Гимн Лейбовичу

Книгоноши контрабандой приносили книги в юго-западную пустыню и зарывали их там в бочонках. Запоминателям было поручено заучивать наизусть все, что было записано в исторических книгах, священных рукописях, литературных произведениях и научных трудах на тот случай, если некоторые неудачливые книжные контрабандисты будут схвачены и под пыткой откроют места сокрытия бочонков. В то же время другие члены нового ордена пробили водяную скважину в трех днях пути от тайного склада книг и начали строительство монастыря. Таким образом было начато дело, имевшее целью сохранение остатков человеческой культуры от остатков человечества, хотевших их уничтожить.

Во время возвращения из похода к тайнику за книгами Лейбович был схвачен толпой Простаков. Один перебежчик из инженеров, которого священник давно забыл, опознал его не только как человека знания, но и как специалиста в области оружия. Он был тут же замучен путем удушения с помощью веревки, затянутой не очень сильно, чтобы не сломать шею, и то же время поджаривался живьем, ибо в толпе возникли разногласия по поводу способа казни.

Запоминателей было немного, их память была ограничена.

Несколько книжных бочонков было найдено и сожжено, также как и несколько других книгонош. Сам монастырь трижды подвергался нападению, но потом безумие начало утихать.

К моменту окончания безумия во владении ордена из огромной кладовой человеческого знания сохранились лишь несколько бочонков с оригиналами книг и жалкая коллекция рукописных текстов, записанных по памяти.

И теперь, после шести столетий тьмы, монахи все еще хранили эту Книгу Памяти, изучали ее, списывали, переписывали и терпеливо ждали. В самом начале, во времена Лейбовича, надеялись и даже считали весьма вероятным, что четвертое или пятое поколение пожелает обрести свое наследство. Но монахи тех давних дней не учли способности человечества за несколько поколений создавать новую культуру, если прежняя полностью уничтожена; создавать ее при помощи законодателей и пророков, гениев и маньяков, таких как Моисей или Гитлер, или с помощью невежественных стариков-тиранов. И довольно много было приобретено таким образом. Но новая «культура» была наследием тьмы, в которой слово «простак» означало то же самое, что слово «гражданин», а «гражданин» — то же самое, что «раб». Монахи ждали. Для них не имело значения, что знания, которые они хранили, стали бесполезными, что многие из них теперь уже не были собственно знаниями. Зачастую они были так же непостижимы для монахов, как и для неграмотных дикарей с гор. Эти знания были пусты, их содержание давно обесценилось. Кроме того, знания эти имели свою символическую структуру, во всяком случае, улавливалась взаимосвязь между символами. Для того, чтобы выяснить, как соединить разрозненные знания в единое целое, необходимо было, по крайней мере, минимальное знание об этих знаниях. В один прекрасный день — день или столетие — явится Объединитель, и все эти вещи снова соединятся между собой. Так что время не имело значения. Была Книга Памяти, а их обязанностью было хранить ее, пусть бы ночь на Земле продолжалась больше десяти столетий, или даже десяти тысяч лет, потому что они, хотя и родились в темное время средневековья, были настоящими книгоношами и запоминателями блаженного Лейбовича. И когда они направлялись за пределы своего аббатства, то каждый принятый в орден — будь то конюх или сам господин аббат — носил в котомке, как часть своего одеяния, книгу, чаще всего требник.

После того, как убежище было закрыто, аббат быстро и без шума забрал все найденные там документы и реликвии. Запертые, по слухам, в кабинете Аркоса, они стали недосягаемы для изучения. Для любых практических целей они были потеряны. Но, хотя все это и отправилось на полку в кабинете аббата, всеобщее обсуждение находок продолжалось: то об одной, то о другой шептались в коридорах. Франциск изредка слышал эти перешептывания. Со временем они прекратились и возобновились только тогда, когда до братии дошли обрывки разговора аббата с курьером из Нового Рима. Беседовали они в трапезной, монахи кое-что услышали и шептались потом несколько недель после отъезда курьера, а затем снова утихли.

Брат Франциск Джерард из Юты на следующий год вернулся в пустыню и снова постился в уединении. Он возвратился слабый и истощенный, и вскоре был вызван к аббату Аркосу, который захотел узнать, не вел ли он на этот раз бесед с представителями небесных сил.

— О нет, мой господин аббат! Днем там не было ничего, кроме канюков.

