздуха, лицо густо покраснело, что красноречивее всяких слов говорило ему об испытываемых ею стыде и унижении.

Все еще охваченный безудержным желанием, он в то же время прекрасно видел, что она опомнилась и полностью отрезвела. Он понимал, что должен усмирить свою непокорную плоть, что ему необходимо что-то сказать, все что угодно, но не мог произнести ни слова. Подумать только, если бы она его вовремя не остановила, произошло бы то, в чем бы он уже на следующее утро горько раскаивался. Он в смущении провел рукой по своим взъерошенным волосам, сознавая, что должен каким-то образом загладить свою вину.

— Послушай, Рена, я… Боже мой, мне страшно жаль, что… Я ведь совсем не собирался…

— Не говори ничего, прошу тебя, — проглотив комок в горле, сказала она.

Морщась, он ждал, что на него вот-вот обрушится поток обвинений.

Но она считала во всем виноватой себя. Она понимала, что вела себя как бесстыдная, в высшей степени распутная блудница. Ей вдруг открылось, что под этим ее фасадом образованной, добропорядочной женщины скрывается полное греховных устремлений, похотливое существо. Она больше не решится смотреть ему прямо в лицо — ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Ее глаза наполнились горячими, жгучими слезами, скатившимися, когда она моргнула, ей на щеки. Сжав руки в кулаки, она скрестила их на груди и, унимая нервную дрожь, бившую ее, попыталась выразить острое чувство стыда словами, но не могла.

— Представить только, кем ты, должно быть, меня теперь считаешь! — сдавленным голосом произнесла она.

— Не говори так, Рена.

— Но как бы плохо ты обо мне ни думал, я думаю о себе еще хуже.

Он увидел, что она снова проглотила подступивший к горлу комок.

— Но послушай, это совсем не то, что ты… — Черт, кажется, своими словами он только портит все дело, и он поспешил добавить: — Просто мы потеряли над собой контроль.

— Ну давай, продолжай, скажи это вслух. Я ведь ничем не лучше какой-нибудь потаскухи. Признайся, что ты именно это думаешь.

Ее реакция на случившееся затронула его гораздо больше, чем если бы она кричала на него или осыпала проклятиями. От сжигавшего его только что желания не осталось и следа; ему захотелось нежно привлечь ее к себе и утешить.

— Все в порядке, Рена, — мягко произнес он. — И никакая ты не потаскуха — откуда у тебя только такие мысли!

Она не двигалась, и он решился подойти к ней поближе:

— Мне не следовало этого делать.

— Но ты же не знаешь — ты просто не можешь знать… — По ее щекам покатились слезы. — Это моя вина, — продолжала она, всхлипывая. — Мне это нравилось, до тех пор, пока… пока…

— Мне тоже, но сейчас все позади. Ничего страшного не случилось.

Она было повернулась к двери, но он, боясь, что она убежит и у него не будет другой возможности поговорить с ней и успокоить, взял ее за руку и повернул к себе. Другой рукой он нежно провел по ее волосам, пригладил пушистые пряди на висках. Она посмотрела на него, но продолжала стоять совершенно неподвижно, будто превратившись в камень при одном лишь его прикосновении.

— Прекрати, я прошу тебя, — прошептала она.

У нее словно замерло все внутри. Она чувствовала себя хрупкой, как стекло, и ей казалось, что она вот-вот рассыплется на мелкие осколки под его взглядом. Он понимал, что не может отпустить ее в таком состоянии. Он осторожно обнял ее и, чувствуя, как напряглось ее неподатливое тело, попытался привлечь к себе. Что за проклятое воспитание получают у нас женщины, подумал он. Их учат, будто согрешила одна Ева, а не Адам. Прижав ее голову к своему плечу и не отводя взгляда от длинной тени, отбрасываемой столбиком кровати на стену, он негромко произнес мягким голосом:

— Послушай, это нормально, что тебе было приятно. Беда лишь в том, что мужчина, место и причина были явно не те. Если бы я не напоил тебя этим виски, то ничего подобного бы не произошло.

— Ты это говоришь только потому, что хочешь меня успокоить, — проговорила она глухим голосом.

— Нет. Может быть, я и могу иногда приврать, но сейчас как раз не тот случай.

Слегка отстранившись от нее, чтобы лучше видеть ее лицо, он приподнял ее подбородок и, чуть подавшись вперед, сказал:

— Ты привлекательная девушка, Рена, чертовски привлекательная. Из тех, в чей дом так хорошо приходить по вечерам после трудов праведных. Но я ведь бродяга, и я не так наивен, чтобы серьезно поверить, будто могу стать кем-нибудь другим.

— Знаю.

— Так что давай-ка попросту забудем об этой ночи. Хорошенько запомни, что во всем виноваты я и теннессийское виски, и пусть все будет как прежде. А я со своей стороны обещаю, что этого больше никогда не повторится.

Ей ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

Он отпустил ее и, нагнувшись, поднял с пола пустую чашку.

— А теперь ложись-ка спать. Иначе не сможешь подняться утром.

— Да, ты прав, нам ведь нужно успеть на дилижанс.

У него не хватило духу сказать ей, что он не поедет, что ему даже не на что позавтракать, не говоря уже о том, чтобы купить билет до Сан-Антонио:

— Ладно, утро вечера мудренее. А сейчас главное для тебя — поскорее заснуть.

И в этот момент в голове у нее промелькнула ужасная мысль — а что, если случившееся поставило на их дальнейших отношениях крест и, несмотря на все, что он говорит, она стала ему противна?

— Мэтт, ты ведь утром будешь здесь? Ты никуда не денешься?

В ее голосе слышалась нескрываемая тревога.

— Да, я буду здесь. И я никуда не денусь, Рена.

Подойдя к тому месту, где лежали его «кольт» и кобура, он взял их в руки и после недолгих раздумий решил:

— Пусть лучше они останутся здесь, с тобой.

— А как же ты?

— Я беру с собой нож.

— Но я не могу выстрелить в человека, Мэтт.

— Вот войдет кто-нибудь в эту дверь не постучав — и тебе хочешь не хочешь придется выстрелить. Оттянешь назад эту штуку — она называется ударник затвора — и курок взведен. Тебе останется только направить пушку в брюхо твоему гостю и спустить курок.

Положив «кольт» на прежнее место, он подошел к двери и взялся за ручку:

— Спокойной ночи, Рена.

Когда он открыл дверь и уже выходил из комнаты, ему показалось — он мог бы даже поклясться в этом, — что она тихонько пробормотала: «Я никогда и никого раньше не целовала». И он вдруг снова почувствовал, с какой неудержимой силой его потянуло к ней.

Ну нет, спасибо, его и так уже чуть не засосало этими зыбучими песками — хвала богу, Верена вовремя опомнилась. Он не хотел бы увидеть, какими глазами она посмотрела бы на него утром, после того как он переспал с ней. Может быть, он становится размазней, но ему не хотелось, чтобы это у них произошло таким образом. Не хотелось, чтобы она об этом сожалела или считала себя обманутой. И, конечно, не хотелось чувствовать себя обязанным жениться на ней.

Открыв дверь в ее комнату, он тут же наступил на что-то твердое. Глянув вниз, он увидел на потертой ковровой дорожке какой-то маленький предмет, судя по блеску, металлический. И в самом деле, это была медная пуговица. Она, конечно, могла отлететь от чьей угодно одежды, но могла оторваться и в тот момент, когда Верена боролась с дружками Гиба. Наклонившись, он поднял пуговицу и поднес ее поближе к фонарю в коридоре. Да, он видел их сотни на поле боя или на мундирах солдат Армии союза[42]. Но это вовсе ничего не значит — многие продолжали ходить в этих мундирах и после войны.

Оказавшись в комнате, он обвел ее внимательным взглядом, запоминая, где что расположено, на случай, если ему придется пробивать себе дорогу отсюда боем. Положив нож на ближайший стол, он сел на край кровати и глянул вниз. На полу лежал кошелек Верены.

Он привык относиться к дамским кошелькам как к чему-то священному, неприкосновенному, и поэтому, открыв кошелек и пересчитывая ее последние деньги, испытывал острые угрызения совести. Пятьдесят девять долларов. Не хватит, чтоб добраться ей домой. Но вполне достаточно для одной ставки.

Просыпалась она медленно, постепенно, сначала почувствовав сквозь сон головную боль, а затем — какое-то бурление в желудке. Перевернувшись на спину, некоторое время лежала в этой позе, всматриваясь в полумрак комнаты, освещенной бледным светом луны. До утра скорее всего было еще далеко. Она спустила с кровати ноги и села. Комната сразу же завертелась, и стал куда-то крениться пол. С трудом сдерживая поднявшееся к горлу виски, она нетвердой походкой двинулась к тому месту, где стоял ночной горшок, и, оказавшись там, больше не боролась с приступом тошноты. Ее рвало долго, нещадно, и даже тогда, когда ей стало казаться, что у нее вывернуты наизнанку все внутренности, позывы не прекратились.

Ей было так плохо, что вся она покрылась холодным, липким потом, и ночная рубашка, словно мокрая простыня, прилипла к ее телу. Но тошнота прошла; стянув с себя рубашку, она, едва передвигая ноги, направилась к умывальнику, стараясь так держать голову, чтобы пульсирующая в висках боль чувствовалась как можно меньше.

Виски лучше вина — так утверждал Маккриди. Куда там лучше — в ее случае оно оказалось гораздо хуже, сделав ее, по выражению отца, пьяной как «зюзя». Она хорошо помнила это слово по его ссорам с матерью, когда он приходил домой выпивши, а она, Верена, пряталась под одеяло из страха попасться им на глаза.

Налив в тазик из кувшина воды, она намочила тряпочку и обтерла ею лицо, пытаясь уговорить себя, что ей уже лучше. Чувствуя на лбу влажную прохладу, она принялась вытирать пот со всего тела, а затем бросила тряпку в таз, оставив ее там до утра.

Теплый ночной воздух, касавшийся ее кожи, казался почти приятным. Теперь, после того как ее организм очистился от этого ужасного виски и она вытерла всю себя, ей и в самом деле стало гораздо лучше.

В этот момент ее внимание привлек блеск оставленного Мэттом «кольта», и некоторое время она стояла, не сводя с оружия глаз. В терзаемую болью голову хлынули мучительные воспоминания о том, что произошло между ними, и ей невозможно было представить, как она сможет смотреть ему в глаза. Но если он поедет с ней до Сан-Антонио, ничего другого ей не останется делать.

Боже праведный, до чего же легкомысленно она себя вела! Как она могла позволить ему обнимать себя так страстно, так откровенно, бесстыдно отвечая ему жаркими поцелуями! Распутное, непристойное, безрассудное — всех этих слов было недостаточно, чтобы описать ее поведение. И все же, подумала она, закрыв глаза и вновь переживая эти моменты, она не может не признаться себе, что ей самой хотелось всего того, что было между ними, и если бы ее не остановили в последнюю минуту остатки благоразумия, она бы позволила ему делать с собой все, чего бы он только ни захотел в эти пьянящие греховные мгновения.

Нет, ей нельзя об этом думать — по крайней мере, сейчас. Может быть, через несколько дней, но только не сейчас. Возможно, тогда, когда она доберется до Сан-Анджело, а он отправится в то место, на котором в конце концов остановит свой выбор. Ну а сейчас она казалась себе слишком легкомысленной, слишком распущенной, чтобы всерьез думать о случившемся. И когда она увидит его утром, наверно, лучше всего будет делать вид, будто между ними ничего не было.

Увидев на полу свой саквояж, она подняла его, отнесла к кровати и раскрыла. Внутри был полный беспорядок, все было не на своем месте. Вздохнув, она вынула из него все вещи и разобрала их, чтобы найти свежую сорочку. От той все еще исходил запах грубого хозяйственного мыла Сары Брассфилд — точно так же, как и от панталон.

Одевшись, она подошла к окну и сразу поняла, что ошибалась, когда решила, будто на дворе глубокая ночь. На самом деле близился рассвет, и уже сейчас было видно слабое розовое зарево, готовое оттеснить темную ночь с неба. Пройдет несколько часов, и они с Маккриди, купив билеты, сядут в дилижанс, идущий в Сан-Антонио. И одна только мысль о том, что ей снова придется находиться в темном, душном пространстве и трястись по ухабистой дороге, еще больше усилила ее головную боль. Это будет ничем не лучше, чем то ужасное путешествие в повозке после слишком обильных возлияний у Сета Брассфилда.

Надо надеяться, что билет стоит не слишком дорого. За эти три дня она истратила по меньшей мере восемь долларов, и если так будет продолжаться, то к тому времени, когда она доедет до Сан-Анджело, она окажется не только без спутника, но и без денег. И если мистеру Хеймеру не удастся за короткое время найти ей покупателя, то… страшно было даже подумать об этом. Он должен найти. Просто обязан. Пусть даже за полцены. Лишь бы ей хватило добраться домой, в Филадельфию.

Подсчитывая в уме свои расходы, она стала опасаться, что, возможно, с тех пор, как села на поезд в Галвестоне, истратила даже больше, чем восемь долларов. Может быть, и ненамного больше, но это было слабым утешением. Так или иначе, не мешало бы все-таки пересчитать деньги. И в этот момент в уме у нее промелькнула довольно постыдная мысль, что ей все-таки не стоило отказываться от денег, которые два дня назад предлагал Мэтью Маккриди… Нет, это, конечно, было бы просто неприлично.

Хотя, с другой стороны, две ночи подряд в одной с ним комнате — это тоже не верх приличия. Но в случае с деньгами ее останавливало то, что она не хотела быть ему чем-то обязанной. Она не смогла бы возвратить ему деньги, получая зарплату учительницы, а что касается фермы отца, то у нее не было даже уверенности, что ей дадут за нее достаточно для покрытия собственных расходов, не говоря уже о возвращении долга Мэтту Маккриди.

У нее должно оставаться где-то пятьдесят восемь — пятьдесят девять долларов. Нужно проверить, окончательно решила она, и стала искать кошелек. И вдруг у нее возникло новое, еще более ужасное опасение. А что, если, пока она, как последняя гулящая девка, целовалась здесь с Маккриди, кто-то проник в ее комнату и стащил кошелек? Насколько она помнила, ее дверь оставалась открытой и как бы приглашала зайти и унести деньги.

Может быть, сходив за саквояжем, Мэтт принес сюда и кошелек? Вот его «кольт», вот ее саквояж, вот ее порванная сорочка, но кошелька нигде не было, и, если его нет в ее комнате, значит, он исчез.

Забыв о головной боли и даже о своем смущении, она быстро оделась и, открыв дверь, осторожно выглянула в коридор. Фонарь уже успел догореть, и было темно, но она с уверенностью могла сказать, что в коридоре никого не было. Она возвратилась за «кольтом», а затем, выскользнув из комнаты, на цыпочках прокралась к соседней двери и негромко постучала.

— Мэтью! — шепотом позвала она.

Никакого ответа. Скорей всего он ее не услышал, но она не хотела поднимать на ноги весь пансион. Она постучала громче. Снова молчание. Вот, значит, как он чутко спит! Она взялась за ручку и повернула ее. Подумать только — после всего, что случилось, он даже не потрудился запереться. Стараясь не разбудить его, она осторожно открыла дверь и, готовая в любую секунду отскочить назад, заглянула внутрь.

Кровать была пуста. Комната тоже. Его там не было. Охваченная паникой, она подбежала к кровати и, опустившись на колени, принялась ощупью искать под ней кошелек, надеясь, вопреки здравому смыслу, что он упал на пол. И вдруг ее пальцы нащупали шнурок. Она потянула за него и, к своему огромному облегчению, вытащила из-под кровати свой вязаный кошелек.

С нетерпением открыв его, она поспешно подошла к окну, чтобы пересчитать деньги при свете раннего утра. Гребешок и письмо мистера Хеймера были на месте, маленький кошелек для мелочи тоже, но пачка сложенных банкнот исчезла. У нее кровь застыла в жилах. Она перевернула кошелек и стала трясти его над кроватью. Но из него вывалился лишь один десятицентовик.

Выходит, они приходили снова и на сей раз ограбили ее. Хотя в таком случае Маккриди уж сумел бы дать им достойный отпор и она бы, конечно, что-то услышала. Но он тоже исчез, а она просто боится сознаваться себе в очевидном. Итак, он покинул ее и, что еще хуже, прихватил с собой ее деньги.

Сердце ее бешено колотилось, молотом отдаваясь в висках, и каждый удар отзывался в голове пульсирующей болью. Бессильно опустившись на стул с высокой прямой спинкой, она всеми силами старалась заставить себя успокоиться, чтобы хладнокровно обдумать этот ужасный поворот событий. Без денег она попросту пропадет. Ей нечем оплатить счет мистера Хоулмстеда, не на что купить билет на дилижанс до Сан-Антонио, не говоря уже о почтовой карете до Сан-Анджело, не на что даже поесть. Всей мелочи, оставшейся в кошельке, не наберется, наверно, и на доллар.

Вспомнив красивое лицо Мэтью Маккриди, его привлекательную улыбку, она готова была проклясть себя за легковерие. Разве можно было доверяться такому опасному человеку?! Что ж, это стоило ей слишком дорого. Боже, какой же дурочкой он, должно быть, ее считает!

Затем к ней снова возвратилась способность рассуждать здраво. Если бы он хотел ее ограбить, у него было до этого сколько угодно удобных случаев. Кроме того, ему хватало собственных денег, он даже готов был поделиться частью с ней. Нет, ему не было смысла красть у нее такую небольшую сумму — по крайней мере, ей хотелось в это верить. Но в таком случае где же он? И где ее пятьдесят девять долларов?

На сей раз, чтобы хоть как-то успокоить себя, она обвела внимательным взглядом всю комнату. Следов борьбы нигде не было видно, впрочем, и его пиджака тоже. Но его дорожная сумка, как она помнила, была на месте, в другой комнате, а такой аккуратный и чистоплотный человек, как он, вряд ли мог обойтись без всех этих вещей и не взять их с собой. Кроме того, у него нет даже лошади… Куда же он в таком случае мог подеваться в такой ранний час?

Ответ на этот вопрос вряд ли мог особенно ее порадовать. В Техасе, как следовало из случайно услышанных ею слов какого-то ковбоя в поезде, есть только три вещи, которые можно получить в любое время дня и ночи: шлюхи, виски и партия в покер. Хотя она и не так хорошо знала Маккриди, но готова была побиться об заклад, что из этих трех соблазнов он выбрал последний. И в то время как она здесь с ума сходит от беспокойства, он сидит в каком-то игорном притоне и в свое удовольствие развлекается. Впрочем, это все равно не объясняло, почему ее кошелек оказался пуст.

Встав со стула, она подошла к окну и, выглянув из окна, окинула взглядом улицу внизу. Все было тихо, спокойно, и не видно ни одной души, если не считать нескольких лошадей у коновязи через пару домов от пансиона. В бледно-розовом утреннем свете можно было разглядеть вывеску над дверью дома, возле которого стояли лошади. На ней было написано большими буквами: САЛУН, а несколько ниже и помельче: ЛЮБЫЕ ИГРЫ НА ЛЮБОЙ ВКУС.

За эти последние пять минут она испытала целую гамму чувств — от страха до гнева, от облегчения до раздражения, закончив снова гневом. Как только он мог ради собственного удовольствия отправиться куда-то резаться в карты, бросив и ее саму, и ее деньги на произвол судьбы?! А может быть, он все-таки взял с собой ее пятьдесят девять долларов?..

Первым, что остановило на себе ее внимание, когда она отошла от окна, был его «кольт», который она положила на стол, когда вошла, и в ней внезапно созрело решение. Она теперь знала, как ей следует поступить. Возвратившись в другую комнату, она надела туфли и, найдя его пояс с кобурой, пристегнула его вокруг талии. Он тут же съехал на самые бедра и косо на них повис. Должно быть, она выглядит совершенно нелепо, но это ее мало волновало. Она же не может выйти на улицу одна, не имея никакой защиты, особенно после того, что произошло ночью. Зная, что Гиб и его дружки где-то близко, она должна быть особенно осторожной.

На цыпочках спустивших по лестнице, чтобы не разбудить других постояльцев, она вышла на улицу и направилась прямиком к салуну. Утренний воздух, коснувшийся ее разгоряченных щек, показался ей почти прохладным, но не настолько, чтобы охладить пылавший в ней гнев. Дойдя до салуна, она ступила на скрипучий дощатый настил. Подойдя к решетчатой двустворчатой двери, она некоторое время стояла в нерешительности, а затем, встав на цыпочки, заглянула внутрь. Обведя взглядом комнату, она увидела несколько грубых, угрожающего вида ковбоев, и ей стало несколько не по себе. А потом она увидела его.

Он сидел в задней части помещения, прямо под жестяным фонарем. Шляпы на нем не было, пиджака тоже, рукава рубашки были закатаны почти до локтей. Она видела, как он, хлебнув чего-то, похожего по виду на виски, ленивым взглядом окинул свои карты. Затем, наклонившись вперед, пододвинул к центру стола кучку смятых банкнот. Что ж, она увидела больше чем достаточно. Забыв о пьяных ковбоях, она вытащила из кобуры тяжелый «кольт», взвела курок и с яростным выражением лица переступила через порог салуна.

— Хорош телохранитель, нечего сказать, — язвительно сказала она, подойдя к Мэтту. — Меня могли умыкнуть, а ты бы даже не заметил. Да тебе было бы и наплевать на это.

Прежде чем он успел что-нибудь сказать в ответ, она показала «кольтом» на груду денег на столе и полюбопытствовала:

— Там есть и мои?

— Какого черта? — возмутился один из игроков, посмотрев на Маккриди. — Кто она такая, черт побери?

Мэтт ограничился лишь быстрым взглядом в сторону Верены, и этого было вполне достаточно, чтобы понять — перед ним была до предела разъяренная женщина. Она стояла совершенно прямо, словно жердь проглотила, и взирала на него с таким видом, будто была самой богиней возмездия, готовой ринуться с небес и покарать его смертью.

— Моя сестра, — ответил он, как ни в чем не бывало.

— Вы что, разрешаете ей носить с собой пушку таким манером? — поинтересовался другой.

Делая вид, что не замечает их, она, не сводя глаз с Маккриди, отчеканила:

— Мои деньги исчезли, Мэтью. Где они?

Он даже не взглянул на нее:

— Итак, джентльмены, я сделал свою ставку — повышайте ее или уравнивайте[43].

Ее взгляд перешел на груду денег на столе.

— Сколько там моих? — повторила она свой вопрос с угрозой в голосе.

Он и на этот раз не ответил.

— Постойте-ка, приятель, — возразил первый, — вы же, надеюсь, не играете на украденные деньги?

— Уже нет, — отозвался Мэтью. — Последние два часа — только на свои.

Ей трудно было поверить своим ушам. Он, можно сказать, сознался! Крепко держа «кольт» обеими руками, она направила его на Маккриди:

— А ну-ка, давай их сюда — мне нужны мои пятьдесят девять долларов прямо сейчас.

Поскольку он даже не шелохнулся, она резко двинула револьвером из стороны в сторону, заставив троих партнеров Мэтта нырнуть под стол, и проговорила:

— Ты что, оглох? Я хочу забрать свою долю немедленно.

— Эй, послушайте, юная леди, — сказал один из игроков, выглядывая из-под стола. — Это не его деньги, и он может их отдать только потом — если выиграет. Там ведь и наши ставки.

— Мне наплевать на вашу дурацкую игру! Мне нужны мои деньги!

