– Ты не хочешь даже поздороваться со мной? – спросила она, походив по комнате.

Он только улыбнулся в ответ. С высокомерным и вызывающем видом она встала перед зеркалом и начала приводить в порядок растрепанные волосы. Она говорила нервно и отрывисто, чувствуя возможность разоблачения и пытаясь спрятаться за общими фразами. Выглядела она уставшей и измученной, даже больше, чем некогда настоящая Мела Стоун. «Маэстро» мастерски управлял ее мимикой.

– Что тебе надо?! – неожиданно взорвался он.

Все еще стоя перед зеркалом, она замерла, прервав свое занятие, целью которого было, скорее, унять нервную дрожь, чем исправить прическу.

– Я все еще живу здесь, или нет?

– Ты сбежала!

– Только потому, что ты меня вынудил.

– Ты ясно дала понять, что не хочешь здесь больше оставаться.

– Неправда!

– Это ты лжешь!

Так они говорили еще некоторое время, затем он начал вытряхивать содержимое ящиков стола в чемодан.

– Я живу здесь и я здесь останусь! – закричала она.

– Делай все, что хочешь.

– А что собираешься делать ты?

– Я ухожу.

Спор продолжался. «Маэстро» не делал ни малейших попыток изменить сцену. Неужели у них все же получалось? Может быть, экспромт в сцене с подпоручиком повлиял на машину?

Что-то изменилось. Это была удачная сцена, пока что самая лучшая.

В гневе она продолжала что-то выкрикивать. Тем временем он закрыл чемодан и пошел к двери. Она замолчала на середине фразы, выкрикнула его имя и, зарыдав, упала на диван. Он остановился, повернулся вполоборота. Постепенно его холодная неприязнь проходила. Он поставил чемодан и подошел к ней.

Ее рыдания стали затихать. Она боязливо взглянула на него, увидела, что он не в состоянии оставить ее, и робко улыбнулась. Затем она встала и обняла его за шею.

– Саша… мой Саша.

Ее руки были теплыми, губы влажными. Женщина в его руках жила. В какое-то мгновение ему показалось, что он сошел с ума. Она тихо и коротко рассмеялась и прошептала:

– Ты мне сломаешь ребра.

– Мела…

– Тихо, не глупи… играй! – Громко она спросила:

– Я могу остаться, любимый?

– Навсегда, – ответил он хриплым шепотом.

– И ты не будешь меня ревновать?

– Никогда.

– И ты не станешь меня расспрашивать, если час или два меня не будет дома?

– Или шестнадцать… Прошло шестнадцать часов.

– Прости! – Она поцеловала его.

В комнате заиграла музыка, сцена закончилась.

– Как ты это сделала? – прошептал он. – И зачем?

– Они меня попросили. Они испугались, что «маэстро» провалит и эту сцену. – Она засмеялась. – Ну и вид был у тебя! Можешь отпустить меня.

Занавес опустился.

Они вышли со сцены. Жадэ уже ждала их.

– Превосходно, – сказала она взволнованно и пожала им руки. – Все было просто великолепно.

– Спасибо, – сказала Мела, – спасибо за то, что обратились ко мне.

– Было бы неплохо, если бы ты сыграла и в других сценах, Мела, хотя бы в тех, где играет Торни.

– Я не знаю… – неуверенно прошептала Мела Стоун. – Столько времени прошло. Сцену ссоры сыграть было несложно. Ее бы всякий смог сымпровизировать.

– Ты так же превосходно справишься и с другими, – настаивала Жадэ. – Техник уже здесь и возится с «маэстро». Но если он увидит парочку таких сцен, то ему придется исправлять самого себя.

Второй акт был спасен, с этим все согласились. Торнье и Мела прошли в уборную, чтобы, воспользовавшись маленькой паузой, снять нервное напряжение.

– Это было, конечно, не «потрясающе», – вздохнул он, упав на диван, – но вполне сносно.