— А ночью? — подозрительно спросил аббат.

— Только волки, — сказал Франциск и осторожно добавил: — Я так думаю.

Аркос решил не обсуждать осторожную поправку, а просто нахмурил брови. Как заметил брат Франциск, нахмуренный взгляд аббата служил источником некоей энергии, которая преодолевала пространство с определенной скоростью и была еще не очень хорошо изучена, если не считать испепеляющего воздействия на любой поглощающий ее предмет, причем в качестве этого предмета обычно выступал постулант или послушник. За то время, что протекло до следующего вопроса, Франциск поглотил пятисекундную вспышку этой энергии.

— Ну, а как насчет прошлогоднего дела?

Послушник судорожно сглотнул.

— Старик?

— Старик.

— Да, дом Аркос.

Стараясь, чтобы в его тоне не промелькнуло даже намека на вопрос, Аркос пробубнил:

— Всего лишь старик. Никто больше. Теперь мы убеждены в этом.

— Я тоже думаю, что это был всего лишь старик.

Отец Аркос утомленно потянулся за ореховой линейкой.

Удар!

— Deo gratias!

Удар!

— Deo...

Когда Франциск был отпущен в свою келью, аббат крикнул ему вслед в коридор:

— Между прочим, я хотел напомнить тебе…

— Да, преподобный отец?

— Никаких тебе обетов в этом году, — заключил Аркос и исчез в кабинете.

7

Семь лет провел брат Франциск в искусе, семь великопостных бдений в пустыне. Он стал весьма искусен в имитации волчьего воя. Для развлечения братии он созывал к аббатству целые стаи волков, воя вечерами со стен. Днем он прислуживал на кухне, скреб каменные полы и продолжал в классе изучение древности.

Однажды в аббатство верхом на осле прибыл курьер из духовной семинарии Нового Рима. После длительных переговоров с аббатом он пожелал увидеться с братом Франциском. Он был явно удивлен, обнаружив, что тот, теперь уже настоящий мужчина, все еще носит одеяние послушника и скребет кухонные полы.

— Последние несколько лет мы изучаем обнаруженные тобой документы, — сказал он послушнику. — Многие из нас убеждены, что они подлинные.

Франциск опустил голову.

— Мне запрещено обсуждать это, отец, — сказал он.

— А-а…

Курьер улыбнулся и протянул ему кусок бумаги с печатью аббата и его собственноручной запиской: Ессе Inquisitor Curiae. Ausculta et obseqvere. Arcos, AOL, Abbas.38

— He волнуйся, — поспешно добавил он, заметив, что послушник напрягся. — Я говорю с тобой не как официальное лицо. Кто-нибудь другой из суда позднее выслушает твой рассказ. Ты ведь знаешь, не правда ли, что найденные тобой бумаги некоторое время находились в Новом Риме? Я привез часть их назад.

Брат Франциск покачал головой. О том, как на высоком уровне приняли его находку, он знал гораздо меньше любого другого. Он заметил, что курьер носил белые одежды, и с некоторой долей беспокойства подумал о том, какой суд имел в виду монах. В районе тихоокеанского побережья активно действовала инквизиция, но он не мог себе представить, какое отношение тот суд может иметь к реликвиям блаженного. «Ессе Inquisitor Curiae» было написано в записке. Очевидно, аббат имел в виду «следователь»39.

Доминиканец выглядел мягким, веселым человеком и не имел при себе никаких видимых орудий пыток.

— Мы надеемся, что вопрос о канонизации основателя вашего ордена вскоре будет вновь открыт, — пояснил курьер. — Ваш аббат Аркос проявил мудрость и расчетливость, — он тихонько рассмеялся, — передав реликвии для изучения другому ордену и закрыв убежище до окончания расследования… ну, ты ведь понимаешь, о чем я говорю, не правда ли?

— Нет, отец мой, я полагал, что он счел эти вещи слишком обыденными, чтобы тратить на них время.

Монах рассмеялся.

— Обыденными? Не думаю. Но если ваш орден обнаруживает доказательства, реликвии, чудеса и тому подобное, суд должен исследовать источник. Каждой религиозной общине не терпится увидеть своего основателя канонизированным. Поэтому ваш аббат очень мудро сказал вам: «Руки прочь от убежища». Я уверен, это расстроило всех вас, но для дела вашего основателя лучше, чтобы убежище было исследовано в присутствии посторонних свидетелей.

