Макс

Миллер Генри
Макс

      Генри Миллер
      Макс
      Повесть
      пер. А.Суконик
      Есть сорт людей, к которым с первого мгновения знакомства немедленно начинаешь обращаться по имени. Макс один из таких людей. Есть люди, к которым тебя с самого начала влечёт, не потому что они тебе нравятся, а, наоборот, потому что они вызывают презрение. Презираешь их с такой полнотой, что они даже становятся тебе любопытны. Вновь и вновь сталкиваешься с ними, изучаешь их, вызываешь в себе к ним сострадание, которое на самом деле в тебе и не ночевало. Помогаешь им в том или этом, и опять же не из симпатии, а по какой-то инерции, не умея постичь причину их мучений.
      Я прекрасно помню вечер, когда Макс остановил меня на бульваре. Я помню антипатию, которую тут же вызвали его физиономия, его манера держаться. Я опаздывал в кинотеатр, и вот его грустное еврейское лицо предстало передо мной. Он попросил прикурить, но мгновенно и ясно я осознал, что это только предлог. Мгновенно и ясно я осознал, что сейчас на мою голову выльется ушат чьих-то горестей, а на фига мне это нужно было. Он заговорил, и я ответил коротко, почти грубо. Его лицо приблизилось, теперь оно маячило перед моим, теперь оно присасывалось к моему лицу, как пиявка. Чтобы избавиться, я попытался сунуть ему какую-то мелочь. Специально, чтобы оскорбить. Не тут-то было, он отказывался оскорбляться, продолжая пиявкой висеть на мне.
      С того вечера он стал вынюхивать меня по-ищеичьи, другого слова не подберу. Столкнувшись с ним то там, то здесь несколько раз, я поначалу отнёс это на счёт случайностей. Постепенно, однако, во мне росло подозрение. Выходя вечером на улицу, я уже спрашивал себя помимо воли: "Ну-ка, куда ты сегодня? Ага... а ты уверен, что Макс не повстречается тебе там?".
      Прогуливаясь, я выбирал совершенно незнакомые мне районы города, такие, в которые, казалось, Максу не придёт в голову забраться. Я знал, что он должен придерживаться определённых маршрутов: Больших бульваров, Монпарнаса, Монмартра, то есть мест, где собираются туристы, из которых можно выжать копейку. К концу вечера я совершенно забывал о нём. Я приближался к дому, и Макс начисто улетучивался у меня из головы. И тут-то он выворачивался навстречу. И всегда вроде бы торопясь куда-то, бочком, головой вперёд. Как он оказывался именно в этом месте именно в эту минуту, ума не приложу. Странно было это, говорю вам. Он приближался ко мне, лицо его принимало выражение, специально предназначенное для меня, даю слово. Это была маска скорби и печали, будто высвеченная изнутри робким светом синагогальной свечки (если таковые существуют). Я заранее знал слова, с которыми он обратится ко мне, и начинал смеяться, когда он их произносил. И он всегда воспринимал мой смех как признак дружелюбия. "Миллер, и как вы поживаете?" произносил он с ударением, будто мы не виделись годы. Лицо его растягивалось в улыбке и тут же гасло в серьёзность, будто кто-то потушил упомянутую свечку. "Миллер, а вы знаете, что со мной было с тех пор, как мы с вами виделись?" - спрашивал он с упором, и это тоже был стандарт. Я прекрасно знал, что ничего с ним не "было", пока мы не виделись, но по опыту я также знал, что вскоре мы будем сидеть где-нибудь, смакуя игру, притворяясь, будто с ним действительно что-то произошло. Он ничего не делал, кроме как с утра до ночи шаркал до изнеможения по бульварам, и, следовательно, именно это и "было" с ним. Если на улице стояла тёплая погода или, наоборот, было холодно, то данные явления природы не просто существовали сами по себе, но "были" (случались) с Максом, пока мы не виделись. Ну а уж если он находил работу на день-другой, тут, разумеется, с ним происходило грандиозное событие. И, разумеется, всё, что "бывало" с ним, находилось только по одну сторону спектра человеческого бытия: чёрную его сторону. Как же иначе: Макс всегда жил в предвосхищении неудач, сначала мелких, потом крупных. Конечно же, неудачи настигали его, и именно в таком порядке: сначала мелкие, потом крупные.