– Третий акт будет еще лучше, Торни, – пообещала Мела. – Мы вытащим спектакль. Глупо, что первый акт так смазали.

– А я хотел сделать из этого нечто грандиозное, – пробормотал Торнье. – Хотел сделать так, чтобы это надолго запомнили. А сейчас мы выбиваемся из сил, чтобы спасти спектакль от полного провала.

– Разве так было не всегда? Ты собираешься произвести фурор, а затем выкладываешься как сумасшедший, чтобы это выглядело хотя бы терпимо. – Она устало покачала головой. – Торни…

– Что?

– Я знаю, что завтра буду жалеть, но сегодня мне это нравится. Я имею в виду – пережить все это еще раз. Но это гибельно. Это… опиум.

Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Возможно, для Мелы это был опиум, но с сегодняшним вечером она не связывала сумасшедших надежд на то, что это должно стать апогеем всей ее актерской карьеры. Она согласилась играть, чтобы спасти спектакль, не более того.

– Как ты думаешь, кто-нибудь в зале заподозрил неладное?

– Я ничего такого не заметила, – сонно пробормотала она. – Но завтра все равно все будет в газетах.

– Почему?

– Из-за сцены с подпоручиком. Ты ведь начал импровизировать, чтобы ее спасти. Среди публики всегда найдется какой-нибудь писака или умник, прочитавший пьесу до ее постановки, и он что-то заподозрит. Придя домой, он перечитает сцену и все поймет. Вот и готова сенсация. Тайное стало явным!

– Тогда это уже не будет иметь значения.

– Да…

Что-то похожее на горькое разочарование овладело им. Было приятно снова оказаться на сцене, даже только на один вечер. И, пожалуй, было нормально, что он не получил того, на что надеялся. Что ж, если заветная цель недостижима, весь план становился бредом больного фанатика. Зачем он поддался этому нелепому наваждению? Воли, удобного случая, горечи и надежды на предстоящие перемены было достаточно, чтобы оживить его мечтания и заставить его поверить, что эта детская мечта осуществима. А потом легкомысленно запущенный механизм потащил его за собой. Подмененные пленки, заряженный револьвер, все эти хитроумные уловки… и вот сейчас отрезвление и судорожные усилия, чтобы представление не сорвалось.

У него мороз прошел по коже. То, что он смог так легко забыться, напугало его. Что с ним сделали годы? Что он сам сделал с собой?

Возможно, он сохранил свой талант и свои идеалы, но какая от всего этого польза, если вокруг вакуум? Он отдал всего себя старому живому театру и заботливо ухаживал за его могилой, ожидая скорого воскрешения.

«Старый дурак, – подумал он, – ты взял за руку призрачную мечту, галантно прошел с ней через опасность и отчаяние и, наконец, женился на ней, не замечая, что она давно мертва». Вероятно, было уже слишком поздно предпринимать что-либо в том будущем, которое ему отводилось. Был только один путь понять это. И первый шаг на этом пути – навсегда расстаться со сценой.

«Если какой-нибудь маленький черный ящик отнимет у меня работу, – сказал Рик, – я стану устанавливать эти самые ящики».

И сейчас Торнье убедился, что техник говорил всерьез. Так поступила и Мела, но по-своему. Но для него такое решение уже было невозможно. Он слишком долго просидел у могилы, скорбя об ушедшем. Сейчас нужно было решительно и навсегда порвать с прошлым. Завтра он исчезнет, просто уйдет и начнет что-нибудь новое, и сделает это так, будто ему снова двадцать один. Проблема была только в том, что пока не на что было жить. Неквалифицированных рабочих было полно, и свободных мест на рынке труда для них не хватало. А продать свой талант он сможет лишь тогда, когда найдет достойного покупателя. И даже в этом случае нужна цель, в которую можно верить, для которой можно жить.

