Генри Миллер
      Книги в моей жизни
      Содержание
      КНИГИ В МОЕЙ ЖИЗНИ
      (перевод Елены Мурашкинцевой)
      предисловие
      I
      они были живы и они говорили со мной
      II
      первые книги
      III
      Блез сандрар
      IV
      райдер хаггард
      V
      жан жионо
      VI
      влияния
      VII
      живые книги
      VIII
      "ДНИ моей жизни"
      IX
      кришнамурти
      X
      долины авраама
      XI
      "история моего сердца"
      XII
      письмо пьеру ледену
      XIII
      чтение в уборной
      XIV
      театр
      приложение I
      (сто книг оказавших на меня
      наибольшее влияние)
      приложение II
      (книги которые я все еще
      намереваюсь прочесть
      Посвящается Лоуренсу Кларку Пауэллу (директору библиотеки Калифорнийского университета Лос-Анджелеса)
      уведомление автора
      ЭТА КНИГА ПОХОЖА НА РЕБЕНКА, РОДИВШЕГОСЯ С физическим изъяном, который ему приходится преодолевать в дальнейшей жизни Книга сначала была отпечатана шрифтом, который многие читатели сочли трудным для глаз, внушительный список из примерно 5 тысяч названий (прочитанных книг) был опущен, чтобы не увеличивать ее стоимость, наконец, она получила плохие отзывы британских критиков.
      К счастью, она пережила все эти неудачи и сейчас стала одной из трех или четырех книг, наиболее любимых моими читателями. Этой книге я отдал много размышлений и сил. Мне хотелось бы добавить к ней второй или третий том, поскольку я охватил лишь малое число обожаемых мною и глубоко повлиявших на меня писателей. Некоторых из тех, чье влияние было самым сильным, я даже не касался.
      В последнее время я стал замечать, что молодые люди все больше и больше склоняются к сочинениям метафизического, оккультного или мистического характера, а также к книгам порнографическим и непристойным. Надеюсь, в моей книге они найдут ключи и намеки, которые обратят их к этим питательным и вечным жанрам литературы.
      Генри Миллер
      избранные цитаты
      "ВСЕ ПРОЧИТАННОЕ МНОЮ КАЖЕТСЯ МНЕ ТЕПЕРЬ НЕ ДОРОЖЕ СОЛОМЫ".
      (Фома Аквинский на смертном одре)
      "Когда художник исчерпал свой материал, когда воображение не рисует картин, когда мысли не задерживаются и книги нагоняют скуку, у него всегда остается выход - просто жить".
      (Ральф Уолдо Эмерсон)
      "Поэту все кажется чудесным, святому все кажется божественным, герою все кажется великим, но душе низкой и грязной все кажется скверным, жалким, уродливым и мерзким".
      (Амьель)
      "Вполне вероятно, что даже в наше время воображение художника способно получить мощный импульс, а его творчество приблизиться к совершенству, если он знает, что за предательство лучшего в себе попадет на виселицу - но приговору суда или без оного..."
      (Генри Адамс)
      "После годичного отпуска (15 сент.49-15 сент.50), по ходу которого я женился, совершил небольшое путешествие в Швейцарию, Люксембург, Голландию, Англию, Бельгию, подлечил глаза, пережил три месяца рентгенотерапии, сменил место жительства, затем вновь устроился в Париже, - мне пришлось, увы, приняться за работу! ...Мало-помалу я начну погружаться в эту вселенную, которая заключает в себе все остальные, словно капля воды с мириадами микробов - чернильная капля, стекающая с пера... Это непостижимо... и мне никак не удается к этому привыкнуть, как не удается и... поверить в это!"
      (Из письма Блеза Сандрара1 от 16 сентября 1950 года)*
      * Миллер цитирует письмо в оригинале на французском языке (прим. перев.)
      предисловие
      КНИГА ЭТА, КОТОРОЙ ПРЕДСТОИТ УВЕЛИЧИТЬСЯ НА несколько томов в течение немногих ближайших лет, имеет целью завершить историю моей жизни. Книги рассматриваются здесь как жизненный опыт. Это не критическое исследование, и здесь нет программы для самообразования.
