ГЛАВА 4

Похоже, жаловаться на судьбу или противиться ей было бессмысленно Фиби уже пришла к заключению, что эта новая жизнь, навязанная ей насильно, более интересна, хотя и более опасна, чем та, которую она оставила позади.

Затем Старуха отвела ее в прачечную, занимавшую большое заплесневелое помещение в подвале по пути Фиби тайком искала глазами следы исчезнувшего лифта, и указала на чан с кипящей водой и груду хлопчатобумажных рубашек.

— Если ты станешь хозяйкой дома, — сказала она Фиби, — то должна знать, что в нем происходит. Мистер Дункан любит чистоту, и его одежду нужно стирать и гладить регулярно.

В этом невыносимо жарком помещении работали полдюжины женщин. Три из них, старухи, приветствовали Фиби беззубыми улыбками, но остальные были ее ровесницами или даже моложе, и они смотрели на нее с любопытством, но без явных признаков дружелюбия. Одна из них, высокая, гибкая девушка со смуглой кожей, черными волосами туземки и огромными миндалевидными глазами, швырнула бриджи, которые терла на стиральной доске, в бак с мыльной водой, и пересекла комнату, оказавшись лицом к лицу с Фиби. Девушка улыбалась, очевидно, зная о своей привлекательности, но выражение ее лица было враждебным, когда она рассматривала короткую стрижку Фиби и плохо сидящее на ней платье с чужого плеча.

— Симона, иди работай — приказала Старуха.

Симона не пошевелилась, только уперлась руками в бедра. Она выглядела очень экзотично в ярко-желтом саронге, и Фиби почему-то почувствовала себя обманщицей, как плохая актриса, забывшая роль, или маленькая девочка, надевшая платье матери.

— Значит, это та чародейка, — задумчиво проговорила Симона. — Та самая, которая явилась из ниоткуда.

Фиби открыла и снова закрыла рот. Старуха незаметно подтолкнула Фиби к чанам, хотя ее слова, как и прежде, были обращены к Симоне.

— Она такая же ведьма, как ты, — возразила Старуха. — И попробуй только задевать ее! Если я услышу, что ты ее дразнила, то три шкуры с тебя спущу!

«Как завоевать их дружбу? — подумала Фиби и, нерешительно улыбнувшись, украдкой бросила взгляд на других женщин. Они сосредоточенно занимались своей работой гладили, сортировали, терли и штопали, но почти наверняка внимательно прислушивались к тому, что происходило в центре помещения.

Симона выпятила губу, высокомерно повернулась и пошла к своему чану. Выловив из воды очередные бриджи, она яростно принялась тереть их о стиральную доску.

Старуха, не обращая на нее внимания, прошептала Фиби: — Если хочешь, можешь составить мне компанию на кухне.

Фиби пожала плечами: повар из нее был никакой. — Я буду зарабатывать себе на пропитание, как и эти женщины, — сказала она с бравадой и направилась к свободному чану. На полу рядом с ним лежала небольшая кучка грязных чулок. Спустя несколько минут Старуха ушла, и Фиби осталась наедине с прачками. Прикусив губу, она обернулась и увидела, что все, кроме Симоны, смотрят на нее: одни с осторожным интересом, другие с безразличием. Нетрудно было прийти к выводу, что Дункан небезразличен Симоне и что она, вероятно, увидела в таинственной незнакомке соперницу. Дункан, будучи хозяином поместья, а также всего, что находилось вокруг, вполне мог дать прекрасной прачке повод считать, что отвечает ей взаимностью. Да, вполне мог.