Внезапно Мела очнулась от дремоты. Динамик на стене прохрипел ее имя. Она быстро надела туфли и встала.

– Увидимся на сцене, Торни.

Она выбежала из уборной, позабыв закрыть дверь. Он посмотрел ей вслед и почувствовал себя виноватым. Он стоил этим людям денег, стараний и нервов, и от этой премьеры зависело, долго ли проживет эта пьеса. Дело было гиблое, и как ни жаль, но изменить он уже ничего не мог. Оставалось только хорошо отыграть третий акт и исчезнуть, прежде чем все обнаружится.

Через открытую дверь он мог видеть людей, среди которых были Мела, Фириа и Жадэ. Он закрыл глаза и попытался вздремнуть, но это ему не удалось. Он сел и снова посмотрел на разговаривающих. Было в них что-то странное, но он не мог понять что. Жадэ, Фириа, Мела, Рик и трое неизвестных. Тощий тип с внешностью педанта, это, вероятно, техник-программист. Крупный плотный мужчина в темном деловом костюме выглядел за сценой явно не на своем месте. И наконец там был коренастый субъект без галстука, с торчащей изо рта сигарой, который, казалось, был больше заинтересован происходящим за сценой, чем дискуссией. Здоровяк-бизнесмен все время задавал ему вопросы, на которые тот коротко отвечал, наблюдая за рабочими сцены. Вдруг он вынул сигару изо рта и бегло посмотрел в сторону Торнье. Тот обомлел. Затем похолодел. Коренастый был кладовщиком со склада Смитфилда.

Это он дал ему запасную пленку и химпакеты. Он, наверное, уже понял, в чем дело, и, возможно, уже сообщил, кому следует.

«Я должен исчезнуть, – в панике подумал Торнье. Здоровяк был или из полиции, или частным детективом, из тех, кто работает на Смитфилда. – Я должен исчезнуть, спрятаться…»

– Не в эту дверь, приятель, это на сцену! Что? А, Торни! Тебе еще рано.

– Ах, да, извини.

Он свернул в сторону.

Тут зажглась лампочка и раздался звонок.

– Теперь пора! – крикнул ему вдогонку рабочий сцены. – Эй, Торни! Звонок! Давай назад! Когда поднимется занавес, ты должен быть на сцене.

Он остановился и повернулся. Потом прошел на сцену и занял свое место. Мела была уже здесь и как-то странно на него смотрела.

– Торни, ты ведь не делал этого? – шепотом спросила она.

Он молча взглянул на нее, стиснул зубы и кивнул головой.

Она озадаченно и удивленно посмотрела на него. Она рассматривала его, как будто он был не человеком, а какой-то диковиной.

– Мне кажется, я тогда сошел с ума, – сказал он вяло.

– Мне тоже.

– Ладно, не так уж много я наворотил, – сказал он с надеждой в голосе.

– Те люди не остались на третий акт, Торни. Они ушли.

– Какие люди?

– Критик и двое газетчиков.

– А-а.

Он стоял, оцепенев. Она отвела взгляд от него и стала ждать, когда поднимется занавес; ее лицо не выражало ничего, кроме удивления и грусти. Это было не ее представление, с ним ее связывала лишь кукла, приносящая ей гонорар. Печалиться следовало бы ему. Он, пожалуй, лучше бы понял презрение.

Занавес поднялся. За огнями рампы простиралось море расплывчатых лиц. Он снова был Андреевым, шефом, царской полиции, верным слугой обреченного на гибель режима. В этот раз ему было легче слиться с личностью русского жандарма и немного пожить в прошлом столетии, потому что так он чувствовал себя лучше, чем в шкуре Райена Торнье. В шкуре, которую с него вскоре сдерут, если он правильно понял взгляды тех людей. «Хорошо бы и после спектакля остаться Андреевым», – мельком подумал он. Но это была верная дорога получить в соседи по палате Наполеона Бонапарта.

