Продолжая негодовать, я не на шутку распалился. И все потому, что в доме не нашлось лишнего кусочка хлеба. Кретинизм! Чистый кретинизм! В голодной эйфории мне начинали грезиться молочные коктейли с содовой и то, неизменно поражавшее меня обстоятельство, что в Америке на дне миксера всегда оставалось достаточно молока еще на стакан. О чем бы ни заходила речь, Америка всегда предлагала вам больше, чем требовалось. Раздеваясь, я ощупал собственные ребра. Они выпирали наружу, как жесткие стенки аккордеона. Что до Нис, этой упитанной сучки, то она-то явно не страдала от недоедания. Дерьмо, дерьмо, дерьмо — хватит, ложусь и отключаюсь.

Не успел я накрыться простыней, как на меня налетел новый приступ неудержимого хохота. На этот раз устрашающего. Я хохотал так, что не мог остановиться. Впечатление было такое, будто одновременно разорвалась тысяча карнавальных хлопушек. Что бы теперь ни приходило мне на ум — печальное, мрачное, даже катастрофическое, — все мое тело автоматически сотрясалось от смеха. И все из-за маленького кусочка хлеба! Вот фраза, с роковой неотвязностью всплывавшая у меня в мозгу и заставлявшая вновь и вновь корчиться в истерических судорогах.

Не успел я проваляться и часа в постели, как услышал, что Карл отпирает входную дверь. Он прошел прямо к себе и затворился в комнате. Мною овладело сильное искушение попросить его выйти на улицу и принести мне сэндвич и бутылку вина. Затем меня осенила более удачная мысль. Встану утром пораньше, пока он еще будет храпеть, и пройдусь по его карманам. Ворочаясь в кровати, я услышал, как он открывает свою дверь, направляясь в ванную. При этом он подхихикивал и с кем-то перешептывался — судя по всему, с какой-то кралей, подобранной по пути домой.

Когда он вышел из ванной, я громко произнес его имя.

— Так ты не спишь? — вопросил он торжествующе. — Что с тобой, уж не заболел ли?

Я объяснил ему, что голоден, смертельно голоден. Есть ли у него при себе какая-нибудь мелочишка?

— Ни черта нет, — с готовностью отреагировал он. Но отреагировал непривычным, почти веселым тоном, будто это ровно ничего не значило.

— Ну хоть франк-то у тебя есть? — не отставал я.

— Да хватит тебе о франках, — отмахнулся он, присаживаясь на край кровати с видом человека, намеревающегося доверить собеседнику нечто непреходяще важное. — Сейчас у нас с тобой забота посерьезнее. Дело в том, что я привел домой девчонку. Беспризорницу. Ей не больше четырнадцати. Только что я ее трахнул. Слышишь, черт тебя побери? Надеюсь, не наградил ее ребенком. Она девственница.

— Ты хочешь сказать, она была девственницей, — уточнил я.

— Слушай, Джо, — снова заговорил он, ради пущей убедительности понижая голос, — мы обязаны что-нибудь для нее сделать. Ей некуда податься… она сбежала из дома. Когда я ее встретил, на нее смотреть было страшно. Оборванная, изголодавшаяся и немного чокнутая, как мне сначала показалось. Нет, нет, не волнуйся, она вполне нормальная. Чуть-чуть туповата, но своя в доску. Не исключено, что из приличной семьи. Совсем ребенок… ну, ты сам увидишь. Кто знает, может, я женюсь на ней, когда станет совершеннолетней. Но, как бы то ни было, денег у меня нет. Все до последнего су потратил, хотел ее накормить. Жаль, конечно, что ты остался без обеда. Эх, к нам бы тебя, Джо! Ну и нажрались же мы: устрицы, раки, креветки… Да, и прекрасное вино. Шабли урожая…

— К черту урожай! — не выдержал я. — Можешь мне не расписывать, как вы там объедались. У меня в животе пусто, как в пепельнице в доме у некурящих. Теперь нам придется кормить три рта, а у нас ни одного су.