При этой мысли плечи Фиби уныло опустились. Со вздохом она подобрала горку чулок и бросила их в чан. Она была многим обязана Старухе и косвенно Дункану, и если могла оплатить долг, постирав чулки, то это было бы замечательно. Она не желала быть никому обязанной. Кроме того, если Симона может выполнять такую работу, то и она справится. Оттирая, полоща и выжимая, Фиби занимала руки черной работой, пока ее разум трудился то над одним диким, невыполнимым планом, то над другим. Стоило ей зазеваться, как ее будущим стало прошлое, и теперь впредь до особого уведомления ей придется осваиваться в незнакомом окружении. Что бы ни фантазировала Старуха и что бы ни подозревала Симона, Фиби не собиралась прожить всю свою жизнь пленницей на Райском острове, стирая хозяйские чулки. Сколь бы сильно ей ни хотелось быть рядом с Дунканом, она не была ни его любовницей, ни служанкой, и никогда не будет у него на побегушках. Более того, интересуясь историей, она хотела взглянуть на внешний мир. Не каждому человеку доводится попасть в другой век. Фиби напрягала мозги, придумывая план, как выбраться с острова. После двадцати минут работы она взмокла от пара и пота, волосы прилипли к щекам, шее и лбу, но к разумному плану бегства она нисколько не приблизилась.

Затем ее по спине ударило что-то холодное и мокрое. Еще не успев повернуться лицом к обидчице, Фиби уже знала, кто это, и, вооружившись намыленным чулком, яростно швырнула его в Симону. Та все еще держала в руках мокрую рубашку, которой нанесла удар. Чулок попал ей в правую щеку с громким шлепком. Симона ответила на удар, и Фиби, терзаясь уязвленной гордостью, выхватила из чана очередной чулок и изо всех сил швырнула его в соперницу.

И Симона и Фиби дрались не шутя, но прочие женщины присоединились к потасовке с громким хохотом, и скоро по всей прачечной летали рубашки, простыни, чулки и штаны. Пандемониум продолжался долго: все чаны были перевернуты, и сражающиеся скользили по мокрому полу, путались ногами в израсходованных боеприпасах, пока не лишись сил.

Симона и Фиби вымокли до костей. Они долго стояли посреди мыльного разгрома, глядя друг на друга и переводя дыхание, и вдруг одновременно расхохотались. На шум и крики явилась Старуха и, естественно, не обрадовалась. Фиби было приказано с позором покинуть прачечную: «Что скажет мистер Дункан, если ты простудишься и умрешь? Как ты думаешь, а?» Симону же и остальных просто выбранила на мелодичном островном диалекте.

Оказавшись в своей комнате, Фиби разделась до короткой рубашки без сомнения, спасенной с того же самого потерпевшего крушение корабля, и вытерла волосы полотенцем. Вскоре в дверь постучались, и после приглашения Фиби в комнату вошла Старуха.

— Симона любит Дункана, верно? — спросила Фиби, прежде чем та успела отругать ее за драку в прачечной.

— Да, — последовал лаконичный ответ. Из шкафа были извлечены и переданы Фиби мрачная черная юбка, простая блузка и столь же простое белье. Фиби послушно взяла сухую одежду и зашла за ширму, чтобы переодеться.

— Она его любовница?

Как ни странно, Фиби необходимо было знать ответ на этот вопрос, хотя она и собиралась сбежать с острова, и она отдала бы все что угодно, лишь бы не чувствовать то, что чувствовала сейчас.

— Спроси об этом самого мистера Дункана.

Фиби была рада, что скрылась за ширмой, потому что одно лишь предположение о разговоре на такие темы окрасило ее щеки пунцовым цветом.

— Проще будет спросить у Симоны, — заявила она, залезая в кружевные панталоны и нижнюю юбку, после чего потянулась за корсажем.

— От нее ты правды не добьешься, — спокойно возразила Старуха. — Она похожа на тебя: сама не знает, что творится у нее в сердце.

Фиби выглянула из-за ширмы, застегивая крошечные пуговицы блузки.

— Знаешь, тебе меня не обмануть. Твои речи очень цветистые, но я могу сообразить, когда меня пытаются надуть.

В глазах Старухи заблестели довольные искорки. — Видимо, придется отправить тебя полоть сорняки, раз со стиркой у тебя ничего не получается.

— Ты уклоняешься от темы, — заметила Фиби.

