Мы с Урсулой еще ни разу не ездили в Германию вместе. И слава богу, потому что, если нас двоих посадить в ограниченное замкнутое пространство какого-нибудь транспортного средства, оно мигом превратится в арену борьбы, где дозволены любые приемы, кроме укусов и выдавливания глаз пальцами. Врозь мы всегда путешествовали и еще по одной, пожалуй, главной причине – я терпеть не могу самолеты. Раньше я летал самолетами, но потом перестал. Знаете, что мне больше всего не нравится в авиапутешествиях? Камнем падать вниз, будучи запертым внутри охваченной пламенем, кувыркающейся, разваливающейся на лету металлической коробки. А еще мне не нравится, что в самолетах нельзя вытянуть ноги.
      Бернард на удивление легко удовлетворил мою просьбу об отпуске. Правда, поначалу он не хотел меня отпускать, считая, что в центре много дел, а будет еще больше. Но, в конце концов, даже он понял, что мне нужна передышка и будет лучше для всех, если мне ее предоставить. После Дня рационализатора он уже сам уговаривал меня уйти в отпуск Конечно, я слегка тревожился: если мукзэпой и диспетчер в одном лице одновременно уйдут в отпуск, в компьютерной группе наступит полный развал, в котором меня же и обвинят по возвращении. Однако я скорее был готов примириться с этой гнетущей тревогой, чтобы на неделю избавиться от другой гнетущей тревоги: что вот-вот за спиной распахнется дверь офиса и в нее вломится рассерженный китайский господин, размахивая какой-нибудь остро заточенной штукой вроде меча. Расплатившись с триадами, я больше о них не слышал, но мне с трудом верилось, что этим дело закончится.
      Мы планировали несколько дней пожить у предков Урсулы, потом отправиться кататься на лыжах с ее братом и его женой – у них была своя квартирка на небольшом лыжном курорте у ледника Штубай. Урсула прибыла на место раньше меня по той простой причине, что, если человеку повезет и он не окажется всаженным в землю на четыре метра в окружении тлеющих обломков, то самолет донесет его до Штутгарта всего за два часа, в то время как автобус преодолеет это расстояние лишь за сутки. Ездить автобусом не так уж плохо, особенно при наличии необходимых навыков. Прихватите с собой подушку; не рассчитывайте, что туалет будет исправен; проследите, чтобы места рядом не захватили болтливые, надоедливые как тараканы американские студенты – и можно спокойно проехать пол-Европы, даже урвать несколько часов неглубокого сна за вполне доступную цену.
      Понятно, что, объявляясь в доме родителей Урсулы, я неизменно жутко выглядел, но меня это не волновало. Будь у меня вид удачливого умника, папаша Урсулы страшно бы расстроился, чего я себе никогда бы не простил. На этот раз он мог позлорадствовать вволю, потому что облик разбитого, растрепанного, красноглазого героинщика (а на кого еще походит человек, проделавший путь в автобусе от Северной Англии до Южной Германии?) докончил проливной дождь, накрывший меня чуть ли не на пороге их дома. Трущобная музыка падающих капель и хлюпающей обуви, не говоря уже о запахе сырости и телесных миазмов, источаемых одеждой, которую я не снимал целый день и целых восемьсот миль, не могли не порадовать его сердце.
      Отец Урсулы открыл дверь и просиял.
      – Урсулочка, – крикнул он через плечо, – Пэл приехал.
      Мне до сих пор непонятно, как он удержался, чтобы не добавить: «Ну и видок у твоего муженька! И ты еще будешь утверждать, что я был не прав?»
      – Привет, Эрих, – поздоровался я. – Как дела?
      Эрих доложил, что кровообращение его скоро прикончит. Он совсем не говорил по-английски, а мой немецкий далек от идеала, я учил его в основном по диалогам с Урсулой и подписям в откровенных журналах, импортированных из Скандинавии. Поэтому мне не удавалось уловить тонкости, но вряд ли это имело какое-либо значение. Немцы все, от столбняка до самых смутных желаний, валят на кровообращение. Точно так же французы, не задумываясь, всегда пеняют на «печеночный криз». Трудно сказать, какая хворь отвечает за все беды англичан. Стресс, наверное. Но на самом деле стресс у англичан происходит от хронической боязни опростоволоситься.