      Я настолько привык к постоянным максовым неудачам, что постепенно стал ощущать его как явление природы. Макс превращался на моих глазах в часть окружающего ландшафта - камней, деревьев, писсуаров, борделей, мясных рынков, цветочных стендов и всего остального. Тысячи людей, похожих на Макса, сновали вокруг, но Макс олицетворял их всех. Он был Безработица, он был Голод, он был Нищета, он был Тоска, он был Отчаяние, он был Поражение, он был Унижение. Я мог отделаться от остальных, бросив им монетку, но другое дело с Максом. Макс был так близок мне, что уже невозможно было избавиться от него. Он был мне ближе, чем клоп в моей кровати. Он под кожей у меня сидел, он в кровь ко мне проникал. Я слушал его уже вполуха, потому что, как только он начинал, я мог продолжить за него и говорить не останавливаясь. Всё, сказанное им, была правда, ужасающая правда. Чтобы эту правду узнали люди, у меня порой чесались руки связать Макса, уложить где-нибудь на тротуаре и оставить там выкрикивать свои горькие истины. Ну и что бы произошло, если бы действительно так сделать? А ничего, ничего. Люди умеют ловко обходить уличные препятствия и, дабы избежать шума, затыкают ватой уши. Им не нужны максовы откровения. Они не способны услышать их, потому что постоянно бормочут себе под нос то же самое. Разница тут только в том, что Макс в открытую, громко провозглашал своё, и тем самым слова вдруг обращались в объективную реальность. Макс как бы превращал себя в инструмент для открытия людям так называемой истины. Наверное, потому что он был по ту сторону страдания, он сам был Страдание. Слушать его было ужасно, потому что Макс как бы исчезал, проглоченный своим страданием.
      Человека легче воспринять в качестве символа, чем как конкретный факт. Макс представлялся мне символом мира, символом условий человеческого существования.
      Ничто не изменит мир. Ничто не изменит эти условия. Глупо было и думать оставить Макса, вещающим на обочине тротуара. Как будто вы пытаетесь указать людям: видите? Видите - что? Мир? Конечно, они видят. Ещё бы: мир! Его они и пытаются убежать, пытаются не видеть. Каждый раз, завидя Макса, я испытывал ощущение, будто держу весь мир в ладонях, будто он у меня прямо под носом. Часто сидя и слушая максово нытьё, я ловил себя на мысли: лучше бы тебе, Макс, двустволку в рот и мозги наружу. Лучше бы тебе изничтожить себя: вот единственный выход. Но разве так легко избавиться от мира? Макс бесконечен. Нужно будет уничтожить каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребёнка, каждое дерево, камень, дом, растение, зверя, звезду. Макс у мира в крови. Макс - болезнь мира.
      Я рассказываю вам о Максе в прошлом времени. Я рассказываю о человеке, которого знал около года назад, перед тем, как он уехал в Вену. О Максе, которого я бросил в трудный момент его жизни. Последняя записка, которую я получил от него, была мольба о "медикаментах". Он писал, что болен и что его собираются выбросить из отеля. Я помню, как, читая записку, смеялся над его ломаным английским. Я ни на секунду не сомневался, что всё, что он пишет, чистая правда. Но я утвердился в решении, что и пальцем не пошевелю, чтобы ему помочь. Я искренне надеялся, что он отдаст концы и перестанет беспокоить меня. Когда прошла неделя, и ни записки больше от него, я испытал облегчение, полагая, что он понял, насколько бессмысленно ожидать от меня чего-то. Ну а если он действительно загнулся? Да мне всё равно, лишь бы меня оставили в покое.
      Но, как только я всерьёз решил, что избавился от него, меня стало разбирать желание написать о нём. И до того разобрало, что я почти пустился искать его, дабы перепроверить определённые впечатления. Так сильно я разохотился, что готов был заплатить ему, лишь бы пришёл! А эта последняя его записка насчёт "медикаментов"! Как же я грыз себя за то, что не сохранил её! Вот материальчик! Да ведь одной только этой записки было достаточно, чтобы представить Макса со всеми потрохами!