— Знаешь, ты мне до чертиков надоела, — проронил Мэтт, а затем, снова сосредоточившись на игре, сказал более спокойным тоном:

— Итак, джентльмены, кто из вас будет уравнивать мою ставку?

— Знать бы, что там у вас на руках, — пробормотал один из игроков, рослый, дородный мужчина, недовольно глядя в свои карты. — Проклятье!

— Хотите узнать — уравнивайте мою ставку, — напомнил ему Мэтт.

— Ну хорошо. — И дородный игрок выдвинул два столбика серебряных монет. — Я ставлю, как и вы, двадцать и еще десять сверху.

— Я воздержусь, — решил его сосед слева. — Пас.

— Я тоже, — присоединился к нему третий игрок. — У меня не так много бабок, чтобы швырять их на ветер. Я и так уже сколько продул.

Мэтью никогда не отличался малодушием и умел рисковать; он лениво откинулся на спинку стула, но вскоре с небрежным видом снова сел прямо и пододвинул все, что у него оставалось, к середине стола:

— Я ставлю ваши десять и еще пятьдесят сверху.

— Что-что? — У Верены даже перехватило дыхание. — Мэтью, как ты можешь — там же и мои деньги!

Один из тех, кто вышел из игры, глянул на сидевшего напротив верзилу и сказал:

— Будь я проклят, Билл, если ты не пожалеешь, что уравниваешь его ставку! Или у тебя такой классный расклад?

От этого карточного стола зависела вся ее дальнейшая судьба, а они себе сидят и перекидываются какими-то словами, словно ничего особенного не происходит.

— Эй, послушайте, вы, — все до одного! Часть этих денег — моя, но я вам не позволяла играть на них в эту… в эту идиотскую игру!

Ее слова были пропущены мимо ушей. Все с нетерпеливым ожиданием смотрели на Билла — что он станет делать? Лицо Билла от негодования покраснело:

— Черт вас возьми, мистер Геррик! Вы же сами видите, у меня нет таких денег. Если б вы были джентльменом, то хотя бы вернули мне ставки со стола!

Мэтт пожал плечами:

— Что ж, значит, я не джентльмен, так что играйте или пасуйте.

— Но это нечестно! — воскликнул Билл и повернулся к остальным за поддержкой: — Видите, что он вытворяет? Знает, что у меня нет ни шиша, и делает такие высоченные ставки! Это же чистое надувательство!

— Но он не должен тебе возвращать ставки со стола, — возразил кто-то из них. — Было бы страшно мило, если б он это сделал, но он не обязан.

Пробормотав что-то невнятное вроде «чертов жулик», Билл яростно швырнул свои карты на стол и рывком вскочил на ноги. Отходя от стола, он возмущенно процедил:

— Тоже мне игрок, сукин сын.

Самый младший из троих перевернул карты неудачливого игрока и воскликнул:

— Ничего себе! Ты только глянь — тройка тузов!

— А у вас что там, мистер? — произнес другой, посмотрев на Мэтга. — Должно быть, чертовски хорошая карта, раз вы пошли на риск при деньгах.

И он протянул руку за картами Мэтта.

— Минутку: хотите посмотреть — выкладывайте денежки, джентльмены.

— Неужто еще лучше, чем тройка тузов? — настаивал парень.

— Я ведь выиграл — так что вам еще надо?

— Все правильно, я просто хотел бы взглянуть, чем вы его побили.

— Хорошо, только вам нужно выложить восемьдесят долларов.

— Восемьдесят долларов?

Мэтт с невозмутимым видом кивнул.

— Если не ошибаюсь, ставка повышалась три раза — двадцать, десять и пятьдесят. Получается восемьдесят, так ведь, джентльмены? — спросил он, разглаживая и складывая в пачку банкноты. Запихнув деньги в карман пиджака, он встал из-за стола.

— Пойдем, Рена, я угощу тебя завтраком.

Видя, с каким недоумением она на него взглянула, он надел на голову свою черную фетровую шляпу и улыбнулся:

— Есть там клопы или нет, я не знаю, но зато из надежных источников мне известно, что в «Колумбусском доме» готовят лучшие в городе бифштексы с яйцами.

Проигравший верзила, дойдя до двери, остановился, а затем, резко повернувшись, наставил на Мэтта револьвер и пошел на него, злобно рыча:

— Я никому не дам надувать себя! Ты отлично знал, что я не смогу сделать такую ставку, потому и решил обтяпать меня. По-честному и в открытую ты не смог бы меня побить! Ну так вот, мистер, я тебе кое-что скажу о Билле Хоскинзе: я пристреливал жуликов, как паршивых собак!

— Успокойся, Билл, не стоит оно того, чтобы потом болтаться на веревке, — предостерег его один из дружков.

— Переверни его карты, — не сводя с Мэтта глаз, потребовал Билл. — Если они не лучше моих, я прикончу этого подонка. — И в подтверждение своих слов он шагнул вперед и сделал револьвером угрожающее движение. — Ну-ка глянем, что там у него.

Затаив дыхание, Верена наблюдала, как младший из игроков переворачивает одну за другой карты Мэтта.

— Трефовая четверка. Бубновая шестерка. Трефовая двойка. Пиковая десятка. Трефовая десятка. — Он поднял голову и ошеломленно провозгласил: — Черт возьми, да у него только и есть что пара десяток!

Когда Билл взвел курок, у Маккриди не дрогнул ни один мускул, но Верена, услышав щелчок, поняла, что судьба ее денег теперь полностью в ее руках. Целиться уже не было времени; она вскинула «кольт» Мэтта и спустила курок. Звук от выстрела был оглушительным. Посыпались осколки стекла, из разбитого фонаря пламя метнулось и вихрем пронеслось по ручейку керосина на полу. Все четверо игроков, ища укрытия, нырнули под стол и стали отнимать друг у друга револьвер Билла. Кончилось тем, что оружие выстрелило, и пуля пробив столешницу, оставила в зеленом сукне дыру с опаленными краями.

— Пожар! — закричала Верена. — Здесь все горит!

— Что здесь происходит, черт возьми? — крикнул появившийся в двери черного хода толстяк. Увидев черные клубы дыма от горящего керосина, он больше ни о чем не спрашивал, начав вместо этого орать: — Несите воду! Эй, вы, черт вас подери, — вставайте с пола и тушите пожар!

Схватив первую попавшуюся бутылку, он стал поливать из нее пляшущие языки пламени. Алкоголь с глухим свистом вспыхнул, и толстяк, бросив бутылку на пол, побежал за ведром..

Первым из дыма выбрался — а точнее выполз на четвереньках — Маккриди. Не оглядываясь назад, он схватил Верену за руку и бросился к выходу. Когда он выталкивал ее через двустворчатую дверь на улицу, она, обернувшись, успела заметить, как оба приятеля Билла вытаскивают беднягу за ноги из-под стола.

Оказавшись на улице, она с жадностью глотнула свежий воздух.

— Твой «кольт»… я выронила его, — тяжело дыша, проговорила она.

— Он у меня. — Взяв ее за локоть, Мэтт поторопил ее подальше от салуна.

— Стрелок из тебя никудышный, — сказал он, — но соображаешь ты чертовски быстро, и я восхищаюсь тобой. А вообще дело чуть не кончилось скверно. Я боялся, что если я брошу в них Бетси, то смогу угодить в тебя.

— Бетси?

— Ну да, это мой нож.

— Неужели ты назвал свой нож в честь какой-то женщины? — с изумлением спросила она.

— Нет, это не имя конкретной женщины, — уверил он ее, несколько замедлив шаг. — Дело в том, что у многих живых существ самка более агрессивна и опасна, чем самец. Так что женское имя для ножа вполне уместно. Но главное не это, а то, что ты, можно сказать, спасла мне жизнь.

— Скорее, я спасла свои деньги, — ответила она. — Ты ведь их украл у меня, Мэтью Маккриди, или, что то же самое, взял их без спроса.

— А если бы я спросил, ты разве дала бы мне взаймы?

— Разумеется, нет, — выпалила она. — Это все, что у меня оставалось и что не давало мне умереть с голоду. А ты взял и украл их.

— «Я закончила, господа присяжные заседатели».

— Извини, не поняла.

— Скажи, ты с самого рождения такая норовистая, или в твоей жизни был какой-то ужасный случай, сделавший тебя такой?

— Ну, знаешь, тебе не удастся свалить с больной головы на здоровую. У меня есть все основания злиться на тебя, и ты это прекрасно знаешь. Я ведь, кажется, ничего у тебя не украла. Все было как раз наоборот.

Он вдруг резко остановился и, запустив руку в карман пиджака, вынул толстую пачку денег. Небо тем временем стало светлее, розовые оттенки уступили место голубым. Он начал пересчитывать свой выигрыш:

— Двести тридцать… двести тридцать один… двести тридцать два… двести тридцать три. Неплохо для каких-нибудь двух часов работы, не правда ли?

Воззрившись на деньги, она спросила:

— Неужели здесь двести тридцать три доллара?

— Да. — Затем он отсчитал половину и протянул ей: — Держи — будешь должна мне пятьдесят центов.

— Что, что?

— Здесь сто семнадцать долларов. Это твоя доля. Согласись: половина выигрыша — неплохая прибыль для вложенной тобой суммы, не правда ли?

— А знаешь, должно быть, сто сорок шесть.

Его черная бровь взметнулась вверх:

— То есть как это?

— Ты начал играть, имея мои пятьдесят девять долларов, верно?

— Ну, допустим.

— И если ты мне их вернешь, останется сто семьдесят четыре, так?

— У меня нет с собой ручки и бумаги.

— А они мне и не нужны. Так вот, на мою долю приходится половина этого выигрыша, а это составляет… — она прикинула цифру в голове… — восемьдесят семь долларов. То есть ты должен мне сверх моих пятидесяти девяти долларов еще восемьдесят семь. А поскольку ты мне уже дал сто семнадцать, с тебя, я думаю, причитается еще двадцать девять долларов.

Он долго и молча на нее смотрел, а затем тщательно отделил от своих денег десятку и двадцатку.

— Ладно, но теперь ты должна мне уже один доллар.

— Благодарю.

— Ты чересчур жесткая женщина, Верена. Иначе ты сообразила бы, что как раз ты мне должна, а не я тебе, за то, что мне пришлось блефовать там, в салуне. Покер, знаешь ли, — это не только карты; это нечто гораздо большее.

— А во сколько ты оцениваешь свою жизнь? — парировала она его выпад и, мило улыбнувшись, добавила: — Надеюсь, больше, чем в двадцать девять долларов?

На это ему, это уж точно, нечего было сказать.

— Знаешь, а ты не имел права брать эти деньги, — продолжала она. — Никакого права. А если бы оказалось, что у него все-таки есть эти пятьдесят долларов?

— Но их же не было.

— В таком случае он был прав? Ты его обманул, так как знал, что у него нет денег на ставку?

— Он мог бы их занять, если бы был уверен в своих картах. Я ведь занял.

— А что, если бы у него все-таки оказались деньги? — продолжала допытываться она. — Что бы ты тогда делал?

— Ты совсем не понимаешь этой игры.

— Ну ладно, скажи мне: если ты всегда выигрываешь, зачем тебе понадобились мои пятьдесят девять долларов? Что скажешь на это?

— Меня ограбили. — И, подняв руку, он показал ей дыру от пули в рукаве. — Посмотри — он испортил мне такой отличный пиджак.

— Тебя ограбили? — отозвалась она слабым эхом, — Да, когда я вчера шел назад. Должно быть, кто-то увидел, сколько я выиграл, ну и решил проводить меня.

— Почему же ты ничего не сказал мне раньше, когда мы… — Она почувствовала, как ненавистная краска заливает ее лицо, и смущенно проговорила: — Когда мы были в твоей комнате.

— Мои мысли были заняты в тот момент кое-чем другим, — произнес он мягко, но, видя, как на ее лице появилось чувство вины, сжалился над ней и добавил: — Ну, скажем, тем, как спасти твою жизнь. И если уж на то пошло, я думаю, ты мне все-таки должна возвратить эти тридцать долларов.

— Ты забываешь про поезд, — напомнила ему она. — И если уж на то пошло, это ты мне должен заплатить за платье как минимум десять долларов.

— Черт возьми, Верена, с тобой не поторгуешься!

Но он улыбнулся, и от этого теплого взгляда у нее по спине побежали мурашки. Чувствуя, как память о его поцелуях заполняет волнами все ее существо, она поспешно отвернула от него лицо. Она не должна ему показывать, как хорошо помнит эти мгновения.

— Что ж, ты ведь знаешь, как говорят в таких случаях о деньгах и дружбе, — сказала она.

— Представления не имею.

— Ну, например: хочешь потерять друга — займи ему деньги.

— А как насчет поговорки о том, что ради друга снимешь с себя и последнюю рубашку? — тут же нашелся он.

— У меня не найдется для этого последней рубашки. Я всего лишь школьная учительница и даже в лучшие времена едва свожу концы с концами. А до Сан-Анджело, а потом назад в Филадельфию предстоит еще долгий путь, и дай бог, чтобы мне хватило этих ста сорока шести долларов.

Все еще боясь встретиться с ним глазами, она двинулась дальше и, дойдя до угла, по диагонали перешла улицу. Он быстро ее догнал и показал на гостиницу на другой стороне:

— «Колумбусский дом» вон там.

— Знаю, но на тот случай, если на дилижанс много людей, я хочу быть первой, когда откроется касса.

— Да ведь еще и шести нет.

— Я все равно не ем бифштексов на завтрак. Тем более сегодня, когда даже думать о еде противно. Меня и так стошнило, а голова просто раскалывается.

Внезапно остановившись как вкопанная, она бросила на него сердитый взгляд и возмущенно проговорила:

— Знаешь, а ты ведь мне соврал насчет виски. Оно оказалось даже хуже вина.

— Ах вот, оказывается, что тебя волнует на самом деле.

— Нет, не это, а то, что ты бросил меня одну, не потрудившись хотя бы предупредить, и к тому же прихватил с собой мои последние пятьдесят девять долларов. Тебе было абсолютно наплевать, что меня могут похитить в твое отсутствие. Знаешь, я даже подумала, что ты от меня сбежал.

Он снова с удивлением поднял брови:

— Каким бы я был идиотом, если бы сделал это без своего «кольта» и без смены белья.

— Но мне было страшно, Мэтью.

В утреннем свете казалось, что ее светло-карие глаза испещрены золотистыми искорками, и он не мог понять, как можно было раньше не замечать их необыкновенной Красоты. У него захватило дух от того только, что он сейчас смотрит в них, и в нем пробуждались мысли, которых он не мог сейчас себе позволить. Чтобы унять бешеное биение сердца, он вынужден был отвести взгляд в сторону.

— Я ведь пообещал доставить тебя в Сан-Антонио, Рена, — наконец произнес он, — и я не знал, как иначе смогу сдержать свое слово.

После всех тягот и неудобств, испытанных Вереной со дня ее прибытия в Галвестон (Боже, неужели после этого прошло всего лишь несколько дней, а не целая вечность?!), гостиница «Менгер-Хаус» в Сан-Антонио казалась приятным исключением. Сам город был довольно старинный и носил явный отпечаток испанского влияния буквально во всем, и прежде всего в красивых старых домах, расположившихся в гуще тенистых садов.

«Менгер-Хаус» находился в самом центре города, на площади напротив знаменитого Аламо[44].

Гостиница и в самом деле была очень приятная, из тех, что обычно встречаются в более цивилизованных местах — с чудесным внутренним двориком, фонтанами, розами, магнолиями, олеандрами. Воздух был насыщен сладкими ароматами, которые, перемешиваясь, ласкали обоняние опьяняющим благоуханием изысканных духов. Здесь удивительно спокойная, безмятежная атмосфера, думала томно Верена, не торопясь выходить из пахнущей розами воды, хотя пора было одеваться к обеду. Неожиданно для себя она оказалась в чудесном оазисе, ожидавшем ее посреди самого утомительного и ужасного путешествия в ее жизни.

В дверь кто-то легонько постучал. Затем послышался голос горничной, произнесшей с сильным акцентом:

— Мисс Геррик! Senor ваш брат, послать вам кое-что. Мисс Геррик, вы есть еще там?

— Да, да — э-э-э — ипо momenta — одну минуточку! — ответила Верена, с неохотой поднимая разомлевшее тело из ванны. Торопливо обернувшись в огромное белое полотенце, она прошлепала босыми ногами к двери и, повернув ключ в замке, слегка приоткрыла ее:

— И что бы это могло быть?

— Для вас — он сказать дать это senorita, его сестра. — Улыбаясь, девушка протянула ей большую коробку и, приблизив ее к узкой щели, спросила: — Вы брать — нет?

— Да, да, конечно. — Отступив от двери, Верена открыла ее пошире. — Пожалуйста, положите просто на кровать. Grasias[45], так у вас говорят?

— Si.

Не переставая улыбаться, горничная поднесла коробку к кровати и положила ее на ситцевое покрывало с оборками.

— Он говорить, он надеяться вам нравиться, — сказала она и проскользнула мимо Верены к двери.

Что же это может быть? Быстро заперев за девушкой дверь, Верена все свое внимание обратила на лежащую на кровати коробку. Она была перевязана стянутой узлом бечевкой, но Верена не стала ее развязывать, а, сдвинув к краям, стянула бечевку с коробки. Подняв крышку, она заглянула внутрь и не поверила своим глазам. Там было платье. Да, Мэтью Маккриди купил ей платье.

Когда она доставала его из коробки, на пол выпал листок бумаги. Платье было из тафты и изысканно украшено вышивкой из черной и золотой нити. Стараясь не капнуть на него, вытянув перед собой руки, она подняла его и поднесла к зеркалу. Платье было с широким и глубоким вырезом, короткими пышными рукавами, прилегающим лифом и узкой спереди, но пышно собранной сзади юбкой. В таком роскошном платье не стыдно появиться и в опере. Для скромной незамужней школьной учительницы оно было даже слишком роскошным. И чересчур открытым. Нет, она не сможет показаться в таком платье. Просто не осмелится надеть его.

Положив платье на кровать, она нагнулась за запиской, развернула ее и прочла:

«Мне кажется, оно подходит к твоим глазам. Надень его сегодня вечером: я приглашаю тебя на обед — лучший, какой только можно отведать в Сан-Антонио. Думаю, что ты, при своей скромности, предпочтешь накинуть эту мантилью на плечи, а не на голову».

С другой стороны листа он приписал: «Если платье окажется тебе велико, есть одна женщина, которая сможет его подшить за то время, которое остается до твоего завтрашнего отъезда».

Твоего завтрашнего отъезда. Думать об этом было мучительно. Вероятно, она больше никогда не увидит Мэтью Маккриди. Завтра в восемь часов утра она отбывает в Сан-Анджело, а он поедет в другом направлении. Как она ни гневалась на него вчера из-за денег, ей будет не хватать его общества. И она снова останется одна.

Но дело не только в этом. Ей будет не хватать именно его! Она понимала, насколько это глупо, но он был первым мужчиной, по-настоящему вызвавшим ее симпатию с той поры, как отец ушел на войну. Каким бы неприятным, а порой и просто невыносимым ни был Мэтью Маккриди, в то же время он был удивительно обаятельным человеком. Обаятельным и опасным.

Теперь каждый раз, когда они были вместе, ей не могло не приходить на память, как было хорошо в его объятиях той ночью в Колумбусе, каким наслаждением для нее были его поцелуи. И каждый раз, когда она смотрела на него, ей неизменно приходили в голову нескромные мысли о том, что могло произойти, если бы она не опомнилась в последний момент. Что ж, она согрешила бы — теперь она была в этом уверена.

Та ночь многое изменила в их отношениях, в этом не могло быть сомнения. За привычным для них подтруниванием и обменом шпильками скрывалось теперь нечто новое, какая-то внутренняя взаимосвязь, чувственная жажда друг друга, которая не уходила. Судя по тем особенным взглядам, которые она иногда на себе ловила, он ощущал то же самое. Так что, может быть, оно и к лучшему, что он с ней не едет, убеждала она себя. В ином случае ей бы грозила опасность окончательно поддаться его гипнотическому обаянию, а потом горько сожалеть об этом. Ей это вовсе не нужно.

Нет, она уже давно решила никогда не выходить замуж, стать одной из тех женщин, которым неведомо, что значит любить мужчину. И она пошла на это вполне сознательно, поклявшись себе самой, что не допустит, чтобы кто-нибудь причинил ей такую же боль, как отец матери. Ни одна женщина при здравом уме не пожелала бы себе такого. Кто говорит, что лучше любить и потерять, чем вообще не любить, тот просто не знает горя ее матери…

Нет, она никогда не решится надеть это платье. Уж слишком оно открытое для порядочной женщины. Но, пожалуй, такого рода подарок и следовало ожидать от человека, подобного Маккриди. По всей вероятности, он никогда и не знал по-настоящему порядочных женщин. Ведя жизнь карточного игрока, он скорее всего больше общался с девицами из салунов, чем с какими-либо другими девушками. Добропорядочные женщины никогда не бывают в таких местах, которые он привык посещать.

Впрочем, сам он говорил ей другое. Она отлично помнит, как он рассказывал о костюмированных балах, на которых бывал в Новом Орлеане, о красавицах аристократках, с которыми танцевал. Для него это было большим достижением. Это доказывало ему, что он уже покрупнее птица, чем какой-то там провинциальный паренек с теннессийской фермы, каким он раньше был.

Она снова взглянула на платье: интересно, осмелилась бы его надеть хоть одна из новоорлеанских великосветских красавиц? И в этот момент она заметила свисающий из коробки краешек черных кружев. Это, должно быть, и есть та мантилья, о которой он упоминал в записке. Ты предпочтешь накинуть ее на плечи — так, кажется, он написал?

Чувствуя себя немало заинтригованной, она побыстрее вытерлась и начала одеваться, прежде всего натянув на себя чистую пару панталон. Хорошо еще, что она захватила с собой корсет (специально для судебного слушания), так что не будет выглядеть совсем уже неприлично. Продев в бретельки руки, она надела его, поправила под грудью шнуровку и туго затянула. Результат был впечатляющим — бюст стал эффектнее и пышнее. Но если она хоть когда-нибудь собирается появиться в этом платье на людях, без корсета ей не обойтись. А сорочка здесь не годится, она выглядывала бы из выреза, и у Верены был бы нелепый вид.

Она встряхнула платье, обратив внимание, что в талию вшито нечто похожее на кринолин, и натянула через голову на себя. Плотная шелковистая ткань упала, шурша, ей на бедра. Затем Верена обнаружила впереди потайные крючочки и принялась застегивать платье начиная с талии и продвигаясь вверх. Чем выше поднималась ее рука, тем туже натягивалась ткань, все плотнее облегая ее бюст. Наконец все было на месте, и она решилась подойти к зеркалу.

То, что она увидела, поразило ее. Сияние глянцевитой тафты и мерцание вышитых золотом узоров на ткани, казалось, придают и ей самой сверкающий вид. Не было никакого сомнения, что зеленый цвет ей очень к лицу: это был ее цвет. Но платье выглядело вызывающим: открыты были не только мраморно-белые плечи, но и ложбинка между полушариями груди, а корсет, подпиравший бюст, делал его еще более округлым и пышным.