      Я прошлепал в дом, бросив сумки в коридоре. Эрих провел меня в гостиную, где играли дети, превратив деревянные фигурки святых в пистолеты. Здесь же Урсула с жаром обсуждала с матерью нижнее белье.
      – Привет, Пэл, – сказала Ева. – Хорошо доехал?
      Я не очень удивился, увидев ее совершенно голой.
      – Э-э… нормально, – промямлил я, изо всех сил стараясь не опускать глаза ниже уровня ее лица.
      В отличие от строгого чеканного выговора Эриха, Ева говорила с сильным швабским акцентом. Веселые «аи» заменялись унылыми «ой», звук «ш» обнаруживался в самых неожиданных местах – все вместе производило такое впечатление, будто Ева задыхалась от нехватки воздуха.
      – Урсула привезла мне ваше английское белье.
      – Оно не мое, – улыбнулся я.
      Брови Евы приняли форму буквы «V».
      – Ха-ха, – добавил я.
      Ева посмотрела на дочь.
      – Это он пытается шутить, – пояснила Урсула.
      – А-а-а. – Ева успокоилась. – Шутка! Очень хорошо. Ты мне ее потом объяснишь, ладно, Пэл?
      – Ну-у…
      – Мне кажется, ваше английское белье гораздо лучше немецкого. Я особенно довольна лифчиками.
      По-немецки «лифчик» в дословном переводе «грудедержатель», что вызывает у меня ряд ассоциаций и образов, от которых глаза сами собой норовили сползти ниже, на грудь Евы, так что мне пришлось собрать в кулак всю свою волю. Вместо ответа я слабо пискнул.
      – Они красивее, чем те, что у нас продают, ты только посмотри… – Ева наклонилась, запуская руку в сумку. Мне захотелось провалиться сквозь землю, но смерть гордо отвернулась от моих простертых объятий. – И женственно, и качественно, ты не находишь?
      – Мне нужно помыться, – сказал я. – Я не мылся с тех пор, как сделал ручкой Виктории.
      – Кто такая Виктория?
      – Виктория – это автовокзал.
      – Ах, ну да, конечно, иди, мойся. Ты же знаешь, где что находится?
      Я, разумеется, знал.
      – Твое полотенце – синее. Оно справа. Синее, справа, – наставлял Эрих. – Как душем пользоваться, помнишь?
      – Да, ты в прошлый раз объяснил.
      Я покинул комнату легкой рысью.
 
      – Урсула говорит, тебя повысили, – изрек Эрих за ужином тоном человека, только что обнаружившего, что ящик комода, где он держал носки, набит изумрудами.
      – Да, верно. – Я ковырялся ложкой в немецких варениках. – Теперь я – мукзэпой.
      – Это кто такой?
      – Типа менеджера по компьютерам.
      – Типа? Ясно. Платят хорошо?
      – На два фунта в неделю больше, чем на прежней работе, – встряла Урсула.
      – После вычета налогов, – добавил я.
      – Молодец, – похвалил Эрих.
      – Рыбы хочешь? – спросила Ева. На этот раз она, слава богу, была одета. Ева протягивала мне банку с кусками сырой селедки в шкуре, плавающими в рассоле.
      – Нет, спасибо. Ни за что на свете.
      – Тебе пришлось сдавать экзамен, чтобы получить эту должность? Повышать квалификацию? – расспрашивал Эрих.
      – Нет.
      – Неужели?
      – Должность менеджера не требует никакой квалификации.
      – В Германии, чтобы получить работу, нужно иметь квалификацию.
      – В Англии по-другому.
      – Да… А футбольное хулиганство до сих пор сильно распространено?
      – Нет, все не так страшно.
      – Урсула рассказывала, что вас опять ограбили.
      – Да.
      – Какой ужас. Представляю, как это выбивает из колеи. Мы прожили в этом доме тридцать пять лет, и нас ни разу не ограбили. Даже среди наших знакомых нет никого, кого бы хоть раз ограбили. Только ты. В Англии, наверное, много-много грабителей.
      – Или они просто квалифицированнее. Экзамен, видимо, сдают.
