ГЛАВА 1

Отряхнув золотистый пляжный песок, она грациозно поднялась, постояла, подставив солнцу лицо, и, горделиво не замечая восхищенных взглядов, устремилась к белой пене прибоя. Краем глаза заметила у самой кромки воды двух красивых мускулистых гигантов, с интересом уставившихся на нее.

Привычная к вниманию мужчин, она не насторожилась, спокойно рассматривала их тайком из-под пышной челки. Гиганты же глядели на нее пристально и совсем не скрываясь. Лица их с чуть раскосыми глазами, со слегка вывернутыми губами улыбались, но в их позах чувствовалась напряженность, под бронзовой кожей перекатывались могучие мышцы. Она шагнула к воде, но гиганты молча преградили дорогу.

— Что вам угодно? — по-испански спросила она.

Мужчины переглянулись. Она перехватила их жесткие взгляды, ощутила холодок, пробежавший вдоль спины.

— Что вам угодно, сеньоры? — уже с тревогой спросила она, растерянно отступая.

Гиганты решительно к ней шагнули — она снова отступила.

На многолюдном пляже, среди веселящихся, купающихся, жующих, пьющих и загорающих людей, она почувствовала себя беззащитной. Ей стало жутко. Пятясь, она отступала от незнакомцев, они сокращали дистанцию.

«Бежать!»

Охваченная ужасом, она рванулась в сторону, уворачиваясь от гигантов. С криком понеслась вдоль берега. Двое загорелых атлетов бежали за ней. Это никого не удивило. Мало ли как развлекаются люди.

Она неслась быстрее стрелы, но они не пытались сократить расстояние, похоже, они не спешили. Преследование продолжалось. И терпение преследователей было вознаграждено — бегунья вдруг, задыхаясь, остановилась, обреченно глянула на приближающихся гигантов. Они настигли ее.

Один из атлетов выхватил из-под резинки плавок зеленый сосуд, похожий на перечницу, резко взмахнул им над ее головой. В воздухе образовалось пыльное облачко. Она, задохнувшись от быстрого бега, полной грудью вдохнула повисшую перед лицом пыльцу, ощутила тонкий пряный аромат и… замерла, застыла бронзовой статуей среди золотистого песка у пенной кромки воды.

Она все понимала, все видела, но не глазами, словно остекленевшими, устремленными в море, а иным, внутренним зрением, непостижимо и мгновенно обретенным ею.

Эта способность позволяла ей одновременно созерцать весь многокилометровый пляж, видеть каждого из идущих, лежащих, загорающих и целующихся на нем. Знать все мысли, все намерения каждого.

Теперь она знала, почему эти атлеты гнались за ней, зачем она им нужна. Она знала, что ее ждет, что было до нее и что будет после, но ей это стало безразлично. Все стало безразлично ей. Все. Легко и приятно кружилась голова. Она все знала, все видела и ничего не хотела.

Знание пришло ниоткуда. Знание о том, что было.

О том, что еще не свершилось.

— Иди! — на незнакомом языке приказал один из гигантов.

Она поняла. Послушно пошла, неловко переставляя одеревеневшие ноги. Гиганты подхватили ее под руки, дружно и спокойно зашагали рядом.

Они вызывали восхищение. Притягивали взгляды. Кто-то вслед сказал:

— Какие красивые люди. — И кто-то ответил:

— Девушка особенно хороша.

Посвящение

Она все видела и все знала. От запястий ее и щиколоток тянулись к низким базальтовым столбам массивные золотые цепи. Обнаженную спину Царапал шершавый камень жертвенного алтаря. Нежный аромат голубого дыма щекотал ноздри. Легко, приятно кружилась голова.

Она все знала. Все видела. Не глазами, отражавшими звездное небо, ослепленными блеском Большой Медведицы. Видела иначе, внутренним зрением, непостижимо обретенным ею.

Она все видела. Кто-то неведомый разворачивал перед ней, перед мысленным ее взором удивительные картины; приторно-сладкий воздух наполнился чарующими мелодиями. Перед ней предстал мир, канувший в вечность. Мир умерший. Давно. Очень давно.

Она видела себя, лежащую на алтаре с обнаженной грудью, с бедрами, прикрытыми клетчатой повязкой, с волосами, стянутыми узлом на затылке, украшенными пучками перьев. Видела себя со стороны, сверху, отовсюду.

Она видела, ощущала площадку Большой пирамиды, уставленную золотыми светильниками, источавшими неяркий свет и голубой дымок.

Верховный жрец стоял спиной к алтарю, вглядываясь в ночь, наполненную шумом моря, невидимого в ночи. Золотая мантия ниспадала с его плеч.