      Всё это теперь странно мне, потому что я и тогда, как и теперь, прекрасно помнил до малейших подробностей всё, произнесённое Максом... Видимо, я просто ещё не был готов написать рассказ тогда...
      Вскоре я был вынужден на несколько месяцев уехать из Парижа. Изредка я вспоминал о Максе как о потешном и жалком инциденте из невозвратимого прошлого. Ни разу я не спросил себя, жив ли он, что поделывает. Нет, нет, я продолжал представлять его символом, то есть чем-то вечным, отнюдь не бренным телом с душой, подверженной страданиям. И вот, как-то вечером, вскоре после возвращения, я мечусь по парижским улицам в тщетных поисках знакомого и на кого же натыкаюсь, как не на Макса!
      На Макса, да ещё в каком виде!
      - Миллер! Где вы пропадали? И как же вы поживаете?
      Восставший из могилы, небритый, но в шикарном английском костюме и шляпе с твёрдо загнутыми полями, Макс. Макс, выглядящий витринным манекеном! Он улыбается прежней своей улыбкой, только более усталой, и исчезновение её замедленно. Его улыбка теперь, как свет далёкой звезды, что мигает нам в последний раз перед тем, как погаснуть. Многодневная щетина смягчает брезгливую линию его рта, и потому кажется, что отвращение миром превратилось в усталость, а усталость - в чистое страдание. Но странно: в таком виде он вызывает во мне ещё меньше сочувствия! Теперь он чистый гротеск: страдалец и одновременно карикатура на страдание. Кажется, он и сам сознаёт это. Он утерял напористость речи, и хотя и продолжает по привычке, но говорит, будто сомневаясь в собственных словах. В каком-то месте он делает паузу, очевидно ожидая, что я рассмеюсь, но смеётся сам, будто Макс, о котором речь, посторонний ему человек.
      Костюм, подаренный ему в Вене англичанином, велик по крайней мере на два-три размера, и Макс знает, что выглядит смешно. Он унижен. Никто более не верит его попрошайничеству: не в таком же костюме! Он смотрит вниз на ноги, обутые в брезентовые туфли. Туфли совершенно не подходят к костюму и шляпе. Он заявляет, что они тем не менее удобны в носке, но тут же, будто испугавшись, добавляет, что отдал другие туфли в починку, но не на что выкупить. И всё-таки его мучает мысль об английском костюме, который как бы является символом его неудач. Протянув вперёд руку, чтобы я мог пощупать материал, он между тем сообщает, что произошло с ним за то время, что мы не виделись. Как он оказался в Вене, где собирался начать новую жизнь, и как Вена разочаровала его. Суповые кухни, правда, там чище, надо отдать им должное, с неохотой признаёт он. Но что с того, если у тебя в кармане ни су? Ах, но Вена такая красивая и такая чистая, никак не может успокоиться он. Но там трудно! Там все нищие! Но так красиво и чисто, что хочется плакать!
      Долго ли он будет держать меня со своей историей, гадаю я. Друзья ожидают меня в кафе напротив, а кроме того, там будет человек, которого я должен поймать во что бы то ни стало...
      - Да, Вена, - говорю я рассеянно, стараясь разглядеть людей на террасе кафе.
      - Не Вена, Базель! - выкрикивает Макс. - Базель! Я покинул Вену уже больше месяца тому назад!
      - Да, да. Ну и что потом произошло?
      - Как что? Миллер, я же объяснял вам, что у меня отняли все документы! Я же говорил вам, что они сделали из меня "туриста"!
      Когда я слышу это, я разражаюсь смехом. Макс смеётся со мной на свой грустный лад.
      - Можете себе представить меня туристом! - и он ещё раз подкашливает смешком.
      Но, разумеется, это не всё. В Базеле власти, по-видимому, ссадили его с поезда, дабы не дать ему возможности пересечь границу.
      - Я спрашиваю их - в чём дело? Скажите, пожалуйста, разве я не такой, как все?