      Одним из результатов подобного самоанализа - а к нему вполне можно приравнять написание этой книги - стало твердое убеждение, что читать следует не как можно больше, а как можно меньше. Уже при беглом взгляде на Приложение станет ясно, что я прочел отнюдь не так много, как ученый, или книжный червь, или далее "хорошо образованный человек", - тем не менее я, несомненно, прочел в сотни раз больше, чем это было нужно для моего собственного блага. Говорят, лишь каждый пятый американец читает "книги". Но и эти немногие люди читают слишком много. И вряд ли хоть один из них живет полно или мудро.
      Всегда были и будут книги по-настоящему революционные - иными словами, вдохновенные и вдохновляющие. Разумеется, таких книг крайне мало. Счастлив тот, кому за всю жизнь встретится хотя бы горстка. Сверх того, для широкой публики эти книги интереса не представляют. Это сокрытые источники, питающие людей менее талантливых, но умеющих обращаться к человеку с улицы. Большая часть литературы во всех отраслях скомпонована из расхожих идей. Вопрос - на который, увы, нет ответа! - состоит в том, до какой степени было бы полезно сократить несметные запасы этого дешевого корма. Сейчас можно быть уверенным в одном: неграмотные далеко не самые тупые среди нас.
      В поисках знания или мудрости всегда лучше идти прямо к источнику. Источником же служит вовсе не ученый или философ, не мастер, святой или учитель, сама жизнь - непосредственный опыт жизни. То же самое относится к искусству. И здесь мы можем освободиться от "мастеров". Говоря о жизни, я, естественно, имею в виду иную жизнь, радикально отличную от той, что известна нам сегодня. Я имею в виду такую жизнь, о которой Д.Г.Лоуренс2 рассказывает в "Этрусских местах"*. Или когда Генри Адаме рассказывает о Деве, обладавшей верховной властью в Шартре.
      В эту эпоху, свято уверенную в том, что существует короткий путь ко всему, нужно усвоить величайший урок, а именно: самый трудный путь в конце концов оказывается самым легким. Все, что содержится в книгах, все, что кажется таким страшно жизненным и важным, представляет собой, однако, лишь крохотную частицу того, из чего все это вырастает и к чему каждый в силах приобщиться. Вся наша теория обучения построена на абсурдном убеждении, будто мы должны сначала выучиться плавать на земле, прежде чем отважимся нырнуть в воду. К овладению искусством это относится точно так же, как к овладению знаниями. Людей по-прежнему учат творить путем изучения творений других людей и путем создания планов или набросков, которым никогда не суждено осуществиться. Литературному творчеству учат в классных комнатах, а не в толще жизни. Студентам по-прежнему вручают образцы, которые считают пригодными для людей всех темпераментов и любого уровня интеллекта. Ничего удивительного, что наши инженеры куда лучше наших писателей, а наши промышленные эксперты куда лучше, чем наши художники.
      Мои встречи с книгами я рассматриваю почти так же, как встречи с другими жизненными или интеллектуальными явлениями. Встречи эти находятся в связи с другими и обособлению не поддаются. В этом, и только в этом смысле, книги такая же часть жизни, как деревья, звезды или навоз. Я не испытываю к ним почтения per se". И вовсе не считаю писа
      ' Изданы Мартином Секером в Лондоне в 1932 году. См. с. 88-93 (примеч. автора).
      "Самим по себе (лат.).
      телей какой-то особой, привилегированной кастой. Они такие же, как все прочие люди, они реализуют данные им способности точно так же, как любой другой социальный слой, - не лучше и не хуже. И если я порой выступаю в их защиту - как класса, - то лишь потому, что уверен: они никогда не имели - по крайней мере в нашем обществе - заслуженного ими статуса и уважения. В особенности великие писатели, из которых почти всегда делали козлов отпущения.
