Я сидел за компьютером Бернарда, окруженный бумагами Бернарда, и сам как бы стал Бернардом. Аж передернуло. Но еще сильнее удручала куча документов, в которые требовалось вникнуть. Мой рабочий стол диспетчера компьютерной группы представлял собой ландшафт преисподней, однако только верхний слой бумаг нуждался в какой-никакой обработке, все остальное было ерунда и мусор, создающие фон. Потом я занял место TCP. Терри не особо утруждал себя бумаготворчеством. Те немногие документы, над которыми он работал, были спрятаны подальше от чужих глаз и выглядели полной абракадаброй – изучай не изучай, все равно ничего не поймешь. Задним числом переезд на место TCP казался не таким уж плохим поворотом судьбы. Бернард – другое дело, Бернард – библиотекарь. У него везде порядок. Даже не слезая с кресла, я отчетливо различал три здоровенные стопки бумаг, пахнущие рабочим потом и разложенные по лоткам с аккуратными наклейками. На одном лотке была прилеплена наклейка «Кадры» – чур меня, чур, до него я и пальцем не дотронусь. На втором – «Жалобы и происшествия». Мне и в эту кипу не хотелось лезть, но еще печальнее обстояли дела с третьим лотком, помеченным «Разное», – самый коварный вариант. В нем могло оказаться вообще все что угодно. Бернард мог, не разобравшись, сунуть туда заявки от конкурирующих организаций – мафии или ямайских ярди – на участие в наборе студентов. И уж совсем страшно – обнаружить случайно завалявшийся снимок Бернарда в сбруе мазохиста. Лучше всего начать с жалоб, университет обязался отвечать на них не позднее чем через неделю. Слава богу, причины жалоб – большинство поступало от откровенных сумасшедших – нам устранять не полагалось.
      Я пролистал пачку бумаг. Первая пятерка жалобщиков сетовала на нехватку компьютеров, вторая – опять на нехватку компьютеров и на то, что в туалетах на третьем этаже воняет рвотой. Потом шла записка от охраны, они в очередной раз поймали в кабинке библиотеки бомжа. Следом еще одна – предложение обязать студентов предъявлять свои студбилеты, чтобы легче было отличать их от бомжей. Далее снова парочка гневных тирад по поводу нехватки компьютеров. Едкие нападки на работников университета за то, что потворствуют разговорам по мобильникам. Едкие нападки на работников университета за то, что, как фашисты, ограничивают разговоры по мобильникам. Еще пяток горьких упреков по поводу нехватки компьютеров. Сообщение об эксгибиционисте, которого видели на отделении семиотики. И опять призывы установить больше компьютеров. Кража сумочки. Копия жалобы, направленной в охрану, от студента-пенсионера, который смотрел в окно на занятиях по экономике и увидел на газоне двух студентов со спущенными штанами, стоящих друг против друга. Перед ними на коленях стояли две студентки, энергично растирая ладонями их члены, – очевидно, «устраивали некое соревнование». Штрафы. Еще штрафы. Опять компьютеры. Просьба нанять на работу в учебный центр хоть одного человека, который не был бы идиотом. Зазвонил телефон.
      – Здравствуйте. Говорит Пэл Далтон, менеджер учебного центра…
      – Здравствуйте, мистер Далтон. Меня зовут Мэри Пиледжи…
      – Прошу прощения…
      – За что? Вы в чем-то провинились?
      – Простите, я хотел сказать «Прошу прощения, повторите вашу фамилию». Я не расслышал.
      – А-а, ясно. Мэри Пиледжи.
      – Э-э… А нельзя ли по буквам?
      – Разумеется. Неужто я собственную фамилию по буквам не смогу произнести?
      – Да, конечно. Простите. Не могли бы вы… Произнесите вашу фамилию по буквам, пожалуйста.
      – П – И – Л – Е – Д – Ж – И.
      – Спасибо. Итальянская?
      – Да.