— Ты тоже, — ответила Старуха. Остаток дня Фиби провела в огороде, надев на голову широкополую соломенную шляпу, которую дала ей Старуха, и, когда ее наконец позвали ужинать, так утомилась, что не могла есть. Она с трудом взобралась по лестнице, чувствуя боль во всем теле, стянула юбку и блузку и с жалобным стоном повалилась на кровать. Даже веки ныли, и она закрыла глаза, надеясь затеряться в исцеляющем забвении сна.

— Все болит! — пожаловалась Фиби, когда услышала, как открылась и снова закрылась дверь ее комнаты. Она хотела, чтобы Старуха знала о ее страданиях и ощутила свою вину. — В ваше время уже изобрели конский линимент?

В ответ молчание. Фиби открыла глаза. Около кровати стояла не Старуха, а Симона. Однако на этот раз на ее хмуром лице было написано изумление, а не ядовитая неприязнь.

— Покажи мне свою ладонь, — сказала она.

Фиби села на кровати, но не спешила выполнить просьбу Симоны.

— Мне бы хотелось, чтобы ты постучала в следующий раз, когда решишь зайти, — заметила она.

Симона протянула руку, сжала сильными смуглыми пальцами пальцы Фиби, покрытые волдырями, нагнулась и всмотрелась в ее ладонь. Она что-то пробормотала, и на ее глазах выступили слезы.

Фиби высвободила руку. Она почувствовала симпатию к себе со стороны Симоны и еще зарождающуюся дружбу.

— Короткая линия жизни, что ли? Симона отвернулась, зажав рот рукой, и, подойдя к окну, посмотрела на море. Фиби не нужно было спрашивать, чтобы понять: женщина ищет взглядом корабль Дункана и тревожится за его жизнь. Она и сама тревожилась и скучала без него, хотя не имела на это никакого права. Фиби поднялась с кровати, но не стала подходить к Симоне.

— Он вернется, — сказала она.

— Да, — ответила Симона после паузы, не оборачиваясь к Фиби. — А ты тут будешь поджидать его.

Сердце у Фиби всегда было добрым, и оно заныло при этих словах. Не за себя, а за эту женщину, которая, по молчаливому согласию, перестала быть ей врагом.

— Дункан вовсе не любит меня, — сказала Фиби, чувствуя обязанность все объяснить. — Он думает, что я шпионка.

Симона наконец отошла от окна и, хотя держалась поодаль, посмотрела в лицо Фиби.

— Он женится на тебе, — сказала Симона с достоинством и гордостью, без вражды. — У вас родится много детей. Но он будет приходить и в мою постель, и я тоже рожу ему дочерей и сыновей не меньше, чем ты.

Фиби чувствовала себя настолько не на своем месте, насколько это вообще возможно. У нее не было никаких причин полагать, что она долго пробудет в восемнадцатом веке, или в своих видениях, которые сейчас окружали ее. Дункан нравился ей, но она не любила его и не требовала от него клятв верности. В сущности, ей казалось, что он едва выносит ее присутствие. Самым разумным выходом будет исчезнуть. Но в одном Фиби была уверена: если она когда-нибудь снова выйдет замуж, то ее муж, будет ли это Дункан Рурк или кто-либо еще, никогда не окажется в постели другой женщины. Она достаточно испытала подобных унижений в браке с Джеффри.

— Нет, — ответила она, покачав головой, и, несмотря на лаконичность ответа, было ясно, что Симона все поняла и приняла вызов. Улыбнувшись и пожав изящными плечами, гостья Фиби покинула комнату.

Утром Фиби вернулась в огород. К полудню она мечтала о скорейшем возвращении в будущее, только так можно было спастись от жаркого солнца и проклятой мотыги, но этого не произошло. Ей казалось, что сорняки растут и цветут у нее в глазах, а Старуха дала ей точно такое же задание на следующий день, и на следующий, и еще на один. И Фиби работала, потому что это было лучше, чем сидеть без дела и ждать, пытаясь вообразить, что случится дальше.