      Я забыл упомянуть, что всю жизнь Макс воюет, чтобы быть таким, как все. Как бы то ни было, его стаскивают с поезда и оставляют в Базеле. Что ему делать? Он бредёт по главной улице, выглядывая дружелюбное американское, хотя бы английское лицо, и вдруг видит надпись: "Еврейский постоялый двор". Он входит туда со своим маленьким саквояжем, заказывает чашку кофе и изливает все свои горести. "Не беспокойтесь, всё можно устроить, - говорят ему. - Эти мелочи не стоят того, чтобы тратить на них здоровье".
      - Ну, как бы то ни было, вы опять в Париже, - говорю я, пытаясь ускользнуть.
      - Ну и что с того? - вопрошает Макс. - Если они записали меня "туристом", как мне зарабатывать на жизнь? Нет, ну скажите мне, Миллер, вот в таком костюме могу я выжать из кого-нибудь копейку? Я конченый человек. Это смешно, посмотрите, как я выгляжу!
      Я оглядываю его с головы до ног. Действительно, у него вид благополучного господина. Эдакий ослабевший после болезни состоятельный господин, у которого только-только хватило сил выйти подышать свежим воздухом, но не хватило сил побриться. А шляпа! Чудовищно дорогая, подбитая шёлком, из тех, что весят тонну! Шляпа придаёт Максу уже не просто благополучный, но старомодный вид. И щетина на лице! Ещё несколько дней, и Макс вполне сможет сойти за одно из грустных, добродетельных, глядящих в никуда привидений, что наполняли гетто Праги и Будапешта. Святой человек. Поля шляпы загнуты вверх так твёрдо, так этически! Пурим и святые люди, чуть поддавшие хорошего вина. Грустные еврейские лица, мягко обрамлённые бородами. И поверх всего шляпа Джо-из-Уэльса! Свечки зажжены, рабби бормочет, святое песнопение из зала, и везде шляпы, шляпы с вывернутыми наверх полями, как будто смеющиеся над горем и печалью их владельцев.
      - Как бы то ни было, вы вернулись, - повторяю я. Мы пожимаем руки, но он не отпускает мою. Он снова в Базеле, на еврейском постоялом дворе, и ему объясняют, как пересечь границу. Пограничники везде и вокруг, и он не знает, как это получается, что они с провожатыми минуют определённое дерево и никто не замечает, и, значит, можно как ни в чём не бывало продолжать путь, и он так и делает.
      - И вот, - говорит Макс, - я опять в Париже. Вшивый город. В Вене по крайней мере я находился среди приличных людей. В очереди за хлебом по крайней мере я стоял вместе с профессорами и студентами, а здесь с кем мне приходится иметь дело? С подонками, да ещё такими грязными, что сразу набираешься от них вшей!
      - Да, Макс, такова жизнь, ничего не поделаешь, - я снова трясу его руку.
      - Вы знаете, Миллер, иногда мне кажется, что я схожу с ума. Вы знаете, я полностью потерял сон. В шесть утра я уже совершенно проснулся и лежу и думаю, что мне делать. Как только светлеет, я уже не могу находиться в комнате. Я уже должен спуститься на улицу, и даже если я голодный, всё равно я должен идти по улице и видеть людей. Я совершенно больше не могу оставаться один! Миллер, вы видите, что со мной происходит? Я хотел послать вам из Вены открытку, чтобы вы только знали, что я вас не забыл, но не мог вспомнить адрес. Скажите, как в Нью-Йорке? Лучше, чем здесь, я надеюсь? Нет? Там тоже кризис? А! Везде кризис! Человеку некуда деваться! Вам не дают заработать на кусок хлеба и вам не дают кусок хлеба! Как можно иметь дело с такими сволочами? Миллер, иногда на меня нападает такой страх...
      - Макс, послушайте, я должен идти. Не волнуйтесь, всё будет нормально. Вы, скажем, не покончите с собой... по крайней мере, не в ближайшее время.
      Он улыбается.
      - Миллер, - говорит он. - У вас такой счастливый характер. У вас постоянно хорошее настроение! Ах, я бы хотел всегда быть рядом с вами. Я готов с вами хоть на край света, честное слово!