— Не паникуй, Джо, — отозвался он, улыбаясь, — ты знаешь, у меня всегда в загажнике есть несколько франков. — Он порылся в кармане и извлек оттуда пригоршню мелочи. Всего набралось три франка шестьдесят сантимов. — Этого хватит тебе на завтрак, — сказал он. — Ну, а завтра… завтра видно будет.

В этот момент в дверь просунулась девичья голова. Карл вскочил и подвел ее к кровати. — Это Колетт, — сказал он; я протянул ей руку. — Ну, как ты ее находишь?

Не успел я произнести ни слова, как девушка, обернувшись к нему всем корпусом, испуганным тоном спросила, на каком языке мы говорим.

— Ты что, неспособна на слух узнать английский? — отреагировал Карл, одаряя меня взглядом, призванным засвидетельствовать его правоту: говорил же я, мол, тебе, что У нее не все дома.

Зардевшись от смущения, девушка сбивчиво принялась объяснять, что ей сначала показалось, будто мы говорим по-немецки, а, быть может, по-бельгийски.

— По-бельгийски… Да нет такого языка на белом свете! — презрительно фыркнул Карл. — Извини, она малость туповата. Но посмотри только на эти грудки! Вполне созрели в четырнадцать-то лет, а? Она клянется, что ей семнадцать, но я ей не верю.

Колетт продолжала стоять на месте, вслушиваясь в звучание неведомого ей языка и, похоже, тщетно силясь осознать, что Карл может изъясняться на любом языке, кроме французского. Наконец она во всеуслышание осведомилась, а француз ли он вообще. Судя по всему, это обстоятельство имело для нее непреходящее значение.

— Само собой, — ответил Карл безмятежно. — Ты что, не слышишь, какой у меня акцент? Или я, по-твоему, шпрехаю как бош? Хочешь, паспорт покажу?

— Лучше не надо, — предостерег я, вспомнив, что паспорт у него чешский.

— Джо, может, поднимешься и кинешь взгляд на простыни? — продолжал он, обнимая Колетт за талию. — Боюсь, придется их выбросить. Не могу же отправлять их в прачечную: там подумают, будто я опасный преступник.

— А ты заставь ее хорошенько их выстирать, — предложил я шутливо. — Знаешь, если уж она намерена застрять здесь, ей наверняка найдется у нас много чем заняться.

— Итак, ты не против того, чтобы она тут осталась? Ты ведь в курсе, это противозаконно. Нас с тобой за это по головке не погладят.

— Лучше подыщи ей халат или пижаму, — ответил я, — ибо если она и дальше будет разгуливать по квартире в твоей рубашке, я ненароком могу забыться и трахнуть ее.

Он взглянул на Колетт и разразился смехом.

— В чем дело? — вопросила она с негодованием. — Вы что, оба надо мной смеетесь? Почему твой приятель не хочет говорить по-французски?

— Ты совершенно права, — констатировал я. — С этого момента мы будем говорить только по-французски. D'accord?11

Ее свежее личико просияло детской радостью. Нагнувшись, она чмокнула меня в обе щеки. В тот же миг обе ее грудки выскочили из ворота рубашки и погладили меня по подбородку. Рубашка распахнулась донизу, открывая безупречно сложенное молодое тело.

— Забирай ее, черт тебя возьми, и запри у себя в комнате, — проворчал я. — Если она будет расхаживать в таком виде, я ни за что не отвечаю.

Эскортировав ее к себе, Карл вернулся и опять присел на краешек постели. — Понимаешь, Джо, — начал он, — все это не так просто, и ты должен помочь мне. Мне не важно, что ты с ней будешь делать в мое отсутствие. Ты ведь знаешь, ревность — не моя добродетель. Но нельзя допускать, чтобы обо всем этом прознала полиция. Если они наложат на нее лапу, ее отправят к родителям. А нас с тобой, всего вероятнее, еще подальше. Проблема заключается в том, что сказать консьержке. Нельзя же изо дня в день запирать ее в доме как собаку. Пожалуй, придется сказать, что это моя кузина, дескать, погостить приехала. Вечерами, когда я на работе, придется тебе выводить, ее в кино. Или просто На прогулку. Она совсем непривередлива, вот увидишь. Ну, дай ей несколько уроков географии или еще чего-нибудь — у нее ведь ни о чем нет ни малейшего представления. Это и тебя развлечет, Джо. Сможешь вволю попрактиковаться во французском. Да, и вот что еще: по возможности не сделай ей ребенка. Не так уж в настоящий момент я богат, чтобы разбрасываться на аборты. К тому же я и понятия не имею, куда переехал мой доктор-венгр.