Она стояла перед зеркалом и не знала, как поступить: то ли сбросить с себя этот дерзкий наряд и надеть одно из двух платьев, которые Мэтт уже видел, то ли остаться в нем и, забыв о стыде, предстать перед публикой, красуясь, словно те новоорлеанские царицы балов. Шли минуты, а она никак не могла решиться. Нет, она не посмеет в нем появиться — ведь недаром же говорят: каждый сверчок знай свой шесток. К тому же у нее нет ни ожерелья, ни чего-то другого, что сделало бы ее оголенность менее бросающейся в глаза.

Продолжая рассматривать себя в зеркале, она подобрала с шеи все еще влажные волосы и некоторое время держала их в приподнятом положении. У нее была красивая шея. И великолепные плечи. Странно, но она никогда раньше этого толком не замечала. Правда, раньше у нее не было и подобного платья. Никогда не было… Она стояла перед зеркалом и пыталась представить, что бы подумал Мэтью, если бы сейчас увидел ее.

Когда Верена вышла из комнаты, Мэтью уже ждал ее внизу, в вестибюле. На верху лестницы она остановилась, охваченная острым смущением. Она чувствовала себя почти голой. Поправив черную кружевную мантилью, наброшенную на обнаженные плечи, она глубоко вздохнула и стала спускаться вниз.

Увидев ее, он — наверное, впервые в жизни — не смог скрыть своих чувств: они ясно читались на его лице. Верена была прекрасна, и никакие накрашенные красотки, которых он знал, не могли бы сравниться с ней. При виде этих собранных в узел волос, матово-бледной кожи, стройной, точеной фигуры, облаченной в изысканное зеленое платье, у него пересохло в горле и перехватило дыхание. Каждый ее шаг сопровождался соблазнительным шуршанием тафты. И на его губах появилась непритворно восхищенная улыбка.

С последней ступеньки она сходила с особенной осторожностью, так, чтобы из-под края платья видны были только лишь самые кончики ее старых, черных, закрытых туфель. Когда она встретилась с ним глазами, у нее повлажнели ладони, и она, с трудом подавив желание вытереть их о платье, заставила себя в ответ улыбнуться.

— Ты выглядишь… — Ему трудно было подобрать нужные слова. — Ты выглядишь просто великолепно, Рена.

— А я думала, ты скажешь «выглядишь замерзшей», — смущенно пробормотала она.

— Поверь мне, такое мне и в голову не могло прийти, — поспешил он ее успокоить.

— Мне кажется, я выгляжу ужасно неприлично. — Поймав на себе взгляды нескольких мужчин, она готова была броситься к лестнице и скрыться в своей комнате. — Мэтью, знаешь…

— В этом платье твои глаза кажутся почти зелеными.

— Извини, я забыла поблагодарить тебя, — неуверенно произнесла она.

— Тебе оно не нравится?

— О нет… то есть, конечно, да, оно мне нравится, но мне трудно даже представить, где ты его мог найти.

— Ну, чтобы достать тебе новое платье вместо испорченного, я обратился за советом к регистратору, — начал объяснять Мэтью, — и тот послал меня в заведение мадам Фелиции. Там я узнал, что раньше чем через неделю они для меня ничего сделать не смогут. Поскольку у нас с этой мадам возникли небольшие проблемы с языком, она решила, что меня не устраивает качество ее работы, отчего я и ухожу, не оставив заказа, поэтому она… короче говоря, она принесла мне платье, чтобы показать, на что она способна. Я так понимаю, она сшила его для кого-то другого, но сперва я этого не сообразил и сказал ей, что беру его.

— Так, значит, ты купил мне чужое платье?

— Да. Поначалу сеньора Фелиция и слышать об этом не хотела, но я добавлял ей доллар за долларом, пока она наконец не уступила.

— И сколько же оно стоит?

— Разве твоя мама не научила тебя не спрашивать, сколько стоят подарки? — ответил он вопросом на вопрос.

— Наверняка больше тех десяти долларов, которые я у тебя просила за платье, ведь так?

— В общем, да.

— Наверно, намного больше?

— Скажем, немного больше. Ну ладно, идем, — сказал он, предлагая ей руку. — Сто лет не ел приличной пищи.

— И сколько же это — «немного больше»? — продолжала она настаивать. — Мне уже становится ужасно неловко, что я надела его.

— Мне хотелось его купить, Рена.

— Но почему?

— Даже не знаю. Может быть, потому, что вспомнил твои слова — ну, что после того, как ты продашь ферму, снова поедешь в свою Пенсильванию и станешь учительствовать. Не думаю, что у тебя будет возможность купить себе нечто подобное. Тебе придется всю жизнь быть практичной.

— Да, но все-таки…

— Женщине время от времени необходимо радовать себя чем-то приятным, — сказал он, прервав ее, а затем, когда швейцар распахнул перед ними дверь, пропустил ее вперед. — Может быть, если не возражаешь, прогуляемся по набережной?

— Мне показалось, кто-то умирает с голоду.

— Так оно и есть. Но мне хотелось сперва показать тебе город. Пока ты отдыхала, я выходил подышать свежим воздухом. Знаешь, в Сан-Антонио есть неплохие места. — Он приостановился и снова предложил ей руку. — Вечер еще только начинается, Рена. Неплохо было бы пройтись для начала, а потом мы поужинаем, и я тебя пораньше доставлю назад, чтобы ты хорошенько выспалась перед отъездом.

Рука его под ее рукой была такой сильной, такой надежной. Увы, им больше никогда не придется прогуливаться таким образом, так задушевно беседовать. Ей стало вдруг страшно от этой мысли.

— Надо полагать, в Сан-Анджело тоже есть с кем играть в карты, — сказала она, понимая, до чего нескромно и навязчиво себя ведет.

— В общем-то, да, — ответил он без особого энтузиазма.

— Скажи, а что ты, собственно, собираешься дальше делать? — напрямик спросила она.

— Трудно сказать…

Ответ был уклончивый, но иного она и не могла ожидать.

— Ах вот как.

— Я не создан, Рена, для домашнего очага, — сказал он без околичностей. — И я не тот, кто тебе нужен.

— Я имела в виду не себя, Мэтт. Я спрашивала вообще.

— А я вообще и ответил. Тебе нужно продать свою ферму и возвращаться к себе в Пенсильванию. Твой дом там.

— Я так и собираюсь сделать. Если только мне не встретятся те люди опять, я, как только будет продана ферма, вскочу в первую же почтовую карету и поеду домой.

— Знаешь, я немало об этом думал. Мне кажется, они все-таки могли тебя принять за кого-то другого. Или перепутали имя.

— А я тебе о чем все время твержу? — упрекнула она его. — Сама мысль о том, что у меня есть нечто такое, чего стоит так домогаться, кажется мне просто смехотворной.

— Кроме, конечно, очевидного.

— Вряд ли тот тип по имени Гиб стал бы меня из-за этого убивать.

— Да, не похоже на это.

С тех пор, как они приехали в Сан-Антонио, Мэтт не переставал бороться с собой, доказывая себе, что с Вереной будет все в порядке, — ему очень хотелось в это верить. Так он чувствовал себя спокойнее. Его не должно было сейчас что-то обременять. Он не мог себе этого позволить. Она, впрочем, тоже. Ей меньше всего на свете нужно было влюбляться в данный момент в такого человека, как он.

— Какая красивая река, Мэтт.

— Очень.

— И сколько в ней изгибов и поворотов. Смотри, на солнце вода вспыхивает, как золото, а в тенистых местах сверкает, как серебро.

— И правда.

Они остановились в тени дерева и некоторое время молча смотрели на реку.

— Она такая же неторопливая и сонная, как и сам город, — проговорил он и посмотрел на Верену. На ее лице играли тени от непрестанно колышущихся деревьев, а ее каштановые волосы в лучах заходящего солнца казались золотистыми. Она смотрела на него своими чарующими светло-карими глазами, и он на минуту забыл, кто он такой и где он сейчас. Протянув руку, он кончиками пальцев поправил ей выбившуюся прядь волос:

— Господи, Рена…

Он осекся, а затем решительно произнес:

— Нет, я не могу с тобой ехать, просто не могу.

— Я знаю.

— Видишь ли, мужчины и женщины не могут быть хорошими друзьями.

— Но почему?

— Именно потому, что они мужчины и женщины. Дружба всегда переходит во что-то другое. А когда этому другому наступает конец, то между ними ничего не остается. Ты мне нравишься, Рена, и мне хотелось бы, чтобы все так было и дальше.

— Не припомню, чтобы я предлагала тебе себя.

— Я и не говорю такого. Просто пытаюсь объяснить тебе кое-что.

— Например, почему ты купил это платье?

— Я и сам не знаю, почему его купил, — клянусь тебе, не знаю. Наверное, хотелось сделать тебе приятное — чтобы у тебя осталась обо мне хоть какая-то память.

— Мэтт…

— Что?

— У меня мало знакомых мужчин, и всегда было немного. Но я хочу, чтобы ты знал: несмотря на все колкости и гадости, которые я тебе говорила, я очень ценю все, что ты для меня сделал, и благодарна тебе за это. Мне хотелось бы думать, что, может быть, мы не похожи на всех других и что нам удастся остаться друзьями. Может быть, ты когда-нибудь приедешь в Филадельфию?

— Ну, Филадельфия — город большой, Рена.

— Я живу… — Нет, это бесполезно. Когда она возвратится, ей придется искать себе другое жилье. — Впрочем, не это главное, ведь правда?

— Пожалуй. Да и вряд ли я туда когда-нибудь попаду.

— Что ж, ты прав.

— Ну как, готова к приему пищи?

— А ты?

— Я — да. Неподалеку от гостиницы есть одно очень симпатичное заведение. Портье в гостинице сказал, что там отличная кухня, и я думаю, нам стоит проверить. Мне по-прежнему хочется угостить тебя бифштексом.

— Я согласна.

Назад они шли молча, не обменявшись за всю дорогу и двумя словами. Когда молчать стало невмоготу, она вдруг выпалила:

— Скажи, почему ты не можешь поехать со мной?

У него всегда находились нужные слова, чтобы уходить от прямого ответа, но на сей раз он решил сказать правду.

— Ты правильно догадалась тогда, в самом начале. — Он попытался улыбнуться, но не смог. — Дело в том, что я вынужден, как говорится, лежать на дне.

Не осмеливаясь смотреть ей в глаза, он направил свой взгляд на симпатичный домик в испанском стиле на другой стороне улицы.

— Меня разыскивает полиция, Рена. — Он больше не мог смотреть в сторону и твердо встретил ее посерьезневший взгляд.

— Теперь ты все знаешь и можешь, если хочешь, звать сюда стражей порядка.

— Думаю, я поняла это чуть ли не сразу, — тихо проговорила она.

— Ну и как?

— В каком смысле «ну и как»?

— Ты по-прежнему согласна отужинать со мной?

Она крепко сжала пальцами его руку и, прямо глядя ему в глаза, сказала:

— Меня не интересует, за что тебя разыскивает полиция. В чем бы там ни было дело, я все равно считаю тебя хорошим человеком. Если бы не ты, я, думаю, сейчас не стояла бы здесь.

— Что ж, по крайней мере мы не остались в долгу друг перед другом. — Глубоко вздохнув, он произнес совсем другим тоном: — Думаю, я уже созрел для бифштекса.

— Пожалуй, я тоже.

Испанский ресторанчик, о котором шла речь, оказался совсем небольшим, но на каждом столе была постелена белая чистая льняная скатерть и стояла красивая масляная лампа. После энергичного жестикулирования и объяснений на смеси ломаного английского и ломаного испанского языков был в конце концов сделан заказ. Когда официант ушел, Мэтт откинулся назад, прислонившись спиной к белой стенке, и сказал:

— Только Богу известно, что нам с тобой принесут.

— Главное, чтобы оно разрезалось ножом и протыкалось вилкой, остальное меня не волнует, — уверила его она.

— Настолько проголодалась?

— Очень.

Оглянувшись вокруг и убедившись, что их никто не подслушивает, она наклонилась к нему через стол и после некоторых колебаний спросила:

— А что будет, если тебя поймают?

— Отправят назад, будут судить, а потом повесят.

— Что ж, тогда понятно, почему ты скрываешься. А ты действительно виновен?

— Если даже и так, думаешь, я бы тебе признался? — отозвался он.

— Не знаю. Хотелось бы думать, что да.

— Ни разу еще не встречал виновных, которые бы не утверждали, что они невиновны.

— Да, наверное, ты прав — кому хочется быть повешенным?

— В том-то и дело.

И вдруг он понял, что ему очень не хотелось, чтобы она думала о нем плохо:

— По сути говоря — можешь мне верить или нет, — это была самозащита. Ну а теперь, когда все стало на свои места, я бы предпочел поговорить о чем-нибудь другом — ведь это твоя последняя ночь в Сан-Антонио.

Желтое пламя в лампе горело ровно, не мигая; на лице Мэтта Маккриди легла продолговатая тень, придав ему несколько зловещий вид. Но ей неудержимо хотелось прикоснуться к нему, и она, протянув руку через стол, сжала его горячие пальцы.

— Возможно, у тебя хватает недостатков, Мэтт Маккриди, но ты не убийца.

Прежде чем Мэтт успел что-нибудь сказать в ответ, появился официант с бутылкой бургундского и двумя серебряными бокалами.

— Это для senora, это для senor, — проговорил он, наполняя бокалы темно-красным вином. Широко улыбаясь, он ждал, пока они его не попробуют. Верена смотрела на свой бокал с опасением, но Мэтт не стал медлить и сделал большой глоток.

— Очень неплохо. Попробуй — не пожалеешь.

— То же самое ты говорил у Брассфилдов, — напомнила она ему. — А также прошлой ночью.

— Да, но на сей раз это будет с едой. А что касается виски, ты его слишком быстро выпила. Надо пить медленно и закусывать, тогда оно не подействует так сильно.

— Если мне опять будет плохо, я не смогу завтра сесть на дилижанс и в таком случае не успею на почтовую карету. А это означает, что мне придется ждать следующей еще целых три дня.

— Да, наверное, ты права.

С изумлением наблюдая, как быстро он осушает свой бокал и тут же снова наполняет его, она спросила:

— А разве на тебя оно никогда не действует?

— Теперь уже нет. Думаю, я привык к нему.

Она долго смотрела на темную жидкость, затем вздохнула и сдалась:

— Что ж, если я попробую капельку, большой беды не будет, ведь правда?

— Без всякого сомнения.

Она подняла бокал и, поднеся его к губам, увидела вдруг нечто такое, что заставило кровь застыть в ее жилах. Отпив от неожиданности изрядный глоток, она ткнула Маккриди под столом носком туфли и прошептала:

— Посмотри туда.

— Куда?

— Тсс… Он там, у тебя за спиной.

Она втиснулась в кресло, стараясь сжаться в комок. Мэтт даже не шевельнулся, и она тихим и ровным голосом проговорила:

— Мы видели его у шерифа Гуда.

Мэтт кивнул:

— Минутку, и я взгляну на него.

Но в этом не было необходимости. Мимо него прошел знакомый им высокий блондин и сел за соседний столик. Поравнявшись с Вереной, он почтительно приподнял шляпу. Она тут же выпрямилась — все равно он увидел ее.

— Может быть, это просто совпадение? — пробормотал Мэтт.

Но человек этот сидел и пристально смотрел на нее.

— Не думаю, — едва слышно сказала она и глотнула для храбрости еще вина.

— Эй, полегче. Подожди, пока принесут еду, а потом уже допивай. — Подавшись вперед, Мэтт приблизил к ней голову и спросил: — Ты уверена, что никогда раньше его не видела?

— Только у Гудов.

— А может быть, дело в платье? Смотри, он просто не сводит с него глаз.

— Не думаю.

— Хочешь вернуться в гостиницу?

— Чтобы он пошел за нами? Нет, лучше подождем, пока он уйдет.

— А он, я вижу, недурен собой, — отметил Мэтт.

И вдруг ей в голову пришла новая мысль:

— А что, если ему нужен ты, а не я?

— Тогда это должен быть рейнджер, но, по-моему, он выглядит для рейнджера слишком чистым. У них обычно вид даже хуже, чем у преступников, за которыми они гоняются.

Так же внезапно, как и появился, высокий блондин вдруг встал с места, подошел к их столику и, снова коснувшись шляпы, медленно пошел к двери, и, пока он не исчез, Верена сидела совершенно неподвижно, словно каменная.

— Да, видно, этот человек не привык долго ждать, пока его обслужат, — произнес Мэтт с легкой иронией в голосе.

Еда оказалась превосходной — с тех пор, как она уехала из дома, ничего вкуснее она не ела. Мясо было мягкое, горошек действительно зеленый, картошка — с маслом и украшена петрушкой, а хлеб еще не остыл после печи. О том, что они в Техасе, говорил лишь непременный рис с мелко порубленным перцем. Пока они ели, она незаметно для себя выпила еще один бокал вина.

Напряжение после неприятной встречи с незнакомцем быстро прошло. Откинувшись назад, Мэтт молча смотрел на Верену. При каждом ее движении золотая вышивка на платье вспыхивала и мерцала, а желтое пламя лампы золотыми искорками отражалось в ее светло-карих глазах. Проглотив последний ломтик бифштекса, она изящным жестом вытерла губы и, взглянув на Мэтта, смущенно пробормотала:

— Ты, наверное, думаешь, что я настоящая обжора.

— Нет, — негромко ответил он. — Я думаю, до чего же ты красивая женщина, мисс Верена!

От того, как он это произнес, у нее забегали по спине мурашки, но вовсе не от страха или холода. Подавшись вперед и подперев рукой подбородок, она мечтательно, не отрываясь, смотрела на Мэтта. Как же он все-таки красив, подумала она.

— Ну что ж, — сказал он в конце концов, — по крайней мере, я накормил тебя отличным ужином.

Взяв в руку бутылку, он разлил по бокалам оставшееся вино и, протянув ей один из них, произнес:

— За тебя, Верена, и пусть сбудутся все твои мечты!

Он чокнулся с ней, отчего воздух наполнился серебряным звоном бокалов, и тихо добавил:

— Надеюсь, ты понимаешь, как мне будет недоставать тебя.

Ей казалось, что близится к концу какое-то грандиозное приключение; глядя в эти темные, почти черные глаза, она внезапно поняла, что не хочет уезжать без него. Сан-Анджело казался теперь таким далеким, а ферма отца такой ненужной по сравнению с тем, что она сейчас теряла. После всего, через что ей пришлось пройти, после тех лишений, которые она перенесла только для того, чтобы сюда добраться, ей вдруг все это показалось совершенно бессмысленным.

Ее мама все-таки оказалась права, предостерегая ее от таких мужчин. Он и в самом деле был опасен, как ей и показалось с самого начала, но по иной причине. Ему вовсе не было необходимости соблазнять ее лживыми обещаниями. Нет, не прошло и недели, как она сама незаметно для себя увлеклась этим темноволосым, темноглазым авантюристом, и не пытавшимся скрывать, насколько он далек от мысли о домашнем очаге. И она не была столь наивна, чтобы надеяться перевоспитать его. Да если бы и смогла, это ничего бы не изменило. Все равно он оставался бы человеком вне закона. И как бы сильно ей ни хотелось, чтобы он с ней поехал, она знала, что этому не бывать.

Чокаясь с ним, она сдавленным голосом проговорила:

— Я тоже буду по тебе скучать. Ужасно!..

То, как она это произнесла, сказало ему неизмеримо больше, чем сами слова, и, прежде чем он успел обуздать себя, его захватила волна желания, грозя смести собственную решимость расстаться с ней.

— Послушай, Рена…

Его ладонь легла на ее нежную руку. В нем шла мучительная борьба с самим собой, но он понимал, что им не суждено быть вместе.

— Рена…

— Ничего не нужно говорить, Мэтт, я все и так понимаю. Просто я и не думала, что со мной может случиться такое, вот и все. — Не поднимая глаз от белой льняной скатерти, она тихо добавила: — Я думала, что просто приеду сюда, продам ферму и возвращусь домой. Мне нужно было одно — понять, почему он нас бросил. А поняв это, я бы могла продолжать жить дальше.

— Да, я знаю.

Казалось, его пальцы горят, касаясь ее руки. С неохотой отведя руку, он сказал:

— Пойдем, завтра тебе предстоит долгий путь.

Что ж, она получила ответ. Еще один раз.

— Ты прав, — кротко согласилась она.

Они вышли на улицу и направились к себе в «Менгер-Хаус». Теплый ночной воздух был напоен ароматом роз, небо было безоблачным, по-ночному темно-синим, усеянным звездами. С одной его стороны поднимался молодой месяц, улыбаясь сверху доброй улыбкой. Ночь была прекрасна, и казалось, что можно коснуться самой Вечности, повисшей под мириадами звезд.

Рядом шел Мэтт Маккриди, такой сильный, такой надежный, такой красивый, и трудно было поверить, что завтра его уже не будет рядом, что это уже конец. Подняв голову, она поняла, что он выбрал самый длинный путь и вывел ее к реке. Вода холодно поблескивала в лунном свете, превращая реку в серебряную ленту. В другое время она увидела бы в этом нечто магическое, даже мистическое, но только не сейчас.

— Я, пожалуй, встану утром пораньше, чтобы проводить тебя, — нарушил он долгое молчание.

— Это вовсе не обязательно.

— Хочу быть уверенным, что ты нормально села на дилижанс. Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты уже в пути, а значит, успеешь завтра на почтовую карету. Думаю, с ней будет вооруженный конвой.

— Ты считаешь, они появятся снова?

Он глубоко вздохнул и только потом ответил:

— Не знаю.

— Мэтт…

— Не надо, Рена, я все равно не смогу поехать. Мне надо найти какое-то место, где я смогу укрыться, а в Сан-Анджело это было бы непросто. Такой человек, как я, слишком бросался бы там в глаза.

— Я вовсе не это хотела сказать, — солгала она. — Я хотела сказать, что со мной все будет в порядке. Но как только я доберусь туда, куплю себе револьвер. И без мистера Хеймера не поеду осматривать папину ферму.

— Правильно. — Наклонившись, он поднял камешек и пустил его скакать по медленно движущейся воде. — Что ж, нужно идти.

— Мне так не хочется возвращаться, — пробормотала она, стараясь продлить эти волшебные мгновения.

— Ничего не поделаешь — завтра тебе рано вставать.

И он быстро зашагал в сторону гостиницы, словно ему не терпелось поскорее избавиться от Верены. Она молча семенила рядом, понимая, что сказать им друг другу больше нечего.

У ее двери он остановился и спросил:

— Так ты думаешь, он преследует нас?

— Да, а разве ты думаешь иначе?

— Должно быть, его интересую я, — проговорил он. — Ты сама так сказала.

— Надеюсь, я ошибалась. — Ей было теперь неловко перед ним, и она смущенно предположила:

— Если бы это был ты, он арестовал бы тебя прямо там, на месте. Я имею в виду, если он действительно рейнджер.

— Возможно. А может быть, он хочет убедиться, что я действительно тот, кто ему нужен.

— Ты думаешь?

Как трудно было дать ей уйти! Намного труднее, чем он мог предположить.

— Послушай, — решил он наконец, — может быть, нам снова поменяться комнатами? Может быть, тебе так будет спокойнее спать? Да, я знаю — как только ты сядешь в почтовую карету, тебя уже никто не тронет. — Это он говорил скорее для собственного успокоения. — Но тебе и сегодня не помешает чувствовать себя более уверенно.

— Да, наверно, это неплохая мысль, — согласилась она, — если только он ищет не тебя.

Мэтт отрицательно покачал головой:

— Он явно чего-то ждет — не знаю, может быть, ордера на арест.