Прошло целых две недели, в течение которых Фиби полола, окучивала и поливала и в качестве развлечения, помимо прочих причин, обдумывала варианты бегства с Райского острова. По ночам она ждала возвращения в свой век: «Нет ничего лучше дома, нет ничего лучше дома», — повторяла она снова и снова, как молитву, но, очевидно, властелин времени не слышал ее. Она просыпалась по утрам в 1780 году и всякий раз испытывала разочарование, к которому, однако, примешивалось облегчение.

Однажды, когда она, согнувшись пополам, выдергивала траву из грядки с репой, ее сердце тревожно затрепетало. Она выпрямилась, придерживая шляпу одной рукой, и увидела, что на краю огорода стоит Дункан, наблюдая за ней. Улыбка поднимала уголки его губ и поблескивала в глазах.

Где-то в глубинах своего существа, которые она никогда не исследовала, даже не подозревала об их существовании, Фиби почувствовала побуждение броситься через грядки с морковью, картофелем и фасолью ему навстречу, повиснуть на его шее и зарыдать от радости, потому что он жив. Одновременно она поняла, чего все это время боялась, что он не вернется.

— Сперва я работала в прачечной, — сказала она, понимая, что ее слова звучат глупо, но все равно произнося их, потому что не могла вынести молчания. — Там у меня ничего не получилось, и меня бросили на овощной фронт.

Дункан засмеялся и покачал головой. Он был невероятно красив: высокий, обожженный солнцем, широкоплечий, пахнущий чистым, соленым ароматом моря.

— Я еще не понял, на каком языке ты говоришь, — сказал он. — Не на английском верноподданных короля, уж это точно.

Фиби улыбнулась, но про себя уже считала ночи, которые Дункан провел в море, и представляла его в объятиях Симоны, наверстывающего упущенное время. Это видение словно окатило ее ледяной водой, и сердце заколотилось, выскакивая из груди.

— Нет, — сказала она, — я говорю на американском варианте примерно тысяча девятьсот девяносто пятого года.

Дункан внезапно показался ей мрачным и измученным до изнеможения. Разумеется, ее присутствие в его доме было для него не меньшей загадкой, чем для нее самой, а он явно не любил неразрешимых загадок. Какая жалость, что он не может просто посчитать ее сумасшедшей и заняться своими делами, но, к сожалению, ее часы, водительские права и другие удивительные предметы все запутали.

— Как поживаешь? — спросил он, наконец. Фиби решила, что пауза в разговоре что-то означает, во не могла сообразить, что именно. Может быть, он просто пытается найти разумное объяснение происходящему.

— Хорошо, — ответила она, слишком гордая, чтобы сказать правду: что ее руки, ноги и спина болят от тяжелой работы и что она согласна обменять свою правую почку на пару таблеток аспирина и грелку. — Надеюсь, что ваша операция прошла успешно.

Упоминать о недавнем рейде против англичан было ошибкой, но непоправимое совершилось, прежде чем Фиби поняла это. Дункан едва не отшатнулся от нее, его глаза сузились, он сложил руки на груди, незримо воздвигая барьер между собой и Фиби.

— Да, — ответил он холодно, как будто Фиби лично сражалась против него и его людей. — Мы победили, но дорогой ценой.

С этими словами он направился к дому, оставив ее среди репы, грязную, обгоревшую на солнце и страдающую от боли. Она понимала, отчего болит ее тело, но что заставляет страдать ее сердце?

Войдя в свою комнату, Дункан обнаружил у камина большую бронзовую ванну. Симона и другая служанка наполняли ее горячей водой из ведер. Не сказав ни слова, он направился к своему столу, где его ждал графин с отличным бренди, и щедрой рукой плеснул в бокал янтарную жидкость.