      Этот разговор состоялся три ночи назад. Вчера в полдень я сижу на террасе маленького кафе, выбрав отдалённый уголок. Я не хочу, чтобы меня беспокоили, потому что должен прочесть рукопись. Передо мной рюмка аперитива, я время от времени делаю глоток-другой. Я уже посреди рукописи, когда слышу знакомый голос:
      - Смотрите-ка, Миллер! Миллер, как вы поживаете?
      Макс собственной персоной склоняется надо мной. Всё та же его странная улыбка, та же шляпа, тот же костюм, те же парусиновые туфли. Только на этот раз он выбрит. Я приглашаю его присесть, заказываю для него кружку пива и бутерброд. Садясь, он показывает мне брюки от своего роскошного костюма. Он подвязал их верёвкой, чтобы не спадали. Он смотрит с отвращением сначала на брюки, потом на парусиновые туфли. И между тем рассказывает, что произошло с ним, пока мы не виделись. Весь день вчера ни крошки во рту. К вечеру вдруг везенье: сталкивается с группой туристов, они приглашают в бар. "Я должен был быть вежливым, - говорит Макс. - Я не мог сказать им прямо, что я голоден. Я всё ждал и ждал, когда они сами начнут есть, но они уже наелись до того, эти выродки. Всю ночь напролёт я должен был пить с ними на пустой желудок! Вы можете себе представить, чтобы люди за целую ночь не взяли в рот ни крошки?"
      Сегодня я в настроении попотчевать Макса. Всё дело в рукописи. Она так здорово звучит... не могу себе представить, что сам написал всё это.
      - Кстати, Макс, у меня есть для вас костюм, если не лень пройтись до моего дома.
      Макс вспыхивает счастливой улыбкой. Конечно, ему не лень пройтись! Он тут же заявляет, что его прекрасный английский костюм останется для воскресений. Он проникновенно спрашивает, есть ли у меня дома утюг. Он, видите ли, собирается отгладить мой костюм... все мои костюмы. Я говорю, что утюга у меня нет, но, возможно, есть для него ещё один костюм. (Я только что вспомнил, что мне на днях обещали костюм.) Макс в экстазе. Значит, у него будет три костюма! Мысленно он утюжит их. Его брюки должны быть идеально отглажены. Он объясняет, что американца можно сразу отличить по складкам на его брюках. Или по походке. Так он определил меня в первый день, добавляет он. И руки в карманах! Француз никогда не держит руки в карманах.
      - Вы уверены, что там есть для меня другой костюм? - спрашивает он быстро.
      - Более или менее... Не стесняйтесь, заказывайте ещё сэндвич и пиво.
      - Миллер! - говорит Макс. - Вы всегда думаете о правильных вещах. Не так важно, что вы мне даёте, важно, как вы обо всём думаете. Вы придаёте мне couragе.
      Courage. Он произносит это слово на французский манер. Время от времени он вставляет в свою речь французские слова. Они звучат так же нелепо, как нелепо выглядит на нём его новая шляпа. Особенно слово misere. Ни один француз не вкладывает столько misere в своё misere. Но, как бы то ни было courage! Опять Макс говорит, как бы он пошёл со мной на край света. Вдвоём мы не пропадём! (Если ещё учесть, что по дороге я всё время буду соображать, как избавиться от него!) Но сегодня другое дело. Сегодня я к твоим услугам, Макс! Он и понятия не имеет, что костюм, который я ему дарю, велик на меня. Он думает, что я щедр, пусть думает. Сегодня я хочу, чтобы Макс боготворил меня. Всё дело в рукописи, разумеется. Она так хороша, что я просто влюблён в себя!
      - Garcon, пачку сигарет pour le monsieur! - Это для Макса. Макс le monsieur в данный момент. Он глядит на меня, опять улыбаясь этой своей слабой улыбкой. Как бы то ни было: courage, Макс! Сегодня я вознесу тебя до неба, чтобы завтра бросить, как последнее дерьмо. Мать моя, ещё один день потрачу на гада, и - будь здоров, пиши письма. Один денёк ещё стану выслушивать его нудьгу, терпеливо перекачивая в себя каждый нюанс, а потом прощай и друга не забудь!
      - Ещё по пивку, Макс? Ещё сэндвич?