Подойдя к своей комнате, он достал из кармана ключ и отпер дверь, а затем, пропустив Верену вперед, предложил принести ее вещи.

— Подожди…

Она решилась снова заглянуть в эти темные глаза и тихонько проговорила:

— Спасибо за чудесное платье, Мэтт. У меня никогда не было ничего подобного. И я сомневаюсь, что когда-нибудь будет.

— Мне просто показалось, что оно будет хорошо на тебе смотреться. И это действительно так — оно выглядит на тебе потрясающе. И мне бы очень хотелось, чтобы, надевая его, ты хоть иногда вспоминала обо мне.

— У школьных учительниц, как правило, мало поводов появляться в таких роскошных нарядах, — грустно проговорила она, а затем, не зная, как лучше выразить свои чувства, порывисто воскликнула:

— Ах, Мэтт, это было словно чудесное приключение — просто повстречать тебя и быть эти дни с тобой!

Ему было видно, как в полумраке блестят ее влажные глаза.

— Боже мой, ты ведь не плачешь, Рена?

— Конечно, нет, — прошептала она, отворачивая от него лицо. Глаза ее наполнились жгучими слезами, готовыми в любую секунду перелиться через край. И в этот момент она почувствовала на плечах его теплые руки; он повернул ее к себе, и она, не в силах больше сдерживать себя, горестно простонала:

— Ах, Мэтт!

Он заключил ее в объятия и крепко прижал к себе. Его жаркое дыхание ласкало ей щеки, и она, не в силах бороться с собой, обвила руками его шею, беззастенчиво напрашиваясь на поцелуи. И он не обманул ее ожиданий.

Он целовал ее самозабвенно, пылко, полностью завладев ее губами. Она отвечала ему с такой же страстью, и это заставило его забыть обо всем, кроме ощущения ее близости. Оторвавшись от ее губ, он стал нетерпеливо покусывать мочки ее ушей, чувствуя, как по ее спине прошла дрожь ответного желания. Собрав остатки благоразумия, он сказал себе, что должен остановиться, что не простит себе, если она его возненавидит после этого.

— Я должен идти, Рена, — тебе это совсем ни к чему.

— Останься со мной, Мэтт, прошу тебя. Держи меня всю ночь в своих объятиях.

— Послушай, Рена…

— Я не хочу умереть старой девой, так и не узнав, что такое любовь. Я хочу, чтобы сегодня, только одну эту ночь, ты любил меня.

Ее глаза, словно огромные черные озера, затягивали в свою пучину, грозя поглотить его, и в голове у него в который раз промелькнул образ зыбучих песков. Ударом ноги он захлопнул за собой дверь и снова стал ее целовать — а завтрашний день пусть катится к черту! Чего бы это ему потом ни стоило, он отдаст этой единственной ночи с Вереной всего себя без остатка.

Его руки не уставая гладили ее плечи, спину, бедра; он крепко прижимал ее к себе, и его губы скользили по ее подбородку, шее, а затем ниже — по гладкой, шелковистой коже плеч, оставляя всюду жаркие, лихорадочные поцелуи. Мантилья беззвучно соскользнула на пол.

— Скажи, что я должна делать, — прошептала она. — Я хочу знать, как мне любить тебя.

Вместо ответа он повернул ее спиной к себе, а затем, прежде чем она успела что-то сказать, уткнулся в ее волосы, вдыхая сладкий аромат роз, и тихо проговорил:

— Прошу тебя об одном — только ни о чем не жалей.

— Не буду, но все же…

— Тсс.

Его губы нашли чувствительное место на ее шее, и по всему ее телу пробежала дрожь. Он привлек ее к себе и начал расстегивать крючки на лифе платья, затем расслабил шнурки на корсете и высвободил грудь. Когда его пальцы коснулись ее сосков, она задохнулась.

— Я хочу прикасаться к тебе, ко всему твоему телу, Рена, — прошептал он, прижимаясь губами к ее обнаженному плечу. — Я хочу ласкать тебя всю, с головы до ног.

Закрыв глаза, она откинулась назад, полностью отдаваясь сладостному ощущению от прикосновения его рук. Ее груди трепетали под его ладонями, а соски между его пальцами налились и стали тугими. Никогда раньше, за всю жизнь, ей не приходило в голову, что возможно такое. Казалось, все ее существо сосредоточилось в тех местах, которых касались его руки.

Возясь с ее корсетом, он готов был проклясть все эти пластинки из китового уса, в которые заключали себя женщины. Наконец, поддавшись его усилиям, корсет упал к мантилье у его ног. Она осталась обнаженной по пояс, и он чувствовал руками лихорадочный жар ее тела.

— Я хочу раздеть тебя, Рена, — пробормотал он, стаскивая платье с ее бедер. — Я хочу видеть всю тебя, совершенно всю.

Она медлила, охваченная внезапно нахлынувшим страхом, и, удерживая его руки, остановила его:

— Нет, не надо… пожалуйста.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — мягко спросил он.

— Нет, что ты!

— Тебе будет хорошо, вот увидишь, но ты должна доверять мне.

Снова поцеловав ее в шею, он продолжал ее раздевать. Наконец платье и нижняя юбка с шелестом соскользнули, а затем упали к ногам. Закрыв в смущении глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, она почувствовала, как его руки проскользнули под эластичный пояс ее панталон.

— Ты прекрасна, Рена, — прошептал он. — Ты даже не знаешь, до чего прекрасна.

Она не в силах была сказать хоть слово в ответ. От каждого прикосновения его рук, гладивших ее кожу, касавшихся ее талии и бедер, проводивших по ее плоскому животу, у нее перехватывало дыхание. Ее тело казалось ей натянутой и готовой лопнуть тетивой лука, и все же ей не хотелось, чтобы он останавливался. И в тот момент, когда она почувствовала, что больше не выдержит ни секунды, он отступил от нее и сбросил с себя пиджак и ботинки. Затем, опустившись перед ней на колени, расшнуровал и снял с нее туфли. Выпрямившись, он прошептал:

— Расстегни мне рубашку.

Ее пальцы коснулись его груди, нащупывая петли и высвобождая из них пуговицы. Его грудь порывисто вздымалась и опускалась с каждым прикосновением ее пальцев. Она положила руки ему на грудь и почувствовала его мощное твердое тело, его теплоту.

Теперь ее наготу прикрывали лишь панталоны, а он остался в одних только брюках. Снова повернув ее к себе спиной, он коснулся губами ее шеи, шелковистого плеча, отчего по всему ее телу разлились сладкие волны возбуждения. Его руки обхватили полушария ее грудей, а кончики пальцев вновь теребили упругие соски.

Когда его рука снова проскользнула под пояс ее панталон и опустилась ниже, к мягким завиткам волос, и стала ее там ласкать, из груди Верены вырвался низкий, протяжный стон. А когда он почувствовал, что там, под его рукой, стало влажно, его пальцы скользнули еще дальше, и она запрокинула голову, выгнула спину и откинулась всем телом назад, к нему на грудь, полностью вверяя ему всю себя.

Чувствуя, что она более чем готова, он приподнял ее и отнес к кровати. Положив ее на покрывало, он быстро сбросил с себя брюки и тоже лег. Когда его мужское естество коснулось ее живота, у нее широко раскрылись глаза, выдавая охватившее ее смятение.

Проклиная себя за нетерпение и излишний пыл, он коснулся руками волос на ее висках и, склонившись к ней, нежно поцеловал в губы.

— Успокойся, Рена, все хорошо, — прошептал он. — Впереди у нас целая ночь.

Губы ее приоткрылись, готовые принять его дразнящий язык, и ее ответный поцелуй зажег в Мэтте огонь желания с новой силой, заставляя забыть обо всем, кроме лежащей рядом женщины. Он отвел губы от ее рта, чтобы на сей раз покрыть поцелуями ложбинку на шее, округлые холмы грудей, набухшие соски. Когда его рука вновь отыскала заветное влажное место, ноги ее расслабились и слегка раздвинулись.

Она лежала, закрыв глаза, и ее веки казались в полумраке темно-фиолетовыми. Дышала она часто, порывисто и, извиваясь под ним всем своим телом, требовала новых и новых ласк, а ее пальцы, судорожно сжимаясь и разжимаясь, гладили его густые волосы.

Когда он стал входить в ее влекущую, влажную глубь, она протестующе застонала, но в следующий момент девственная преграда, стоявшая на пути их страсти, была сметена, заставив все ее тело напряженно застыть на мгновение. Затем ее плоть вобрала в себя всего его, и он, шепча бессвязные слова любви, стал двигаться, сначала медленно, а потом все быстрее. Ее ноги взметнулись вверх, руки порывисто обхватили его спину и крепко прижали к себе, ногти впились в его тело, в то время как он, забыв обо всем, полностью отдался кипевшей в нем всепоглощающей страсти.

То, что он делал, отзывалось в ней острым взрывом наслаждения, и она, следуя за ним, вздымалась и извивалась в такт его движениям. Для нее не существовало ни вчера, ни завтра — ничего, кроме того, что происходило сейчас. И в тот момент, когда она, как ей казалось, готова была достигнуть последнего предела, он, судорожно подхватив ее снизу и крепко сжав ей бедра, двигаясь еще быстрее, еще неукротимее, громко вскрикнул, и все вдруг закончилось.

Утолив свое неудержимое желание, он положил ей голову на грудь и в изнеможении замер, все еще не в силах отдышаться. Ему подумалось, что если и есть рай на земле, то он только что побывал в нем. А затем, спустя некоторое время, он вдруг заметил, что она лежит как-то слишком тихо, хотя ее сердце под его ухом бьется часто и гулко. И внезапно, словно его окатили холодной водой, к нему пришло осознание того, что он сейчас содеял, и ему страшно было встретиться с ней взглядом. Он лишил ее невинности, он совершил непоправимое.

А она смотрела на его темные, взъерошенные волосы, на его обнаженное тело, кажущееся почти белым в тусклом свете луны, и думала, что он теперь считает ее ничем не лучше какой-нибудь девушки из салуна. Если даже и так, она все равно больше никогда его не увидит. И от одной только. мысли об этом у нее потекли по щекам слезы.

Между тем, набравшись храбрости, он оперся на локти и посмотрел ей в глаза. Они влажно блестели в полумраке, и он почувствовал себя последним негодяем на свете.

— Рена, прости меня — я совсем потерял голову…

Слышать это было невыносимо больно, и она, чувствуя острый стыд, сдавленным голосом пробормотала:

— Нет, я сама бросилась тебе в объятия.

— Ты даже не успела все испытать до конца, ведь так?

— Может быть. — Она попыталась улыбнуться и, решившись встретиться с ним взглядом, продолжала: — Пусть это звучит нескромно, но я не жалею ни о чем. Ты позволил мне почувствовать себя любимой женщиной, а это так много значит.

— Боже мой, Рена, да если бы ты захотела, любой, на ком ты ни остановила бы взгляд, рад был бы броситься к твоим ногам.

— В том-то и дело, что я никогда этого не хотела, — прямодушно ответила она. — Не знаю почему, но ты единственный, на ком я действительно остановила взгляд. А сейчас мне хотелось, чтобы наша близость длилась как можно дольше, но…

— Я знаю, мне следовало бы сдержаться, но я полностью потерял над собой контроль, — признался он.

— Ты хочешь сказать, что мог бы сдержаться?

— Да, и мы бы почувствовали друг друга одновременно… Но я был слишком нетерпелив.

Глядя на ее спутанные, разметавшиеся по подушке волосы, в ее сияющие глаза, он почувствовал, как к нему снова возвращается желание. И он знал — на этот раз все будет прекрасно, она почувствует себя по-настоящему счастливой.

— Рена…

Она видела, как в его глазах снова разгорается огонь страсти, и по ее спине вновь пробежала дрожь предвкушения. Но на этот раз она уже знала, куда он поведет ее. Она обвила его шею руками.

— Помни, ты обещал мне подарить всю ночь! — прошептала она.

Он должен был чувствовать радость и облегчение, но не чувствовал. Напротив, на душе у него было сейчас очень скверно. Он сидел, вертя в руках стакан с янтарно-желтой жидкостью, уставившись в его дно, и думал, какой же он все-таки идиот. Более того, полное ничтожество.

— Уж очень много вы пьете, да еще с утра, — обратился к нему бармен за стойкой.

— Да.

— Хотя если бы мне пришлось расставаться с такой красоткой, как эта, то, глядишь, и я напился бы до чертиков.

— Скорее всего.

— Она вернется — готов поспорить, — уверил его бармен.

— Нет, не вернется.

— Да она так на вас глядела, что я могу…

— Нет, не можете, — бесцеремонно прервал его Мэтт.

Ему не хотелось разговаривать. Не хотелось ни на кого смотреть. Тяжело встав на ноги, он схватил почти полную бутылку и свою новехонькую винтовку и направился к двери.

— Я не собирался вас обидеть, мистер! — крикнул ему вдогонку бармен.

Возвращаться в гостиницу тоже не хотелось. Сам не зная как, он оказался у реки; то и дело прикладываясь к бутылке, побрел по берегу, пытаясь понять, как могло получиться, что он попал в такой переплет. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним возникала Верена: она лежала на перине, ее волосы рассыпались по подушке… А утром она села в дилижанс и, обернувшись, бросила на Мэтта полный любви прощальный взгляд. А он стоял и смотрел, стоял и смотрел, как этот чертов экипаж увозит ее от него, хотя всем своим существом он хотел быть с ней рядом.

Но это было бы все-таки большой ошибкой. Даже большей, чем то, что случилось между ними ночью. Может быть, она сейчас и нуждалась в нем, но он явно не тот человек, кто ей нужен, и рано или поздно она бы это поняла. Теперь, уехав от него, она сможет продать свою ферму и отправиться к себе в Пенсильванию. Она найдет приличного человека, выйдет за него замуж и будет растить детей. Вот кто нужен такой женщине, как Верена Хауард, а вовсе не он — человек, которого разыскивают за убийство, человек, которого могут повесить.

Поэтому он и настоял на ее отъезде, оставшись с одними воспоминаниями о ней.

Сидя на берегу реки, он вдруг заметил, как к нему верхом на лошади приближается какой-то человек. Присмотревшись внимательнее, он узнал в нем того блондина, который им встретился на ранчо Гуда, а затем вчера вечером в ресторане. И он почувствовал некоторое облегчение — по крайней мере, тому нужна не Верена. Но он тут же заподозрил, что этот тип скорее всего играет с ним в кошки-мышки, и облегчения как не бывало. Придав лицу более или менее добродушное выражение, он приветствовал незнакомца кивком головы.

— Здорово, — ответил тот, слезая с лошади. Затем, подойдя к Мэтту, он присел рядом с ним на корточки. В этом человеке, когда он был рядом, больше всего поражали глаза: льдисто-голубые, абсолютно холодные. — Рановато вы начинаете пить.

— Когда кому пить — это личное дело каждого, — буркнул Мэтт.

— Где эта особа по фамилии Хауард? — спросил без обиняков незнакомец.

Вопрос застал Мэтта врасплох, и он было собрался отрицать, что знает ее, но передумал и негромко ответил:

— И это, дружище, не ваше дело.

— Меня зовут Райдер — Бен Райдер. Я техасский рейнджер.

Понимая, что его берут на пушку, Мэтт тем не менее не подал виду.

— Райдер, — повторил он, давая понять, что это имя ему ничего не говорит.

— Слушайте, я не собираюсь ходить вокруг да около.

— Пока что вы еще ни о чем не спросили, — пробормотал Мэтт.

— Я также не люблю, когда мне грубят, — предупредил его рейнджер. — Отвечайте точно и ясно — где она?

— Уехала сегодня утром.

— Но она была с вами от самого Галвестона?

— Да.

Рейнджер помолчал, переваривая эту информацию, а затем коротко спросил:

— Вы хорошо ее знаете?

— В тех местах, откуда я родом, знать женщину не преступление.

— Вы оба выдавали себя за мужа и жену, а затем за брата и сестру. Зачем?

Мэтт пожал плечами:

— Просто хотел ей помочь. Ее преследовали двое, а то и трое темных личностей, и она боялась ехать сама. Вот и все. Нужно было показать, что она не одна. А до этого я ее и в глаза не видел.

Сделав из бутылки глоток, Мэтт посмотрел незнакомцу прямо в глаза и спросил:

— А в чем, собственно, дело?

— Ее ждут неприятности — большие неприятности. Вам чертовски повезло, что она поехала дальше без вас. А то мне пришлось бы привлечь вас в качестве сообщника.

— Сообщника в чем?

— Прежде всего в хранении похищенного имущества. — Щурясь от утреннего солнца, рейнджер рассеянно посмотрел на реку. — Она когда-нибудь рассказывала о своем папаше?

Первый мыслью Мэтта было, что она все-таки одурачила его, но ему не хотелось в это верить. Нет, он ни за что не поверит в это.

— Нет, — солгал он, — а что?

— Он украл очень большую сумму денег, после чего скрылся.

— А какое отношение это имеет к ней?

— Он на том свете, Маккриди — или, может быть, Геррик? — обманчиво мягким голосом спросил он. — Как вас все-таки называть?

Райдер повернул к нему свои холодные глаза, и Мэтью понял, что нужно быть очень осторожным в ответах. Он не может чувствовать себя в безопасности, пока не достигнет мексиканской границы.

— А вам какая разница? — парировал снова он. — У вас же нет ордера ни на арест Маккриди, ни на арест Геррика, разве не так?

— Нет, но мне ничего не стоит послать телеграмму в Остин, и я получу ордер. Странная вещь с этими вымышленными именами — каждый, кто носит их, как правило, разыскивается полицией.

— Если бы носить вымышленное имя было преступлением, то в Техасе не хватило бы тюрем, чтобы всех посадить.

— Так кто же вы все-таки — Маккриди или Геррик? Я не собираюсь тратить на разговоры с вами целый день.

— Маккриди. — Видя, как у Райдера сузились глаза, он добавил: — Мэтью Джеймс Маккриди.

— А какие у вас были причины называть себя Герриком?

— Во всяком случае, таких, которые могли бы вас заинтересовать, не было. Я по-крупному играл, слишком по-крупному, и вынужден был бежать, когда не смог отдать долг. Мне показалось, когда я остановился в «Колумбусском доме», что я увидел одного человека из Нэшвилла[46], и тогда я решил назваться Герриком. Вот и вся история.

— Вы из Теннесси, что ли?

— Ну да.

— Что-то далековато вы от дома, как я погляжу. Должна быть чертовски серьезная причина, чтобы заставить человека так далеко рвануть.

— Нажил себе там пару врагов, — признался Мэтт. — Я отлично знал, что если попаду им в руки, то мне придется поплавать в Камберленде[47] с камнем на шее. — Надеясь, что Райдер поверит его истории, он добавил: — Они не из тех, кто будет утруждать себя получением ордера на арест; они предпочитают сами решать такие дела и хотят, чтобы все знали об этом.

— Да, мне попадались такие, — согласился с ним рейнджер. — Значит, она уехала сегодня утром? — спросил он, возвращаясь к интересующему его предмету.

— Да. Я так понимаю, она отправилась домой — сказала, что по горло сыта Техасом.

— Домой? Черта с два!

На какое-то мгновение рейнджер помрачнел, затем лицо его разгладилось.

— Если даже это так, значит, она знает, что мы хотим с ней побеседовать. Отсюда вывод: она уехала, чтобы избежать ареста. — Снова меняя тактику, Райдер пристально посмотрел на Мэтта и спросил: — Вы ехали с ней от самого Галвестона?

— Еще раньше. Мы вместе пересекли на пароходе Мексиканский залив. И я чертовски бы удивился, если бы мне кто-то сказал, что она знает об этих деньгах. Готов поставить хоть сотню долларов, что она и слыхом не слыхала о них.

— Так я и поверил.

— Да у нее, считай, и цента за душой не было. Пришлось даже занять ей немного в Колумбусе. — Отпив еще глоток виски, Мэтт вытер рукавом губы и продолжал: — Если у вас есть ордер, почему же вы не арестовали ее? Вы ведь следуете за ней, начиная с ранчо Гуда.

— Я ждал, пока она выведет меня на золото.

— Мне показалось, что вы вели речь о деньгах.

— Золотые слитки. Хауард украл их во время войны.

— Вот как?

— Ну да. Он и возглавляемый им патруль солдат Армии союза подстерегли и захватили партию конфедератского золота[48], которое и оставили себе. И все до одного дезертировали. — Райдер прищурился на солнце и, глубоко вздохнув, добавил: — Так вот, я хочу найти это золото и возвратить его тому, кому оно принадлежит.

— Но Конфедерация приказала долго жить — я лично присутствовал на похоронах.

— Золото разыскивает штат Техас, Маккриди. И я уже почти вышел на Хауарда, да он взял и отправился на тот свет. Так что теперь наша единственная надежда — эта девица.

— В таком случае у вас нет ни малейших шансов.

— С чего вы взяли?

— Она, по сути, даже не знала отца: когда он ушел на войну, она была совсем еще девчонкой, и за все это время он не подал ей о себе ни одной весточки. А потом ей сообщили, что он умер. Насколько она знает, он ей не оставил ничего, кроме какой-то там жалкой фермы.

— Для человека, который не разговаривал с ней об отце, вы слишком уж много о нем знаете.

— А она ничего о нем и не говорила, кроме того, что он не вернулся домой. Насколько я понял, она не слишком о нем высокого мнения.

— Что, он действительно никогда ей не писал?

— Думаю, нет. — С усилием закрыв бутылку пробкой, Мэтт ухватился за низко свисающую ветку и с ее помощью поднялся на ноги. Глядя вниз на сидящего рейнджера, он, переходя из защиты в нападение, заявил: — Знаете, если бы это конфедерат-скос золото пришлось искать мне, я бы начал с тех, кто исчез вместе с Хауардом. Не вижу большого смысла гоняться за девушкой, которую он бросил столько лет назад.

— Большинства из них уже нет в живых. Они убиты. Насколько я могу судить, их осталось не больше трех, и, где они сейчас, неизвестно.

— Понятно.

— Ну а если они найдут девицу раньше меня, то, поверьте мне, уж сумеют выколотить из нее это золото, а когда с ней разделаются, кем-кем, но красавицей ее уже никто больше не назовет. — Он сделал выразительную паузу, чтобы сказанное произвело должное впечатление, затем продолжал:

— Это настоящие головорезы, Маккриди. Думаю, они-то и убрали из-за золота своих дружков. — Поднявшись с корточек, Райдер посмотрел Мэтту в лицо и добавил: — Ну а насчет ее отъезда домой, так я этим сказкам не верю. Да разве она сможет повернуться и укатить отсюда, если ее ждут припрятанные пятьдесят тысяч долларов, а то и больше?

— Думаю, что нет.

— Значит, она укатила в Сан-Анджело, а не назад, в Галвестон. Что на это скажете?

— Если вы так уверены, зачем спрашивать у меня?

— Знаете, Маккриди, вы мне не нравитесь, совсем не нравитесь. И хотите знать еще кое-что? Сейчас я поеду в кассу и выясню, покупала ли она билет на дилижанс, а после этого отобью телеграмму в Остин. Если ордера на ваш арест еще нет, то я позабочусь, чтобы он был. И раз вы не хотите ничего говорить, значит, вы занимаетесь в этом деле пособничеством. Если это не так, то вы всего лишь простофиля. Что скажете, Маккриди, — то или другое?

— Это ваши слова, не мои — вы и разбирайтесь.