Я слушал его, не перебивая. У Карла был особый дар попадать в неловкие положения. Его проблема (а, возможно, и добродетель) заключалась в полнейшей неспособности сказать кому бы то ни было “нет”. Подавляющее большинство людей отвечает “нет” на ходу, из чистого инстинкта самосохранения. Карл же всегда “да”, “разумеется”, “непременно”. Под влиянием минутного импульса он готов был связать себя обязательством на всю оставшуюся жизнь, сохраняя, как я подозреваю, внутреннюю убежденность, что в критический момент его вывезет тот же инстинкт самосохранения, который побуждал других произносить немедленное “нет”. Ибо, несмотря на все свое великодушие, теплоту, приступы спонтанной доброты и нежности, он оставался самым уклончивым И неуловимым существом, с каким мне доводилось иметь дело. Никто, ни одна сила, земная ли, небесная ли, не могла принудить его сохранить верность собственному слову, коль скоро он решился нарушить ее. А решившись, становился скользким, как угорь, хитрым, коварным, изворотливым, абсолютно аморальным. Он обожал заигрывать с опасностью — не из врожденной отваги, но потому, что это давало ему возможность оттачивать свою изобретательность, тренироваться в приемах эмоционального джиу-джитсу. Он мог на пари зайти внутрь полицейского участка и ни с того ни с сего завопить во всю глотку: “Merde!” 12. А, будучи призван к ответу, начал бы терпеливо и доходчиво объяснять, что на какой-то миг утратил рассудок. И, что самое странное, это сходило ему с рук. Обычно он ухитрялся проделывать эти штучки с таким проворством, что к моменту, когда обескураженные стражи порядка приходили в себя, оказывался на террасе кафе за кружкой пива и с видом невинным как ягненок в квартале или двух от места преступления.

Обнаружив, что сидит без денег. Карл неизменно относил в заклад свою пишущую машинку. Поначалу ему давали за нее четыреста франков — в те годы сумму немалую. А коль скоро ему частенько приходилось прибегать к такому способу выживания, он холил и лелеял ее, как только мог. Он и сейчас у меня перед глазами: садящийся за стол, тщательно смазывающий и протирающий каждую деталь прежде, чем начать печатать, столь же тщательно закрывающий ее чехлом, окончив работать. Я также замечал, что он испытывал тайное облегчение всякий раз, как сдавал машинку в заклад: это открывало ему возможность взять очередной отгул без гнетущего чувства вины. Но вот деньги протрачивались, безделье начинало угнетать его и он становился раздражительным; именно в такие моменты, клялся Карл, его осеняли самые блестящие идеи. Когда они становились неотступными, принимали навязчивый характер, он покупал маленькую записную книжку и прятался куда-нибудь в уголок, где заносил их на бумагу самой дорогой паркеровской ручкой, какую я когда-либо видел. Он никогда не признавался мне, что тайком делает заметки; нет, возвращался в дом мрачный и взбудораженный, заявляя, что опять потерял день ни за понюшку табаку. А когда я советовал ему пойти в редакцию, где он работал ночами, и воспользоваться одной из стоящих там машинок, изобретал тысячи резонов, почему это было совершенно невозможно.