      - Миллер, а вы уверены, что это вам по карману?
      Он прекрасно знает, что мне это по карману, иначе я не предлагал бы. Просто по привычке он заводит свою профессиональную шарманку. Забыл, что ли, с кем имеет дело? Или я для него на одно лицо с его обычной клиентурой? Может быть, откуда мне знать. На максовы глаза наворачиваются слёзы. Когда я вижу эти слёзы, на меня нападает подозрение. Ещё бы: настоящие маленькие слёзки на глазах у профессионального плакальщика! Каждая из них чистой воды жемчужина! Ах, если бы я мог проникнуть в механику этого дела, понять, как он их производит! Между тем стоит прекрасный день. Мимо нас то и дело пропархивают красивые женщины. Интересно, замечает ли их вообще Макс?
      - Макс, а как вы насчёт баб? То есть как насчёт того, чтобы перепихнуться время от времени.
      - Насчёт чего-о?
      - Насчёт того самого. Не притворяйтесь, будто не понимаете.
      Он улыбается. Опять та же вымученная, чуть сожалеющая улыбка. Он бросает на меня косой взгляд, будто удивлён, что я могу задавать подобные вопросы. С его misere, с его страданиями, может ли он быть повинен в таких мыслях? Увы, если говорить правду, да, время от времени они приходят ему в голову. Это по-человечески, говорит он. Но опять же, за десять франков на что можно рассчитывать? Он становится противен сам себе. Он уж скорей...
      - Я вас понимаю, Макс. Я прекрасно знаю, о чём вы говорите...
      Направляясь к издателю, я беру с собой Макса. Он ждёт меня во дворе дома. Я выхожу с пачкой книг под мышкой. Макс бросается и перехватывает пакет: ему приятно быть мне чем-то реально полезным.
      - Миллер, я думаю, в один прекрасный день вы станете знамениты. Не обязательно же написать замечательную книжку, важно иметь счастье.
      Именно, Макс, именно. Всё дело только в удаче, только в ней.
      Мы проходим под аркадой, продвигаясь вдоль Рюе де Риволи. Тут где-то книжный магазинчик, в котором выставлена на продажу моя книга. Это маленькая дыра, в витрине которой куча книг, обёрнутых в яркий целлофан. Я хочу, чтобы Макс увидел мою книгу в витрине магазина, любопытно, какое на него это произведёт впечатление.
      А-а, вот он! Мы наклоняемся, разглядывая обложки. Тут выставлено всё, что душе угодно, и "Кама Сутра", и "Под юбкой", и "Моя жизнь и увлечения", и "Там, внизу"... Но где же моя книга? В прошлый раз она стояла на верхней полке рядом со странной книжкой по эротике бичевания...
      Макс между тем изучает названия, его, судя по всему, не слишком трогает отсутствие моей книги.
      - Макс, погодите, я зайду внутрь.
      Я с запальчивостью открываю дверь. Меня приветствует привлекательная француженка. Я быстро, с отчаянием, оглядываю полки. "У вас есть "Тропик Рака"?" Мне кивают и тут же указывают на книгу. Я ощущаю облегчение. Я спрашиваю, как продаётся мой опус, не читала ли она его случайно? К сожалению, она не читает по-английски. Я ещё кручусь, пытаясь задержаться, надеясь ещё что-нибудь услышать насчёт книжки. Я интересуюсь, зачем они оборачивают книги в целлофан. Я мнусь и проникновенно объясняю, что, видите ли, вообще говоря, моя книга не такого сорта, чтобы стоять на одной полке с подобными изданиями...
      Теперь продавщица смотрит на меня с подозрением. Вероятно, она начинает сомневаться, действительно ли я автор. Да ну её, с ней трудно найти общий язык. Судя по всему, ей наплевать не только на мою книгу, но вообще на все книги в магазине. Это что-то французское в ней, наверное...Вообще бы пора убираться отсюда.
      Внезапно я вспоминаю, что не брит, что брюки на мне висят мешком, что пиджак совсем другого цвета...
      В это время дверь распахивается и в магазин влетает молодой англичанин эстетического типа. Он в полнейшем смущении. Я пользуюсь случаем и выскальзываю наружу, прежде, чем он закрывает дверь.