Капитан и команда английского судна «Индийская королева» сражались отчаянно, и палубы корабля оказались залиты кровью нападающих и защищающихся, прежде чем бой прекратился. Повстанцы потеряли троих людей, Дункан забыл об этом в те несколько блаженных минут, когда наблюдал за Фиби в огороде, но память об убитых товарищах будет жить в его снах месяцы и даже годы, рядом с другими воспоминаниями, наполняющими его сновидения. И еще Алекс, его ближайший друг. Пуля раздробила ему колено. Сейчас он лежал в другой комнате, в противоположном конце дома, под наблюдением Старухи, мучимый лихорадкой и болью. Даже если Алекс выживет, что будет чудом, он останется калекой, не способным ездить верхом и сражаться: Может быть, даже не сможет ходить. К горлу Дункана поднялась желчь.

Он и об этом забыл, заговорившись с Фиби. Забыл! Боже милосердный, что с ним происходит?!

Симона прикоснулась к его руке, и он вздрогнул, так как не заметил, что она пересекла комнату и стоит рядом с ним.

— Я останусь и буду ублажать тебя, — тихо предложила она.

Дункан заметил, что другая служанка ушла ни для кого не было секретом, что он бессчетное число раз находил утешение в объятиях Симоны. Дункан жаждал того, что она с такой готовностью предлагала ему, стремился к освобождению и моральному, и физическому, которое дал бы ему такой союз. Но он хотел быть с другой женщиной, женщиной, которой он не решался доверять. Фиби.

— Уходи, — сказал он вежливо, но твердо. — Вода остывает.

Прекрасные миндалевидные глаза Симоны вспыхнули от страсти и еще какого-то чувства, которое он не удосужился определить.

— Ты хочешь ее! — бросила она яростным, полным горечи шепотом. — Взгляни на ее волосы, она похожа на мальчишку! Капитан, может быть, у тебя изменились вкусы?

Усталый разум Дункана наполнила ослепляющая, раскаленная добела ярость, и только огромным усилием воли он сдержался и не ударил Симону по щеке. Он, даже в гневе никогда не поднимавший руку на женщину!

— Убирайся, — пробормотал он. — Больше ты не услышишь от меня ни слова.

Она смотрела ему в лицо, и Дункан видел в ее глазах сожаление и невыносимое страдание. Он был тронут, но не пошевелился и не произнес ни звука. Они не давали друг другу никаких обещаний, но Симона доставляла ему удовольствие и сладкое, обжигающее забытье, без которого он, наверное, не мог бы жить.

Симона попыталась что-то сказать, но оборвала себя. Всхлипнув, она повернулась и выбежала из комнаты.

Дункан запер за ней дверь, допил бренди, налил еще бокал и снял одежду. Вода в ванне была уже чуть теплой, но он с удовольствием погрузился в нее. Хотя он чудовищно устал, но не решался закрыть глаза, чтобы не увидеть, как падают его люди, как Алекс истекает кровью на палубе захваченной «Индийской королевы». Алекс молчал, но Дункан, хорошо знавший его, слышал вопли боли, которые сдерживал его друг, и ему самому хотелось кричать.

Наконец Дункан допил бокал до дна, вымылся, вытерся полотенцем и за это время еще трижды наливал бренди из графина. Надевая свежую одежду, он был уже слегка пьян, но чувствовал скорее благодарность за такое бесчувственное состояние, чем сожаление. Его отец был прав, размышлял Дункан, сидя на краю кровати и натягивая ботфорты. Если такое место, как ад, существует, то Дункан Рурк рано или поздно попадет туда.

Когда Дункан шел по коридору в заднюю часть дома, в тихую комнату, где лежал Алекс, любому случайному наблюдателю показалось бы, что с ним не происходит ничего особенного. Он сам, однако, знал, что плохо держится на ногах и, если бы сейчас пришлось сражаться, ему бы запросто перерезали глотку. Он остановился у двери комнаты, жалея, что не может молиться. Но, увы, он был отступником и бунтовщиком, и, хотя не утратил веры окончательно, его нельзя было назвать добрым христианином. Дункан не стал ни о чем молить, потому что был уверен, что на небесах его не услышат.