— И вы приехали, чтобы снова его открыть? — нетерпеливо спросил Франциск.

— Нет. Но когда суд будет готов к этому, он пошлет своих наблюдателей. Тогда все, что будет найдено в убежище и сможет повлиять на ваше дело, будет сохранено на тот случай, если оппоненты усомнятся в его подлинности. И конечно, основным поводом для предположения, что содержимое убежища может оказать влияние на дело, были те бумаги, которые ты нашел.

— Могу ли я спросить, каким образом, отец мой?

— Одним из препятствий для канонизации была прежняя жизнь блаженного Лейбовича… до того, как он стал монахом и священником. Адвокаты противной стороны пытались бросить тень сомнения на этот период, до Потопа. Они пытались доказать, будто Лейбович никогда толком не разыскивал свою жену, и что она могла быть жива в момент вступления его в духовный сан. Конечно, это был бы не единственный случай, когда давалось разрешение от брачного обета, но не это главное. Advocatus diaboli40пытались бросить тень сомнения и на репутацию вашего основателя. Они намекали, что он возглавил святой орден и дал обет еще до того, как полностью убедился в том, что его семейные обязанности утратили силу. Оппозиция пала, но они могут попытаться снова. И если те человеческие останки, которые ты нашел, действительно… — он дернул плечом и улыбнулся.

Франциск кивнул.

— Это поможет установить точную дату ее смерти.

— В самом начале войны, после которой все было кончено. И по моему личному мнению, рукопись в коробке или написана рукой блаженного, или это очень тщательная подделка.

Франциск покраснел.

— Я не имею в виду, будто ты являешься участником какой-то фальсификации или интриги, — поспешно добавил доминиканец, заметив смущение послушника.

Но послушник всего лишь вспомнил свое собственное мнение по поводу этих каракулей.

— Расскажи мне, как это случилось? Я имею в виду, как ты нашел это место. Я хотел бы услышать от тебя эту историю с начала и до конца.

— Ну, все это началось с волков.

Доминиканец начал записывать.

Через несколько недель после отбытия курьера аббат Аркос послал за братом Франциском.

— Ты все еще считаешь, что твое призвание — быть с нами? — любезно спросил Аркос,

— Если господин аббат простит мне мою отвратительную гордыню…

— Давай забудем на минуту о твоей отвратительной гордыне. Да или нет?

— Да, magister metis.

Аббат просиял.

— Ну, теперь, сын мой, мы тоже в этом убедились. Если ты готов навсегда посвятить свою жизнь богу, то пришло время принести священный обет. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть на выражение лица послушника, и был разочарован, не обнаружив особых изменений. — Так что же? Или ты не рад слышать это? Ты не ра… О! Что случилось?

Лицо Франциска по-прежнему оставалось застывшей учтивой и вежливой маской, но эта маска быстро теряла свой цвет. Вдруг колени его подогнулись.

Брат Франциск был в обмороке.

Две недели спустя послушник Франциск, установив, вероятно, рекорд выносливости по времени бдения в пустыне, покинул ряды послушников и, дав обет вечной бедности, целомудрия и послушания вместе с другими особыми обязательствами, свойственными данной общине, получил благословение аббата и котомку, и стал монахом Альбертианского ордена Лейбовича, прикованным им самим выкованными цепями к подножью распятия и законам ордена. Трижды во время ритуала вопрошали его: «Если господь призовет тебя стать его книгоношей, готов ли ты умереть, но не предать своих братьев?» И трижды Франциск отзывался: «Всегда, господи!»

«Тогда встань брат Книгоноша и брат Запоминатель и прими поцелуй братства. Esse quara bonum, et quam jucundum…»41

Брат Франциск был переведен из кухни на другую, не такую грязную работу. Он стал учеником-копиистом у пожилого монаха по имени Хорнер. Если все пойдет хорошо, он мог надеяться на получение работы в копировальной комнате, где должен был посвятить остаток своих дней переписыванию алгебраических текстов и украшению их страниц листами олив и радостными херувимами, окружающими таблицы логарифмов.

Брат Хорнер был добрым стариком и с самого начала понравился брату Франциску.