В главном каменном зеркале, в полированной глади черного агата, подрагивало звездное небо. Такой же бездонной глубиной чернели малые зеркала, расставленные вокруг алтаря.

Жрец поднял глаза к звездам. Обернулся. Медленно обошел жертвенный камень. Коснулся рукой набедренной повязки той, что лежала распятой на шершавом базальте.

— Во имя тебя, богиня оленей. Во имя тебя, стерегущая любовь. Во имя тебя, дарящая цветы. Во имя тебя, плодотворящая женщин и лам. Во имя тебя, великая светлая Масатеотль, — скороговоркой пробормотал он на языке, не звучащем на Земле уже тысячи лет.

Она застонала.

Жрец вновь обошел алтарь. Коснулся пучков перьев в волосах той, что лежала распятой под звездами.

— Во имя тебя, блестящая птица богов. Во имя тебя, отдающей силу божественным близнецам. Во имя тебя, Кецаль.

Она застонала.

На выбритой удлиненной голове жреца капельками выступил пот. Но бронзовое лицо оставалось бесстрастным, чуть раскосые глаза — непроницаемыми.

Жрец ждал. Раньше чем Большая Медведица достигнет зенита, птица с телом ягуара и хвостом змеи накроет черным крылом землю. Птица Кутлипока. Божественный глаз ее — утреннюю звезду — отразит черное зеркало.

Близится час Белой Змеи великой ночи Пернатого Змея. Ночи Кецалькоатля!

Жрец в златотканом плаще вскинул руки. В квадрат ритуального двора вступили пять десятков бронзовотелых мужчин.

Удовлетворенный, он отошел к Большому зеркалу. Замер.

Медленно вплывала утренняя звезда в черноту зеркального агата. Не отрывая глаз следил жрец за ее движением к центру.

Дождался.

Свершилось.

Луч звезды метнулся с Большого зеркала на поверхность малых. Вспыхнув, обежал жертвенный алтарь, прыгая по зеркалам. Замкнул магическую цепь вокруг распятой.

Взвилось неяркое пламя светильников. Всполохом высветило ритуальный двор.

— Аоа-ту… Аоа-ту… Аоа-ту… — начали скандировать бронзовотелые.

Звуки их голосов достигли вершины Большой пирамиды, взлетели к небу, окрепли. Казалось, десятки тысяч людей столпились внизу, у подножия, отдавая небу свои голоса.

— Аоа-ту… Аоа-ту… Аоа-ту…

Жрец воздел руки. Воззвал рокочущим голосом, перекрывшим ритмичные выкрики бронзовотелых.

— Я, Верховный жрец храма Белого Ягуара, правитель народа Амару, алчущего Страны Дождя и Тумана, молю высшей благодати! Понимания! Прозрения!

Руки жреца упали. Он обошел светильники. Бросил в каждый по щепотке черного порошка. Синий туман поплыл над вершиной Большой пирамиды. Ритуальный двор опустел.

Бронзовокожие столпились у жертвенного алтаря. Лихорадочно заблестели глаза.

Сильный юноша с удлиненной бритой головой выступил из толпы. Подал жрецу каменную чашу, протянул зеленое нефритовое шило.

В чаше кроваво и зловеще плескалась алая жидкость.

Жрец склонился над алтарем. Опустил в чашу острие, блеснувшее багрянцем. Коснулся зеленой каменной иглой ушей распятой, оставив кровавые следы. Каменным черным ножом разжал зубы жертве, зеленым шилом коснулся ее языка. Опустился на колени.

— Аоа-ту… Аоа-ту… Аоа-ту… — продолжали ритмично вскрикивать бронзовотелые.

Певучие звуки непостижимым образом усиливались, умножались.

— Великая богиня Чалькацинго, повелительница двуглавого ящера, прародительница драгоценных близнецов! — воззвал жрец. — Даруй Посвящение!

По небу пробежала огненная рябь. Жрец продолжил:

— Во имя милосердного Теекатлипоки, дымящегося зеркала вселенной. Даруй посвящение!

Во имя Белого Ягуара!

Даруй Посвящение!!!

На площадку ритуального двора вышли пятнадцать человек в зеленом. Шестнадцатый, облаченный в плащ красного цвета, замер в углу площадки. Четверо зеленых отделились, надвинулись на красного, грозя короткими копьями.

Пламя светильников взлетело над ритуальным двором, отразилось в голубом дыму, сочащемся уже отовсюду. Запульсировало, укрывая разыгрывающуюся драму. Огненные пульсации достигли вершины Большой пирамиды. Охватили ее облаком слепящего газа.