Когда он переступил порог и вместо старухи-служанки увидел в комнате Фиби, его удивлению не было границ. Сидя возле кровати, она держала Алекса за мертвенно-серую руку и смотрела на него, прикусив губу.

— Вы ничего не говорили мне! — произнесла она еле слышным голосом.

Дункан тихо закрыл дверь и встал с противоположной стороны кровати, глядя на застывшее лицо Алекса. Он не мог заставить себя признаться, что забыл про бой, забыл про погибших людей, про своего лучшего друга, когда стоял на огороде, глядя на нее… желая ее.

— Есть много вещей, которых вам знать не нужно, — ответил он, едва взглянув на нее. По правде говоря, он боялся, что иначе подпадет под ее очарование и снова забудется.

— Он умрет? — спросила Фиби прерывающимся голосом, выражающим весь ужас, который испытывал, но не мог показать Дункан.

— Вероятно, — ответил Дункан.

— Почему вы не послали за врачом?

Он наконец встретился с ней взглядом. Ее глаза странным образом притягивали его, так солнечное тепло находит зерна, скрытые в земле, и вынуждает их прорастать и подниматься навстречу свету.

— Мы находимся на острове, — напомнил он хмуро. — От материка нас отделяют многие мили. И даже если бы это было не так, я бы никогда не позволил коновалам, именующим себя врачами, дотронуться своими грязными руками до моего друга.

Фиби заметно побледнела, и с того недавнего времени, когда он встретился с ней на солнце и свежем воздухе, под ее глазами появились тени. Казалось, что она увядает, как экзотический цветок, вырванный из привычной почвы.

— Да… я забыла, какой была медицина… то есть какая она… в восемнадцатом веке. Видимо, мы мало чем можем помочь ему, да?

Дункан ответил не сразу: он был на грани срыва, и умер бы со стыда, если бы выказал слабость в чьем-то присутствии, в особенности Фиби. Конечно, он давал волю своим чувствам, но, только оставаясь один, обыкновенно он выражал свое горе, а иногда и радость с помощью музыки.

— Да, — ответил он. — Мы ничем не можем ему помочь. Что привело вас сюда, Фиби?

Она поправила мокрые волосы, прилипшие ко лбу Алекса, как будто успокаивала ребенка, испуганного страшным сном.

— Не знаю, — ответила она, не поднимая глаз на Дункана. — Он был добрым со мной в ту ночь, когда я появилась у вас в доме.

— В отличие от меня, — кивнул Дункан и кончиками пальцев прикоснулся к руке Алекса, надеясь, что его друг поймет, что он не один, что некто, пусть даже беспомощный и виноватый во всем, не бросает его.

— Вы вели себя как законченный подонок, — произнесла Фиби, как будто про себя. — Мне казалось, что я попала на какой-то маскарад для извращенцев.

Дункан вполне понял ее искаженный английский, чтобы испытать досаду, но сейчас его внимание было поглощено больным.

— Алекс в ту ночь просто взбесился. Я временами не понимаю, как мы вообще стали друзьями, я всегда был шалопаем, а он самым достойным из людей, живущим по правилам, которых я даже не надеюсь достичь.

— Может быть, он думал, что должен исправить вас, — сказала Фиби.

— Может быть, — кивнул Дункан и печально улыбнулся. — Он мог бы догадаться, что это невыполнимая задача.

— Неужели вы такой ужасный человек? — спросила Фиби.

Алекс зашевелился, и она смочила салфетку холодной водой и вытерла ему лоб, продолжая говорить: — Допустим, вы чрезвычайно подвержены унынию, а в данный момент, как мне кажется, еще и не слишком трезвы, но вы, очевидно, любите своего друга и способны отдать жизнь за ваше дело. Вы одаренный музыкант, и наверняка любите красоту, иначе не стали бы жить в таком чудесном доме.

Дункан был тронут ее словами, но решил, что несчастье, постигшее Алекса, сделало его чересчур сентиментальным.