      Смотреть на себя в качестве читателя, каким я некогда был, означает примерно то же самое, что наблюдать за человеком, прокладывающим свой путь в джунглях. Обитая в самом сердце джунглей, я, по правде сказать, о джунглях узнал очень мало. Но никогда не было у меня такой цели - жить в джунглях напротив, я хотел оказаться от них как можно дальше! Мое твердое убеждение состоит в том, что нет нужды жить в этих книжных джунглях. Жизнь сама похожа на джунгли - вполне реальные и вполне поучительные, если сказать о них самое малое. Но, спросите вы, неужто книги не могут стать помощником и проводником, когда прокладываем мы путь сквозь чудовищные заросли? "Не продвинется далеко, - сказал Наполеон, - тот, кто знает заранее, куда хочет прийти"*.
      В основе моей книги лежит намерение воздать должное тому, что этого заслуживает, хотя я заранее уверен в недостижимости подобной цели. Если уж делать это по-настоящему, мне следовало бы упасть на колени и благословить каждую былинку за то, что она соизволила появиться на свет. Затеять такое пустое дело понудил меня прежде всего тот неоспоримый факт, что мы, как правило, слишком мало знаем о влияниях, сформировавших жизнь и творчество писателя. Критик в своем тщеславном презрении и высокомерии искажает истинную картину до неузнаваемости. Автор, каким бы искренним он сам себе ни казался, неизбежно скрывает часть истины. Психолог с его односторонним взглядом на вещи напускает еще больше тумана. В своем качестве автора я не считаю себя исключением из правил. Я тоже виновен в том, что ме
      ' Ошибка автора. Это высказывание принадлежит не Наполеону, а Кромвелю: его привел в своих воспоминаниях кардинал де Рец (примеч. пе-рев.).
      няю, искажаю и скрываю факты - если, конечно, "факты" вообще имеются. Тем не менее осознанно я всегда стремился - быть может, в ущерб себе - к прямо противоположному. Я предпочитаю откровенность, пусть даже при этом страдают красота, истина, мудрость, гармония и вечно ускользающее совершенство. В этой книге я излагаю новые сведения и даю информацию, которую можно изучать, препарировать, принимать как данность или же просто наслаждаться. Естественно, я не мог написать обо всех и даже обо всех значительных книгах, прочитанных мною в течение жизни. Но я намерен и впредь писать о книгах и писателях, пока у меня не возникнет ощущения, что я исчерпал эту важную (для меня) сферу реальности.
      Неблагодарная затея составить список всех книг, когда-либо мною прочитанных, доставляет мне невероятное удовольствие и удовлетворение. Я не знаю ни одного писателя, который был бы достаточно безумен, чтобы предпринять нечто подобное. Возможно, список мой внесет еще большую сумятицу - однако в мои намерения это не входило. Умеющие читать в сердце человека умеют читать и его книги. Для таких людей список будет говорить сам за себя.
      Жюль де Готье3 говорит, рассуждая об "аморализме" Гёте и, кажется, цитируя его: "Истинная ностальгия всегда должна быть творческой, создавая новую - и лучшую - реальность". В сердцевине этой книги есть искренняя ностальгия. Это не ностальгия по прошлому, как может временами казаться, также и не ностальгия по тому, что непоправимо, - это ностальгия по минутам, что были прожиты со всей полнотой. Подобные мгновения случаются порой при встрече с книгами, а порой при встрече с мужчинами и женщинами, возведенными мною в звание "живых книг". Иногда это ностальгия по компании тех мальчиков, с которыми я рос и с которыми я был связан одной из сильнейших связей книгами. (Однако тут я вынужден признаться, что воспоминания эти, какими бы ни были они яркими и живительными, ничего не стоят в сравнении с днями, проведенными в обществе моих тогдашних идолов во плоти, тех мальчиков - для меня они по-прежнему мальчики! - носивших бессмертные имена Джонни Пол, Эдди Гарни, Лестер Рирдон, Джонни и Джимми Дан, которых я никогда не видел с книгой в руках, так как книги не имели для них ни малейшего значения.) Принадлежат ли те слова Гёте или де Готье, я также в высшей степени убежден, что истинная ностальгия должна быть всегда творческой, созидающей новое и лучшее. Если бы речь шла всего лишь о том, чтобы перекроить прошлое, в образе книг, людей или событий, моя работа оказалась бы пустой и ненужной. Пусть список заглавий в Приложении кажется сейчас холодным и мертвым, но для некоторых родственных душ он может стать ключом, которым откроются их собственные живые мгновения радости и полноты прошлого.