      – Экзамен? По ограблениям?
      – Нет-нет, прости. Я пошутил.
      – Ой, Пэл, – Ева хлопнула в ладоши, – объясни мне шутку насчет белья.
      – Хм… Это неудачная шутка. Я лишь хотел сказать, что белье было не мое… Английское, но не мое.
      – Правильно. Зачем тебе женское белье?
      – Незачем. В том и шутка.
      – Понятно.
      – Видите, я говорил, что шутка не удалась.
      – Нет, почему, хорошая шутка. Ты не носишь женское белье. И иронично сожалеешь, что твое английское мужское белье не красивое.
      – Я… Да, конечно.
      После того как я ублажил Еву, меня отпасовали назад, Эриху.
      – Вы собираетесь кататься на лыжах с Сильке и Йонасом?
      – Да.
      – В Англии ведь негде кататься.
      – Да, спусков не очень много.
      – Пусть детки как следует порезвятся. Мальчишки любят лыжи, пусть покатаются вволю, а то потом в Англии негде будет.
      – Джонатан покатается, но Питеру всего три года.
      – У нас многие дети встают на лыжи с трех лет. Экая невидаль!
      – Извините, мне надо в ванную.
      Один день я кое-как продержался, спасение пришло в образе Йонаса и Сильке. Даже если бы на пороге появились боевики из фракции «Красная Армия» с автоматами и мешком, который надевают на голову заложникам, и указали на багажник машины, я бы с удовольствием отправился за ними, поэтому при появлении Йонаса и Сильке из моих глаз брызнули слезы радости. Я не встречал людей более покладистых и бескорыстных. С ними чувствуешь себя как у Христа за пазухой. Мне даже не позволили отнести наш багаж к машине – на лице Йонаса отразилась такая мука, когда я отверг предложение освободить меня от досадных неудобств, что я сразу уступил.
      Мы отправились к леднику в гигантском микроавтобусе, взятом напрокат, слушая кошмарное немецкое радио, передававшее американскую попсу и перемежавшее немецкую речь затасканными восклицаниями на английском. Вскоре немецкое радио уступило место австрийскому, которое ничем не отличалось от немецкого. Дети, не в силах сопротивляться мягкому покачиванию и убаюкивающему гулу двигателя, уснули. Джонатан боролся до конца, но вскоре я смог без труда вынуть из его ладошки геймбой, – видимо, организм Джонатана отключил последние остатки сознания, оставив работать лишь сердце и легкие. Я и сам порядком устал. Свернув куртку и положив ее между окном и щекой, я безучастно скользил взглядом по вившимся пестрой лентой окрестностям. Веки то и дело опускались, и постепенно открывать глаза становилось все труднее. Наконец, мысленно махнув рукой, я начал погружаться в сон.
      – Почему ты не стараешься вести себя с моими родителями как подобает? – Голос Урсулы прозвучал за миллиардную долю секунды до того, как я полностью утонул в океане дремы.
      – А-а… н-н… м-м… а? – встрепенулся я, преодолевая медвежью хватку сна.
      – Не так уж часто тебе приходится с ними встречаться.
      Я энергично помял лицо ладонями, пытаясь втереть в мозги частицу бодрости.
      – Ты о чем? Я старался.
      – Ну да. Всякий раз, когда отец пытается заговорить с тобой, ты ясно даешь понять, что тебе не хочется вступать в беседу.
      – Фигня. Твой отец…
      – Он очень интересуется твоими делами…
      – Твой отец…
      – Дай мне договорить…
      – Твой отец…
      – Дай мне договорить…
      – Твой…
      – Дай. Мне. Договорить!
      – Хорошо. Договаривай. Ну? Он все время интересуется тобой и твоей работой. Ты же никогда не проявляешь интереса к его работе.
      – Закончила?
      – Да.
      – Твой отец не интересуется моими делами…
      – Нет, это…
      – Дай мне договорить! Ведь я тебе дал? Теперь твоя очередь.
      – Но это…
      – Эй-эй, так не пойдет, дай мнедоговорить.
      Урсула сердито сложила руки на груди и сжала губы в тонкую горизонтальную линию, всем видом показывая, что позволила сдержанности восторжествовать над справедливостью.