— Вы полагаете, что дьявол не может любить музыку сильнее, чем ангелы рая? — тихо спросил он. — Я склонен думать, что иногда он сочиняет зловещие мелодии, гораздо чаще печальные. Возможно, он играет оттого, что не может плакать.

Некоторое время Фиби молча смотрела на него, затем задумчиво спросила:

— Дункан, вы именно поэтому играете? Потому, что не можете плакать?

Он встал и подошел к маленькому окну, которое Фиби, а может быть Старуха, открыла, впуская приносящий запах соли бриз. Он смотрел невидящими глазами на море, которое было его святилищем, любовью его души, смыслом его жизни. Но на этот раз оно не могло его утешить.

— Алекс умирает, — пробормотал он. — Из-за меня. — Он обернулся и по выражению глаз Фиби понял, что его лицо ужасно, но сдержанность, какой бы благоразумной она ни была, покинула его. Что-то в ее взгляде заставило его признаться в самых глубоких, самых ужасных тайнах своей души. — Небеса милосердные, взгляните на него! Вы думаете, только дьявол мог причинить Алексу эти страдания, это несчастье? Нет. Все, что требовалось хорошему человеку, чтобы лишиться жизни, это назвать Дункана Рурка своим другом!

Он говорил шепотом, но с таким же успехом мог кричать комната буквально дрожала от его ярости и его боли. Фиби поднялась и, обогнув кровать, встала перед ним. В ее глазах блестели слезы.

— Хватит! Алекса никто не заставлял сражаться вместе с вами, он сам выбрал такую жизнь. — Она шмыгнула носом, вытерла лицо тыльной стороной ладони и продолжала: — Если вы хотите успокоить свою издерганную совесть и упиваться трагедией своей жизни, то, по крайней мере, имейте мужество заниматься этим в другом месте и в другое время. Сейчас вы должны думать об Алексе, а не о себе, Дункан отступил на шаг, понимая, что она права. Прежде чем он нашел ответ, Алекс снова пошевелился и что-то пробормотал. Он просил воды, и Фиби вернулась к кровати и напоила его с ложки. На мгновение открыв глаза, он бросил взгляд на Дункана. В этом единственном взгляде светилась мольба, которая поразила Дункана, как острие пики. Алекс хотел умереть.

— Нет! — хрипло сказал Дункан. — Нет, черт побери!

Всю ночь Дункан сидел у постели Алекса, не смыкая глаз и надеясь, что его друг выживет. В какой-то момент Фиби покинула комнату, и ее место заняла Старуха, принеся припарки и бормоча странные, внушающие благоговение заклинания. Она не разговаривала с Дунканом, он тоже не пытался заговорить с ней, и все же они прекрасно понимали друг друга.

На рассвете Старуха собрала свои снадобья и удалилась. Дункан стоял у окна, глядя, как рассвет окрашивает море малиновыми, золотыми и огненно-оранжевыми полосами.

— Дункан! Он обернулся и понял, что ему не почудилось. Алекс пришел в сознание, и, хотя лицо друга покрывала смертельная бледность, облегчение Дункана было так велико, что в первое мгновение он не мог вымолвить ни слова.

— Какой из меня теперь солдат? — спросил Алекс с отчаянием в голосе.

Дункан, пододвинув стул к кровати, сел. — Есть и другие призвания, кроме войны, — сказал он хрипло. — Можешь стать купцом или адвокатом. Ты можешь жениться и нарожать детей…

Губы Алекса скривились в улыбке. — Какая женщина захочет взять в мужья калеку?

— Ты не калека, — настаивал Дункан. — По крайней мере, не будешь калекой, когда полностью вылечишься.

— Нога пропала, — сказал Алекс. — Я ее не чувствую.

Дункан прижал руку ко лбу. Он изо всех сил старался, чтобы его голое звучал ровно и не выдал его собственной печали и тревожных предчувствий.

— Ты снова будешь сильным, — сказал он. — Через полгода, год…

По лицу Алекса катились слезы, и, увидев их, Дункан замолчал.