Лишь черное агатовое зеркало противилось яростному натиску холодного света. Оно глотало, поглощало, вбирало в себя голубое пламя, пока не сумело смять, одолеть его. Светильники притухли.

На площадке ритуального двора четверо зеленых, грозивших красному, стояли, держа обломки копий в руках. Грозно и победительно смотрел на них красный.

По небу пробежала алая рябь.

Жрец коснулся лбом каменной площадки. Вслед за ним пали ниц бронзовотелые.

— Будь вечен великий Кецалькоатль, дарующий землю! — громовым голосом воскликнул жрец. — Будь вечна мать Чалькацинго, владыка вселенной! Будь вечен народ Амару, племя Белого Ягуара! Великие боги! Мы получили Посвящение! Аматтальма — живое воплощение Великой богини любви — с нами.

По небу пробежала розовая рябь.

Бронзовотелые отпрянули к краям площадки. Жрец выдвинул из-за алтаря дымящуюся жаровню. Снял серебряную чашу. Зачерпнул из нее нефритовой ложкой. Подошел к алтарю.

Распятая оставалась безучастной. Каменным ножом жрец разжал ее зубы. Вложил в рот содержимое ложки. Провозгласил:

— Она съела!

По небу пробежала синяя рябь.

Ему подали обсидиановый нож с нефритовой чашей. Жрец приподнял с бедра распятой клетчатую повязку, склонился над ее нежным телом, взмахнул сверкнувшим обсидианом.

По небу пробежала голубая рябь.

Бронзовотелые напряженно замерли. Разящий обсидиан грозил вонзиться в трепещущую плоть распятой. Каменный нож взметнулся. Бронзовотелые вздрогнули, но…

Жрец продолжал склоняться над алтарем. Долго. Выпрямившись, он указал на бедро распятой. Там алым цветком распустилась татуировка.

По небу пробежала белая рябь.

Гортанные крики радости взлетели в ночное небо. Светильники погасли разом. Лишь звезды Большой Медведицы сверкали над опустевшим алтарем.

Лишь тишину тропической ночи наполняло все удаляющееся: «Аоа-ту… Аоа-ту… Аоа-ту…»

ГЛАВА 2

Говорят, что много друзей не бывает. Бывает, если всю жизнь прожил на одном месте. Со всеми своими подругами (почти со всеми) я познакомилась… на горшке. В самом прямом смысле, на эмалированном детсадовском горшке.

В детский сад, благодаря темпераменту Маруси, я попала лишь со второго захода. Маруся, конечно, необузданная стихия, но и во мне, видимо, нечто этакое (импозантное) с детства присутствует. Думаю, точно присутствует, иначе чему бы Маруся столь бурно обрадовалась, впервые увидев меня?

С последствиями этой радости я тут же и была госпитализирована, долго лечилась со своими ушибами и переломами, а когда здоровье восстановила, меня снова в тот же детский сад отвели.

На этот раз мне повезло — сразу в нечто вроде клуба попала, в самое приличное общество, причем в разгар задушевной светской беседы. Произошло это потому, что мой извечно виноватый папа все утро вынужден был, стоя по стойке «смирно» перед мамой, выслушивать, какой он никчемный человек и что ему на этот раз моя бабуля сделает, если он, дундук, снова неудачно ребенка в детский сад отведет. Моя мама — дивная женщина — всегда имела, что сказать, а уж по такому серьезному поводу, как я, тем более. Поэтому папе стоять по стойке «смирно» долго пришлось, и мы (к моей радости) опоздали на завтрак.

— У нас процедура, — кокетливо сообщила папе (а он был потрясающим красавцем — весь в меня) воспитательница, — там Сонечка с детками и познакомится.

И она повела меня в местный «клуб», где впоследствии разворачивались интереснейшие события моей младой жизни, открывались тайны мироздания и доверялись страшные секреты. Как вы уже догадались, это была туалетная комната, где рядком на горшках сидели: Маруся, Лариса, Роза, Тося, Люба, Нелли, Тамарка…

В общем, не буду всех перечислять, чтобы не упоминать Юлю, которая сыграла недавно в моей супружеской жизни роковую роль…

Ох! Вспоминать очень тяжко! Трудно сразу и мужа и подругу терять…

И вот теперь я несчастна. Опять одна, у меня снова нет мужа. Каких-то лет десять назад это был повод для невообразимой радости, для облегчения, но теперь я вдруг поняла, что муж был любимым. И мой сын его папой своим родным считает. И распалась дружная семья…

Я, неисправимая оптимистка, смертельно загоревала, и опустила бы лапки, и повесила бы нос, и совсем бы пропала, если бы у моей Алиски не случилась беда.