Газетчики ушли, не дождавшись окончания спектакля. Завтра пьесу снимут с репертуара, если в культурном разделе Таимо не появится впечатляющий хвалебный гимн, а это было в высшей степени невероятным. Первого акта ему не простят.

– Почему ты это сделал, Торни? – раздался у него в ухе голос Рика.

Торни поднял голову и увидел лицо Рика за стеклом операторской. Он развел руки и пожал плечами, как бы желая сказать: «Как тебе это объяснить, я и сам этого не знаю».

Им овладела какая-то апатия. Планы рухнули, и ему оставалось наблюдать рушащиеся вокруг обломки, пока не появится возможность выбраться из груды руин.

Первые две сцены удались. Не блестяще, но достаточно для того, чтобы зрители забыли про свою жвачку и завороженно уставились на сцену.

В третьей сцене революционные массы осадили здание полиции, Андреев ждал известий от Марки, и ответом на предложенное перемирие было «нет».

Это был его смертный приговор. Слово, отдающее его на растерзание взбешенной толпе. Но он не собирался так просто сдаваться и позволить разорвать себя на куски. Здание защищали верные правительству войска, и оно было хорошо укреплено. Так что у него было достаточно времени, чтобы самому свести счеты с жизнью. Но он медлил. Он ждал вестей от Марки.

А ее все не было.

В комнату ворвались два человека в форме. Они сказали, что она пришла, что она провела врагов через черный ход в подвал, что предала его и государство. Этого не могло быть! Но офицеры твердили свое.

Он не мог этому поверить. Ослепленный яростью, он выхватил пистолет и выстрелил в одного из офицеров.

Кукла упала. Грохот выстрела заставил Торнье придти в себя, и он вспомнил, что второй патрон в магазине был не холостой. Он забыл заменить его в последнем антракте.

Он решил было хотел выстрелить в упавшую куклу и тем самым разрядить патрон, но было уже поздно, действие несло его дальше. Он посмотрел на свою жертву, ссутулился и выпустил пистолет из руки. Шатаясь, он подошел к окну и посмотрел на площадь. Он закрыл лицо ладонями и подождал, пока опустится занавес. Занавес опустился ненадолго, обозначив короткую паузу. Торнье обернулся и хотел поднять пистолет.

– Нет, Торни, нет, – послышался испуганный шепот Рика. – К иконе! К иконе!

Он остановился. Времени, чтобы подобрать и разрядить пистолет не оставалось – занавес поднимался.

«Я должен подать знак Меле», – подумал он, прошел через сцену, сорвал на ходу воротничок и взъерошил волосы. Затем он упал на колени.

В этом положении он стоял, пока не вошли Марка, Борис и Петр. Потом он медленно повернулся и отрешенно посмотрел на них. Со смехом и издевками они повалили на пол некогда всесильного шефа царской полиции.

Мела подняла пистолет.

– Если ты хочешь помолиться, то сейчас самое время. Приблизившись к ней и улучив момент, он торопливо прошептал:

– Пистолет, Мела. Вынь первый патрон, быстро!

Казалось, она его поняла, хотя и не подала виду. Может, она просто не расслышала. Через минуту представилась еще одна возможность.

– Следующий патрон – не холостой! – прошептал он. – Вытащи магазин. У тебя еще есть время!

Петр снова ударил его. Он налетел на комод, упал на него и обратил искаженное страхом лицо к своим мучителям. Петр подошел к окну, открыл его и что-то крикнул собравшейся внизу толпе. Она ответила ему многоголосым ревом. Они подтащили его к окну, чтобы показать всем, как трофей.

– Посмотри туда, царский лакей! – прорычал революционер. – Твой верный народ ждет тебя.

Марка протиснулась между ними и захлопнула окно.

– Я этого не вынесу! – крикнула она.

– Сбрось его вниз, – приказал Борис.