— Многие из нас лучше выполняют заданную им работу по снятию копий, — сказал ему Хорнер, — если заняты какой-нибудь собственной работой. Некоторые копиисты заинтересовались отдельными разделами Книги Памяти, и время от времени работают над ней для собственного удовольствия. Например, брат Сэрл прежде отставал и часто делал ошибки. Тогда мы позволили ему один час в день заниматься делом, которое он сам выбрал. Когда работа настолько утомляет его, что он начинает делать ошибки в копии, он может отложить ее на время в сторону и поработать над собственной задумкой. Если ты выполнишь урок еще до конца дня, а собственной работы у тебя еще нет, ты сможешь посвятить оставшееся время нашим неувядаемым.

— Неувядаемым?

— Да, но я имею в виду не растения. Есть неувядаемый спрос духовенства на разные книги — требники, библию, «Summa»42, энциклопедию и тому подобное. Мы делаем небольшое количество таких книг на продажу. Так что, если у тебя нет собственной работы, мы посадим тебя на неувядаемые. У тебя есть достаточно времени, чтобы принять решение.

— А что выбрал брат Сэрл?

Старый надсмотрщик помешкал.

— Хм, я сомневаюсь, что ты поймешь это. Я лично не понимаю. Он, кажется, нашел способ восстановления утраченных слов и фраз в некоторых старых фрагментах оригинального текста Книги Памяти. Видишь ли, левая сторона наполовину сожженной книги разборчива, а правая сторона страницы сгорела, так что в каждой строке недостает несколько слов. Он разработал математический метод восстановления утраченных слов. Это мало кому понятно, но дает определенные результаты. Он уже ухитрился восстановить четыре полных страницы.

Франциск посмотрел на восьмидесятилетнего брата Сэрла, почти слепого старика.

— Сколько же лет он работал над этим? — спросил новичок.

— Около сорока лет, — сказал брат Хорнер. — Правда, он занимается этим всего пять часов в неделю, а дело требует длительных арифметических расчетов.

Франциск задумчиво кивнул.

— Если за десятилетие может быть восстановлена одна страница, то, может быть, за пять столетий…

— Даже меньше, — проворчал брат Сэрл, не поднимая глаз от своей работы. — Чем больше ты наполняешься этим, тем быстрее идет работа. Последнюю страницу я восстановил всего за пару лет. После этого, если на то будет божья воля…

Голос его постепенно затих. Франциск часто замечал, что брат Сэрл разговаривает сам с собой во время работы.

— Делай, как тебе нравится, — сказал брат Хорнер. — Мы всегда можем использовать тебя для неувядаемых, но ты можешь иметь и собственную работу, если пожелаешь.

И тут брата Франциска озарило.

— Могу ли я использовать свободное время, — выпалил он, — для того, чтобы скопировать найденную мною синьку Лейбовича?

Брзт Хорнер на мгновение испугался.

— Ну, я не знаю, сын мой. Наш господин аббат, как бы это сказать, слишком чувствителен к этому раритету. И ее может не быть в Книге Памяти. Она сейчас в пробной реставрации.

— Но вы же знаете, что она выцвела, брат. Она слишком долго была на свету. Доминиканцы ее так долго держали в Новом Риме…

— Ну, если отец Аркос не будет возражать, то… — он с сомнением покачал головой.

— Я, наверное, смогу ее скопировать вместе с другими, — поспешно предложил Франциск. — Те несколько перекопированных синек, которые у нас есть, настолько старые, что сделались очень хрупкими. Если я сделаю несколько копий, в том числе и с других…

Хорнер криво улыбнулся.

— И ты предполагаешь, что включив синьку Лейбовича в общую группу, ты сможешь избежать отказа?

Франциск покраснел.

— И отец Аркос даже не заметит, если вдруг пройдет мимо, а?

Франциск заерзал.

— Хорошо, — сказал Хорнер, его глаза слегка поблескивали. — Ты можешь использовать свое свободное время для изготовления дубликатов любой синьки, которая находится в плохом состоянии. И если в общую кучу попадет что-нибудь еще, я постараюсь не заметить.