      – Полагаю, вы – иностранная студентка?
      – Нет. Я из «Новостей».
      «Новости» – местная газетенка. Я никогда ее не читаю, хотя она не поганее любой другой местной газетенки, забитой под завязку саморекламой мелких компаний («Дерек Бромли, крайний слева, получает премию лучшего работника месяца из рук директора Джейн Набс»), письмами разъяренных учителей-пенсионеров, требующих от местного совета отремонтировать, наконец, дождевые стоки, и групповыми фотками школьников, членов клуба, бывших сокурсников и т. п., чтобы все, кто на фотофафии, и все, кто их знают, обязательно купили газету. Однако проблема заключалась не в моем отсутствии интереса к местной газете, но в общеизвестном факте: «Новости» проводили политику остракизма по отношению к университету. Трудно сказать, с чего все началось. Наверное, газета должна иметь хоть какой-то объект ненависти, иначе у нее не будет собственного лица. Порочить местных жителей не годится – покупать перестанут. Вот и получается, что ненавидеть университет и местный совет – самое оно, ведь даже работники этих учреждений пышут к ним ненавистью.
      – Вы – репортер «Новостей»?
      – Нет, только собираю материалы. Я хотела расспросить вас о строительстве нового корпуса. Оно ведь уже идет полным ходом, не так ли?
      – Да.
      – Без происшествий?
      – Каких еще происшествий?
      – Ну, всяких разных…
      – Да, я упал в яму, ну и что? Вряд ли это заслуживает внимания прессы.
      – Вы упали в яму?
      – Ну да. Я бежал, заслоняя лицо от дождя детским зонтиком… Короче, это неважно. Не пишите об этом.
      – Значит, помимо вашего падения в яму все идет хорошо? Никаких препятствий, находок, ничего такого?
      – Нет. Скука одна. Совершенно ничего интересного.
      – Ну хорошо, большое спасибо.
      – Не за что.
      – До свиданья.
      – Чао, – с выражением произнес я.
      – Что вы сказали?
      – Ничего. До свиданья.
      Стоило положить трубку, как телефон немедленно зазвонил снова. На проводе была секретарша Джорджа Джонса.
 
      – Слушай, кишки просто узлом закручивает. Никакой мочи нет. Не надо было пить красное, знал ведь, что красное мне не в жилу. Чтоб я еще раз… – Джордж откинулся назад и протяжно, раскатисто отрыгнул. – О-ох, полегчало.
      В данный момент находиться в кабинете Джорджа и слушать, как он рыгает, было предпочтительнее, чем сидеть в приемной. Потому что, когда я проходил через приемную, мне со стула улыбнулась Карен Роубон – женщина, находиться рядом с которой казалось мне ужаснее, чем рядом с каким-нибудь средневековым валлийцем, справляющим все физиологические нужды одновременно.
      – Короче. Пэл, ч-черт, не успели мы тебя назначить муцем, как ты залез на стол и покрыл матом библиотекарей. Не мог подождать пару дней? Для видимости хотя бы.
      – Да уж… Извините, Джордж. Боюсь, у меня от усталости совсем мозги набекрень съехали, и кофеина я тоже перебрал. А тут Карен подвернулась.
      – Какова? Злобная мелкопузая вертишейка.
      – Я как официальное лицо воздержусь от комментариев.
      – Как ты уже догадался, она сразу побежала кляузничать Дэвиду Вульфу своему непосредственному начальнику, размечталась, что тебе сделают харакири, а потом нанижут твою голову на шест. Вульф, крючкотвор херов, все сделал по инструкции: подал письменную жалобу своему непосредственному начальнику – Кейту Хьюзу. Слава богу, сработал природный инстинкт Кейта не лезть ни в какие дела, и он «ввиду временного отсутствия Роуз Варчовски» (надо отдать ему должное, выпалил он эту фразу, не моргнув глазом) отфутболил жалобу мне. Я мариную эту дуру в приемной уже битый час. У меня и без ее визга башка раскалывается. (Я сочувственно кивнул.) Так вот, я сказал ей, что в последнее время ты пребываешь в постоянном стрессе, хотя ей, конечно, по фигу, и пообещал вызвать тебя и взгреть на полную катушку. Могу поспорить, она уссалась от радости, хоть трусы выжимай.