– Нет! – Марка подняла пистолет. – Я не допущу этого! Я не хочу, чтобы они затоптали его. Петр засмеялся:

– Народ хочет сам рассчитаться со своим угнетателем. Так или иначе, он этого не избежит. Они его найдут.

Торнье в замешательстве посмотрел на Мелу. Она не собиралась открывать магазин и вынимать патрон, хотя стояла спиной к публике. А времени оставалось все меньше. Его ждала милосердная пуля, избавляющая от худшей участи. Последняя милость женщины, которая сначала увлекла его, затем использовала, и наконец предала.

Она направила пистолет на него, он попятился.

– Хорошо, Петр. Если они так или иначе его получат…

Он отступал, а она шла за ним. На лбу у него выступил пот. Потом ее нога скользнула по медной полоске токоносителя и он увидел, как проскочила маленькая голубая искра. Стеклянные глаза, тело из пористой резины и пластика, нервные импульсы, управляемые с помощью электроники.

Мелы не было. Здесь была ее кукла. Возможно, настоящая Мела не смогла играть, узнав о его поступке. Или ее вернула Жадэ после первой сцены третьего акта. Пластиковая рука судорожно сжимала пистолет и палец на спусковом крючке ждал лишь электрического импульса на крошечный соленоид. Его передернуло от страха.

– Твоя реплика, Торни, – услышал он шепот Рика. Кукла должна была дождаться его протеста, только потом она могла выстрелить. Без его реплики она не была способна что-либо ему сделать. Он обвел взглядом сцену в поисках выхода. У него было только несколько секунд на размышление.

Он мог подойти и вырвать у куклы пистолет, не произнося реплики. Но это значило провалить весь спектакль буквально на последней минуте.

Он мог сказать реплику, отпрыгнуть в сторону и уповать на то, что кукла промахнется. Если проделать это достаточно ловко и сразу после этого упасть, публика, возможно, ничего и не заметит.

Но тогда он упадет на полоску меди, находящуюся под током, и с криком вскочит.

– Ради бога, Торни! – взмолился в микрофоне голос Рика. – Реплику! Реплику!

Он не отводил взгляда от пистолета и покачивался, словно в трансе, ствол пистолета следовал за его движением, несколько запаздывая. Пожалуй, на секунду, не больше.

– Ради бога, Марка… – крикнул он.

Ее палец на крючке напрягся. Оружие поворачивалось вслед за его движениями. Это было рискованно. Следовало уловить нужный момент. Это был танец с коброй. Он должен был вырваться.

«Ты подменил пленку, – пронеслось у него в мозгу, – ты завалил спектакль и оказался еще глупее, чем вся эта дурацкая система. Ты даже не разрядил пистолет». Он стиснул зубы и, все так же качаясь из стороны в сторону, крикнул:

– Ради бога, Марка… нет, нет, нет!

Стальной палец ударил его куда-то в область желудка, развернул и с силой бросил на пол. Потом до него дошел резкий хлопок выстрела. Он лежал, скорчившись, в очерченном мелом квадрате, истекал кровью и тихо стонал. Сцена продолжалась. Ему захотелось крикнуть, но он подавил этот импульс мучительным напряжением воли. Как сквозь туман он видел финальную сцену. Его ослепил свет рампы, и он не мог видеть, что творится в зале. Со стоном он перевернулся на бок. Вот так… Не двигаться. Нельзя, чтобы мертвый Андреев бился, как выброшенная на берег рыба. Всего лишь одну минуту… одну минуту… нужно вытерпеть.

Он осторожно ощупал рану. Одежда была влажной и липкой. Он подумал, что надо бы остановить кровотечение, но этого он не мог, даже если бы нашел в себе силы. Несколько слабых движений еще сойдут за предсмертную агонию, но не больше. А кровь? Манекены ведь не истекают кровью. Может быть, они уже увидели? Едва ли это спрячешь… они, должно быть, видели. Что ж, они решат, что это ловкий трюк, какой-нибудь пакет с красной жидкостью. Реализм – стихия автодрамы.