Упоминаю об этой обсессии с пишущей машинкой и ее неизменным отсутствием под рукой, когда она больше всего нужна, как пример того, как он сам затруднял себе жизнь. С его стороны это был художественный прием, который, как бы ни свидетельствовал он об обратном, неизменно срабатывал в его пользу. Не лишайся он на продолжительные периоды пишущей машинки, поток его вдохновения неминуемо истощился бы и, в конечном счете, его писательская потенция оказалась бы ниже нормального уровня. Карл обладал необыкновенным талантом на неограниченно долгое время уходить, так сказать, под воду.

Видя его в таком состоянии, большинство людей готовы были махнуть на него рукой. Однако вопреки очевидности, Карлу вовсе не грозила опасность всерьез утонуть; если он и производил такое впечатление, то лишь потому, что больше других нуждался в сочувствии и внимании. Когда же он всплывал на поверхность и начинал описывать свои “подводные приключения”, обнаруживалось прямо противоположное. Обнаруживалось, в частности, что все это время он жил крайне насыщенной жизнью. И не только насыщенной, но и весьма поучительной. Он плавал как рыба в стеклянном аквариуме, которая, делая круги по воде, видит все сквозь увеличительное стекло.

Да, странная птица был Карл. В отличие от большинства он мог разложить по полочкам, как пружинки швейцарских часов, собственные чувства и подвергнуть их внимательному рассмотрению.

Для художника кризисные состояния столь же — а, быть может, и более — творчески плодотворны, как и благополучные. Любые переживания обогащают его и в конечном счете могут пойти на пользу. Карл относился к тому типу художников, которые опасаются превысить меру предоставленного в их распоряжение. Он отдавал предпочтение не расширению пределов опыта, а хозяйственному рационированию уже имеющегося. И потому стремился сузить поток своего вдохновения до тонкой струйки.

Ведь даже когда мы пребываем в состоянии неподвижности, жизнь непрерывно открывает перед нами новые сокровища, новые ресурсы. В ее приходной книге не существует такой статьи, как замороженные активы.

Иными словами, Карл, неведомо для него самого, постоянно обкрадывал себя. Он прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы остаться на прежнем месте и не сделать шаг вперед. И когда этот шаг все-таки делался — в жизни или в творчестве, — все его существование приобретало призрачный, галлюцинативный оттенок. Его настигало — причем в самый неподходящий момент, момент, когда он был в наименьшей степени готов к этому, — то самое, что он больше всего страшился пережить или выразить. Поэтому в самой сердцевине его смелости' таилось отчаяние. Его поведение, даже писательское, подчас напоминало метания загнанной в угол крысы. Окружающие недоумевали, откуда он черпал отвагу для того-то и того-то, что говорил или делал. Им было невдомек, что он постоянно пребывал на распутье, с которого нормальный человек делает шаг к самоубийству. Для Карла самоубийство выходом не было. Будь он в силах покончить самоубийством и запечатлеть это событие на бумаге, такой вариант его бы вполне устроил. Он не раз жаловался, что и представить себе не может, какая сила, не считая какой-нибудь вселенской катастрофы, способна поставить предел его бренному существованию. И констатировал это не тоном человека, до краев переполненного жизнью; нет, в его голосе звучали интонации механизма, заведенного так, чтобы не допускать ни малейшей утечки питания, часовщика, поставившего себе целью, чтобы часы никогда не остановились.

Когда я вспоминаю о времени нашей совместной жизни в Клиши, оно представляется мне разновидностью райских кущ. Тогда перед нами всерьез стоял только один вопрос — пропитаться. Все остальные невзгоды были мнимые. То же самое я говорил и ему — в те моменты, когда он принимался сетовать на рабский жребий, якобы выпавший на его долю. В ответ он нарек меня неизлечимым оптимистом. Но это был не оптимизм — это было глубинное осознание того, что, несмотря на то, что мир продолжает деловито рыть себе могилу, еще есть время радоваться жизни, веселиться, совершать безумства, работать или не работать.

Этот период продолжался добрый год. И за этот год я написал “Черную весну”, объездил на велосипеде оба побережья Сены, наведался в Миди и в Страну замков и, наконец, устроил себе и Карлу бешеный пикник в Люксембурге.