Когда человеку плохо, он обычно тянется к тому, кто благополучен и счастлив. Это не правильно. Надо идти к тому, кому еще хуже, кто потерялся совсем. Надо идти к нему и помогать, и жизнь тогда заиграет новыми красками, а фортуна повернется к вам своим прекрасным лицом.

Я крепко спала (что в последнее время редкость), когда среди ночи раздался телефонный звонок. Из Петербурга звонила Алиса. Оказывается, горе человека ожесточает. Звонок?! Ночью?! В другое время я взволновалась бы, теперь же была лишь возмущена.

— В кои-то веки удалось заснуть, — гаркнула я, — и вот те, здрасте, кому-то бессовестному приспичило меня разбудить.

Голос Алисы звучал вяло и безжизненно.

— Сонечка, не ругайся, — жалобно попросила она. — Мне худо, худо.

Я взревела:

— Что? Не ругайся?

Остановиться я уже не могла, а глянув на часы, и вовсе взбесилась:

— Почему бы мне не поругаться? Ты представляешь, что такое ночь для женщины, которая рассталась с любимым мужчиной? Ночь — это не просто ночь, а пытки ада! Теперь, когда ты меня разбудила, до утра не усну, лежать буду и мучиться, чем там они занимаются, мерзавцы, что поделывают?

— Кто? — изумилась Алиса.

— Да Женька с Юлькой, о ком же я могу говорить! Уснули уже или еще… Сама понимаешь… У них же медовый месяц, этим они с вечера и до утра занимаются, потому и сплю так мерзко. Боже! Как представлю, что мой Женька! Мой Женька!! С этой проституткой!

— С твоей любимой Юлей, Юлей, — вяло подсказала Алиса.

— Ужас! Ужас! — живо отреагировала я. — И после всего этого ты, бездушная, будишь меня?!

— Мне худо, — прошелестела Алиса. — Очень худо. Просто умираю, умираю.

Если учесть, что не прошло и недели, как мы с Алисой расстались, то станет ясно, почему я так скептически к ее словам отнеслась. Неделю назад Алиса на собственном вернисаже выглядела по-трясно. Была вызывающе счастлива, непростительно молода и красива. Нетрудно представить, как это «радовало» меня, убитую горем, подругой и мужем.

— В чем дело? — сухо поинтересовалась я. — Каким это образом ты умираешь? На вернисаже ты выглядела не старше двадцати пяти, так изволь и чувствовать себя так же.

— Сейчас я выгляжу на пятьдесят, — порадовала меня Алиса и с печалью добавила:

— Сухость во рту, и раскалывается голова.

— Ха! Сухость во рту! Раскалывается голова! Передать не могу, как я разозлилась.

— Милочка, симптомы известные, — саркастично рассмеялась я, готовясь к многочасовой лекции о правильном образе жизни.

В роли лектора, естественно, видела исключительно себя — кого же еще? Не Алису же.

— Богемная жизнь! — вдохновенно воскликнула я. — Об этом надо было в первую очередь думать, когда на старости лет взбрело в голову тебе, психологу, художницей сделаться.

— Сбылась моя мечта, — едва слышно произнесла Алиса.

— Так не жалуйся теперь! — гаркнула я. — Сухость во рту, раскалывается голова. Богемная болезнь! Элементарное похмелье! Теперь ты по такому ничтожному поводу мне каждый раз из Питера в Москву будешь звонить? Послушай: если головка бобо, а во рту бяка, не жаловаться надо, а лечиться. Баночку пива прими, и все как рукой снимет.

— Не снимет, — возразила Алиса. — Мне худо, очень худо, и страшно болит голова, голова.

— И что? Что прикажешь мне делать? Бежать из Москвы в Питер накладывать компрессы, компрессы? — спросила я и тут же на себя разозлилась.

Привычка Алисы повторять последние слова заразна. Как только я начинаю общаться с ней, тут же твержу одно и то же. Сколь ни стараюсь, как за своей речью ни слежу, слова-дублеры сами слетают с языка, и ничего поделать с этим не могу. Только злиться и остается.

Я злилась, а Алиса уже рыдала. Естественно, в такой обстановке сон пропал.

— Хорошо, хорошо, — сказала я Алисе. — Не будем ругаться, скажи прямо: что ты хочешь от меня? От меня!

— Соня, я чахну, — прошелестела Алиса. — Здесь творится нечто странное. По телефону объяснить не могу, пожалуйста, приезжай, приезжай.

И я поехала.