Он примерно знал, куда попала пуля, но было трудно определить, где она вышла. Сильной боли не было; внутри он все еще ничего не чувствовал, как под местной анестезией. Он попытался сосредоточиться на финальной сцене, забыть про свою агонию.

Раздалась музыка. Статисты столпились на сцене, с ликованием размахивая красным флагом. Где-то за кулисами раздался тихий вскрик. Мела! Что бы ей не подождать хотя бы с полминуты? Наверное, она увидела кровь. Но музыка заглушила ее крик.

Петр, сияющий юный герой революции, уселся за огромный письменный стол и победно улыбнулся.

– Теперь все это принадлежит нам, – сказал он. – Народу.

Торнье услышал грохот зрительских оваций; одновременно занавес пошел вниз.

Вокруг него слышались шаги. Он несколько раз прохрипел: «Помогите», но никто не остановился. Это куклы направлялись к своим ящикам.

Собрав все силы, он встал на нога. У него потемнело в глазах, но вскоре он снова смог видеть. Шатаясь, он пошел со сцены. Навстречу ему уже бежали Мела, Рик и несколько рабочих сцены. Они хотели его поддержать, но он уклонился от их рук.

– Я могу идти сам, – пробормотал он.

Но ему не позволили. Он заметил бледное, как мел, лицо Жадэ и мускулистого мужчину с бычьей шеей и, нетвердо ступая, двинулся к ним. Он хотел им все объяснить. Жадэ побледнела еще сильнее и отпрянула от него.

– Я хотел увернуться, – хрипло выдавил он. – Я не хотел…

– Не говори ничего, – прервал его Рик. – Я все видел.

Они положили его на ящик и он услышал, как кто-то позвал врача. Затем он ощутил, что на нем расстегивают одежду и ощупывают бок.

– Мела…

– Я здесь, Торни.

И потом она тоже была рядом, но в окно светило солнце и пахло больницей. Несколько секунд он просто смотрел – на нее, пока не почувствовал, что может говорить.

– Пьеса? – прошептал он.

– Ей здорово досталось, – тихо ответила она. Он закрыл глаза и застонал.

– Но это принесет деньги. Он моргнул.

– Рекламный эффект просто колоссальный. Прочитать тебе отзывы?

Он слабо кивнул и она развернула перед собой газету. После того, как она прочитала половину первой статьи, он движением руки показал, что достаточно. Публика где-то в конце последней сцены заподозрила неладное и это подтвердилось, когда сразу после спектакля позвали врача.

– За сценой был какой-то бедлам, – сказала она. – Жаль, что ты ничего не видел.

– А пьесу не снимут?

– Теперь это просто невозможно: все газеты подхватили сенсацию, и билеты распроданы на неделю вперед.

– А Жадэ?

– Бесится. Злая как собака. Ты ее осуждаешь?

– Нет, – пробормотал он. – Мне её жаль. Я никому не хотел причинять вреда.

Она с сочувствием посмотрела на него.

– Если рубишь лес, Торни, даже бутафорский, то все равно щепки летят. И это не всем нравится. Иначе просто не бывает.

Она была права. Если изо всех сил цепляешься за прошлое, то причиняешь боль только себе. Но чтобы пробить дорогу прошлому в настоящее надо растолкать окружающих.

– Твой театр умер, Торни. Сейчас ты это понял?

Он подумал об этом и устало покачал головой. Театр не умер. Изменилась только форма, да и то, пожалуй, временно.

Театр, актер – понятия такие же древние, как сама человеческая цивилизация. Они пережили все формы, приемы и технологии. И они переживут сегодняшний модный культ машины… Эти мысли поправили настроение и теперь его поступок представал в героическом свете. Подавленное состояние прошло.

Рик, навестивший его в тот же день, почувствовал это первым.