В тот год надо всем безраздельно властвовало женское начало; казалось, оно разлито в воздухе. В “Казино де Пари” выступали английские танцовщицы; столовались они в ресторане неподалеку от Плас Бланш. Мы перезнакомились со всем ансамблем, в конце концов остановив выбор на роскошной красавице-шотландке и ее подруге-евразийке родом с Цейлона. Позже шотландка наградила Карла самым что ни на есть натуральным триппером, каковой она, в свою очередь, заполучила от любовника-негра из бара “Мелоди”. Но я забегаю вперед. Итак, помимо названных, была еще девушка-гардеробщица из маленького дансинга на улице Фонтен, куда мы захаживали вечерами, когда у Карла выдавался выходной. Нимфоманка, на редкость жизнерадостная и столь же непритязательная, она подружила нас с целой ордой весело щебетавших возле стойки девиц, которые, под конец смены и в отсутствие более обещающих клиентов, бескорыстно одаривали нас вниманием. Одна из них неизменно настаивала, чтобы домой из дансинга ее сопровождали мы оба: “это меня возбуждает”, — кокетливо заверяла она. Существовала и еще одна — продавщица из бакалейной лавки (она вышла замуж за американца и тот ее бросил); так вот, та любила, чтобы ее сводили в кино, а затем уложили в постель, где она ночь напролет пялила глаза в потолок, без умолку болтая на ломаном английском. Ей было неважно, кто из нас рядом в постели: ведь по-английски говорили мы оба. И наконец, нельзя не упомянуть Жанну, пойманную в сачок моим другом Филмором. Жанна могла заявиться к вам в дом в любое время дня и ночи, всегда нагруженная бутылками белого вина, каковое в целях самоутешения она поглощала в неимоверном количестве. Жанна была готова ко всему на свете, кроме одного — переспать с мужчиной. Особа истерического склада, она постоянно балансировала на грани крайней веселости и самой черной меланхолии. Навеселе она делалась навязчива и шумлива. Ее ничего не стоило раздеть, погладить ее интимные места, вволю потискать за сиськи, даже, если уж очень невтерпеж, прикоснуться губами к ее святая святых; но стоило вашему члену возникнуть по соседству с ее влагалищем, как она срывалась с цепи — то с немыслимой страстностью целуя вас взасос и обхватывая ваше естество своими сильными руками крестьянки, то разражаясь неистовыми рыданиями, отталкивая вас ногами и наугад молотя кулаками в воздухе. Когда она отправлялась восвояси, у квартиры бывал такой вид, будто по ней прошел тайфун. Случалось, в приступе беспричинной ярости она полуголой выскакивала на улицу, а спустя всего пять минут возвращалась тише воды, ниже травы и смиренно просила прощения за свое поведение. Как раз в эти моменты, случись такая оказия, ею можно было попользоваться вдосталь, чего мы, впрочем, никогда не делали. — Ну, давай, действуй, — слышу я, как сейчас, голос Карла. — Хватит с меня этой суки, она полоумная. — Нет надобности добавлять, что и сам я относился к ней точно так же. В таких ситуациях из чувства дружеской привязанности я трахал ее всухую, прислонив спиной к радиатору, до краев наливал коньяком и выпроваживал. И она бывала несказанно благодарна за эти маленькие знаки внимания. Совсем как ребенок.

Возникла на нашем пути и еще одна девушка (ей нас представила Жанна) — на вид сама невинность, но коварная, как змея. Зацикленная на преданиях о принцессе Покахонтас, она причудливо (а на мой вкус — просто нелепо) одевалась. Уроженка столицы, она была любовницей знаменитого поэта-сюрреалиста — факт, о котором нам довелось узнать много позднее.