      – Э-э… конечно.
      – Я ее сейчас позову, прими измочаленный вид. Хнычь, извиняйся. Думаю, она на этом успокоится.
      Джордж позвонил секретарше, в кабинет с торжествующим видом – «ну что, выкусил?» – вошла Карен.
      – Карен, – произнес Джордж, – я поговорил с Пэлом о досадном происшествии и настоятельно напомнил ему о правилах поведения для менеджера учебного центра нашего университета. Он признал, что вел себя совершенно недопустимо. Верно, Пэл?
      – О да.
      – Раз уж его действия попали в поле зрения проректора по хозчасти, то впредь все решения касательно его карьеры будут передаваться мне на согласование. Вам все понятно, Пэл?
      – У меня нет оправданий моему поступку. И вы, господин проректор, будете совершенно правы, если напомните мне о нем в случае необходимости, а уж я не забуду свой поступок, пока буду жив. Могу лишь принести, свои извинения, Карен. Простите мое непрофессиональное поведение. Простите за то, что расстроил вас, высказав вслух сомнения в ваших способностях и назвав ваши ляжки жирными.
      – Вы не говорили, что у меня жирные ляжки.
      – Не говорил? Ох… Извините, совсем запутался. Эмоции… – Я покрутил ладонями у висков, показывая, что эмоции замутили мой разум. – Главное, я искренне, очень искренне сожалею.
      – Вам повезло, что Карен – зрелый человек, умеющий забывать обиды и сохранять профессиональное хладнокровие.
      – Ну-у… э-э-э… – начала было Карен.
      – Берите с нее пример, Пэл. Именно так должны вести себя наши сотрудники. Чтобы никакие личные проблемы не мешали работе университета. Спасибо, Карен. Спасибо за то, что вы подаете столь яркий пример для подражания.
      – Э-э… ну хорошо. Надеюсь, ничего подобного больше не случится.
      Встав с кресла, Джордж – сама любезность – проводил Карен до двери:
      – Уверен, Пэл извлек хороший урок. А сейчас мне нужно кое-что с ним обсудить. Возвращайтесь на рабочее место и давайте постараемся забыть этот неприятный инцидент. Спасибо, что повели себя с таким достоинством. До свиданья. Если будут еще проблемы, обращайтесь прямо ко мне, договорились?
      Джордж закрыл дверь за Карен, приветливо помахав на прощанье, и снова повернулся ко мне:
      – Не удержался про ляжки ляпнуть, а?
      – Извините.
      – Ну да ладно. Есть рыбка покрупнее. Тут «Новости» вздумали порыться в моем дерьме.
      – Точно? Мне только что от них звонили.
      – Вот черт. Что им нужно?
      – Толком не сказали. Спрашивали, нормально ли идут строительные работы.
      – А ты что ответил?
      – Нормально, мол.
      – Хорошо. Значит, удочки закидывают. Если еще раз позвонят, отправь их в отдел маркетинга, пусть с ними Назим разбирается. Сам с комментариями не лезь.
      – Чего они звонят, кстати? Со стройкой ведь все в порядке, верно?
      – В порядке? Какое там. Тела нашли. Актон их вывез.
      – Вы сказали «тела»?
      – Да, тела, не бери в голову.
      – Вы опять сказали «тела».
      Распластавшись в кресле, Джордж с досадой вздохнул, намекая, что требовать от него объяснений, когда у него похмелье, – эгоистично.