      – Твой отец не интересуется моими делами, он лишь отпускает на мой счет замечания, придавая им форму вопросов. И даже когда…
      – Он спрашивает…
      – Я еще не закончил.
      – Дай мне ответить, потому что…
      – Нет, дай мне сначала сказать.
      – Ты уже кое-что сказал, и это требует ответа.
      – Нет, я не хочу говорить по частям, выслушай до конца.
      – Я тоже только часть сказала.
      – Ты свою часть сказала, дай мне свою досказать.
      – Ты просто не желаешь слушать.
      – Желаю, но только когда выскажусь. Если не дашь мне сказать, я просто не стану слушать дальше. Ясно? Так будет справедливо.
      – Но отец…
      – Я оглох. – Тряхнув головой, я отвернулся к окну.
      – Отец…
      – Можешь говорить что хочешь, все равно не услышу.
      – Отец задает…
      – Ля-ля-ля…
      – …вопросы. Он…
      – Ля-ля-ля-бум-бум…
      – …расспрашивает о твоей…
      – Ля-бум-ля…
      – …работе, интересуется, как у тебя идут дела.
      – Нет, не интересуется, – огрызнулся я, обернувшись. – Не интересуется! Вопрос «Ты все еще сидишь в дерьме?» не является признаком интереса. И потом, он меня постоянно отключает. Сначала говорит со мной,словно я идеально понимаю по-немецки, и тут же говорит обо мне,прямо передо мной,как будто я не понимаю ни слова.
      – Возможно, он говорит что-нибудь сложное и не хочет перегружать тебя громоздкими фразами на немецком.
      – Я вполне прилично понимаю немецкий, спасибо.
      Фыркнув, Урсула разразилась тирадой на немецком, в которой я не понял ни единого слова.
      – Это, – нацелил я в нее палец, – ничего не доказывает.
      – Ну вы даете… – улыбнулся Йонас, глядя на нас в зеркало заднего вида. – Если будете продолжать в том же духе, на лыжи сил не останется.
      – Это ты ей скажи, Йонас.
      – Ну конечно, опять я виновата? – взвилась Урсула.
      Йонас приподнял плечи и выдержал паузу:
      – Какая разница, кто виноват. Я просто предложил, чтобы вы перестали ругаться.
      – Согласен. Не я первый начал.
      – Еще бы. Ты никогда первый ничего не начинаешь. В очередной раз отвертелся, а меня выставил мегерой.
      – Пропускаю твои слова мимо ушей. Видишь? Ради поддержания мира не стану отвечать, хотя то, что ты сказала, – полный идиотизм. Все. Сижу тихо.
      – Сброшу тебя с фуникулера.
      Йонас и Сильке воистину ангельские существа, они самивызвались присмотреть за нашими детьми, пока мы будем рассекать на лыжах. Обычно мы с Урсулой катались по очереди – один летел с горы, другой следил за Джонатаном на пологом склоне и медленно доходил до изнеможения с Питером на санках под вопли «Еще! Еще!». Нетрудно догадаться, что такой расклад провоцирует вопросы типа «Где тебя черти носили?», постукивание по часам, неловкие оправдания, мол, не с той стороны горы спустился, а также необходимость напрягать все извилины, чтобы вернуться с другого конца Тирольских Альп, не запутавшись в хитроумной системе лифтов. Жгучие упреки еще долго отзывались эхом в австрийских долинах. И вот наваждение как рукой сняло – Йонас и Сильке с радостью взяли на себя присмотр за детьми, выговорив только полчаса в день, чтобы самим сгонять на лыжах (причем по ровной местности, что никак не соответствует понятию «кататься», но больше смахивает на попытку заморочить новичкам голову).
      Впервые после рождения Джонатана мы наслаждались свободой ссориться по иным поводам. Мы давненько не практиковались в ссорах на лыжне, но на удивление легко обрели прежнюю форму. Уже на подъемнике мне почудилось, что мы отсюда никуда и не уезжали.
      – Убери свои лыжи! Я сейчас вывалюсь.
      – Я лишь уравновешиваю крен, который ты создаешь. Прекрати высовываться.