      - Макс, книги-то внутри, целая полка! Их расхватывают, как горячие пирожки, можете представить! Продавщица сказала, что чуть ли не каждый покупатель спрашивает!
      - Я же говорил вам, Миллер, что в один прекрасный день вы будете знамениты.
      Кажется, он мне совершенно верит. Слишком легко, на мой сиюминутный вкус. Я чувствую, что хочу говорить о книге, пусть с Максом, всё равно. Я приглашаю его в бар на чашку кофе. Макс между тем размышляет над чем-то явно посторонним. Это раздражает меня, потому что нечего отвлекаться от предмета.
      - Я вот о чём думаю, Миллер, - произносит он внезапно. - Вы должны написать историю моей жизни.
      Ну, пошло-поехало. Макс со своими горестями. Следует сразу же оборвать его.
      - Не-ет, Макс. То есть я мог бы написать, только неохота. Охота о себе, понимаете?
      Он понимает. Он знает, что мне есть что сказать. Иногда он называет меня "студентом", несомненно имея в виду, что я на постоянной выучке у жизни. Именно, студент жизни. Что, кстати, святая правда. Я брожу якобы бесцельно по улицам, расходую якобы без толку время, изображаю бонвивана, но всё это иллюзия, поверхность, маска. На самом же деле я работаю непрерывно и упорно 24 часа в сутки, и работа моя - постижение людей и жизни. И вот Макс что-то такое понимает, браво, Макс!
      Макс между тем продолжает размышлять. Что-то прикидывает, сравнивает. Например, свою жизнь с моей. Один тип misere с другим. Опять соскальзывает на свои горести, как же иначе, опять размышляет над своей бессонницей... Не-ет, эта треклятая машинка под лобешником не даст ему расслабиться и отдохнуть..
      Внезапно он произносит: "И у писателя, вероятно, есть его частные ночные кошмары, а?".
      "Его частные ночные кошмары!" Я немедленно записываю это на конверте.
      - Вы записываете! Я что-нибудь особенное сказал?
      - Сказал, и замечательно, Макс. Такие вещи для меня дороже денег!
      Макс неуверенно улыбается. Он думает, не разыгрываю ли я его.
      - Макс, правда, даю слово. Мне такие фразы дороже всех сокровищ мира.
      Его машинка прибавляет оборотов. Он всегда полагал, объясняет он, что писатель, прежде чем начать писать, должен накопить много фактического материала.
      - Вовсе нет, Макс! Вовсе нет! Чем меньше фактов, тем лучше. Самое лучшее вообще не иметь никаких фактов, понимаете?
      Макс не совсем понимает, но он готов согласиться. На него снисходит вдохновение.
      - Вот что я всегда подозревал, - произносит он медленно, будто разговаривая сам с собой. - Книга должна выйти из сердца. Она должна трогать...
      Это замечательно, думаю я, с какой быстротой совершает свои прыжки человеческий мозг! Вот тут, на моих глазах, менее чем в минуту, Макс сформулировал существеннейшее различие. Подумать только, ещё не далее, как вчера, мы с Борисом провели целый день, рассуждая на эту тему, на тему "слова живаго". Оно возникает вместе с дыханием, и следует просто открыть рот, чтобы дать ему волю, будучи заодно с Богом. Макс понимает всё это по-своему. Да, да, факты это ничто, за фактами должен стоять человек, и человек должен быть с Богом, должен произносить слова, как Бог всемогущий. Я думаю, не показать ли Максу мою книгу, дать почитать несколько страниц в моём присутствии. Мне любопытно, что он скажет, он. Да, а вот ещё Борис! Как насчёт того, чтобы представить Макса Борису? Я бы хотел увидеть, какое он произведёт на Бориса впечатление. Заодно можно будет разжиться деньгами. Может быть, даже хватит на обед для нас обоих... По мере того, как мы приближаемся к дому, я объясняю, что Борис мой хороший приятель, такой же писатель, как я. "Я не уверен, что он поможет вам чем-нибудь, но давайте зайдём, познакомитесь". Макс вовсе не возражает, да и с чего бы ему возражать. Опять же Борис ведь еврей, это к лучшему. Я бы хотел, чтобы они говорили на идиш. Я бы хотел, чтобы Макс заплакал у Бориса на глазах. Я бы хотел, чтобы и Борис тоже заплакал на глазах у Макса. Может быть, Борис приютит его на какое-то время в алькове, что наверху. Будет потешно наблюдать, как они станут уживаться. Макс сможет утюжить борисову одежду и бегать по поручениям. Он и готовить может. Существует много вещей, которые он может делать - за мзду, разумеется. Я стараюсь, чтобы Макс не заметил мой энтузиазм. "Борис человек странный", - объясняю я ему, но Макс совершенно спокоен. Тем лучше, не стоит вообще забегать вперёд с объяснениями, сами разберутся...