— Думаю, что вы все-таки не простофиля и остались здесь только для того, чтобы сбить меня со следа. А потом, когда золото будет у нее, вы к ней присоединитесь.

— Ошибаетесь. Лично я направляюсь в Остин. Человек не должен терять уровня в своем ремесле, вот я и сыграю там партию-другую с богатыми техасскими политиками. Ну а сейчас, если вы не возражаете, я намерен пойти и хорошенько напиться. — Изобразив на лице в высшей степени приятную улыбку, Мэтт нагнулся за своей винтовкой и проронил: — Отличное ружьецо, не правда ли?

— Новое?

— Новехонькое. — Сунув бутылку под мышку, он повернулся и собрался уходить.

— Кстати, Хеймер встречать ее не будет. Он мертв. Его убили.

Мэтт почувствовал, как у него по спине поползли мурашки.

— Какой еще Хеймер?

— Юрист, занимавшийся от ее имени имуществом Джека Хауарда. Его связали, а потом вышибли ему мозги. Скорее всего из двустволки.

— А к чему вы мне это говорите?

— К тому, что тот, кто это сделал, не станет больно церемониться с вашей дамочкой.

Видя, что от Мэтта ничего больше не добьешься, рейнджер подошел к своей мышастой лошади, вскочил в седло и, тронув поводья, бросил напоследок:

— На вашем месте, Маккриди, я бы забыл об Остине. Не советую туда ехать. Я бы прямиком двинул к мексиканской границе.

— Может, я так и сделаю.

Глядя ему вслед, Мэтт вдруг обратил внимание на вытесненные на седельных вьюках рейнджера инициалы, и, когда он понял, что они не соответствуют имени Бен Райдер, у него все похолодело внутри: там стояло Г. X. — и Г. означало Гиб.

Вместо того чтобы возвратиться в город, незнакомец резко повернул свою лошадь в другую сторону и поскакал по той же дороге, что и дилижанс, на котором уехала утром Верена, — на запад, в направлении Сан-Анджело. Сразу сообразив, чем это может обернуться, Мэтт выпустил из рук бутылку с виски и сломя голову понесся к платной конюшне.

Дилижанс был набит битком, внутри было жарко и душно, стоял тяжелый запах чеснока и пота. Напротив Верены сидела толстая женщина по имени Айда Пикенз. Неустанно жуя беззубыми деснами твердую корку оставшегося от завтрака хлеба, она в то же время умудрялась без умолку болтать с сидящим рядом с ней маленьким мальчиком. Малыш, которого звали Джимми, от скуки колотил ногами по доске под сиденьем, делая это монотонно и без передышки. По другую сторону от женщины стояла плетеная корзинка (с такими обычно ездят на пикники), внутри которой что-то повизгивало и скулило, выдавая присутствие незаметно пронесенного в дилижанс существа из собачьего племени. Женщина время от времени резко постукивала по крышке корзинки, выговаривая несчастному созданию:

— Блэки, сиди спокойно! Хочешь, чтобы нас высадили?

Сидящий рядом с Вереной человек по имени Тернер, с худым лицом и в сильно помятом костюме, наконец не выдержал и возмущенно спросил:

— Почему бы вам не выпустить вашего мерзкого щенка на волю? Он тогда бы сразу замолк.

— Возить животных не положено, мистер, это правда, но…

— Так вот, если он сейчас же не перестанет выть, я пристрелю его!

Малыш, сидящий напротив, скривил рот и заплакал.

— Вот видите, что вы наделали! — накинулась женщина на Тернера.

— Мне только этого рева не хватало! Хотите, чтобы я и его пристрелил? — пригрозил сосед Верены. — Разве заснешь в таком шуме? — И он подтолкнул Верену в бок.

— Не знаю, — устало ответила она.

— Вы не знаете?! Где же тогда, черт возьми, вы были все это время, если не слышали, какой они устроили здесь базар? — Он чуть ли не орал на нее. — Да они превратили это место в зверинец!

— Не сочиняйте! — громко запротестовала женщина. — Это всего только щенок моего малыша!

— Мне он совсем не мешает — правда, — сказала ей Верена.

Снова повернувшись к окошку, она возвратилась к своим печальным раздумьям. Потеря Мэтью Маккриди была для нее большим ударом, и ей еще не скоро удастся оправиться от этого потрясения, если вообще удастся.

Закрыв глаза, она переживала в памяти каждый сладостно греховный момент прошлой ночи, проведенной в его объятиях. И теперь она понимала, что все эти годы обманывала себя. Она вовсе не чопорная школьная учительница и не хочет всю жизнь оставаться старой девой. Она живая женщина, со всеми присущими ей страстями и слабостями. Она открыла для себя то, чего ей так раньше недоставало, и тут же навсегда утратила это. Навсегда! Во всяком случае, так хорошо ей уже никогда не будет.

И все же у них была эта ночь — одна-единственная, но, Боже, что за ночь! В эти предутренние часы она узнала больше о своем теле, чем могла бы когда-нибудь ожидать. И как много узнала о его теле! Одна только мысль об этом возбуждала в ней томительное желание.

Когда ранним утром она спускалась вниз по лестнице «Менгер-Хауса» с саквояжем в руке, у нее было такое ощущение, что ее губы были опухшими от его поцелуев. Даже теперь, когда она осмеливалась приоткрывать глаза, ей казалось, что миссис Пикенз по одному лишь виду может догадаться, чем она занималась прошлой ночью. Интересно, что бы она сказала, если бы догадалась?!

Но это уже не имеет значения. Если даже ей придется провести всю оставшуюся жизнь в искуплении своих грехов, она все равно никогда не пожалеет об этой ночи. Вот только все дело в том, вздохнула она, что ночь эту уже никак не возвратить. Если не вмешается само Провидение, она уже никогда не увидит Мэтью Маккриди — никогда в жизни!

Вдруг прозвучал выстрел, резко возвращая ее к реальности, и дилижанс рванулся вперед с такой внезапностью, что ее швырнуло прямо на худого соседа, отчего тот снова проснулся.

— Извините, — пробормотала она, принимая прежнее положение.

— Господи! — выдохнула миссис Пикенз, хватаясь за свою корзинку. Но прежде чем она успела это сделать, с корзинки слетела крышка и оттуда выскочил довольно крупный, большелапый щенок. Недолго раздумывая, он задрал заднюю лапу над штаниной Тернера и оставил на ней мокрую полоску и лужицу на полу.

— Блэки! — взвизгнула женщина.

Тернер резко нагнулся, пытаясь схватить животное обеими руками, но не успел — мальчишка опередил его.

— А ну-ка давай сюда этого проклятого зверя, — прорычал Тернер, — и я вышвырну его в окно!

В этот момент в нескольких сантиметрах от его головы в дерево обшивки врезалась пуля. Забыв о луже под ногами, он бросился на пол и, сжавшись от страха, припал головой к ногам Верены. Не на шутку встревожившись, она с лихорадочной поспешностью распахнула свой саквояж и выхватила оттуда револьвер Маккриди. Помня, чему он ее учил, она повернула барабан, удостоверилась, что все пять пуль на месте, и, подняв глаза, увидела, что бледная миссис Пикенз сидит, крепко обняв малыша, а тот изо всех сил прижимает к себе щенка. Глаза женщины не отрывались от револьвера.

В дилижанс выстрелили еще два раза, послышался крик «Стой, а то всажу в тебя пулю!», а затем ответный крик «Только не стреляйте!», после чего экипаж замедлил свой ход, а затем остановился.

— Не видать ему моего обручального кольца! — провозгласила миссис Пикенз и, сунув кольцо в рот, с трудом его проглотила. Затем, обнажив белую полную ногу, она взяла свой кошелек и спрятала его под юбку, торжествующе заявив: — Ежели ему понадобятся мои деньги, пусть попробует их достать!

Мальчик с жадным любопытством выглянул из окна, а затем объявил:

— Грабители! Их двое — слышишь, мама, два грабителя! У них носы закрыты платками!

Их сосед, который по-прежнему сидел на полу, довольно нескромно ухватился за колено Верены и горестно запричитал:

— Они заберут мои золотые часы! Я отдал за них целых пять долларов!

— Давайте их сюда, — велела ему миссис Пикенз. — Я запрячу их в панталоны.

Верена трясущимися руками взвела курок и опустила тяжелый «кольт» между собой и стенкой дилижанса, держа его так, чтобы не было видно. Затем она взглянула на сиденье: ее кошелек исчез.

— Не волнуйтесь, дорогуша, — успокоила ее миссис Пикенз. — Он у меня тут, в надежном месте.

— Если только вам не придется встать с места, — пробормотал их сосед с пола.

— Договоритесь вы у меня! Вот возьму и вышвырну им ваши паршивые часы, — огрызнулась толстушка.

Кучер над их головами крикнул со своих козел:

— Вы не тех остановили! Мы не везем денег!

— Помолчи, старина! Нам нужны не деньги, а девчонка!

У Верены оборвалось сердце: она узнала этот голос. Палец ее на курке «кольта» напрягся. Толстуха и Тернер смотрели на нее во все глаза, а мальчик возбужденно повторял:

— Они идут сюда, мама!

— Господи Боже мой! — воскликнула миссис Пикенз. — Чего, хотела б я знать, им от вас нужно?

Глянув в окошко, Верена увидела, что тот из них, на котором была синяя куртка, спешился и идет к дилижансу. Она сидела тихо, не шевелясь, и ждала.

— Что это, интересно, вы собираетесь делать? — спросила толстуха.

— Когда я сосчитаю до трех, падайте на пол, — сказала ей Верена. — Все до одного.

— Да они всех нас перестреляют из-за вас! — воскликнула женщина, но, чтоб не рисковать, сразу же подчинилась требованию Верены. — А ну, Джимми, давай-ка на пол! — и толкнула его на мистера Тернера.

Испугавшись, что это приведет к нежелательным для него последствиям, тот запротестовал:

— Здесь не хватает места на всех!

Человек в маске рванул дверцу и тут же начал отчаянно отмахиваться от тявкающего на него щенка.

— Черт возьми, Чарли, помоги мне избавиться от этой дряни!

Верена направила «кольт» на открытую дверь и скомандовала:

— Ни с места, мистер!

— Мама, Блэки вырвался! — закричал мальчик. — Он выскочил на дорогу!

И он, пытаясь догнать животное, стал перелезать через Тернера.

А собака, выскочив из дилижанса, набросилась на лошадей грабителей, громко лая на них и пытаясь тяпнуть их за ноги. Второй из грабителей — тот, что оставался на лошади, — поднял револьвер, собираясь пристрелить щенка, но Верена первая нажала на курок. В замкнутом пространстве дилижанса выстрел прозвучал оглушительно громко, а от едкого порохового дыма миссис Пикенз чуть не задохнулась. Услышав, что Верена взводит курок для нового выстрела, она выкрикнула:

— Боже мой, я сейчас задохнусь!

Воспользовавшись суматохой, кучер наконец достал свой дробовик и закричал:

— Молодчина! Задай-ка им перцу, а я прикрою тебя!

Тот из грабителей, что лежал на земле, выстрелил в него, но попал в ствол дробовика. Кучер не смог удержать ружье в руках, и оно, упав на землю, от сотрясения разрядилось, послав в воздух целую струю картечи. В тот же момент собака подпрыгнула и вцепилась в мясистую часть ноги лошади. Испуганное животное встало на дыбы и понеслось вскачь с висящим на нем Блэки, в то время как седок пытался сбросить пса, пиная его ногой.

— Мамочка, вот здорово! — восторженно кричал Джимми, подскакивая на голове у Тернера.

— Помолчи, — отозвалась та.

Первый из налетчиков встал с земли и сделал новую попытку. Размахивая своей пушкой, он заорал:

— Выходите, все до одного! Мы никого и пальцем не тронем — нам нужна только девчонка!

Мимо них по второму заходу пронеслись лошадь, седок и собака, причем седок целился в собаку. Он промахнулся, лошадь вздыбилась и сбросила седока. Когда он падал, выстрелил его револьвер. Не успел седок грохнуться в пыль, как возбужденная собака с лаем набросилась на него.

— Ли! Оттащи его от меня!

— Сделай это еще раз, и тогда я плевать хотел, что ты дочка Джека, — пригрозил ей Ли. — Не постесняюсь подстрелить тебя для острастки.

— Вот пальнет она из этой штуки, так ты навеки перестанешь стесняться, мистер, — заявила миссис Пикенз, — и еще до захода солнца канюки склюют последнее мясо с твоих костей.

Верена держала «кольт» крепко, обеими руками, и палец был готов нажать на курок.

— А ну убирайся от двери, или я буду стрелять, — громко и грозно произнесла она. — Быстро!

— Похоже, у вас мексиканская ничья, — прокомментировала толстушка. — Оба стреляют — и оба укладывают друг друга.

Тот из бандитов, который упал с лошади, умудрился отбиться от собаки и с трудом встал на ноги. Его куртка сползла с одного плеча, а лицо над грязной повязкой было красным от пыли. Он вытащил свой револьвер и взял собаку на прицел.

— Нет! — закричал Джимми и стремительно выскочил из дилижанса мимо опешившего бандита. — Ты не убьешь моего Блэки!

Ребенок бросился на помощь маленькому животному, и второй грабитель тут же схватил его и прокричал:

— Мальчонка у меня в руках! Или к нам выходит деваха, или я пристрелю его! Собаку, понятно, тоже!

Тернер, который по-прежнему сидел у колен Верены, крикнул ему:

— Стреляй, и получишь мои часы!

Она с ужасом смотрела, как второй бандит приставил к голове мальчика пистолет и взвел курок:

— Давайте сюда нам девчонку — и тогда получите его назад!

Видя, что она колеблется, Тернер стал ее отговаривать:

— Черт с ним, с этим пацаном! Подумать страшно, что они могут с вами сделать.

— Ты что, это же мой мальчик! — заорала на него миссис Пикенз.

— Считаю до десяти! Эй, Ли, скажи им — я считаю до десяти!

— Да слышат они тебя! — крикнул в ответ Ли.

— Видно, дальше он не умеет считать, — едва слышно пробормотал Тернер.

— Раз. Два. Три. Я не шучу — или малец — или деваха! Четыре…

Выехав на гребень холма, Мэтью увидел на обочине дороги дилижанс. Он остановил лошадь и попытался как можно быстрее оценить ситуацию. Насколько он мог судить, какой-то человек держал у виска совсем на вид маленького ребенка револьвер. Дверца дилижанса была распахнута, скрывая то, что происходит внутри, но под дверцей были видны чьи-то ноги, из чего следовало, что там стоит еше один человек. Они были так поглощены происходящим, что даже не заметили его появления.

Он спешился и взял в руки свою винтовку. Прошло уже много времени, почти восемь лет, с тех пор как он укладывал кого-нибудь с такого расстояния. Держа оружие наготове, он подобрался ближе, откуда лучше было видно, но до цели оставалось все еще далеко.

— Пять! — крикнул тот, что держал мальчишку. — Вы меня слышите? Я сказал «пять»!

— Он убьет моего мальчика! — запричитала миссис Пикенз. — Боже милостивый, он убьет моего мальчика!

— Мы не тронем тебя, клянусь! — сказал Верене тот, что стоял в дверях. — Нам ничего не нужно, кроме того, что нам причитается.

— Шесть!

— Вы же не можете убить ребенка, — сказала она в отчаянии.

— Слишком долго мы ждали это золото.

— Но я и представления не имею, о чем вы говорите! У меня нет никакого золота! Все, что у меня есть, — это сотня долларов с небольшим.

— Сотня долларов! — ахнула миссис Пикенз, мгновенно забыв обо всем другом. — С собой?

— Можете забрать их себе, только освободите мальчика, — предложила ему Верена. — Они у меня в кошельке.

— Семь!

Мэтт поднял ружье и прицелился. И как раз в тот момент, когда он в нерешительности остановился, боясь угодить в ребенка, мальчишка изловчился и вырвался из рук бандита. Тот ринулся вслед за ним, и Мэтт, больше не колеблясь, нажал на курок. Выстрел был метким, и бандит, завертевшись на месте, упал, схватившись на плечо.

— Меня подстрелили, Ли! — пронзительно закричал он.

— Должно быть, это Гиб!

Тот из них, что стоял с наведенным на Верену револьвером, побледнел как полотно и повернулся, чтобы посмотреть на своего дружка, и в тот же момент миссис Пикенз, выбросив ногу вперед, изо всех сил пнула его в спину. Он покачнулся и упал ничком в грязь. Вся пылая праведным материнским гневом, женщина мигом выпрыгнула из дилижанса и, бросившись на неудачливого похитителя Верены, принялась вышибать из него дух.

— Ну, как там дела? — осторожно спросил Тер-нер, положив локти на освободившееся сиденье. — Не опасно выходить?

— Не знаю, — ответила Верена, действительно не понимая, что произошло. — Был только один выстрел, а откуда стреляли, я не знаю.

Спустившись с козел, кучер подошел с Вереной к раненому и, склонившись над ним, отцепил его окровавленные пальцы от плеча и заявил:

— Должно быть, разбита кость, но, если не попадет инфекция, жить будет.

Ухватив бандита за волосы, кучер приподнял его голову и спросил:

— Кто ты, черт подери, такой? И кто, хотел бы я знать, стрелял?

— Не знаю — может быть, Гиб? Меня звать Пирс. Чарлз Пирс. — Он закрыл глаза и, сцепив зубы, пробормотал: — Страшенно больно!

Он несколько раз глубоко вдохнул воздух, а затем, посмотрев на Верену, проговорил:

— Я не собирался… никогда бы не стал… стрелять в мальчишку. Мне просто… мне просто нужна моя доля, вот и все.

— Но у меня ничего нет — во всяком случае, ничего такого, что кому-то могло бы понадобиться.

— Джек…

— Джек Хауард?

— Да.

— Он мой отец, но…

— Надул всех. Страшно болит плечо — не могу говорить… Видать, за нами гонится Гиб… ему нельзя доверять.

— Но я никакого Гиба не знаю, — уверенно сказала она.

— Он убил Боба. И многих других — не знаю, сколько. Даже Хеймера.

— Хеймера? Неужели и мистер Хеймер в этом замешан? — изумленно спросила она. — Не могу поверить. Но почему?

— Нет. Его убил Гиб. — Он повернул голову: — А где Ли? Ли, ты в порядке?

— У меня спина переломана пополам, Чарли!

Черный щенок осторожно подобрался к Пирсу и принялся лизать ему лицо.

— Чертова псина, — пробормотал тот, — чуть не доконала меня.

Кучер поднял свой дробовик, затем снова подошел к ним:

— Похоже, вы, парни, заработали себе на билеты до Хантсвилла в один конец.

Верена взглянула на него:

— До Хантсвилла?

— Да, там тюрьма штата… За попытку ограбить дилижанс. За попытку похитить особу женского пола. За попытку убить ребенка. Думаю, судья и присяжные запрячут их в тюрьму на всю жизнь.

Когда миссис Пикенз встала с Ли Джексона, он перевернулся на бок и проныл:

— Но мы же ничего такого не имели в виду — мы просто хотели поговорить с ней. Хотели узнать, куда Джек подевал золото. Нам нужна была наша доля, и все. Мы хотели выйти на дочку Джека раньше Гиба. Потому как он убьет ее, если схватит.

— Но кто он такой? — спросила Верена снова.

— Плохой человек. И опасный. — Пирс с усилием сел прямо и продолжал: — Когда это началось, мы все были вместе: майор, Ли, Боб, Фрэнк и другие — ну и Гиб. А сейчас остались только я, Чарли и Гиб.

— Но все-таки, кто он?

— Лейтенант. Гилберт Ханна. — Он снова глубоко вздохнул, а затем задержал дыхание, пытаясь таким образом умерить жгучую боль. — Все называли его Гибом. Он плохо с нами поступил. — Взглянув на кучера, он спросил: — Кто в меня стрелял?

— Стреляли вон с тех холмов.

— Глядите в оба — он убийца, говорю вам.

— Не знаю, тот ли это, но, похоже, он приближается сюда, — сообщил кучер, показывая в сторону рукой.

— Это Гиб, — мрачно произнес Ли Джексон. — Я так и знал, что нам не обойти его.

Верена поднялась и заслонила рукой глаза, пытаясь рассмотреть человека, подъезжавшего к ним верхом на лошади, и вдруг у нее резко перехватило дыхание и стало больно в груди.

Нет, это не Мэтт, такого не может быть после того… после того, что между ними произошло. Тот Маккриди, которого она знала, ничего подобного не стал бы делать.

В ее памяти эхом прозвучали его слова: Ты правильно догадалась тогда, с самого начала… Меня разыскивает полиция, Рена…

— Гиб собирался найти вас, приударить за вами, а узнав от вас, где лежит золото, убить, — сказал Ли Джексон за ее спиной. — Точно так, как убивал всех других.

Теперь она уже ясно видела того, кто к ним подъезжал.

— Это… это мистер Ханна? — спросила она глухим голосом.

Джексон посмотрел в том же направлении и отрицательно покачал головой:

— Гиб? Нет — это же ваш муж, разве не так?

На нее нахлынуло чувство огромного облегчения, оно заполнило всю ее до краев, и на глаза ей навернулись жгучие слезы.

— Не совсем так, — едва выговорила она.

— Как это не совсем? Или это муж, или не муж, — заявила миссис Пикенз, поднимая брови. — Я считаю, что в таких делах должна быть полная ясность. — Брови ее сдвинулись, а на лбу образовалась вертикальная складка: — Ну, если вы католичка и вас венчал священник, тогда…

Но Верена ее не слушала.

— Да, это он! — закричала она и, подобрав юбки, бросилась бежать с не подобающей дамам скоростью. — Мэтт! Мэтт! Сюда!

Толстуха некоторое время молча смотрела ей вслед, а затем покачала головой:

— Надеюсь, она не нарвалась на гремучников, потому что так скачет по этим камням, будто сам черт за ней гонится.

Мэтт не мог припомнить, чтобы он когда-либо видел нечто более прекрасное, чем появившаяся перед ним Верена Хауард. Пришпорив свою выбившуюся из сил лошадь, он поспешил ей навстречу. Она настолько запыхалась, когда подбежала к нему, что не могла вымолвить ни слова. Она просто ухватилась за его ногу и так и стояла, подняв на него наполненные слезами глаза и пытаясь улыбнуться, хотя у нее и дрожал подбородок.

Мягким движением высвободив ногу, он соскользнул с лошади и заключил Верену в объятия.

— Бог ты мой, Рена, — как я боялся не успеть! — прошептал он, прижавшись губами к ее мягким волосам.

— Ты ведь приехал за мной? — простодушно проговорила она.

— Да. Сначала я собирался отправиться в Остин… — Скрывать это не было больше смысла. — Ну а потом, — сознался он, — хотел перебраться через границу. Но прежде чем двигаться в путь, я решил, что было б неплохо лично позаботиться о том, чтобы ты без приключений добралась до Сан-Анджело.

Положив голову ему на грудь, она обвила руками его талию и прижалась к нему. Вот он, здесь, рядом с ней, и сейчас это главное. Ей хотелось одного — прижаться к нему вот так щекой и убеждать себя, что каким-то образом, с помощью какого-то чуда, ей удастся удержать его возле себя.

Ей трудно было сказать, долго ли она оставалась в его объятиях. Оторваться от него ее заставили лишь громкие крики звавшего ее кучера. Проведя рукавом по мокрым глазам, она подняла на Мэтта взгляд и сказал:

— Теперь я знаю — им нужно золото.

— Да, я тоже знаю.