Вскоре после знакомства мы столкнулись с ней при весьма странных обстоятельствах: застав ее разгуливающей в полном одиночестве вдоль линии оборонных укреплений. Иными словами, в месте мало подходящем — и даже не на шутку подозрительном — для прогулок в ночные часы. С какой-то непонятной рассеянностью ответила она на наше приветствие. Казалось, она узнает наши лица, но начисто забыла, где и когда мы познакомились. И непохоже было, чтобы это ее сколько-нибудь занимало. Судя по всему, наше общество значило для нее ни больше ни меньше, нежели общество любого, кому случилось бы оказаться рядом. Она не сделала попытки завязать с нами разговор; напротив, речь ее больше напоминала монолог, течение которого мы ненароком прервали. Впрочем, Карл — дока по части всяких отклонений от нормы — скоро сумел найти к ней подобающий подход. Выбравшись из небезопасной зоны, мы незаметно эскортировали ее в сторону нашего обиталища, а потом и вверх по лестнице. Она двигалась как сомнамбула: не спрашивая, куда мы держим путь и что вообще делаем. Войдя в комнату, уселась на диван как у себя дома. Тоном, каким обращаются к официанту в кафе, осведомилась, не найдется ли для нее чашки чая и сэндвича. Затем точно таким же невозмутимым, ровным голосом спросила, сколько мы ей заплатим, если она останется с нами на ночь. Добавив как нечто само собою разумеющееся, что ей нужно двести франков, каковые утром предстоит внести в уплату за квартиру. Разумеется, две сотни франков — деньги немалые, с той же бесстрастной интонацией оговорилась она, но ничего не поделаешь: ей необходима именно эта сумма. Впору было заключить, что она перечисляет, чем следует заполнить буфетную полку: “Вам, де, понадобятся яйца, масло, хлеб, может быть, чуточку джема”. И вот — нате вам, без пафоса, без эмоций: — Любым способом: сверху, сзади, в рот — как пожелаете, меня все устраивает, — заявила она, отхлебывая чай с видом герцогини на благотворительной ярмарке. — Между прочим, у меня еще крепкая и красивая грудь, — продолжала наша посетительница, расстегнув блузку и демонстрируя соблазнительное полушарие. — В Париже полно мужчин, готовых расстаться с тысячью франков, лишь бы со мной переспать, только мне лень их выискивать. Короче, моя такса двести франков, ни больше ни меньше. — Взглянув на книгу, лежащую рядом на столе, она минуту помолчала, потом заговорила тем же бесстрастным тоном: — Я тоже пишу стихи, я их вам покажу. Возможно, они получше этих. — И кивнула в сторону томика, который удостоила лишь беглым взглядом.

Услышав это. Карл, стоявший в дверях, начал судорожно объяснять мне знаками, что у нашей гостьи не все дома. Девушка, рывшаяся в сумке в поисках своих стихов, внезапно подняла глаза и, поймав его полный замешательства взгляд, без тени смущения, спокойно и хладнокровно констатировала, что мой приятель не в своем уме. — У вас есть биде? — спросила она, не меняя интонации. — Я взяла с собой одно стихотворение; прочту вам чуть попозже. В нем воссоздан сон, который приснился мне на днях. — С этими словами она встала и не спеша сняла блузку и юбку. — Скажи своему другу, чтоб был готов, — обратилась она ко мне, выдергивая заколку из волос. — Я начну с него.

Тут Карл невольно вздрогнул. Судя по всему, ее манера себя вести путала его все больше и больше; в то же время он с трудом сдерживался, чтобы не разразиться гомерическим хохотом.

— Подожди минутку, — проговорил он. — Сначала выпей, потом вымоешься. Глоток не помешает. — Он проворно извлек из буфета бутылку и налил ей полный стакан. Она опорожнила его залпом, точно стакан воды.

— Сними с меня туфли и чулки, — распорядилась она, облокотившись о стену и протягивая стакан за новой порцией. — Се vin est une saloperie13, — добавила она тем же невозмутимым тоном, — но я к нему привыкла. Надеюсь, у вас наберется две сотни франков? Мне нужно ровно двести. Не сто семьдесят пять и не сто восемьдесят. Дай-ка руку… — Она завладела рукой Карла, безуспешно боровшегося с ее подвязкой, и возложила ее на густую поросль между ног. — Находятся дураки, предлагающие пять тысяч, ни больше ни меньше, только за то, чтобы потрогать это место. Ну, мужчины, что с них возьмешь… А ты можешь сделать это бесплатно. Ну-ка, плесни мне еще. Оно не такое противное, если глотнуть побольше. Который час?