      Одна из причин, по которой я стал возиться с предисловием, всегда нагоняющим на читателя тоску, одна из причин, по которой я переписал его в пятый и, надеюсь, последний раз, это опасение, что какое-нибудь непредвиденное событие может помешать мне разделаться с ним. По завершении первого тома я немедленно примусь за третью и последнюю книгу "Розы Распятия" - самого тяжкого из всех моих трудов, от которого я уклонялся в течение многих лет. Вот почему мне хотелось бы, пока время позволяет, дать некоторое представление о том, что я планировал или надеялся описать в последующих томах.
      Естественно, когда я начал работу, у меня в голове имелся некий гибкий план. Однако писатель, в отличие от архитектора, часто отбрасывает предварительные наброски в процессе возведения своего здания. Автором книга должна быть пережита - это некий опыт, а вовсе не план, который следует выполнять в соответствии с правилами и инструкциями. Как бы там ни было, уцелевшая часть моего первоначального замысла сплелась в тонкую и сложную, как паутина, конструкцию. Только приблизившись к концу этого тома, я стал понимать, сколь много я хочу и должен сказать о некоторых писателях, некоторых темах, уже мною затронутых*. Напри
      Американец, чье влияние я, вероятно, преуменьшил, - это Джек Лондон. Заглянув в его "Заметки о бунте", изданные Леонардом Д.Эбботтом, я отчетливо вспомнил, как четырнадцатилетним мальчиком испытывал восторженный трепет, услышав одно только имя Джека Лондона. Для нас, жаждущих жизни, он был блистающим светилом, которого мы обожали как за его революционный пыл, так и за бурную, полную приключений жизнь. Теперь же странно читать в предисловии Леонарда Эбботта, что в 1905 году (!) Джек Лондон провозгласил: "Революция уже здесь. Кто может ее остано
      мер, сколь бы частыми ни были мои ссылки на Эли Фора4, я так и не сказал и, вероятно, так и не скажу все, что хотел бы сказать о нем. Точно так же я никоим образом не исчерпал тему Блеза Сандрара. А есть еще Селин5, гигантская фигура среди наших современников, к котором)' я даже и не подступался. Что касается Райдера Хаггарда. то мне, конечно же, нужно многое сказать о нем: в частности, о его "Аише", продолжении романа "Она". Переходя к Эмерсону, Достоевскому, Метерлинку, Кнуту Гамсуну, Дж.А.Хенти, я понимаю, что мне никогда не удастся сказать свое последнее слово об этих людях. К примеру, такие темы, как "Великий инквизитор" или "Вечный муж" - самые мои любимые вещи из всего Достоевского, - сами по себе потребовали бы отдельных книг. Быть может, когда я займусь Бердяевым и всей этой великой когортой экзальтированных русских писателей девятнадцатого века, людей, обладавших эсхатологическим чутьем, мне удастся высказать то, что я хотел сказать уже двадцать или более лет. Затем есть маркиз де Сад, один из самых оклеветанных, опороченных, непонятых - не понятых умышленно и осознанно писателей во всей мировой литературе. У меня руки чешутся заняться им вплотную! За ним и возвышаясь над ним, стоит Жиль де Рэ - одна из самых прославленных, зловещих и загадочных фигур во всей европейской истории.