Ее светло-карие глаза широко раскрылись:

— Ты знаешь? Откуда?

— Встречался с Гибом.

— Где?

— В Сан-Антонио, утром. Он выдавал себя за техасского рейнджера и кое-что мне сообщил… Хочешь до дилижанса идти или ехать верхом?

— Идти.

— Я тоже: от этой бешеной скачки — самой, наверно, изнурительной в моей жизни — я прилично натер себе одно место. Боялся, что Гиб настигнет тебя первым. Пойдем, и по дороге ты расскажешь мне все, как было.

Уличная пыль Сан-Анджело садилась на туфли, на нижнюю юбку, на платье. Но, слава богу, она наконец добралась сюда. Слава богу, она уже на месте. Теперь можно решить все свои дела и затем отправиться домой, а это — решительно говорила она самой себе — для нее сейчас главное.

Но это было не так. После стольких лет, в течение которых ее сердце оставалось холодным, после всего этого времени, когда она была искренне убеждена, что больше всего нуждается в душевной защищенности, которую обеспечивает жизнь старой девы, неожиданно оказалось, что ее счастье заключено в бесприютном карточном игроке по имени Маккриди. И еще более непостижимым было то, что она отдала свое сердце человеку, находящемуся в розыске за убийство.

А в данную минуту этот человек находился в небольшом саманном строении, сходившем за контору шерифа и одновременно за тюрьму, и то, что он так долго оттуда не появлялся, заставляло ее нервничать. У него там должен был состояться разговор с Чарли Пирсом и Ли Джексоном, но к этому времени они наверняка рассказали ему все, что знали. Хотя вряд ли они знают больше того, что рассказали ей после их неудавшейся попытки снять ее с рейсового дилижанса. Да, они назвали имена сообщников отца, но какой от этого прок? Насколько она могла судить, никого из них не было в живых.

Кроме, конечно, Гиба Ханны. Он все еще был на свободе, подкарауливая где-то свою жертву, словно гремучая змея, свернувшаяся кольцом и готовая в любую секунду нанести удар. Но, в отличие от Пирса и Джексона, ему нужно больше положенной ему доли. Если им верить, он стремился заполучить все золото, которым, по их предположениям, она обладала. Но теперь она, по крайней мере, знала его в лицо, и ей было известно, что он ищет.

Хорошо, что Мэтт не оставил ее одну. Во всяком случае, пока что. Он пообещал остаться до окончания дел с утверждением завещания. И если к тому времени не объявится Гиб Ханна, то Мэтт подождет, пока не будет продана ферма, после чего поедет с ней до Колумбуса, где посадит на поезд. Ну а после этого она снова будет предоставлена самой себе.

Что же все-таки могло его так задержать? За то время, что он там находился, она уже успела побывать у окружного судебного регистратора и получить от него описание фермы и весьма приблизительное представление о том, как ее найти. Если Мэтт в ближайшее время не выйдет, она будет вынуждена сходить за ним сама. Она бы сделала это и сейчас, но ей было слишком жаль Пирса и Джексона. Возможно, они и служили послушными орудиями в руках Ханны, но, по крайней мере, они не собирались убивать ее. Они лишь хотели получить свою часть золота.

Она поймала себя на мысли о том, как было бы замечательно, если бы оказалось, что это золото действительно существует, и если бы они с Маккриди нашли его — может быть, тогда он остался бы. Нет, это уже из области фантазий, а, кроме того, ей не нужен мужчина, который любит ее только ради денег.

— Ну что, готова?

— И ты еще спрашиваешь! Чем же ты все-таки там занимался? Пытался получить права скваттера[49] на участок?

— Решал кое-какие деловые вопросы. — Взяв Верену за локоть, он повел ее через улицу к ветхой на вид бричке.

— Кстати, тебе от шерифа привет, — сообщил он, подсаживая ее на сиденье. — Симпатичный малый; говорит, что у этих мулов упрямый и своенравный характер. — Запрыгнув в бричку и заняв место рядом с Вереной, он взял в руки вожжи и добавил: — Я пообещал возвратить ему бричку еще до захода солнца.

— Ты уверен, что можешь править этой развалиной?

— Ну да. Погоди-ка — забыл кое-что.

Он спрыгнул с брички и снова пошел в контору шерифа. Вышел он оттуда с двумя ружьями. Сунув их под сиянье, он снова забрался в бричку.

— В чем дело? — спросил он, увидев, как она нахмурилась.

— Ты думаешь, могут быть неприятности?

— Во всяком случае, я к ним готов.

— Вижу.

— Это мой «генри», а шериф дал мне свой «уитни». Бывает так, что нужнее винтовка, а бывает — дробовик. У нас теперь и то, и другое, так что мы готовы к любым вариантам.

— Но у нас еще есть револьвер.

— Да, и револьвер тоже, — согласился он. — Когда я вчера тебе его отдал, мне стало казаться, будто я хожу раздетым. Ну, я пошел и купил себе «генри», чтобы было с чем выйти на улицу. — Похлопав по кобуре, он добавил: — По правде говоря, я чертовски рад, что получил его назад. Он мне столько лет прослужил. Хотя не исключено, что в ближайшее время куплю себе новую модель.

Сменив тему, он спросил:

— А как твои дела? Ты получаешь документ на владение фермой?

— Все было нормально. Судебный регистратор сказал, что бумаги в полном порядке. — Она в нерешительности помолчала, а затем, нахмурившись, сказала: — По его словам, папа приехал сюда очень давно, сразу же после войны, только он в то время называл себя Биллом Харпером. На купчей он заменил это имя на Джона Хауарда лишь в прошлом году — и сделал это без лишнего шума.

— То же самое сказал и шериф. Все остальные в этих краях знали его как Харпера — до самой его смерти. Вообще-то, насколько я понял, он мало с кем общался.

— Да. Но судебный регистратор сказал мне, что папа упоминал об отсылке какого-то пакета в один из банков Сан-Антонио. Когда он спросил у отца, почему он попросту не положил свои деньги прямо в форте, папа ответил, что это были не деньги, а бумаги. Возникает вопрос — что это были за бумаги? Мистер Хеймер никогда ни о чем подобном не упоминал.

— Может, он просто не знал? А может, это была карта того места, где спрятано золото?

— Не знаю, не знаю. Мне страшно не хотелось бы снова проделывать весь путь до Сан-Антонио, чтобы выяснить это. Хорошо хоть, — вздохнула она, разглаживая юбку, — мне рассказали, как найти ферму.

— Мы едем в район диких степей. — Он вытащил из кармана клочок бумаги и протянул ей. — Я попросил шерифа набросать мне нечто вроде карты.

— Так вот почему тебя долго не было?

— Да, и поэтому тоже.

— Знаешь, Мэтт, мне жалко этих людей.

— Мне тоже.

— Хотя, как выясняется, они никаких прав на это золото не имели, — продолжала она.

— Ни малейших. Это золото конфедератов, Ре-на. Они его украли, причем в тот момент, когда оно больше всего было нужно.

— Ну, я не думаю, Мэтт, что оно повлияло бы на исход войны. Юг был разбит не только с помощью денег.

— Как бы там ни было, оно им не принадлежит — сначала они дезертировали, а потом стали врагами друг другу.

— Похоже, так оно и было. — Он выпрямился и хлестнул поводьями по спине одного из мулов. — Наверно, шериф повезет их в Сан-Антонио, где им будет предъявлено официальное обвинение. Я ему сказал, что, если тебе нужно будет дать показания, я помогу тебе добраться туда. В этом случае ты сможешь забрать бумаги из банка.

— А это не опасно? Я имею в виду, для тебя?

— Не знаю. Возможно. — Повернувшись к ней, он с улыбкой спросил: — Ты ведь будешь навещать меня в тюрьме?

— Будто ты не знаешь, что буду — но…

— Но ты не хотела бы, чтобы меня повесили? — закончил он за нее.

— Да. Я бы этого просто не вынесла. Как было бы хорошо, если бы все было по-другому! — тоскливо произнесла она.

Он взглянул на нее: ее светло-карие глаза казались на солнце золотистыми.

— Рена…

— Да?

Нет, глупо даже думать об этом.

— Извини — ничего: я уже забыл, что хотел сказать, — солгал он. — Как-то выскочило из головы.

— Как ты думаешь, от золота что-нибудь осталось или папа потратил все? — неожиданно спросила она.

— Ну, так много потратить, и чтобы никто этого не заметил, — мне это кажется невозможным. Думаю, он его куда-то припрятал. Если даже Ханна и его сообщники ничего не смогли найти, то трудно себе представить, чтобы это удалось другим. Только в том случае, если твой отец оставил хоть какой-нибудь ключ к тому, где его искать, можно на что-то рассчитывать.

— Теперь уже и не знаю, так ли мне нужно это золото, — вздохнула она. — Слишком многим людям оно стоило жизни.

— Это точно.

— Но если мы все же его найдем, то, может быть, мы…

— Рена, ты не должна связывать свои надежды со мной, — прервал ее Мэтт. — Когда ты уладишь все свои дела, меня уже не будет.

— Но я вовсе не хотела сказать…

Нет, она хотела — она очень хотела, чтобы он остался с ней, однако вслух этого не сказала, вместо этого проговорив:

— Знаешь, Мэтт, что-то сегодня с тобой не так.

— Со мной все в порядке. Просто я говорю, что меня скоро с тобой не будет, вот и все. Тебе придется самой заботиться о себе.

Вглядываясь в его лицо, видя, каким отдаленным стал его взгляд, она вдруг все поняла:

— Ты собираешься явиться с повинной? Признайся, ведь так?

— Может быть.

— Мэтт, это невозможно! Тебя ведь могут повесить!

— Разве это жизнь — быть все время в бегах?

— Откуда ты знаешь? Ты даже не пробовал так жить! Мэтт, не делай этого — послушай меня! Если хочешь, я готова ехать с тобой!..

Она осеклась, но уже было поздно. Слова были произнесены, чувства выставлены напоказ. И она закрыла глаза, надеясь, что таким образом скроет от него хоть часть переполнявших ее эмоций.

— Пожалуйста, — произнесла она, проглотив подступивший к горлу комок.

— Ты бы ради меня пошла на это? — услышала она его тихий голос. — Ты готова ради меня отказаться от своего дома, своего доброго имени, своей привычной жизни?

— Да, — прошептала она. — Если мы отыщем золото, мы сможем уехать в такое место, где тебя никогда не найдут. Ты только скажи, и я готова отправиться с тобой на край света.

— Господи, Рена. — Он коснулся тыльной стороной руки ее волос, нежно провел по выбившимся каштановым прядям на висках.

— Нет, я не осмелюсь просить тебя об этом. Я не могу допустить, чтобы ты похоронила себя в какой-нибудь дыре в Мексике.

— Но почему обязательно в Мексике? — воскликнула она дрогнувшим голосом. — В нашем распоряжении весь мир: Южная Америка… Европа…

— Ты заслуживаешь лучшей участи, Рена, и ты достойна лучшего человека, чем я.

Она бросила к его ногам свою гордость, а он растоптал ее. Все это время инициатива в их отношениях принадлежала ей, а не ему, и именно она первая предложила ему себя. Теперь она начинала понимать, насколько все-таки была права мама, называя таких, как он, мужчин опасными. И если она не окончательная дурочка, ей не стоит удерживать его.

— Рена…

Она почувствовала на щеке его дыхание, и он поцеловал ее в губы. На нее нахлынула горячая волна желания, но она понимала, что не должна поддаваться слабости, и продолжала сидеть тихо и неподвижно, словно превратившись в соляной столп[50].

— Извини, — отодвигаясь, сказал он. — Пожалуй, пора ехать дальше.

— Далеко еще до диких степей?

— Где-то миль шесть.

Это были самые длинные шесть миль в ее жизни. Изредка они обменивались замечаниями по поводу жары и пыли, и было очевидно, что ни ей, ни ему никакие другие общие темы в голову не приходили. Наконец, после бесконечно длившегося молчания он снова остановился и сказал:

— Приехали.

Она окинула взглядом расстилавшуюся перед ней равнинную ширь, не сразу заметив маленький деревянный домик и сарайчик за ним. Даже на расстоянии место это казалось убогим и заброшенным; трудно было представить, что здесь мог жить человек, обладавший более чем пятьюдесятью тысячами долларов золотом.

— Не на что смотреть, не правда ли?

— Если хочешь знать, я подумал как раз другое — не так уж и плохо это выглядит. Просто ты никогда не жила на ферме. Можешь мне поверить, это место по сравнению с тем, где я вырос, кажется настоящими хоромами. А у нас были лишь голые доски, и зимой мы были вынуждены затыкать тряпками щели, чтобы не замерзнуть.

— Ну, ты, наверное, преувеличиваешь.

— Должно быть, ты думаешь, что я появился на свет сразу таким, как сейчас? — повернувшись к ней, сказал он. — Так вот, я, к твоему сведению, учился читать, чуть ли не держа голову в печке, чтобы различать буквы, и рядом со мной не было такой матери, как у президента Линкольна. А когда я был маленьким, я помню, что мы всегда летом, даже сидя дома за закрытыми дверями, прикрывали молоко руками, чтобы в него не надуло грязи. Мы были много беднее Брассфилдов, Рена. Первую пару башмаков я надел, когда мне исполнилось десять лет. А первую в жизни новую рубашку я купил себе сам. Помню, я ненавидел отца за то, что он заставляет нас жить такой жизнью только ради того, чтобы иметь возможность пахать свой собственный клочок земли.

— Сейчас у тебя есть все основания гордиться собой, Мэтт, — мягко проговорила она.

— Чем гордиться? Все, чего я добился, Рена, — это то, что у меня появилось немного денег. Но все равно каждый день, ложась спать, я не уверен, что утром не проснусь нищим. Ощущение собственной нищеты никогда не перестает напоминать о себе, Рена, как бы ты ни прикрывал ее, замазывал штукатуркой или белил свежей известкой. Ну а когда наступают лучшие времена, стараешься о ней забыть.

— У нас, знаешь, тоже никогда не было много денег. После того, как отец оставил нас, маме пришлось продать почти все, что у нас было. Но мне кажется, в чем-то мы были непохожими на других: она всегда говорила, что главное — это кто мы такие, а не сколько у нас денег. И как бы мама ни относилась к отцу, она своим собственным примером показывала мне, что значит быть настоящей леди. И для нее ничего важнее этого не было.

— Ну а тебя это сделало счастливой — я имею в виду, быть настоящей леди?

— Не знаю. Просто я никогда не жила иначе, поэтому мне трудно сказать. До встречи с тобой я даже не совершила ни одного сколько-нибудь неожиданного или дерзкого поступка.

— А как насчет того парня и ведерка с углем на его голове?

— Ну, это была самозащита. То же самое могу сказать и о булавке для шляпки и остром языке. — Она взглянула на него и невольно улыбнулась. — Когда ты мне сказал, чтобы я прыгала с того поезда, я подумала, что ты ненормальный, что ты совершенно спятил.

— А когда мы потом добрались до Брассфилдов и ты их увидела, у тебя, наверное, исчезли последние сомнения.

— Пожалуй — пока я не узнала этих людей поближе. К тому времени, когда мы уезжали от них, они успели мне очень понравиться — и мальчики тоже. Не могу, правда, сказать, что я так уж привязалась к свинье, но все они явно обожали ее.

— Помнишь, когда мы были в Сан-Антонио, ты сказала, что все эти дни были для тебя грандиозным приключением?

— Помню.

Его черные волосы блестели на жарком техасском солнце, словно были из атласа, и по случаю жары верхние пуговицы на его рубашке без воротника были расстегнуты; это придавало ему мальчишеский и в то же время чувственно-привлекательный вид.

— Как было бы хорошо, если бы это приключение никогда не заканчивалось; как было бы замечательно, если бы оно только начиналось! — с болью в голосе произнесла она и отвернулась в сторону.

— Бывают времена, Рена, когда человеку только и остается, что жить сегодняшним днем. Я это понял на примере своих братьев, не доживших до конца войны. — Он ослабил поводья и, хлестнув ближайшего к нему мула, сказал: — Что ж, давай-ка взглянем на твою ферму поближе.

Когда они по наезженной колее въехали во двор, дом и сарай с близкого расстояния показались им жутковатыми, таинственно-призрачными. Они имели совершенно нежилой вид, и на всем лежала печать запустения и заброшенности. Двери сарая были открыты настежь, и оттуда проглядывала пещерная пустота; входная дверь дома была приоткрыта, будто ее оставил в таком положении покинувший ферму дух. Их приветствовала жуткая, гнетущая тишина.

— Место кажется мертвым, — нарушила молчание Верена.

— Это из-за голых досок; стоит их побелить — и дом приобретет совершенно другой вид, — сказал он.

Остановив мулов, он спрыгнул с коляски и привязал поводья к грубо отесанному столбу. Затем снова подошел к бричке и протянул Верене руки:

— Посмотрим, что там в доме.

Когда его руки сжали ее за талию и его лицо оказалось близко к ее лицу, у нее на мгновение перехватило дыхание, и ей показалось, что время остановило свой ход. Она почувствовала, как сильно ее влечет к нему, кровь запульсировала в ней горячими толчками, нагнетая во всем теле нетерпеливое желание. И то, что она увидела в его глазах, красноречиво сказало ей, что он чувствует то же самое. Он подхватил ее и опустил на землю. Она стояла вплотную к нему, близко-близко. Казалось, что в воздухе между ними пробежал электрический заряд.

Он готов был отдать все в эту минуту, чтобы заключить ее в свои объятия, но какой-то предостерегающий голос шепнул ему, что он не должен этого делать. Он не имеет права просить ее разделить с ним жизнь, полную обмана. Он не может даже дать ей свое собственное имя. И он вынужден был, сделав над собой огромное усилие, выпустить ее из рук, отступить от нее, нарушить очарование этого волшебного момента.

— Я войду первым, — сказал он. — Кто знает, что там внутри.

Поднявшись за ним по двум ступенькам крыльца, она посмотрела вниз и увидела на досках темно-коричневое пятно.

— Наверное… наверное, папа умер здесь, — прерывающимся голосом проговорила она.

— Мне сказали, что тело нашли во дворе. Видимо, в него выстрелили, когда он был в дверях, но он еще смог сойти со ступенек, прежде чем упал и умер.

— У него не было даже возможности оказать сопротивление — как ты думаешь?

— Его дробовик был найден в доме. Я думаю, это увязывается с показаниями Джексона и Пирсона.

— О том, что его убил Гиб Ханна?

— Ну да. Но они не присутствовали при этом, они не очевидцы, поэтому никто не может это утверждать наверняка. Шериф считает, что твоего отца застрелили, когда он открыл дверь на чей-то стук. Он, по-видимому, садился в этот момент ужинать.

— Но мистер Хеймер ничего не написал мне об этом. Он ни словом не упомянул о том, как умер папа.

— Да, я знаю.

— Получается, если он действительно украл это золото, то в конце концов заплатил за это жизнью, ведь так?

— Ты права.

Открыв дверь ногой, он услышал сухой треск, мгновенно отскочил назад и выхватил револьвер.

— Берегись!

— Что там такое?..

Рядом с ней грохнул выстрел, и в пыльном сумраке помещения что-то метнулось и тут же замерло. Сунув «кольт» назад в кобуру, Мэтт распахнул дверь до конца, хлопнув ею по наружной стене, и они увидели на полу истекающую кровью, похожую на толстую веревку пятнистую змею, от головы которой до кончика хвоста было три фута.

— Гремучая змея, — бросил он коротко.

— Как, в доме?

— Им, как и нам, тоже не нравится быть на жарком солнце.

— Я уже не уверена, что хочу заходить в дом, — сказала она, боясь двинуться с места.

— Сделаем так — я сейчас войду и открою все, что можно, с тем чтобы стало виднее, а потом вернусь за тобой.

— Я точно так же не уверена, что хочу здесь оставаться одна, — пробормотала она, чувствуя, как ее бьет нервная дрожь.

— А что, если где-то рядом притаился дружок этой змеи?

— Не исключено.

Войдя в переднюю комнату, Мэтт подождал, пока глаза не привыкнут к полумраку, а затем подошел к окну и отодвинул пыльную занавеску.

— Похоже, что кто-то побывал здесь до нас.

Она вошла вслед за ним в дом и тут же остановилась, потрясенная произведенным в нем опустошением.

— Кто-то здесь что-то искал… — только и сказала она.

Создавалось впечатление, что по комнате пронесся ураган: все было перевернуто вверх дном, дверцы шкафов открыты, ящики выдвинуты, их содержимое выброшено на пол, выцветший диван порезан в нескольких местах, обивка вывернута наружу, потертый ковер на полу отброшен в сторону, а в досках рядом с ним прорезана дыра, через которую была видна земля внизу.

Держась за рукоятку «кольта», Мэтт вошел в другую комнату и увидел там ту же картину. Перину в спальне распороли, а содержимое вытрясли, покрыв пол пушистым белым ковром из перьев. В раме кровати недоставало нескольких планок, а к спинке, рядом с еще одним отверстием в полу, был прислонен топор. Даже стены не пощадили: тот, кто побывал в доме, дал выход ярости и прошелся топором по штукатурке, отчего во многих местах обнажилась решетка дранки.

— Видать, он вконец взбесился, когда добрался до этой комнаты.

— Не мог же он ожидать, что найдет золотые слитки в стенах.

— Должно быть, решил, что Хауард обменял золото на деньги.

— Но сам подумай: если бы отец пошел в банк с золотыми слитками, сколько бы это вызвало разговоров!

— А разве он не мог это сделать в Мексике, а потом, возвратившись, поменять песо на доллары?

— В таком случае не похоже, чтобы он сильно потратился на ферму из тех денег, — заметила Вере-на. — Вся эта мебель стоила ему максимум полсотни долларов.

— Это уж точно, — согласился с ней Мэтт. — Такое впечатление, что здесь жил человек, у которого было не густо с деньгами.

Перейдя в кухню, он увидел, что дверца на шкафчике сорвана, а по полу рассыпаны мелкие осколки от разбитой посуды.

— Целыми остались только жестянки, кофейник и кастрюли со сковородками, — сообщил он.

Она села на стул с перепончатой спинкой и растерянно проговорила:

— Я не смогу продать этот дом в таком состоянии — ни один человек в здравом уме не купит его.

— Тебе придется привести его хоть в какой-то порядок.

— Но у меня нет денег, чтобы нанять кого-нибудь. Ты только взгляни на это — ничего стоящего не осталось.

— Но земля-то чего-то стоит, — попытался он ее успокоить. — Я заметил, здесь есть кукурузное поле, а за домом — неплохой огород. Так что, если вложить немного труда, то кое-что из урожая можно еще спасти.

— Я никогда не занималась выращиванием овощей и фруктов. Мы жили в полутора кварталах от зеленщика.

— А я занимался. Вовремя прополоть, вовремя полить — и все само растет. Потом собираешь урожай, съедаешь, что можешь, а остальное запасаешь на зиму. Так что это — очко в пользу продажи, и можешь считать, что огород у тебя уже в активе.

— Если не удастся продать это сразу — что ж, придется кое-чему научиться, — проговорила она, расправляя плечи.

— Человек на многое способен, когда заставляет нужда. Ну а сейчас я пойду взгляну на сарай — скоро вернусь.

— Я с тобой. — Посмотрев на лежащую у двери убитую змею, она поспешила вслед за Мэттом. — Ты и так уже, знаешь ли, увидел намного больше, чем я.

— Просто смотрю на то, что еще можно привести в порядок, вот и все.