      – Тела давно минувших дней, Пэл. До тебя ведь доходили слухи, будто стройка ведется аккурат на кладбище? Мы получили разрешение от местного совета при том условии, что кладбища здесь нет. Оказалось, есть. Не повезло. Но не останавливать же работы из-за тройки-другой покойников. Простои пойдут, расходы, гребаные археологи начнут рыться. Не хватало только, чтобы в университете ученые завелись. Остается один выход – молчать в тряпочку, пока Билл Актон потихоньку вывозит тела. Может, его люди в пабе проболтались, не знаю, однако «Новости», видимо, что-то пронюхали. Доказать они ничего не докажут, если мы будем держать язык за зубами.
      – Но это… гм… наверное, неправильно? Ведь захоронение, видимо, древнее…
      – Ты что, друид?
      – Нет, неправильно в научном смысле или там в культурном. Историческая находка как бы пропадает.
      – Спустись на землю, Пэл. Человеческая история насчитывает каких-нибудь пять тысяч лет, а мы уже сейчас не справляемся. И заметь, первые пять тысячелетий текли очень медленно. За весь седьмой век случилось от силы два или три важных события. В каждом следующем веке событий прибавлялось, время бежало все быстрее. Пять тысяч лет – тьфу! Говорят, Солнце спалит Землю на фиг, но случится это только через миллиард лет. Так что всякой истории у нас еще будет столько, что мало не покажется, ясно?
      – В общем, да.
      – Вот и хорошо.
      – А неприятностей у меня не будет?
      – Тоже мне, нашел из-за чего волноваться.
 
      Из «Новостей» звонили еще несколько раз. Закидывали, по выражению Джорджа, удочки. Конкретных вопросов не задавали, но даже если бы задали, я бы не ответил. Звонящих я отправлял в отдел маркетинга, рассчитывая, что разговор с Назимом поумерит их пыл, и они поставят на расследовании крест. Чувствовал я себя не очень. После истории с триадами я полагал, что уже ничто не помешает мне спокойно дожить до старости и умереть своей смертью. Оказавшись на должности муца, я мысленно приготовился к принятию сложных решений, например о ремонте ксерокса, но никак не к сокрытию вывоза трупов со стройки. Такие вещи плохо действуют на мои мозги. Я по колени увяз в болоте паники, выхода, однако, не просматривалось, оставалось лишь закатать штанины и, уповая на удачу, брести, пока не нащупаю под ногами твердую почву. Я заметил, что на пиаровском фронте Джордж бьется с Назимом плечом к плечу. Главный хозяйственник выступил пару раз по местному телеканалу; надев строительную каску и нацепив широченную улыбку, он заявил, что новый корпус – свидетельство устремленности университета в великое будущее. Джордж пошатывался и выпадал из кадра, но текст знал назубок. Интервью транслировались не со стройплощадки, а из кабинета Джорджа, поэтому, наверное, лучше было снять каску, но я мог чего-то не понимать в замысловатых сценариях Назима.
      – Мою работу показывают, – ткнул я пальцем в экран телевизора, обращаясь к Урсуле.
      – Твою работу? Ты бы послушал, что на моей творится.
 
      – Понос, понос! В попу вставили насос! Понос, понос! В попу вставили насос! Понос, понос!.. – распевал Джонатан на заднем сиденье машины.
      Мы везли детей к матери, чтобы посидела с ними, пока мы гуляем на свадьбе Марты и Фила. Джонатан не замолкал уже минут десять.
      – Понос, понос! В попу вставили насос!
      – Прекрати, Джонатан, – устало попросила Урсула.
      Почему-то мальчишки всегда находят удовольствие в повторении речитативов на манер кришнаитов. Джонатан снова и снова певуче тянул одну и ту же фразу приближая меня к точке кипения.
      – В попу вставили…
      Еще секунда – и я не выдержу.
      – Понос, понос! Вот сейчас, сейчас…
      – …Вставили насос! Нет, все, хватит.
      – Понос, понос!
      – Замолчи! – взревела Урсула. – Прекрати эту дурацкую песню! Ты меня с ума сведешь.