      вить!" И столь же странно видеть первые слова его знаменитой речи "О революции", которую он читал университетским студентам по всей Америке - как такое вообще могло произойти'?- и говорил о семи миллионах мужчин и женщин, вступивших в армию бунта по всему миру. Послушаем Джека Лондона:
      "Ничего подобного этой революции не было за всю историю человечества. Нет никакого сходства между ней и Американской или Французской революцией. Она уникальная, колоссальная. В сравнении с ней другие революции то же самое, что астероид в сравнении с солнцем. Она - единственная в своем роде, первая мировая революция в мире, чья история столь богата революциями. Сверх того, это первое организованное движение, которое станет мировым движением, ограниченным только размерами планеты. Эта революция во многих отношениях отличается от других. В ней нет ничего случайного. Она не похожа на пламя народного гнева, вспыхнувшего за один день и за один день угасшего..."
      Джек Лондон, полагаю, был первым американцем, которому удалось достичь богатства пером. В 1916 году он вышел из Социалистической партии, обвинив ее в недостатке рвения и энергии. Интересно, будь он жив, что бы он сказал о "Революции" сегодня (примеч. автора).
      В письме к Пьеру Ледену я сообщил, что до сих пор не имею хорошей книги о Жиле де Рэ. Тем временем один из моих друзей прислал мне такую из Парижа, и я ее прочел. Именно о подобной книге я мечтал: называется она "Жиль де Рэ и его время", автор - Жорж Менье".
      Есть и некоторые другие книги, некоторые другие писатели, о которых в будущем мне хотелось бы поговорить: это Алджернон Блэквуд, автор "Светлого вестника", - по моему мнению, самого поразительного сочинения по психоанализу, превосходящего по значению саму тем)'; это "Путь в Рим" Хилери Беллока, давнего моего фаворита и прочную привязанность: каждый раз, читая первые страницы "В похвалу этой книге", я приплясываю от радости; Мери Корелли6, современница Райдера Хаггарда, Йитса, Теннисона, Оскара Уайльда, которая сказала о себе в письме к викарию приходской церкви в Стратфорд-он-Эйвоне: "Что касается Писания, думаю, ни одна женщина не изучала его столь глубоко и столь благоговейно, как я, или, если позволите, более глубоко и благоговейно". Несомненно, я напишу о Рене Кайе, первом белом человеке, который побывал в Тимбукту и вернулся живым; Гэлб-рейт Уэлч рассказал о нем в книге "Открытие Тимбукту", и эта история является, на мой взгляд, величайшим авантюрным романом современности. А также Нострадамус, Янко Лаврин, Пол Брайтон, Пеги, "В поисках чудесного", "Письма Махатм" Успенского, "Жизнь после смерти" Фехнера, метафизические романы Клода Хоктона, "Враги Обета" Сирила Коннолли (еще одна книга о книгах), язык ночи, как выразился Юджин Джолас, книга Доналда Кейхоу о летающих блюдцах, кибернетике и дианетике, о значении абсурда, о возрож
      "George Meumer. Gilles de Rais et son temps. В Париже в 1931 или 1932 году Ричард Тоуме дал мне рукопись своей книги о Жиле де Рэ под названием "Трагедия в синих тонах". Несколько недель назад я получил репринтное издание этой книги, опубликованной без имени автора и под названием "Авторизованная версия: Книга третья - сапфировая". Когда я прочел ее, меня захлестнула горечь, ибо я просто забыл о том, какая это мощная и великолепная вещь. Это поэтическое оправдание, смею сказать, дифирамб или гимн, объемом всего лишь в пятьдесят одну страницу, уникальное в своем роде и истинное в той мере, в какой может быть лишь творение высокого воображения. Это молитвенник для посвященных. Прошу прощения и от души поздравляю, Дикки! (примеч. автора).
      дении и вознесении - и, среди прочих, недавняя книга Карло Суареса (того самого, что писал о Кришнамурти) "Иудео-христианский миф".