Не успела она скрыться за дверью ванной, как Карл преобразился. Он хохотал как одержимый, хохотал и не мог остановиться. Все дело заключалось в том, что он был до смерти напуган и не мог этого скрыть.

— Пожалуй, воздержусь, — сказал он. — А то еще откусит, чего доброго… Слушай, давай-ка уберем ее отсюда. Дам ей пятьдесят франков и посажу в такси.

— Вряд ли она так легко отпустит тебя на покаяние, — заметил я, наслаждаясь его растерянностью. — У нее дело на уме. К тому же, если она действительно не в себе, может, она и не вспомнит о деньгах.

— Ей-богу, Джо, а ведь это мысль! — отозвался он, вмиг оживившись. — Мне это как-то не пришло в голову. У тебя законченно криминальный склад ума. Только слушай: не оставляй меня с ней наедине. Просто поглядывай в нашу сторону — ей же все до лампочки. Ей впору и с кобелем трахнуться, стоит только попросить. Лунатичка.

Я облачился в пижаму и залез в постель. Однако время шло, а она никак не появлялась из ванной. Мы оба забеспокоились.

— Сходи узнай, что там с ней, — сказал я Карлу.

— Сам сходи, — отозвался он. — Я ее боюсь. Поднявшись, я постучал в дверь ванной.

— Войдите, — отозвалась она тем же ровным, невыразительным голосом.

Я открыл дверь. Раздетая донага, она стояла ко мне спиной. Запечатлевая губной помадой на стене очередной из своих шедевров.

Мне не оставалось ничего другого, как призвать на помощь Карла.

— Ну, совсем сбрендила, — выдавил я из себя. — Расписывает стены своими стихами.

Пока Карл зачитывал вслух написанное, мне на ум пришла действительно блестящая мысль. Она требует двести франков. Хорошо. У меня денег не было, но у Карла, я подозревал, не могло не быть; как-никак ему выдали жалование всего день назад. Я был уверен, что, заглянув в том с “Фаустом”, стоящий в его комнате, обнаружу между страницами две или три стофранковые ассигнации. Карлу было неведомо, что я знаю о существовании его засекреченного хранилища. Я и набрел-то на него совершенно случайно, в один прекрасный день роясь по полкам в поисках словаря. В том, что “Фауст” продолжал оставаться его тайным загажником, я не сомневался, ибо позднее не раз удостоверялся в верности своего открытия. Был даже период, когда целых два дня я проголодал заодно с ним — и ничем не обнаружил своей осведомленности о его секретах. Больше всего меня интриговало тогда, как долго он сможет от меня таиться.

Мой мозг заработал с лихорадочной быстротой. Надо будет всеми правдами и неправдами завлечь их обоих в мою комнату, достать деньги из тайника, всучить ей, а затем, воспользовавшись ее очередным походом в ванную, извлечь их из ее сумки и водрузить обратно в чрево гетевского “Фауста”. Не стоит препятствовать Карлу наградить ее теми пятьюдесятью франками, о которых он обмолвился; пусть себе идут в уплату за транспорт. Что до двух сотен, то она вряд ли хватится их до утра; коль скоро она действительно не. в своем уме, она о них и не вспомнит, если же наоборот — по всей видимости, заключит, что обронила ассигнации в такси. Каково бы ни было истинное положение дел, из этого дома она выйдет так же, как вошла в него, — в состоянии транса. Ни малейшей вероятности того, что на обратном пути ей взбредет в голову выяснять его местонахождение, я не допускал.