Увидев его на пороге палаты, Торнье широко улыбнулся.

– О, Ричард! Проходи… – Его прервал приступ кашля. – Садись сюда. Ты поможешь мне подыскать новую работу?

Он махнул газетным листом с объявлениями о найме и усмехнулся.

– Ну, как твои маленькие черные ящики, старик? Он умолк. Лицо Рика оставалось холодным, и он остался стоять. Помолчав, он сказал:

– Я всегда думал, что в любое время найдется простак, который захочет повторить подобное соревнование.

– Соревнование? – не понял Торнье.

– Да. В прошлом веке состязались китайский математический гений и компьютер Ай-Би-Эм. Вот это было зрелище, скажу я тебе.

– Но послушай…

– А за сто лет до этого было соревнование между секретарем с пером и чернилами и пишущей машинкой.

– Если ты пришел, чтобы….

– А перед этим были ткачи против ткацких станков.

– Спасибо, что навестил, Ричард. Когда пойдешь, скажи, пожалуйста, медсестре…

– Положим, ты ломаешь станки, объявляешь бойкот пишущим машинкам, разрушаешь их. Ну, а дальше что? Ты хочешь быть лучшим инструментом, чем любой другой?

– Ладно, я ошибся. Чего ты, собственно, хочешь, полюбоваться на меня? Прочитать мне мораль? – Торнье отвернулся к стене.

– Нет. Мне просто интересно… Специалист пытается вступить в соревнование с более эффективным механизмом. А зачем?

– Более эффективным? – Торнье хотел было приподняться, но застонал от боли и опустился на подушку.

– Только тише, – сказал Рик. – Извини. Я хотел сказать – с более специализированным. Зачем тебе это? Торнье долго молчал. Наконец, он решился:

– Из ревности. Даже ястребы оберегают свои места охоты от других ястребов. Боязнь конкуренции.

– Но ты не ястреб, а машина – не конкурент.

– Перестань, Рик. Ты технарь и ни черта не понимаешь в искусстве. Искусство могут творить только люди, но уж никак не машины. Поэтому театр машин просто не имеет ничего общего с искусством. – Он устало поднял руки и снова опустил их на одеяло. – Зачем ты пришел?

Рик склонил голову, помедлил и подошел к его кровати.

– Я хотел помочь тебе… если ты ищешь работу, – сказал он. – Когда я вошел и увидел, как ты лежишь тут, будто король Артур на смертном одре, меня всего передернуло. – Он сел на стул и посмотрел на вдруг постаревшего Торнье.

– Ты хочешь помочь мне найти работу?

– Возможно. Не уходить же тебе на пенсию… еще поработаешь.

– Для меня уже слишком поздно.

– Ты вообще опоздал родиться. Уже сотню лет все вокруг идет по-другому. Какую бы ты не получил специальность, прогресс либо поглотит тебя, либо найдет способ тебя заменить. А если ты найдешь что-нибудь похожее на пенсионный приработок, тебя там похоронят, да еще и эпитафию напишут. Ты думаешь, у инженера-электронщика больше гарантий, чем у актера или чернорабочего?

– Не знаю. Это несправедливо. Все, чему учился, карьера…

– Но у тебя специальность, которая надежна всегда.

– И что же это за специальность?

– Специальность творить новые специальности. Постоянно. Свои собственные.

– Но это же абсурд. – Он хотел сказать, что такое – удел немногих людей, породистой технической элиты, которым не нужно заботиться о хлебе насущном. А на кого ему переквалифицироваться в своем возрасте?

– Ладно, не будем ссориться, Торни, – примирительно сказал Рик. – В общем, что касается твоей работы…

– Да, моей работы… Может, мне и впрямь не придется начинать с самых низов. Я наверняка смогу начать где-нибудь на уровне между шимпанзе или орангутангом и «маэстро»… если я вообще смогу начать…

Примечания