      Я собираюсь также - "почему нет?", как говорит Пикассо - поговорить по поводу "порнографии и непристойности в литературе". Вообще-то я уже посвятил несколько страничек этой теме, которой намерен заняться вплотную во втором томе. Пока же мне крайне нужны достоверные сведения. Например, хотелось бы узнать, какие именно книги можно считать великими порнографическими сочинениями всех времен. (Мне известно очень мало таковых.) Каких именно писателей можно по-прежнему считать "непристойными"? Насколько широко и где главным образом распространены их книги? На каких языках? Я могу назвать лишь трех великих писателей, чьи книги - причем не все, а только некоторые из них - все еще запрещены в Англии и Америке. Я имею в виду маркиза де Сада (чьи самые поразительные творения по-прежнему запрещены во Франции), Аретино и Д.Г.Лоурен-са. Как обстоит дело с Ретифом де ла Бретонном, о котором один американец - Дж. Ривз Чилдз - выпустил громадную компиляцию (на французском), составленную из "свидетельств и суждений"? А как обстоит дело с первым порнографическим романом на английском языке - "Мемуарами Фанни Хилл"? Если он такой "глупый", то почему не стал "классикой"? Почему его не продают свободно в аптеках, на вокзалах и прочих невинных местах? Вот уже два века прошло с момента его издания, и он никогда не переиздавался, о чем прекрасно осведомлен любой американский турист в Париже.
      Любопытно, но из всех книг, которые я искал по ходу работы над этим первым томом, мне так и не удалось разыскать две самые для меня желанные: "Тринадцать распятых Спасителей" сэра Годфри Хиггинса, автора прославленного "Анакалипсиса", и "Ключи Апокалипсиса" О.В.Милоша7, польского поэта, который недавно умер в Фонтенбло. Равным образом, я так и не раздобыл хорошую книгу о Крестовом походе детей.
      Говоря о хороших журналах, я забыл упомянуть еще три: "Югенд", "Энми" (его издает Уиндхем Льюис, замечательный, светлый ум) и "Маек" Гордона Крэга.
      И, наконец, пара слов о человеке, которому посвящена эта книга, - о Лоуренсе Кларке Пауэлле. О книгах ему известно больше, чем кому-либо из тех, с кем меня сводила в жизни счастливая судьба, и именно он, навестив меня в Биг Суре, внушил мне идею написать (пусть даже для него одного) небольшую книжечку об опыте моего общения с книгами. Через несколько месяцев это всегда дремавшее во мне зерно дало всходы. Написав около пятидесяти страниц, я понял, что никогда не смогу удовлетвориться кратким обзором темы. Несомненно, Пауэлл это тоже знал, но у него хватило хитрости или такта, чтобы придержать свое мнение при себе. Я очень многим обязан Ларри Пауэллу. Например, что для меня очень важно, поскольку речь идет о коррекции неправильной установки, я обязан ему тем, что научился смотреть на библиотекарей как на людей, порой очень живых людей, способных оказывать динамическое воздействие в нашей среде. Конечно, ни один библиотекарь, кроме него, не смог бы проявить большего рвения с целью превратить книги в насущно необходимую часть нашей жизни, каковыми они в настоящее время не являются. Равным образом, ни один библиотекарь не смог оказать мне столь большую помощь. Не было ни единого вопроса, на который он не дал бы полный и исчерпывающий ответ. Не было ни единой просьбы, которую он бы отверг. И если книга моя окажется неудачной, это будет не его вина.
      Здесь я должен добавить несколько слов о других людях, которые мне так или иначе помогали. Это прежде всего Данте Т. Заккадтинини из Порт-Честера, штат Нью-Йорк. Как мне выразить свою глубочайшую признательность вам, Данте, которого я никогда не видел, за ваш усердный - и добровольно взятый на себя! - труд ради меня? Я краснею при мысли о том, какой нудной порой оказывалась эта работа. Вдобавок вы настояли, чтобы я принял в дар некоторые из ваших самых ценных книг, поскольку вы считали, что мне они нужнее, чем вам! И какие дельные советы вы мне давали, какие делали тонкие замечания! И все это сдержанно, тактично, смиренно и преданно. Мне просто не хватает слов.