      Я бросил на нее укоризненный взгляд:
      – Не заводись. Мальчику петь охота, пусть себе поет.
      Остаток дороги до дома матери я проехал с сознанием одержанной победы. Жаль, что мой дух не мог воспарить слишком высоко – со вчерашнего дня меня мучила жестокая простуда.
      – Простыл? – спросила мать с порога.
      – Нет.
      – Простыл, не вижу я, что ли? А все потому, что жилетку не носишь. Оставайся у нас. Нельзя же ехать на свадьбу с простудой и без жилетки.
      – Я в порядке.
      – Застудишься, точно застудишься, вот тогда узнаешь. Почему ты вечно заставляешь меня волноваться?
      – Мама, а ты не еврейка? Одно из двух: либо от меня до сих пор скрывали, что мы евреи, либо с национальными стереотипами что-то напутали.
      – Смейся, смейся. Охота тебе над матерью потешаться.
      Дети уже заняли места перед телевизором и отключились от действительности.
      – До свиданья, ребята, ведите себя хорошо… Джонатан… Питер… До свиданья.
      Молчание.
      – Если надо будет с нами связаться, у вас есть номер телефона в отеле, где мы остановимся. Он ведь у вас есть, правда, Мэри? – спросила Урсула.
      – Да. Поосторожнее на дорогах. На автостраду не выезжайте, незачем носиться с такой скоростью. Ох, у меня, кажется, мигрень начинается.
 
      Церемония бракосочетания удалась на славу. Но на самой свадьбе я просидел, скорчившись и стеная. Грипп крепчал. Такое было впечатление, будто компания, которая занимается шпаклевкой щелей на зиму, исподтишка забила мне всю голову соплями из пневматического пистолета. Выяснилось, что даже сила притяжения способна причинять боль. Когда все закончилось, я извинился перед Мартой и Филом за то, что слабо веселился, а Урсула пожелала молодым «не развестись через год, как часто случается с парами, долго жившими вместе и потом вдруг решившими пожениться». Они ответили, что постараются. С этим мы погрузились в машину и поехали обратно.
      Я включил дальний свет, чтобы лучше видеть извилистую сельскую дорогу.
      – Здорово было, правда? – тяжело дыша, сказала Урсула. Она сбросила туфли и обмахивала ладонью потное лицо.
      – М-м-м…
      – Что?
      – Ничего.
      – Что «ничего»?
      – Не хочу говорить об этом. – Я включил четвертую передачу.
      – О чем – об этом? Не понимаю, куда ты клонишь.
      Я позволил себе лишь горестно хмыкнуть.
      – Что ты хмыкаешь?
      – Я же сказал, что не хочу говорить об этом. Давай не будем, а?
      Мы проехали еще двести метров.
      – Что ж, – произнес я. – Хорошо хоть дети не видели, как ты вертелась вокруг Саймона. И на том спасибо.
      – Ты о чем?
      – Да чего уж там, ты отплясывала с ним весь вечер, извивалась, как на секс-шоу в Амстердаме.
      – Саймон – гей, ты совсем сбрендил.
      – Я не собираюсь обсуждать его наклонности.
      – Но ведь он – гей.
      – Ладно, давай замнем для ясности.
      – Уму непостижимо!
      – Вот и хорошо, пусть так и остается.
      Проехали еще двести метров.
      – Мне было за тебя очень неловко, – сказал я.
      – Он – гей! Гей! До тебя не доходит?
      – Ой, простите, я такой недотепа. Когда подруга вешается на шею голубому…
      – Мы просто танцевали…
      – …в этом нет ничего унизительного, правда?
      – Ах вот оно что.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Все дело в твоем уязвленном самолюбии. Кризис среднего возраста, маленький член – одно к одному. Теперь вот на ревность пробило.
      – Фигня. Вовсе не в этом дело.
      – Какой ты милый!
      – Я… Отвали!.. Не… тро… гай… меня. При чем тут, блин, самолюбие. Проблема в том, что ты на глазах у всех весь вечер увивалась за чужим парнем.