— Я постараюсь, — пробормотал Алекс. — Но ты должен дать мне одну клятву, иначе сделке не бывать.

— О чем ты говоришь? — изумился Дункан. — Что еще за сделка?

— Если бы я сейчас мог сделать то, что желаю, — сказал Алекс, — я бы приставил пистолет к виску. Но так как ты считаешь, что я поправлюсь, то я приложу к этому все свои силы. Если же, спустя шесть месяцев, я все еще буду желать покончить с жизнью, ты должен помочь мне умереть.

У Дункана внутри все перевернулось. — Боже всемогущий…

— Обещай мне! — настаивал Алекс. Он был очень слаб и снова погружался в забытье.

— Не могу!

— Дункан!

— Черт подери, как ты можешь просить меня стать убийцей, убийцей своего лучшего друга?

— Именно по этой причине. Потому что ты мой лучший друг. Дункан, мне предстоит тяжелый путь. У меня не хватит на него сил, если я буду знать, что приговорил себя к жизни с изувеченным телом, которое, тем не менее, слишком крепко, чтобы умирать.

— Ты хочешь сказать, что отправишься к праотцам, если я не выполню твою просьбу? Но ты не можешь заставить себя умереть усилием воли. — Но, произнося эти отчаянные слова, Дункан понимал, что ошибается. Он часто видел, как другие люди, гораздо менее серьезно раненные, чем Алекс, стремились к смерти. Нередко бывает достаточно обратить все свои помыслы к могиле и к миру, который ждет на небесах, обещая конец боли, страха и сожалениям.

Алекс не отвечал; нужды в его ответе не было. Он просто смотрел на Дункана и ждал.

— Не проси меня об этом!

— Мне больше некого просить, — ответил Алекс.

Дункан долго молчал. — Ну хорошо! — произнес он еле слышно. — Я обещаю, черт тебя возьми! Но я даю это обещание не по своей воле.

Алекс улыбнулся, закрыл глаза и успокоился. Дункан вышел из комнаты и зашагал по коридору в сторону главной лестницы. Погруженный в свои мысли, он направлялся в гостиную, где стоял клавесин невинный, неодушевленный предмет, беззащитный перед жестокостью его чувств.

Дункан не мог думать, не осмеливался заговорить. Он сел за изящный инструмент и положил пальцы на знакомые клавиши. Он не осознавал, что играет, не слышал музыки, не чувствовал ее мелодии. Он потерял счет времени.

Наконец Дункан поднял глаза от клавиш, хотя звуки продолжали плыть внутри него, как бурная река, зарождаясь в самых пустынных, самых бесплодных уголках его души. Рядом с ним стояла Фиби. Она глядела на него, слушала, и слезы текли из ее глаз. Он увидел, как ее губы произнесли слово «Хватит!», но только покачал головой. Она не понимала: не он был властен над музыкой, она повелевала им. Снова опустив взгляд, он продолжал ударять по клавишам, и неистовая музыка наполнила комнату, дом, всю вселенную душераздирающими аккордами.

Тогда Фиби прикоснулась к нему, чего никто никогда не осмеливался делать, когда он находился в таком состоянии. Она встала позади него и положила руки ему на плечи, и Дункан испытал такое потрясение, как будто его корабль швырнуло ураганом на скалы.

Он встал и обернулся, опрокинув табурет. Фиби не отступила, хотя сейчас он казался измученным демоном, а только снова прикоснулась к нему своими легкими, прохладными руками сначала к его плечам, затем к лицу.

— Дункан! — прошептала она. — О Дункан!

Ее нежности он был уже не в силах вынести. Ему никогда ничего не хотелось так же сильно, как поднять ее сейчас на руки и отнести в свою постель, и забыться в ее сладком огне, и сгореть в нем, но он не мог ни соблазнить ее, ни тем более взять силой. Он выбежал из гостиной через французские двери, выходившие в сад, и не возвращался в дом, пока на остров не спустилась тьма, и в окнах не зажглись огни.