Следующие несколько месяцев брат Франциск посвящал свое свободное время перерисовыванию старых синек из архива Книги Памяти, и только потом отважился прикоснуться к синьке Лейбовича. Поскольку старинные чертежи вообще плохо сохранялись, они нуждались в перекопировании каждые одно или два столетия. Выцветали не только оригиналы, но зачастую и перерисованные экземпляры: из-за нестойкости применяемых чернил они со временем становились совершенно неразборчивыми. Франциск не имел ни малейшего представления, почему скрипторы предпочитали использовать белые линии или буквы на темном фоне, а не наоборот. Когда он сделал набросок чертежа угольным карандашом, изменив таким образом цвет фона, то грубый набросок показался ему более четким, чем чертеж, начертанный белым на темном фоне. Но древние были неизмеримо мудрее Франциска. Если они побеспокоились о том, чтобы закрасить чернилами обычную белую бумагу и оставить белые полоски, кажущиеся прямыми линиями чертежа, значит, у них была на то причина. Франциск перерисовывал документы, стараясь, чтобы они, насколько это возможно, были ближе к оригиналу, хотя закрашивание синими чернилами бумаги вокруг крошечных белых букв было весьма утомительным делом и просто расточительством чернил. Брат Хорнер часто ворчал по этому поводу.

Он скопировал старую архитектурную синьку, потом — чертеж машины, чье геометрическое построение было совершенно ясным, а назначение — весьма неопределенным. Он перечертил некую абстрактную картинку, называющуюся «Статор WDNc, мод. 73А, 3х-фазн., 6ти-полюсн., 1800 об/мин; 5 л.с., кл. „А“, „беличье колесо“, которая выглядела совершенно непонятно и уж никак не могла содержать в себе белку. Древние порой бывали весьма хитры. Вероятно, чтобы увидеть белку, необходима была какая-то система зеркал. Тем не менее он старательно перерисовал синьку.

Только после того, как аббат, время от времени проходивший через копировальную комнату, по крайней мере три раза увидел его работающим над другой синькой (дважды Аркос останавливался, чтобы бросить беглый взгляд на работу Франциска), он набрался храбрости и рискнул обратиться в архив Книга Памяти за синькой Лейбовича. Это было почти через год после того, как к нему пришла идея.

Оригинал документа уже частично отреставрировали. Он был разочаровывающе похож на многие другие, которые перерисовывал Франциск, за исключением того обстоятельства, что на нем значилось имя блаженного.

Синька Лейбовича, также весьма абстрактная, ничего никому не говорила, и меньше всего разуму. Он изучал ее до тех пор, пока не научился видеть с закрытыми глазами в полном и удивительном совершенстве, но знал о ней ничуть не больше, чем прежде. Она казалась просто сетью линий, пестрым ковром из клиньев, загогулин, завитушек, тонких пластинок и прочих невнятных значков. Линии были, в основном, горизонтальными или вертикальными, в местах их пересечения имелась или точка, или небольшая дуга. Они расходились под прямыми углами, образовывая клинья, и никогда не останавливались посреди чертежного поля, но всегда упирались в загогулины, завитки, или другие непонятные штуковины. Во всем этом было так мало смысла, что длительное рассматривание чертежа вызывало головную боль. И все же он начал работу над воспроизведением каждой детали, скопировав даже коричневое пятно в центре, которое, по его мнению, вполне могло быть кровью блаженного мученика. Правда, брат Джерис считал, что это всего лишь пятно от сгнившего яблока.

Брату Джерису, направленному учеником в копировальную комнату в одно время с братом Франциском, казалось, нравилось дразнить его.

— Скажи, пожалуйста, ученый брат, — спрашивал он, бросая взгляд через плечо Франциска, — что означает «Транзисторная система управления узлом 6-В»?

— Очевидно, это название документа, — отвечая Франциск, ощущая легкое раздражение.

— Ясно. Но что это означает?

— Это название схемы, которая лежит перед твоими глазами, брат Простак. Что, по-твоему, означает «Джерис»?

— Очень многое, я уверен, — ответил брат Джерис с притворным смирением. — Прости мне мою тупость, пожалуйста. Ты удачно заметил, что для живого существа имя действительно означает только имя. Но эта схема сама по себе что-то представляет, не правда ли? Так что же она собой представляет?

— Транзисторную систему управления узлом 6-В, очевидно.

— Совершенно ясно! — Джерис рассмеялся. — Красноречиво! Если существо — это его имя, то имя — существо. «Равное может быть заменено равным», или «Равенство имеет силу в обоих направлениях». Но, может быть, мы обратимся к другой аксиоме? Если выражение «величины, равные одной и той же величине, равны между собой» справедливо, то можно ли считать, что название схемы и ее сущность — одна и та же величина? Или это порочный круг?

Франциск покраснел.