      Борис открывает дверь, он облачён в элегантную блузу. Он бледен, хрупок, задумчив, как будто долгое время пребывал в благочестивых размышлениях. Но как только я упоминаю имя Макса, на лице его появляется живой интерес. Да, да, он уже слышал о Максе. У меня впечатление, что он благодарен мне за то, что я привёл Макса. Он весь внимание и участие. Мы проходим в студию, где Борис падает на диван, укрывая своё тощее тело электрическим одеялом. Вот они, два еврея в комнате, лицом к лицу, и оба знают, что такое страдание. Нечего тут вокруг да около ходить. Начинайте, ребята, прямо со страдания... прыгайте головой вперёд! Два типа страдания какой контраст они являют моим глазам! Борис полулежит на диване, наиэлегантнейший апостол страдания, какой только можно вообразить. Он возлежит, как Библия, воплощённая в человеке, и на каждой её странице печать горя, пыток, неудач, отчаяния, скорби, боли и поражения рода человеческого. Макс поместился на кончике стула, на его лысой голове, чуть повыше лба, вмятина, будто судьба стукнула туда отбойным молотком. Он силён, как бык, наш Макс. Но в нём нет силы Бориса. Он знает только физическое страдание: голод, укусы клопов, ночёвки на скамьях, безработицу, унижение. В настоящий момент он весь устремлён на то, чтобы выжать из Бориса несколько франков. Он ёрзает нетерпеливо на краю стула, потому что мы не даём возможности изложить его дело. Он хочет рассказать всё от начала до конца. Он ищет, с чего бы начать. Борис между тем склоняется комфортабельно на ложе грусти. Он не торопит Макса, он знает, что Макс пришёл, чтобы поиспытывать за него страдание.
      Пока Макс говорит, я заглядываю во все углы в поиске выпивки. Я утвердился в желании получить максимум удовольствия от этого сеанса. Обычно Борис сразу спрашивает: "что будете пить?", но сейчас, когда Макс тут, ему почему-то не приходит в голову предложить напитки.
      Выслушивать в сотый раз историю Макса в сугубо трезвом состоянии не слишком мне улыбается. Мне кажется, что со своими "фактами" он весьма скоро надоест Борису. Кроме того, Борис не любит длинные истории, он предпочитает фразу-другую, иногда просто яркое словцо. Я боюсь, что Макс для него слишком прозаичен. Вот он опять в Вене, в их чистых суповых кухнях. Скоро он окажется в Базеле, после Базеля последует Париж, там голод, нищета, несчастья, вся генеральная репетиция. Я хочу, чтобы он сразу прыгнул в водоворот, в застойное течение, монотонное бормотание голодающего, клоповную безысходность, все засовы заперты, никаких пожарных лестниц и запасных выходов. Нет-нет, Борис не любит последовательность изложения. Ему подавай что-нибудь драматическое, живуче гротескное, ужасающе прекрасное и правдивое. Макс скоро ему смертельно надоест, я это ясно предвижу...
      Оказывается, я ошибаюсь. Борис желает выслушать всю историю от начала до конца. Вероятно, такое у него настроение: иногда его терпение неистощимо. Несомненно, подспудно он ведёт свой собственный монолог, решает какую-то свою задачу, давая Максу говорить. Это для него отдых. Я внимательно слежу: действительно ли он слушает? Кажется, слушает, улыбаясь в том или ином месте рассказа.