Грязный пол в сарае был весь изрыт ямками, расположенными в шахматном порядке. Несколько охапок сена были вынесены из сарая и распотрошены. Осмотрев сарай, он удовлетворенно заметил:

— Крыша хорошая, стены — тоже.

— Если в такую яму упадет лошадь, то ее уже не спасешь, — заметила Верена: слова Мэтта ее никак не впечатлили.

— Но их можно легко засыпать.

Забравшись по приставной лестнице на сеновал, он объявил:

— А здесь вполне сухо.

— Может быть, просто давно не было дождя?

— Думаю, пока будут ремонтировать дом, сарай вполне можно приспособить под жилье, — наконец решил он.

— Тут даже никакой живности не осталось, — устало проговорила она.

— Если тут все отремонтировать, то можно будет просить и дороже.

— Дешевле оно уже не может стоить.

Он слез вниз и отряхнул брюки.

— Если б ты увидела мой старый дом, то ты бы так не говорила. Будь эта ферма моя, уж я сумел бы привести ее в порядок. Несколько недель — и ее было бы не стыдно продавать. Но тебе придется кое-чем обзавестись, чтобы здесь остаться, — не станешь же ты каждый раз ездить в город за молоком и яйцами.

— Но если я истрачу на ремонт все деньги, а потом ферма не продастся, то я не смогу уехать домой. Просто не представляю, как мне быть.

— Что ж, тут действительно есть риск, — признал он. Затем, подойдя к открытым дверям, он поднял ладонь к свету и стал выковыривать занозу. Когда он снова повернул к ней голову, она увидела, насколько серьезным стало его лицо: — Тебе придется чертовски много работать, Рена. Это совсем непривычная для тебя жизнь.

Она окинула помещение взглядом, а затем, повернувшись к выходу, посмотрела на Мэтта, тяжело вздохнула и кивнула головой:

— У меня, кажется, нет выбора.

— Но ты могла бы возвратиться в Филадельфию.

— Ничего не имея за душой? Я рассчитывала все-таки хоть что-нибудь получить за это, ну а теперь…

— Да, одной тебе с этим не справиться — тебе нужен будет партнер. Человек, который вложит деньги в расчете на прибыль от продажи.

— Кто же, если он, конечно, в своем уме, согласился бы загубить на это свои деньги, Мэтт? Ты только посмотри вокруг.

— Я бы согласился. — Слова эти вырвались неожиданно для него самого — он и сам не верил, что произнес их. — Да, я бы мог какое-то время тебе помогать.

— Но ты же ненавидишь все, что связано с сельским хозяйством.

— Я говорю не о сельском хозяйстве, а о вложении средств с целью получения прибыли. А что касается занятий сельским хозяйством, то скорее в аду ударят морозы, чем я снова стану за плуг.

— Неужели ты действительно готов вложить в это деньги? — изумленно спросила она.

Он пожал плечами:

— А почему бы и нет? Кроме того, лучшее убежище на несколько ближайших недель мне вряд ли найти.

— Но это же все равно, что вложить деньги в крысиную нору, а кроме того…

Она вовремя спохватилась, а то, не дай бог, действительно переубедит его. Раз он готов заняться фермой, значит, он остается! Стараясь не выдать охватившего ее ликования, она сказала:

— И в самом деле, может быть, стоит рискнуть?

— Конечно, стоит.

— Как ты считаешь, мы найдем золото?

— Если бы оно было спрятано в этом месте, его бы уже давно нашли.

— Я бы поделилась с тобой.

— Если я и останусь, Рена, то не из-за этого.

— Нет, разумеется, нет, и все-таки…

— Думаю, пройдет пара дней, и здесь появится Ханна. Что ж, пожалуй, я подожду его. Не оставлю же я тебя с ним один на один!

Мэтт выпрямился и, вытерев рубашкой пот со лба, оперся на длинное топорище, давая отдохнуть уставшим мышцам. С тех пор, как он последний раз рубил дрова, прошло уже много времени, но иначе Верена не сможет приготовить поесть. А когда он с этим покончит, ему предстоит целый день засыпать ямы в сарае. Но ему нужно работать, ему нужно вымотать себя до такой степени, чтобы к времени, когда он ляжет спать, у него не осталось сил даже подумать о Верене.

После того как он накануне отвез ее в город, ему пришлось провести бессонную и довольно неуютную ночь. Местечко было совсем небольшим — всего лишь горстка необычных на вид глинобитных домишек, ветхих лачуг, да обложенных дерном и обнесенных частоколом хижин, — и все это располагалось на северном берегу реки Норт-Кончо, прямо напротив форта, лежащего с другой ее стороны. Мэтт не был уверен, что в таком крошечном городке она будет в безопасности, и ему удалось уговорить ее остановиться в доме шерифа и его жены мексиканки, а сам он решил провести ночь на улице, поджидая Гилберта Ханну.

Когда до утра было еще далеко, она потихоньку выскользнула из дома, чтобы составить Мэтту компанию — все равно ей не спится, объяснила она. Небо было усеяно яркими звездами, светила почти полная луна, их овевал легкий, наполненный ароматами олеандра ветерок, и у него голова шла кругом. Но он не должен проявлять слабость, сказал он себе, — ни сегодня, ни завтра; по крайней мере, до тех пор, пока не заслужит право ее любить. После той ночи в гостинице «Менгер-Хаус» он дал себе слово больше не подвергать ее риску остаться с ребенком-безотцовщиной на руках. И так он просидел рядом с ней весь остаток ночи, разговаривая о чем угодно и запрещая себе то, к чему обоих их так тянуло.

А сейчас он чувствовал себя настолько усталым, что у него все плыло перед глазами. Между тем было еще довольно рано, солнце едва достигло зенита, а это означало, что светло будет еще восемь, а то и девять часов. Но он был намерен довести себя до полного изнеможения, лишь бы выдержать эту ночь. Сегодня ночью некому будет играть роль дуэньи.

Подняв с земли охапку дров, он отнес их к поленнице под деревом и аккуратно уложил. Глядя на результаты своего труда, он подумал, а чем бы занимались сейчас Дру и Уэйн, если бы остались в живых. Наверно, трудились бы на ферме. Холодными зимними ночами они, бывало, все трое сбивались в кучу под старыми перинами и подолгу разговаривали о том, что с ними будет, когда они станут взрослыми. Дру мечтал купить себе большой участок земли где-нибудь на берегах Камберленда, там, где земля черная и плодородная, где все растет легко и быстро и где не нужно уговаривать каждый жалкий росточек появиться наконец из твердой глины на поверхность. Уэйна же интересовали животные. Он любил их. Не было у них на ферме ни одного живого существа, которому он не дал бы имени, включая даже цыплят. Он умел обращаться с животными, и они все его любили. Флора, их старая корова с обвисшими боками, давала больше молока, когда доил ее Уэйн. Но главной его мечтой были овцы, очень много овец. Он всегда говорил, что когда-нибудь у него будет самая большая отара во всем штате Теннесси.

Их мечты ушли вместе с ними. Все, что им удалось получить, — это по крохотному клочку теннессийской глины на каждого: как раз столько, чтобы было где их похоронить. А он, самый младший сын, не захотел оставаться на старом месте; он стремился заняться чем-то более чистым, он хотел жить там, где грязь не попадала бы ему под ногти и где он не должен был бы гнуть спину, толкая перед собой этот ненавистный плуг. Глядя сейчас на свои грязные руки, он не мог удержаться от иронической улыбки.

Верена в некотором отношении напоминала ему Уэйна. Когда прошлым вечером они возвратились в Сан-Анджело, он подумал, что было бы неплохо обзавестись собакой. Она смогла бы вовремя предупредить, если бы Ханна попытался застигнуть их врасплох. И вот он подобрал самого несчастного бездомного пса, какого только смог найти, и, когда они привезли его утром на ферму, Мэтт, чтобы песик не вздумал удрать, скормил ему пару свежих кроликов. Лай у проклятой псины оказался столь оглушительным, что мог бы разбудить и мертвого, а рычал он так грозно, что распугал всех койотов. Но Верена, проявив поистине изощренное чувство юмора, назвала пса Дружком. И через какой-то час он уже преданно ходил повсюду за ней, не отставая ни на шаг, совершенно при этом забыв, кто на самом деле покормил его. Но, может быть, это и к лучшему. По крайней мере, если он уедет, у нее останется защитник.

Он снова загнал себе занозу, на сей раз в ладонь, и она сидела так глубоко, что могла загноиться. Он попытался вытащить ее зубами, но никак не мог ухватиться. К концу дня, как он знал, рука может всерьез разболеться.

Краем глаза он увидел Верену; она несла большое ведро с мокрым, свежевыстиранным бельем, за ней семенил Дружок. Мэтт повернулся в ее сторону и крикнул:

— Ты купила вчера мазь в лавке Вэка?

— Нет, но я нашла баночку с мазью под кроватью! — прокричала она в ответ.

Поставив ведро на землю, она метнулась к дому прежде, чем он успел сказать, что сам сходит за мазью. Не прошло и минуты, как она появилась с баночкой в руке и, подойдя к нему, спросила:

— Волдырь?

— Нет, заноза.

— На какой руке?

— На левой.

Взяв его руку в свою, она внимательно разглядела занозу и сказала:

— Не нравится мне твоя заноза. Тут нужна иголка, прежде чем прикладывать мазь.

Она подняла голову, в ее глазах заиграли золотистые искорки, словно тысячи отраженных солнц, и у него просто захватило дух от ее красоты. Неприкрытое желание, овладевшее им в эту минуту, было откровенно написано на его лице.

— Я… пожалуй, схожу за иголкой.

— Постой, — он сжал ее руку. — Рена…

И вдруг за их спиной раздался собачий лай. Дружок подбежал, скуля и подвывая, и начал носиться вокруг них. А когда Мэтт заключил Верену в объятия, животное, словно обезумев, стало бросаться на него и яростно лаять.

— Проклятый пес ревнует, — пробормотал он, отрываясь от ее губ: — Господи, Рена, я так больше не могу.

— Я тоже, — нежно ответила она, обвивая руками его шею.

Ее тело крепко прижалось к нему, и в этот момент он услышал выстрел. Пуля угодила в ветку в нескольких сантиметрах над ее головой, сбив несколько листьев. Отстранившись от Верены, он подтолкнул ее к поленнице и закричал:

— Быстро за дрова!

Она бросилась в укрытие; тут прогремел второй выстрел. Пуля ударила в землю рядом с собакой, едва не задев животное.

«Генри» лежал на земле, рядом с топором в другом конце двора. Выхватив «кольт», Мэтт низко пригнулся и, прячась за поленницей, попытался определить, откуда стреляют. Но ничего, кроме холмика в семидесяти-восьмидесяти метрах от фермы, он не увидел. Так или иначе, это слишком далеко для револьвера.

На солнце ослепительно сверкнула сталь, и в ту же секунду над ухом Мэтта просвистела третья пуля. Мэтт ринулся через двор за винтовкой, пес понесся к холму, а Верена за их спиной помчалась к дому.

Бросившись на землю, Мэтт перекатился по щепкам к «генри», схватил его, тут же вскочил и выстрелил. Человек за возвышением приподнялся, чтобы прицелиться в собаку, и в этот момент из дома выбежала Верена с дробовиком в руке.

— Нет, — закричала она, — он же убьет Дружка!

Проклятый пес был как раз на линии прицела винтовки; он мчался, готовый вцепиться в стрелявшего, но вдруг взвизгнул, упал и покатился вниз по холму. Мэтт выстрелил, но бандит успел укрыться. Обливаясь слезами, Верена вскинула дробовик.

— Не стреляй, слишком далеко! — прокричал Мэтт. — Только напрасно израсходуешь дробь!

Но она бросилась бежать, крикнув ему через плечо:

— Он все равно меня не убьет — он думает, я знаю, где оно спрятано!

— Не делай глупостей!

— Он убил мою собаку!

Но в этот момент Дружок умудрился подняться на ноги, а затем, зарычав, взвился в воздух и обрушился на врага. Послышались проклятия, перемежающиеся с рычанием, и Мэтт увидел, как бандит, используя ружье как дубинку, наносит собаке удар за ударом. Она снова жалобно взвизгнула и повалилась наземь.

Верена, успевшая добежать почти до вершины холма, прицелилась и нажала на курок. Отдача сбила ее с ног, она упала на землю, и очередная пуля, выпущенная бандитом, пролетела мимо. Мэтт, бежавший за Вереной, произвел подряд несколько выстрелов, чтобы отвлечь противника на себя. И тот совершил роковую ошибку: он поднялся из-за укрытия, чтобы прицелиться, и его настигла пуля из «генри», отчего он завертелся на месте, упал ничком, а затем из последних сил пополз, стараясь спрятаться за вершиной холма. Но тут его настигла раненая собака.

Мэтт, держа противника под прицелом винтовки, стал подниматься дальше по склону холма.

— Дружок! — позвал он.

Тот, все еще не в состоянии успокоиться, стоял над лежащим светловолосым человеком и издавал глухое рычание. Взмахом руки Мэтт дал знак Верене, чтобы она оставалась на месте, а сам подошел к бандиту поближе. То, что он увидел, было не для слабонервных. Лицо Гиба Ханны было обезображено залпом из дробовика, но сбила его пуля из винтовки, угодившая в левое плечо.

Увидев, что Ханна пытается что-то сказать, судорожно открывая пенящийся кровью рот, Мэтт склонился над ним и услышал, как тот, задыхаясь, произносит последние слова:

— Надул… забрал… мою долю… золота. Кончил… его… за это.

— А как насчет других?

— Тоже… убрал. Всех… кроме…

— Пирса и Джексона?

— Кретины… смылись… и Мак…

Ханна провел рукой по рту, пытаясь сбросить с него пену, судорожно кашлянул, и глаза его закатились. Голова безжизненно запрокинулась назад, и он замер, уставившись пустым взглядом прямо на солнце.

Мэтт отступил от него на несколько шагов назад и в этот момент подошла Верена.

— Не смотри на него — зрелище не из приятных.

Повернувшись к ней, он обнял ее, даже в этот момент наслаждаясь ее близостью:

— С ним покончено — и со всеми другими тоже. Думаю, больше никого не осталось.

Он нежно провел рукой по ее спине и тихо сказал:

— Не нужно было этого делать, Рена, — я думал, он убьет тебя раньше, чем я успею выстрелить.

— Я была уверена, что он не убьет меня, пока не доберется до золота. Я была единственная, в кого он не должен был стрелять. И когда я увидела, что он творит с Дружком…

Пес бочком подобрался к Верене и положил окровавленную голову ей на туфлю. Боясь опустить на него глаза, она крепче прильнула к Мэтту и прошептала:

— Наверное, он умрет, да? И я не смогу спасти его?

Он выпустил ее из объятий и, отступив назад, опустился на корточки возле животного.

— Посмотрим, посмотрим, — проговорил он, ощупывая собаку.

— Так, его задело дробью, разорвано ухо, но я не нахожу на нем особенно больших дыр.

И он погладил костлявую морду собаки, стараясь успокоить ее.

— Ну что, герой? Идем-ка теперь домой, — мягко проговорил он, а затем, взглянув на Верену, добавил: — Если ты сможешь нести оба ружья, я понесу его.

Он взял Дружка на руки и пробормотал:

— Знай я, какой ты тяжелый, я выбрал бы кого-нибудь поменьше, можешь быть уверен. Подумать только, даже сейчас, хоть он и такой тощий, в нем, пожалуй, не меньше тридцати килограммов.

Где-то на полпути Дружок решил, что с него уже хватит и, вырвавшись из ноющих от усталости рук Мэтта, спрыгнул на землю, и остальную часть пути пробежал на своих четырех.

— Я бы сказала, он будет жить, — заявила Верена.

— Похоже на то.

— Теперь, я думаю, нам больше не нужно беспокоиться насчет золота, — вздохнула она. — Видимо, оно ушло от нас навсегда.

— Ты и в самом деле будешь так сильно переживать, если не найдешь его?

Она посмотрела на него, на его взъерошенные волосы, темные глаза, мужественный разворот его сильных плеч и поняла, что всему наступил конец. Пройдет немного времени, и он покинет ее.

— Нет, — ответила она сдавленным голосом, — оно и так принесло слишком много горя. Да я никогда и не считала, что мое счастье состоит в золоте или деньгах. В случае если бы я отыскала его, я бы наняла самого лучшего адвоката, которого можно найти за деньги, и он бы вел твое дело, если бы ты не передумал предстать перед судом. Но я, несмотря ни на что, по-прежнему надеюсь, что ты не сделаешь этого.

— Я хочу, чтобы у меня было честное имя, Рена. Я не собираюсь всю жизнь прожить под тенью имени Маккриди.

— Я не совсем тебя понимаю.

— Когда я предам себя в руки закона, я хочу сделать это под своим собственным именем — под именем Морган.

— Морган? — повторила она.

— Да. Мэтью Джеймс Морган. И поверь мне, Маккриди — это самая большая ложь из всего того, что я тебе рассказал. Все остальное — в той или иной степени правда.

— Включая то, что ты из Теннесси и все прочее?

— Да. А что ты скажешь, — улыбнулся он, — если я предложу тебе провести еще одну ночь в «Менгер-Хаусе»? — И, прежде чем она успела ответить, добавил: — Первым делом я хотел бы искупать собаку и сам хорошенько помыться, а потом надо отправляться в Сан-Антонио.

У нее все так и застыло внутри:

— Понимаю.

— У меня там есть одно дельце — и у тебя, кстати, тоже.

Она стояла перед ним с недоуменным видом, и он тихо сказал:

— Ведь ты для этого сюда и приехала, разве не так? Ты ведь сама говорила, что хочешь понять, почему он оставил вас.

— Да, но… но как насчет тебя?

— Мне и самому нужно получить кое-какие ответы. Ну, и пока я буду там находиться, почему бы мне не сыграть две-три партии в покер на крупные ставки? Я чувствую, что сейчас у меня полоса везения. Итак, что ты на это скажешь?

— Даже не знаю.

— Я угощу тебя самым большим бифштексом, который только можно найти в Сан-Антонио, — пообещал он. — И обязательно закажу еще одну бутылку того вина. Мы с тобой займем самую лучшую комнату в гостинице и, если мне повезет в игре, устроим себе грандиозный праздник.

Глядя в теплую глубину этих темных глаз, любуясь его нетерпеливой мальчишеской улыбкой, она внезапно ощутила, как все остальное отодвигается на задний план. Да, мама предостерегала ее от опасных мужчин, но в то же время она не раз повторяла, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. Пусть даже он и покинет ее послезавтра или через неделю, но, пока этого не случилось, она будет любить его всем своим сердцем, всем телом и всей душой.

На губах Верены медленно заиграла улыбка, ее глаза излучали тепло, и она тихо проговорила:

— Мне долго не нужно собираться, Мэтт. Я тоже приведу себя в порядок, приготовлю для собаки еды на несколько дней, выставлю во двор ведро воды и через час буду готова.

Верена сидела рядом с Мэтью Морганом и нетерпеливо ожидала, когда же к ним наконец выйдет банковский кассир, исчезнувший за дверью с толстым стеклом. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем тот появился и провозгласил:

— Мистер Пойнтер готов вас принять.

Комната, в которую их пригласили, была темнее других помещений в банке — возможно, из-за стен, обшитых панелями темного дуба, а в воздухе чувствовался запах политуры. Из-за огромного стола поднялся крупный мужчина и, протянув ей руку, спросил:

— Мисс Хауард, не так ли?

— Да. — Повернувшись к Моргану, она улыбнулась и добавила: — А это мой хороший друг, мистер Морган.

— Морган, вот как? — Указав на два тяжелых дубовых стула, банкир сказал: — Прошу вас, садитесь.

Затем он снова сел в свое кресло и, прокашлявшись, перешел прямо к сути дела:

— В вашей записке сказано, что Джон Хауард умер, не так ли?

— Да. — Вынув из сумочки письмо мистера Хеймера, она протянула его через стол мистеру Пойнтеру и сказала: — Я узнала о его смерти из этого письма. Его написал адвокат моего отца.

— Бедняга Хеймер, — пробормотал банкир, качая головой. — Я его знал очень неплохо. Такой хороший человек — и такой страшный конец.

— Я не была с ним лично знакома, — призналась она. — Как я понимаю, он не считал необходимым известить о смерти моего отца непосредственно вас?

— Сомневаюсь, что ему было хоть что-то известно об этом деле. Когда ваш отец передал этот документ на хранение в наш банк, он попросил (и просьба его, заметьте, была исполнена) сохранить все это в тайне.

Сообщив это, он открыл нижний ящик стола и достал оттуда большой конверт из коричневой оберточной бумаги.

— Как вы можете сами видеть, конверт по-прежнему запечатан, что отвечает пожеланиям нашего клиента. Я его достал их хранилища лишь сегодня, после того как утром получил вашу записку.

— Благодарю вас. — Она приняла конверт трясущейся рукой и спросила: — Может быть, он вам сообщил, что находится в этом конверте?

— Нет. Насколько я помню, он сказал, что там семейные бумаги, и этим ограничился. — Он нашел среди конвертов на столе лист бумаги и протянул его Верене: — Если вы намерены забрать бумаги с собой, мне понадобится расписка.

— Да, разумеется.

— И если вы хотите вскрыть конверт без свидетелей, я готов на несколько минут выйти из кабинета, — любезно предложил он.

— Нет, в этом нет необходимости. Я… я бы предпочла забрать бумаги с собой в гостиницу и рассмотреть их там, в своей комнате.

Взяв протянутую ручку, она быстро написала на бумаге «Верена Мэри Хауард» и, пододвинув ее к нему, произнесла:

— Благодарю вас.

— Не стоит. Но я полагаю, мы еще будем иметь удовольствие увидеть вас здесь, прежде чем вы покинете город. — Она встала, и он последовал ее примеру: — Примите мои сочувствия. Джон был прекрасным человеком.

Как только они вышли на улицу, на палящее техасское солнце, рука Мэтта соскользнула с ее локтя к пальцам ее руки:

— Если не хочешь, чтобы я присутствовал, когда ты будешь его вскрывать, я не обижусь.

— Ну что ты, конечно, хочу. — Она бросила на него быстрый взгляд и, заставив себя улыбнуться, пробормотала: — Ты ведь не будешь возражать, если я хорошенько всплакну?

— Нет, не буду. — Он в нерешительности помолчал, а затем произнес: — Раз мы уже оказались здесь, я бы хотел заглянуть на телеграф, если ты, конечно, не против. Хочу проверить, не получен ли ответ на мою телеграмму.

— А я и не знала, что ты давал телеграмму.

— Ее давал Хиггинс, когда привез сюда Пирса и Джексона. Может быть, еще рано спрашивать, но я все-таки хотел бы проверить. Если новости будут плохими, поплачем вместе.

Он зашел сам, а она его ждала на улице. Вышел он, заметно посерьезнев.

— Пока ничего, — сказал он, беря ее за руку.

На обратном пути в «Менгер-Хаус» он казался чем-то озабоченным, даже отчужденным. Затем, когда они подошли к входной двери, он резко остановился и сказал:

— Я не хотел, Ре на, чтобы все так получилось — мне хотелось, чтобы все было по правилам.

— О чем ты?

— Я не хочу знать, что в этом конверте. Если он оставил тебе пятьдесят тысяч долларов золотом, ты обеспечена на всю жизнь, и я тебе больше не буду нужен.

— А если не оставил?