— Я думаю, — произнес он медленно, прежде помолчав, чтобы унять раздражение, — что схема представляет собой абстрактную идею, а не конкретную вещь. Очевидно, у древних была своя система для изображения чистой мысли. Ясно, что это нераспознаваемый рисунок какого-то объекта.

— Да-да, совершенно нераспознаваемый, — с усмешкой согласился брат Джерис.

— С другой стороны, схема, очевидно, изображает какой-то объект, но только с помощью чисто формальных символов. Значит, необходимо пройти особое обучение или…

— Или иметь особое зрение?

— По-моему, это абстракция некоей трансцендентальной величины, выражающей мысль блаженного Лейбовича.

— Браво! А о чем же он думал?

— Ну, о «проектировании схемы», — сказал Франциск, используя термин из штампа, отпечатанного в правом нижнем углу.

— Хм, а к какому искусству это относится, брат? Какого оно рода, вида, в чем его сущность и отличия? Или это только игра случайностей?

«Джерис изощряется в своем сарказме», — подумал Франциск и решил противопоставить этому мягкость своих ответов.

— Вот, посмотри на эту колонку цифр и ее заголовок: «Нумерация деталей электроники». Когда-то было искусство или наука Электроника. Она могла относиться и к искусству, и к науке одновременно.

— Ах-ах! Таким образом, мы установили «род» и «вид». Теперь, если следовать выбранной линии, подумаем об «отличиях». Что же было объектом изучения Электроники?

— Это тоже описано, — сказал Франциск, который изучил Книгу Памяти сверху донизу, пытаясь найти ключ, который мог бы сделать синьку более понятной, но получил весьма скромный результат. — Объектом изучения Электроники был «электрон».

— Так написано, верно. Я просто поражен. Я так мало знаю об этих вещах. А каков, скажи пожалуйста, был этот электрон?

— Это один из фрагментов первоосновы материи, который упоминается как «отрицательный изгиб ничто».

— Вот как! Как же можно отрицать «ничего»? Не становится ли оно при этом «чем-то»?

— Вероятно, отрицание относится к «изгибу».

— Ага! Следовательно, может существовать «неизогнутое ничто», а? Не обнаружил ли ты, как выпрямить «ничто»?

— Еще нет, — согласился Франциск.

— Хорошенько поищи, братец! Как умны были эти древние — они знали, как выпрямить «ничто». Хорошенько поищи, и ты выучишься делать то же самое. Тогда у нас будет «электрон», не правда ли? А что мы будем с ним делать тогда? Положим на алтарь в часовне?

— Ну, ладно, — вздохнул Франциск. — Я не знаю. Но я твердо уверен, что «электрон» когда-то существовал, хотя и не знаю, как он был устроен и для чего его использовали.

— Как трогательно! — усмехнулся борец с предрассудками и вернулся к своей работе.

Спорадические издевки брата Джериса огорчали Франциска, но нисколько не уменьшили его энтузиазма.

Конечно, Франциск не мог точно воспроизвести каждый значок и каждое пятнышко, но копия получилась столь точной, что ее нельзя было с расстояния двух шагов отличить от оригинала. Этого было вполне достаточно для целей изучения, так что оригинал можно было опять запечатать и сдать на хранение. Закончив копировать оригинал, Франциск ощутил смутную грусть. Чертеж был каким-то застывшим. В нем не было ничего такого, что с первого взгляда выдавало бы в нем священную реликвию. Стиль его был кратким и скромным; вероятно, вполне подходящим для самого блаженного, но все же…

Для копии реликвии этого было недостаточно. Святые были скромными людьми, они восхваляли не себя, а бога, и предоставляли другим изображать внутренний ореол святости с помощью внешних, видимых знаков. Застывшей копии было недостаточно: она была холодной и невыразительной и никоим образом не служила напоминанием о святых свойствах блаженного.