      Тут нужно помнить следующее: приступив к этой работе, я почувствовал, что мне необходимо иметь или получить на время несколько сотен книг. Поскольку денег на покупку их у меня не было, я прибег к единственному средству: составил список нужных мне названий и разослал его друзьям, знакомым - а также моим читателям. Мужчины и женщины, чьи имена приведены в конце этого тома, снабдили меня всеми необходимыми книгами. Многие из них были просто читателями, с которыми я свел знакомство по переписке. "Друзья" же из числа наиболее обеспеченных оказались не на высоте, хотя я на них очень рассчитывал. Подобный опыт всегда просвещает. На смену друзьям, не оправдавшим надежд, всегда приходят другие - они возникают в самые критические моменты и с самых неожиданных сторон...
      Одна из немногих наград, получаемых автором за его труды, - превращение читателя в преданного личного друга. Одно из немногих доступных автору наслаждений - обретение желаемого в дар от неизвестного читателя. Я убежден, что каждый искренний писатель имеет сотни, возможно, тысячи таких неизвестных друзей среди своих читателей. Могут быть и, несомненно, есть писатели, которым читатели нужны лишь в качестве потенциальных покупателей книг. В моем случае дело обстоит совсем иначе. Мне нужен каждый читатель. Я их заимодавец и их должник. Я соглашаюсь принять и использую любую помощь. Я бы сгорел от стыда, если бы отверг столь любезные предложения. Последнее из них поступило от одного студента Йельского университета - Доналда А.Шёна. Увидев мое письмо к профессору Генри Пейру с французской кафедры - а в письме этом я просил совета по делам религиозным, - молодой человек прочел его и немедленно предложил свои услуги. (Прекрасный поступок! Sehr Schon!*)
      Наглядным примером может служить и случайное появление Джона Кидиса из Сакраменто. Просьба выслать фотографию с автографом привела к обмену письмами, за которым последовали один визит и лавина подарков. Джон Кидис (изначально Местакидис) - грек, и это многое объясняет. Многое, но не все. Не знаю, что было для меня более ценным: те охапки книг (некоторые из них очень редкие), которые он вываливал на мой стол, или же нескончаемый поток даров, а
      "Превосходно! (нем.) Миллер обыгрывает фамилию студента - Schon (примеч. перев.).
      именно: связанные его матерью свитера и носки из чистой шерсти, брюки, шляпы и прочие любовно подобранные предметы одежды, испеченные его бабушкой или теткой греческие пирожные (восхитительные сладости!), банки с халвой, детские игрушки, канцелярские принадлежности (бумага, конверты всех сортов, почтовые открытки с напечатанными на них моим именем и адресом, копирка, карандаши, бювары), проспекты и рекламные объявления, крестильные полотенца (его отец священник), финики и орехи всех видов, свежие фиги, апельсины, яблоки и даже гранаты (все это с "мифической" фермы), не говоря уж о том, что он печатал для меня на машинке и выступал в роли издателя (например, "Сверкающих граней"), покупал мне акварельные краски, холсты и подрамники, добровольно принимал на себя массу поручений, занимался продажей моих книг (выкинув весь прочий товар и объявив себя "Домом Генри Миллера"), приобретал мне шины и пополнял мою фонотеку (пластинки, ноты, альбомы) и так далее, так далее ad infinitum"... Как оценить подобное великодушие? И как вознаградить его?
      Само собой разумеется, я с благодарностью приму от читателей этой книги любые указания на ошибки, пропуски, искажения или неверные оценки. Мне понятно, что эта книга, поскольку в ней говорится о "книгах", привлечет многих из тех, кто никогда меня не читал. Надеюсь, они разнесут добрую весть не об этой книге, но о книгах, которые они любят. Век наш быстро стремится к концу; новый вот-вот появится на свет. Если суждено ему расцвести, основанием его будут деяния и вера. Слову предстоит стать плотью.