— Пока еще не знаю. — Его руки сжали ей плечи, и он сказал: — Я хочу, чтобы ты зашла в гостиницу сама. Поднимись в комнату, вскрой конверт и прочти то, что внутри.

— А ты куда пойдешь?

— Просто прогуляюсь по улице.

Она была в полной растерянности и не знала, что подумать:

— Но что все-таки произошло?

— Ничего, просто мне надо кое о чем поразмыслить.

— Ты все-таки получил ответ на свою телеграмму, и новости оказались плохие, не так ли? — осмелилась она спросить.

— Нет, просто я считаю, что если тебе предстоит стать богатой, то тебе имело бы смысл подумать, чего ты по-настоящему хочешь.

— Но я и так знаю, чего хочу.

— Ты все еще мыслишь, как Верена Хауард, незамужняя школьная учительница из Пенсильвании. Но стоит тебе превратиться в состоятельную мисс Хауард, твое отношение ко всему может в корне измениться.

— Нет, это не так.

— Послушай, я вернусь часа через два, максимум через три.

— Но…

— Ты ведь взяла с собой зеленое платье?

— Да.

— Мне хочется, чтобы ты сегодня его надела. — Он наклонился к ней и нежно поцеловал в губы, затем отодвинулся и произнес: — Ты должна мне верить.

Глядя ему вслед, она не могла не подумать, а не означает ли все это простую вещь: как только он увидит, что с ней все будет в порядке без его помощи, он сразу же исчезнет. Повернувшись к гостинице, она с опаской посмотрела на конверт, страшась того, что может оказаться внутри. И ее охватило какое-то дурное предчувствие. Ей не нужны эти деньги, если они достанутся ценой потери Мэтта Маккриди — нет, Мэтта Моргана, поправила она себя. Морган… Трудно было привыкнуть к его настоящему имени — ведь с первого дня знакомства она называла его Маккриди.

Она медленно поднялась по устланной ковром лестнице наверх и вошла в комнату, в которой они сегодня будут вместе. Если только он вернется. Но он должен вернуться. Она обещала ему эту ночь.

Окинув взглядом комнату, названную портье, лучшей, в гостинице, она прежде всего обратила внимание на букет роз в большой вазе на маленьком дубовом столе. Подойдя к нему, она села и стала рассматривать надпись на конверте. Надпись была лаконичной — «Верене Хауард», но почерк был знакомый. Такая же надпись была и на Библии, подаренной отцом, когда ей исполнилось семь лет. В то время он хотя бы делал вид, что религия для него что-то значит.

Сделав глубокий вдох, она сломала сургучную печать и открыла конверт. Первый листок в бумагах оказался письмом. Держа его дрожащей рукой перед собой, она прочла следующее:

«Дорогая моя Рена!

Наверное, мне никогда не было так трудно писать, как сейчас, когда я пишу это письмо. Ты, должно быть, ненавидишь меня. Не уверен, хотелось бы тебе это знать или нет, но все же скажу, что твое мнение обо мне не может быть ниже моего мнения о себе. И не буду пытаться тебе объяснить, как порядачного человека может испортить его собственная алчность.

Нет, я не прошу, чтобы меня простили, Рена. Какие-то несколько слов не могут искупить долгие годы небрежения, да я и не рассчитываю на это. Но ты — это все, что осталось у меня в этом мире, и теперь, когда мои былые грехи все более преследуют меня, давая мне все меньше надежд на продолжение моего дальнейшего существования, я хочу передать тебе все, что остается после меня.

Ферма теперь твоя, и ты вольна или оставить ее себе, или продать. Все остальное, чем я владею, находится на попечении мистера Пойнтера из банка, в котором ты получила настоящее послание. Я молю тебя не судить меня слишком строго за все то, что я намерен тебе сейчас поведать, но я испытываю необходимость объяснить тебе, каким образом Демон Алчности довел меня до нынешнего состояния.

В конце 1864 года, неся патрульную службу, я и мои люди настигли и захватили повозку конфедератов, груженную партией золота. Посовещавшись, мы решили оставить золото себе, а я должен был позаботиться о его надежном хранении после нашего исчезновения. Но деньги развращают человека, дорогая моя Рена, и поскольку рядом со мной не было никого, кто мог бы меня остановить, я решил оставить все себе, для чего отвез золото в Мексику и поменял на деньги. По окончании войны я приехал в Техас, где мне повстречался один человек из моего отряда. Пришлось отдать ему половину, чтобы он молчал. С тех пор я его больше не видел.

Купив ферму и надежно спрятав деньги, я собирался притаиться там на несколько лет и только потом начать их тратить. Но прошлое преследует и терзает меня, и я понимаю, что жить на этом свете мне осталось считанные недели. Я дал указания Пойнтеру, моему банкиру, вложить оставшиеся двадцать тысяч долларов в железнодорожные акции. Ты можешь или оставить эти акции, дав им и в дальнейшем расти в цене, или получить за них деньги. Я просто считал, что в виде ценных бумаг спрятать деньги будет легче.

Так что, моя дорогая Рена, мне только остается молить Бога, чтобы эти деньги принесли тебе больше счастья, чем мне.

Всегда, даже в бесчестье, твой папа».

Итак, она получила двадцать тысяч долларов железнодорожными акциями. А с ними — подтверждающие сертификаты. Она еще раз перечитала последние строчки письма. Подумать только, у него было двадцать тысяч долларов, а он жил на этой убогой ферме. Имея такие деньги, он даже не осмеливался их тратить. Что ж, зато она осмелится. Если Маккриди… то есть если Морган позволит ей, она наймет самого лучшего адвоката для его защиты.

Вложив бумаги в конверт, она поспешила в банк, где обсудила с мистером Пойнтером, как лучше продать акции. По его настоятельному совету, она решила не торопиться и до конца месяца подумать. Он уверил ее в своей готовности сделать так, как она посчитает нужным; окончательный выбор останется за ней.

Выйдя из банка и направляясь в гостиницу, она мысленно твердила себе, что теперь она богата, хотя, положа руку на сердце, не чувствовала никакой перемены.

Теперь нужно поскорее разыскать Мэтта, он должен узнать, что все подтвердилось, хотя бы отчасти. Пусть не пятьдесят тысяч, но все равно это целое состояние.

Переходя улицу, на другой стороне которой была их гостиница, она вдруг почувствовала, что от первоначальной пьянящей радости у нее не осталось и следа. Реальность была такова, что ей достались краденые деньги, на которые она, по сути, не имела права — ни малейшего.

— Мэм! — Это был портье. — Мэм! Тут для мистера Маккриди телеграмма.

— Да, благодарю вас.

Телеграмма была на стандартном, сложенном вдвое листке желтой бумаги; по всей видимости, это и был ответ, которого ждал Мэтью. Но именно сейчас его, конечно, не оказывается на месте! После некоторого колебания она положила телеграмму в сумочку и быстро спросила:

— Где здесь ближайшее заведение, в котором играют в карты? Самое ближайшее?

Ее снабдили целым списком, и она не медля направилась на розыски. Может быть, Мэтт и не будет в восторге, но она не собирается сидеть на месте и покорно ожидать, когда он соизволит явиться и наконец расскажет, в чем дело. Далеко идти ей не пришлось: за первой же дверью, которую открыл ей огромный детина в черном костюме, она увидела Мэт-та, сидящего за столом в дальнем конце комнаты.

— Дамам вход запрещен, — решительно заявил детина.

— А я и не дама, — мрачно заявила она. — Я наследница.

— Что-что?

Пока привратник соображал, что это может значить, Верена, проворно проскочив мимо него, направилась сквозь облака удушающего сигарного дыма к столу, где сидел Мэтью Морган. Она бросила быстрый взгляд на стопки фишек перед ним и спросила:

— Надеюсь, ты закончил?

— Эй, дамочка, ему нельзя сейчас уходить, — запротестовал один из игроков. — Я проигрываю ему двести долларов.

— Ну что, Джордж, будем рассчитываться? — обратился к крупье Мэтт.

— Э-э, постойте-ка…

— Прошу прощения, семейные обстоятельства, — проговорил Мэтт и, взяв Верену за локоть, спросил: — Что, плохи дела?

Видя, как разгневанно смотрят на него остальные, она с прискорбным видом произнесла:

— Очень. Скорее всего до утра не доживет.

— Слышали — человек умирает?

Подождав, пока Джордж отсчитает шестьсот с лишним долларов, он подхватил Верену под руку и поспешил к выходу.

Она слышала за спиной недовольные возгласы, но не обращала внимания. Когда они вышли на улицу, она остановилась и вручила ему телеграмму:

— Вот почему я пришла. Надеюсь… надеюсь, это тот ответ, который тебе нужен?

Он развернул бумажку и прочел ее с таким серьезным выражением лица, какого она у него никогда не видела, но ничего не сказал, и сердце у нее забилось так сильно, что стало больно дышать. А он лишь положил телеграмму в карман и молча пошел дальше.

Дойдя до первого же переулка, он свернул за угол, увлекая ее за собой, и протянул выигранные деньги.

Она посмотрела сначала на них, потом на него и спросила:

— Зачем ты мне это даешь?

— Ты ведь хотела продать ферму, не так ли?

— Да, но…

— Если этого не достаточно, считай, что это задаток.

— Что?

— А у тебя плохие новости, да? Никакого золота не оказалось?

— Нет, но…

— Послушай, я понимаю, какое это для тебя разочарование, но зато для меня все упрощается. Я хочу, чтобы ты знала — я люблю тебя не из-за этих денег. И мне хотелось бы думать, что мое место — рядом с тобой, чтобы я мог оберегать тебя и заботиться о тебе.

— Но ты же так не любишь все, связанное с фермерством, — слабым голосом проговорила она и лишь только потом уяснила значение его слов: — Что, что ты сказал?

— А что именно ты не расслышала? — спросил он с лукавым видом, и на лице его вспыхнула широкая мальчишеская улыбка.

Она почувствовала огромное облегчение, что бы в той телеграмме ни сообщалось, это, должно быть, не так уж и страшно.

— Даже не знаю, а почему бы тебе не повторить все сначала? — улыбнулась она в ответ.

— Даже не знаю, с чего начать.

Его лицо посерьезнело, он взял ее под руку, отчего по ее телу пробежала легкая дрожь, и произнес, глядя в эти чудесные глаза с золотистыми искорками:

— Мне, конечно, хотелось бы, чтобы все это было в более торжественной обстановке, но…

Он взял ее за руки, глубоко вздохнул и произнес:

— Знаешь, Рена, я никогда не думал, что захочу остепениться и начать новую жизнь, но, представь себе, я этого хочу.

У нее на глаза навернулись слезы, а он кивнул и провозгласил:

— Верена Мэри Хауард, готовы ли вы сменить свою фамилию на Морган? Теперь она свободна и незапятнанна.

У нее дрогнули губы, она высвободила руки и бросилась ему в объятия.

— Я уже думала, ты никогда не попросишь меня об этом, — прошептала она, уткнувшись ему в грудь. — Да, да — конечно, да!

Он стоял, крепко прижимая ее к себе, чувствуя щекой ее мягкие волосы, и думал, что счастливее его нет, наверно, никого на свете.

— Мой братишка Уэйн всегда мечтал разводить овец, — тихо произнес он. — Как ты к этому относишься?

— Я не знаю таких животных, которые бы мне не нравились. — Она шмыгнула носом, пытаясь сдержать слезы, а потом спросила: — Так все-таки что же было в той телеграмме?

— Ни в Луизиане, ни в Миссисипи ордера на мой арест никто не выдавал, так что меня никто не разыскивает и властям я не нужен.

Не обращая внимания на взгляды прохожих, она притянула к себе его голову и осыпала поцелуями его лицо.

— Зато тебя разыскала я, — нежно прошептала она, — и мне ты еще как нужен!

НАЧАЛО ВЕСНЫ,

1875 год

Из кухонного окна хорошо было видно поле, и Верена, на минуту оторвавшись от дел, смотрела, как Мэтт заканчивает последнюю борозду. Дойдя до конца поля, он вынул плуг из борозды и повел лошадей к сараю. Быстро отойдя от окна, прежде чем он успел ее заметить, Верена сняла передник и поспешила в спальню, чтобы заколоть шпильками волосы.

Мэтт тем временем распряг лошадей и завел их в стойла, после чего бросил каждой свежего сена и насыпал в кормушки овса. Выйдя из сарая во двор, он остановился и окинул глазами дом.

Да, жизнь была прекрасна — лучше, чем он мог когда-либо раньше себе представить, подумал Мэтт, глядя на свежевыбеленные стены, на обшитые оборками занавески на окнах. После некоторых колебаний он решил, что прежде всего умоется у насоса. Зачем нести грязь в дом, в котором поддерживается такая безупречная чистота.

Она совершила чудо, превратив заброшенный фермерский дом в уютный домашний очаг, создав в нем особую атмосферу, свойственную домам, в которых живут любящие женщины, наполнив его нарядными стегаными одеялами, фарфоровой посудой и множеством других красивых вещей. Сразу же после того как будет убран урожай кукурузы и закончены работы в огороде, он начнет пристраивать комнату по ее просьбе — светлую, солнечную комнату с южной стороны дома, где она сможет заниматься шитьем.

Вскоре ему придется нанимать помощников, без которых не управиться с растущей отарой овец. Почти сотня голов — вдвое больше, чем в прошлом году. Дружок охранял их поистине с волчьей свирепостью, и за всю зиму погибли от хищников всего две овцы.

Да, жизнь действительно была хороша. Настолько, что он редко когда вспоминал о балах в шикарных новоорлеанских салонах или речных пароходах на Миссисипи. Да, он еще позволял себе иной раз сыграть партию-другую в Сан-Анджело или в форте, но это уже перестало быть его всепоглощающей страстью. Теперь была Верена. И сейчас, спустя восемь месяцев после свадьбы, он по-прежнему мог сказать, что она самое лучшее, что было и есть в его жизни. Спустя восемь месяцев после свадьбы у него начинало бешено колотиться сердце от одной лишь дразнящей улыбки Верены.

Она оставила ему у насоса чистое полотенце и кусок домашнего мыла, заметил он, стягивая рубашку и оставшись в одних брюках. Двигая вверх и вниз металлической ручкой, он добился хорошей струи и, намылив лицо и волосы, сунул голову под кран. Чувствуя, как холодная вода возвращает силы его уставшему телу, он намылил свой могучий торс и смыл пену водой.

Закинув за плечо полотенце и подобрав с земли ботинки и рабочую одежду, он направился к заднему крыльцу и, приоткрыв дверь, взял оттуда чистую рубашку и надел на себя.

Воздух наполнял соблазнительный запах жареных цыплят, заставляя течь слюнки. Нет, лучше такой жизни просто ничего не бывает. Когда он заглянул в открытую дверь и увидел жену, у него сразу же пересохло во рту и он полностью забыл о еде. Поразительная красота этой женщины неизменно вызывала в нем томительное желание.

Склонившись над столом, Верена зажигала свечи вместо привычной керосиновой лампы. И когда она взглянула на него своими лучистыми золотисто-зелеными глазами, у него перехватило дыхание. Ее каштановые волосы были собраны в узел над стройной, изящной шеей, а глубокое декольте зеленого платья подчеркивало великолепие мраморно-белых точеных плеч. Она медленно подошла к нему, шурша атласным платьем, и протянула ему тонкий стакан.

— Это вино из бузины, — тихо произнесла она.

— Сегодня — какой-то особый день? — спросил он в недоумении.

— Да.

— Это ведь не день твоего рождения, я точно знаю.

— Нет.

— День Святого Валентина тоже уже прошел.

— Да.

Он залпом выпил вино и поставил стакан на стол. Она была так близко, что он мог слышать исходящий от нее аромат лавандовой туалетной воды. От ее искристых глаз исходило теплое сияние.

— Что же ты не угадываешь дальше? — лукаво спросила она, обвивая руками его шею и прижимаясь к нему.

— А подсказать не хочешь?

— В некотором смысле это так же неожиданно, как морозный день в аду, — произнесла она срывающимся голосом и с загадочным выражением лица добавила: — А кроме того…

— Ну, ну?

— Хорошо, во-первых, мы отмечаем то, что ты вспахал поле.

Он обнял ее и, уткнувшись губами в ее мягкие волосы, спросил:

— А во-вторых?

— Во-вторых — мне уже не нужна отдельная комната для шитья, — прошептала она.

Она дотронулась языком до самого чувствительного места на его ухе и стала щекотать его, от ее теплого дыхания у него замерло все внутри.

— Хочешь знать, почему?

— Да, но немного позже, — пробормотал он, вынимая шпильки из ее волос; освободившись, они шелковистой волной упали ей на спину. — Сейчас меня волнует совсем другое.

Повернув ее к себе спиной, он обхватил ее руками, привлек к себе и стал расстегивать крючки на лифе платья.

— Без корсета? Какой сюрприз! — прошептал он, сжимая ладонями ее груди.

Коснувшись тугих сосков, он слегка стиснул их между пальцами и стал легонько потирать, чувствуя, как по всему ее телу пробегает ответная дрожь.

— Ты самое мое большое сокровище, Рена.

— Вот как?

— Представь себе.

— На прошлой неделе ты мне сказал, что больше всего на свете хочешь, чтобы в нашей жизни ничего никогда не менялось.

— Да, у меня есть все, о чем только можно мечтать.

Она запрокинула назад голову, наслаждаясь его ласками, и прошептала:

— Как ты думаешь, к августу комната будет готова?

— Возможно. Но ты ведь только что сказала, она тебе не нужна.

Повернувшись к нему лицом, она посмотрела на него через пелену нахлынувших слез и, улыбнувшись уголками губ, тихо проговорила:

— Нет, нужна, но не мне, Мэтт. В нашей жизни кое-что должно измениться.

Когда он понял значение ее слов, то в первый миг замер от неожиданности, а затем еще крепче прижал к себе, словно беря под свою защиту, и стал ласково гладить рукой ее волосы. Трудно было найти нужные слова, выразить нежность, которую он к ней испытывал.

— Рена, проживи я хоть сто лет, более счастливого дня у меня никогда не будет, — наконец сказал он.

— По крайней мере, до августа, — прошептала она и с нежной лукавинкой добавила: — А пока что весь дом в нашем распоряжении.

1

Не так ли, мсье? (фр.) — Здесь и далее примечания переводчика.

2

Разве я не прав? (фр.)

3

Джеймс Боуи(1796-1836) — американский солдат и авантюрист. Его имя известно благодаря изобретенному им длинному охотничьему ножу «боуи».

4

Эспаньола — одно из названий острова в Карибском море, открытого Колумбом в 1492 г. Другие названия — Гаити и Санто-Доминго.

5

В англоязычных странах обручальное кольцо носят на левой руке.

6

Имеется в виду Гражданская война в Америке 1861 — 1865 гг.

7

Конфедераты — солдаты Армии Конфедерации (Южных штатов) в Гражданской войне 1861 — 1865 гг.

8

Рейнджер — полицейский из специального конного патрульного подразделения в сельской местности.

9

Ироничная ссылка на веселого распутника Лотарио, персонажа пьесы английского драматурга Николаса Роу (1674-1718) «Прекрасная грешница».

10

Квакеры, или Общество друзей, — члены религиозной христианской общины, не приемлющей любого рода насилия.

11

Мятежник — так северяне называли солдат-южан во время Гражданской войны 1861 — 1865 гг., относясь к ней как к мятежу южных штатов.

12

Янки — так южане называли солдат-северян во время Гражданской войны. Ныне жители южных штатов называют так жителей северных штатов, т. е. Новой Англии, а англичане — всех американцев.

13

Сукновальная глина — глина, служащая для валяния сукон; обладает адсорбирующими (впитывающими) свойствами.

14

Рил — народный хороводный танец.

15

Цитата из Шекспира приводится в переводе Т. Щепкиной-Куперник.

16

Альфонс — мужчина, находящийся на содержании у любовницы, как правило, старше его по возрасту.

17

Где… (исп.).

18

Да… да… (исп.).

19

Где… (исп.).

20

Ранчо — где ранчо? (исп.)

21

Спасибо, мой друг (исп.).

22

Для (исп.).

23

Восток — так американцы называют северо-восточную часть страны, в первую очередь штаты Новой Англии.

24

Роберт Геррик (1591 — 1674) — английский поэт, мастер любовной лирики. Коррена (точнее — Коринна) — персонаж одного из его произведений.

25

Мятеж — так северяне называли Гражданскую войну 1861 — 1865 гг. между Севером и рабовладельческим Югом.

26

Брэксон Брэгг (1817-1876) — бригадный генерал, сражавшийся на стороне южан.

27

Ямс — род сладковатого картофеля.

28

И побыстрее! (исп.)

29

Стивен Остин(1793 — 1836) — один из основателей штата Техас.

30

Гомстед — название земельных наделов в США.

31

«Мешочники» — презрительное прозвище, которое давали мятежники-южане приезжим северянам после Гражданской войны 1861 — 1865 гг.

32

Хижины, лачуги (мексикан., исп.). Слово напоминает английское «jackals» («шакалы»), отчего и возникло недоразумение.

33

Мэтью не без иронии говорит об американской писательнице из северного штата Коннектикут Харриет Бичер-Стоу (1811 — 1896), авторе романа «Хижина дяди Тома».

34

Стивен (традиц. Стефен) (1097-1154) — король Англии с 1135 г. Дочь короля Генриха 1 Матильда, считая себя наследницей престола, пыталась начиная с 1139 г. сместить Стивена с трона, отчего возникла гражданская война, продолжавшаяся до 1153 г.

35

Ричард I Львиное Сердце (1157-1199) — король Англии с 1189 г.; многочисленные военные подвиги сделали его героем многих средневековых легенд. Во время одной из войн попал в плен к Леопольду, герцогу Австрийскому.

36

Сарацины — древнегреческое или римское название арабов, с которыми воевал Ричард Львиное Сердце.

37

Джон (1166-1216) — король Англии с 1199 г.

38

Беренгария — жена Ричарда Львиное Сердце.

39

Элеонора Аквитанская (1122 — 1204) — королева Франции (1137 — 1152) в качестве жены Людовика VII, а затем Англии (1152-1189) — в качестве жены Генриха II; мать Ричарда Львиное Сердце.

40

Ганфайтер — человек (часто — ковбой), мастерски владеющий оружием. Ганфайтеров нанимают для личной охраны и как киллеров.

41

Геттисберг — город в Пенсильвании, близ которого в 1863 г. состоялось одно из крупнейших сражений Гражданской войны.

42

Армия союза — регулярная армия союза северных Штатов во время Гражданской войны 1861 — 1865 гг. с южными штатами (Конфедерацией).

43

Уравнивать (чью-либо ставку) — требовать от партнера по игре в покер показать карты на руках и при этом делать свою ставку, равную ставке партнера. Если же игрок решил сделать ставку выше, чем ставка партнера, т. е. повысить ее, то требовать от партнера показать карты он уже не может.

44

Аламо — испанская католическая миссия-крепость, место героической обороны техасцев во время борьбы за независимость от Мексики в 1836 г.

45

Спасибо (исп.).

46

Нэшвилл — город в штате Теннесси.

47

Камберленд — река, текущая через штат Теннесси. На ней расположен город Нэшвилл.

48

Конфедератское золото — золото конфедератов, т. е. Армии Конфедерации (южан).

49

Скваттер — поселенец на незанятой или государственной земле.

50

Соляной столп — согласно Библии, жена Лота (племянника родоначальника евреев и арабов Авраама) при бегстве из города Содома оглянулась, несмотря на запрет Бога, за что была превращена в соляной столп.