Замысел сработал без сучка и без задоринки — с той лишь поправкой, что прежде, чем отправить нашу гостью восвояси, нам обоим пришлось ее трахнуть. Произошло это абсолютно спонтанно. К вящему изумлению Карла, я выложил ей две сотни франков, напутствуя его присовокупить к ним еще пятьдесят на такси. Она с головой ушла в сотворение нового поэтического шедевра — на этот раз с помощью карандаша и листа бумаги, предварительно выдранного из книжки. Я сидел на диване, а она, отвернувшись, стояла нагишом у стола; таким образом ее зад оказался совсем вровень с моим лицом. Внезапно меня разобрало любопытство: интересно, прервет она свое увлекательное занятие, если я суну палец в ее щель? Каковое действие я и проделал как можно более деликатно, словно расправляя нежные лепестки розы. Она невозмутимо продолжала строчить, не поощряя, но и не отвергая мое вторжение, лишь чуть пошире расставила ноги — как я заключил, из заботы о моем удобстве. В тот же миг я почувствовал непобедимую эрекцию. Вскочив с дивана, я придвинулся вплотную и изо всей силы вошел в нее. Она перегнулась над столом, не выпуская из рук карандаша.

— Веди ее сюда, — послышалось со стороны Карла, лежавшего (а точней сказать — вертевшегося утрем) на кровати. Развернув ее на сто восемьдесят градусов, я заполнил ее спереди и, легонько приподняв над полом, повлек к постели. Карл немедленно обрушился на нее всем телом, похрапывая, как дикий кабан. Я выжидал, пока он получит свое, а затем снова вошел в нее сзади. Когда все было кончено, она попросила еще выпить и, не успел я наполнить стакан, разразилась хриплым, невеселым смехом. Это был жуткий, нездешний смех; такого мне еще не доводилось слышать. Внезапно она умолкла, спросила карандаш и бумагу, затем что-нибудь твердое, на чем можно писать. Села, опершись ногами на край постели, и принялась сочинять новое стихотворение. Записав две или три строчки, она попросила подать ей револьвер.

— Револьвер! — взвизгнул Карл, с проворством кролика спрыгивая с кровати. — Какой револьвер?

— Тот, что в сумке, — ответила она спокойно. — У меня появилось желание кого-нибудь пристрелить. Вы же словили свой кайф за две сотни франков. Теперь моя очередь. — И с этими словами нырнула за сумкой. Набросившись с двух сторон, мы повалили ее на пол. Она кусалась, царапалась и брыкалась что было сил.

— Посмотри, есть ли в сумке пистолет, — выдохнул Карл, не давая ей подняться с земли. Я рывком стянул сумку со стола и тут же убедился, что револьвера в ней нет и в помине; одновременно я выхватил оттуда обе кредитки и накрыл их пресс-папье.

— Принеси-ка водички, да поживее, — сказал Карл. — По-моему, у нее сейчас начнется припадок.

Я подбежал к умывальнику, доверху наполнил графин водой и выплеснул ей на голову. Она фыркнула, отряхнулась, дернулась всем корпусом, точно вытащенная из воды рыба и, выдавив из себя кривую улыбку, проговорила:

— Cа у est, c'est bien assez. . laissez-moi sortir.14

Слава богу, подумал я про себя, наконец-то мы от нее избавимся. И наказал Карлу: — Не спускай с нее глаз. Пойду соберу ее тряпки. Придется одеть ее и посадить в машину.

Мы вытерли и одели ее со всем тщанием, на какое были способны. Однако меня не покидало смутное ощущение, что прежде, чем нам удастся выпроводить ее из квартиры, она успеет выкинуть еще какой-нибудь фортель. Или вдруг, скажем, ни с того, ни с сего поднимет крик на улице?

По очереди, ни на миг не выпуская из поля зрения нашу беспокойную посетительницу, мы наскоро оделись. И уже были готовы выйти, как она вспомнила о забытом на столе листке бумаги — своем неоконченном стихотворении. Нырнув за ним из-под наших рук, она, естественно, заприметила и выглядывавшие из-под пресс-папье злополучные кредитки.

— Мои деньги! — завопила она.

— Ну, не глупи, — отвечал я спокойно, положив руку ей на предплечье. — Или ты всерьез считаешь, что с нас станется тебя ограбить? Твои — у тебя в сумке.

Смерив меня быстрым, пронизывающим взглядом, она опустила глаза.