      Немногие из нас способны смотреть на ближайшее будущее без страха и тревоги. Среди недавно прочитанных мною книг есть одна, которую я рекомендую всем, кто хочет найти слова утешения, покоя, вдохновения и восторга: "Мон Сен-Мишель и Шартр"8 Генри Адамса. Особенно главы, посвященные Шартру и культу Богоматери. Всякое упоминание о "Королеве" внушает трепет и уважение. Позвольте мне процитировать лишь один такой отрывок":
      'До бесконечности (лат.). " Изд. XOVTOH, Миффлин и С", Бостон и Нью-Йорк, 1933, с.194 (примеч. автора)
      "Она и поныне здесь - не как символ или фантазия, а спустившаяся собственной персоной с небес с целью оказать милосердие и выслушать каждого из нас, доказательством чему служат ее чудеса, или же исполнить наши молитвы одним своим присутствием, которое успокаивает волнение наше, подобно тому, как мать успокаивает свое дитя. Она здесь Королева, а не просто заступница, и столь велика власть ее, что для нее ничего не значат все различия между нами, земными существами. Пьер Мок-лерк и Филипп Юрпель со своими вооруженными приспешниками боятся ее, и сам епископ теряет самообладание перед ней; однако на крестьян, нищих и людей в горести исходящие от нее мощь и спокойствие действуют лучше, чем деятельное сострадание. Люди, чьи страдания уже не могут быть выражены в словах, - те, что рухнули в безмолвие и достигли предела мук, - не желают показывать свои чувства, свое кровоточащее сердце - не желают лить слезы у подножия Креста - не желают истерик - не желают фраз! Они желают видеть Господа и знать, что Он следит за Своими детьми".
      Есть писатели, которые, как этот человек, обогащают нас, - и другие, которые нас обкрадывают. Однако есть куда более важная вещь. Обогащаем ли мы или обкрадываем, нас, которые пишут, - нас, авторов, нас, литераторов, нас, бумагомарателей, все время поддерживает, защищает, предохраняет, обогащает и одаривает множество незнакомых людей - мужчин и женщин, которые следят за нами и, так сказать, молятся о том, чтобы мы открыли заключенную в нас истину. Сколь велико это множество, никто не знает. Ни одному художнику еще не удавалось объять всю эту пульсирующую человеческую массу целиком. Мы плывем в одном потоке, мы припадаем к одному источнику, но как часто или насколько глубоко улавливаем мы - те, кто пишет, - общественные потребности? Если писать книги означает возвращать то, что мы взяли из кладовых жизни, у незнакомых братьев и сестер, тогда я скажу: "Пусть у нас будет больше книг!"
      Во втором томе этого сочинения я напишу, помимо прочего, о Порнографии и Непристойности, о Жиле де Рэ, об "Аише" Хаггарда, о Мери Корелли, о "Великом инквизиторе" Достоевского, о Селине, Метерлинке, Бердяеве, Клоде Хоктоне и Малапарте4. Указатель всех отсылок на все книги и писателей, упомянутых во всех моих книгах, будет включен во второй том.
      Генри Миллер
      1
      они были живы
      и они говорили со мной
      Я СИЖУ В МАЛЕНЬКОЙ КОМНАТЕ, ОДНА СТЕНА КОТОрой теперь полностью уставлена книгами. Впервые мне выпало удовольствие поработать с чем-то похожим на книжную коллекцию. Здесь, вероятно, не более пятисот томов, но большей частью они выбраны мною. Впервые с тех пор, как я начал карьеру писателя, меня окружает большое число книг, которые мне всегда хотелось иметь. Впрочем, я считаю скорее благоприятным, чем неблагоприятным тот факт, что в прошлом мне пришлось создавать большую часть моих книг, не пользуясь услугами библиотеки.
      Первое, что ассоциируется у меня с чтением книг, - это борьба за них. Не за обладание ими, прошу понять меня правильно, а за право просто получить их. Едва лишь страсть овладевала мною, как на моем пути возникали бесчисленные препятствия.