— Glorificemus43, — думал Франциск, работая над неувядаемыми. В этот момент он переписывал страницы псалмов, которые потом шли в переплет. Он прервался, чтобы отыскать место в тексте, на котором остановился и осмыслить значение слов, которые писал, ибо через несколько часов копирования он вообще переставал читать текст, а просто позволял руке воспроизводить рисунок букв, на которые падал его взгляд. Он обнаружил, что переписывает молитву Давида, четвертый покаянный псалом: «Miserere mei, Deus44… ибо знаю я вину свою, и мой грех всегда со мной». Это была смиренная молитва, но страница, на которую он смотрел, была написана отнюдь не в смиренном стиле. Буква М в слове miserere была обвита золотыми листьями. Причудливые завитушки, сотканные из золотых и фиолетовых нитей, заполняли поле страницы и роились вокруг роскошных заглавных букв в начале каждого стиха. Молитва была смиренной, а страница — ослепительной. Брат Франциск копировал на новом пергаменте только основной текст, оставляя места для расписных заглавных букв и поля, ширина которых была равна ширине строк. Мастер-иллюминатор наполнит пространство вокруг его чернильной копии буйством красок и нарисует живописные заглавные буквы. Он учился украшению рукописи рисунками, но еще не был настолько искусен, чтобы ему доверили золоченную роспись неувядаемых.

«Glorificemus». Он опять подумал о синьке.

Не сказав никому о своей идее, брат Франциск начал свою работу. Он отыскал тончайшую шкуру ягненка и потратил несколько недель своего сэкономленного времени, растягивая, отбивая и выделывая ее, пока не получил совершенную поверхность. В конечном итоге он довел шкуру до снежной белизны, а затем с предосторожностями уложил на хранение. Несколько месяцев после этого он использовал каждую свободную минуту для изучения Книги Памяти, снова пытаясь отыскать ключ к пониманию синьки Лейбовича. Он не нашел ничего похожего на изображенные на чертеже загогулины и ничего другого, что могло бы помочь ему понять их смысл. Но однажды он наткнулся на фрагмент, в котором была частично уничтоженная страница с описанием процесса изготовления синек. Похоже, это был кусок энциклопедии. Статья была краткой, и некоторые абзацы отсутствовали, но, прочитав ее несколько раз, он начал понимать, что он сам, да и многие другие переписчики, напрасно тратили время и чернила: оказалось, что эффект «белое на темном» был не специально желаемым свойством чертежа, а лишь особенностью дешевого процесса репродуцирования. Оригинальные же чертежи, с которых были сделаны синьки, выполнялись черным по белому. Он едва подавил желание удариться головой о каменный пол. Все эти чернила и труд были потрачены на перекопирование побочного свойства синек! Вероятно, нет необходимости говорить об этом брату Хорнеру. Это будет милосердно — ничего не говорить об этом, учитывая больное сердце брата Хорнера.

Узнав, что цветовая гамма синек была лишь побочным свойством древних чертежей, он отбросил опасения. Никто с первого взгляда не узнает чертеж в обратной цветовой гамме. Некоторые другие особенности чертежа тоже можно было изменить. Он не осмеливался менять то, чего не знал, но решил, что таблицы и штамп допустимо расположить симметрично относительно схемы на углах и полях. Поскольку значение схемы было неясно, он решил ни на волосок не менять ее элементы или пропорции. Но поскольку цвет был не важен, ее можно было выполнить прекрасной. Для «загогулин» и «клиньев» он наметил золотую роспись, но другие непонятные штуковины были слишком сложны для золочения, а золотой «завиток» выглядел бы слишком помпезно. «Рогульки» должны стать именно черными, как смоль, а это означало, что линии следовало делать не совсем черными, чтобы выделить «рогульки». Поскольку симметрия в чертеже отсутствовала, не было оснований думать, что смысл линий схемы изменится, если их использовать в качестве шпалеры для вьющейся виноградной лозы, чьи ветви, осторожно огибая «рогульки», имитируют симметричность или подчеркнут асимметричную природу схемы. Когда брат Хорнер разрисовывал заглавную букву «М», превращая ее в удивительные заросли из листьев, ягод, ветвей и коварных змей, она все же ясно читалась. Брат Франциск резонно предположил, что то же самое относится и к схеме.

Кроме того, общее обрамление из разноцветных спиралей будет выглядеть гораздо лучше, чем застывший прямоугольник, ограничивающий чертеж на синьке. Он сделал дюжину предварительных набросков. На самом верху пергамента будет изображение гроба господня, а в самом низу — гербовый щит Альбертианского ордена с изображением блаженного над ним.

Но, насколько было известно Франциску, точного прижизненного изображения блаженного не существовало. Имелось несколько причудливых портретов, но ни один из них не относился ко времени Упрощения. Не было также изображения блаженного во весь рост, хотя в преданиях и говорилось, что Лейбович был довольно высок и сутуловат. Но возможно, когда убежище снова откроют…