      – Я не увивалась, просто танцевала, вдобавок он – в миллионный раз повторяю – гей. У тебя что, зуб на Саймона?
      – Да чего ты прицепилась к этому Саймону? Он как раз классный парень. Может, тебя и с другими моими знакомыми мужиками познакомить? Глядишь, еще кто-нибудь на твои фокусы клюнет.
      – Они тоже геи?
      – Завела волынку – гей да гей. Что с того, что он гей? Какая разница?
      – Похоже, проще детям объяснить про тычинки и пестики.
      – Разницы никакой нет, потому что мы обсуждаем не его, а тебя. Как ты считаешь, Саймон привлекателен?
      – Да. Физически привлекателен. Разве нет?
      – С ним весело? Приятно?
      – Сам знаешь, что да.
      – Ага!
      – Что «ага»? Что «ага»?!
      – Говорить тут больше не о чем.
      – Если не хочешь получить по башке атласом автомобильных дорог Великобритании, лучше выскажись.
      – Ты к нему неравнодушна.
      – Вовсе нет.
      – Только что сама призналась.
      – Когда? Не признавалась я. Когда?
      – Только что. Ты сказала, что он привлекателен и с ним весело.
      – Но это еще не значит, что я к нему неравнодушна.
      – Ну-ну.
      – Не значит.
      – Ладно.
      – Не значит!
      – Как скажешь. Я не собираюсь спорить.
      – Прекрати, – Урсула погрозила пальцем, – прекрати немедленно. Ты прекрасно знаешь: когда ты вот так делаешь, я выхожу из себя.
      – Как – так? Я ничего не делаю.
      – Если я кого-то считаю физически привлекательным и компанейским, это еще не значит, что я к нему неравнодушна.
      – Ну да, твои слова вовсе не передают смысл выражения «быть неравнодушным».
      – Нет, не передают.
      – Как же.
      – Не передают!
      – Ладно.
      – Я тебя предупредила. Если будешь продолжать в том же духе, я за себя не отвечаю и могу сделать что-нибудь ужасное. Быть неравнодушным не то же самое, что считать кого-то физически привлекательным и милым. Хорошо, возьмем Сильке. Она очень мила и красива, правильно? Но это же не значит, что ты к ней неравнодушен, верно?
      – Речь сейчас не обо мне. Мы…
      – О боже, выходит, ты неравнодушен к Сильке?
      – Послушай…
      – К кому еще ты неравнодушен?
      – Давай не отклоняться от темы.
      – Ты и к женскому персоналу на работе неравнодушен?
      – Какого черта! Половина из них – библиотекарши.
      – Значит, ты ко всем равнодушен?
      – Конечно, почти ко всем. А теперь давай вернемся…
      – Почти?!
      – Мы…
      – Ты к Полин неравнодушен?
      – Разумеется, нет.
      – А к Джеральдин?
      – Нет.
      – А к Шивон?
      – Нет.
      – К Эмме?
      – Перестань, это глупо…
      – Неравнодушен к Эмме? Господи, дожили.
      – А что я могу сделать? Я виноват, что они симпатичные? Главное, я не подруливаю к ним, засосав полдюжины бокалов австралийского вина, и не норовлю потереться о них при первой же возможности. Вот что главное. Действия, а не досужие помыслы, когда воображаешь их голыми или все такое.
      – Ты воображаешь их голыми?!
      – Нет, никогда. Просто привел пример. За которым ничего не стоит. К слову пришлось. Смысл же в том…
      – Ну ты даешь! С прибытием нас в страну Нутыдаешию.
      – Смысл в том, что сегодня вечером ты вела себя безобразно. Вот и все, что я хотел сказать, и давай на этом закончим разговор.
      – А твоя мать знает, что ты грезишь голыми жен… Эй, куда это мы заехали?
      – Откуда мне знать.

Коты в мешках бывают только драными