Алиса — психолог. Уж не знаю какой. Но, судя по отзывам специалистов, хороший. В любом случае, этого ее качества я оценить не могу, зато с полной ответственностью заверяю, что художник она отвратительный. На вернисаже ее я просто сгорала со стыда. Тем больше сгорала, чем сильней Алису хвалили. Первую картину я кое-как «зажевала», вторую даже «переварила», а вот третьей «подавилась». Громадное полотно: три на четыре. Литры краски, а в результате лежащая на спине корова, белая в черных яблоках, и над ней вместо неба — полосатый матрас, вместо солнца — зеленый арбуз. Если это талант, тогда что бездарность?

— Алиса, — с присущей мне прямотой сказала я, — тот, кто внушил тебе, что ты художник, — враг твой. Жила сорок лет без холста и красок и дальше без них живи. Мой тебе добрый совет.

Вместо спасибо Алиса обиделась. А все ее Герман. Он, и только он, портит Алису, всем капризам ее потакает. Мало ли что ей в голову взбредет? Сегодня — художница, завтра — дрессировщица. Так что же, тигров ей покупай? Другой бы муж покрутил у виска пальцем, да тем дело и закончилось бы, Герман же новую квартиру купил. На Васильевском острове, на набережной реки Смоленки. Роскошную квартиру в двух уровнях, с громадной мастерской под самой крышей, с гигантским окном. Твори, дорогая!

И дорогая творит. Видели бы, что она вытворяет — чистит кисти о холст, называя это вдохновением. Захламила мазней мастерскую! Зато теперь все вокруг говорят, что у Германа жена художница.

С этими мыслями я подкатила к дому Алисы, с ними же вошла в подъезд, нервно перекладывая объемистую сумку из одной руки в другую. Загрузилась в лифт. Едва Алиса открыла мне дверь, в нос ударил запах красок. Бросив на пол сумку, я помчалась распахивать окна.

— Ну-у, дорогая, — воскликнула я, когда во всей квартире распахнутым оказалось все, что возможно, — головная боль и сухость во рту — цветочки. Так и токсикоманкой недолго стать.

— Думаешь, дело в красках? В красках?

— А в чем же еще? Здесь же газовая камера! Как только Герман такое терпит?

— Герман в Мексике, в Мексике, — напомнила Алиса.

Сама там недавно была, страшенный роман поимела, но никакого Германа не заметила. Впрочем, Мексика большая, да дело и не в том.

Я наконец пригляделась к Алисе. Она действительно выглядела кое-как. Ее пастельно-бронзовый загар, с которым она не расстается круглый год, поблек, кожа посерела. Яркие синие глаза угасли, потеряли лазурность. Даже волосы, роскошные волосы цвета спелой пшеницы потускнели и стали похожи на солому.

— Ну? — спросила я, выразительно глядя в сторону лестницы, ведущей под крышу к мастерской. — До чего ты себя довела? Куда это годится?

Алиса метнулась к зеркалу. Я поспешила стать рядом, чего неделю назад сделать не посмела бы.

— Боже, до чего бледна! — ужаснулась Алиса, сравнивая меня с собой.

«А мои румяна очень удачно легли», — мысленно отметила я, радуясь своей свежести.

Любая женщина меня поймет: приятно выглядеть на десять лет моложе ровесницы-подруги. Вдвойне приятней, если подруга перед этим лет десять раздражала тебя излишней свежестью. Но радость сейчас же на задний план отойдет, как подумаешь, что завтра и с тобой такая же беда может приключиться. Поневоле начнешь искать истоки этой напасти. Слава богу, я их сразу нашла и закричала:

— Так вот, пока я здесь — ты в мастерскую ни ногой! Выбросишь все краски и заживешь по-старому!

С этими словами я легко взлетела по ступеням, ворвалась в мастерскую и ахнула:

— Какой бедлам!

Шеренги раскрытых банок источали невообразимые миазмы. Нюхнувший такое счел бы газовую камеру курортом. И после этого Алиса жалуется на сухость во рту и головную боль?!

Кстати сказать, Алиса имеет еще одну страсть: она с детства обожает цветы. Раньше вынуждена была ограничиваться одними подоконниками, теперь же, с появлением новой квартиры, страсть ее потеряла всякий контроль. Высота потолка и размеры мастерской позволили устроить там и оранжерею на ярусе, которую Алиса в рекордные сроки наполнила сумасшедшим количеством цветов. Размахнулась так, что растения постепенно выползли на крышу, на узкий балкончик, потом снова опустились в мастерскую и с угрожающей скоростью начали распространяться вниз, в жилую часть квартиры. Цветы росли даже в ванной и в туалете. Герман постоянно оказывался браним за очередной разбитый горшочек. Марго, соседка Алисы, за приличную плату мужественно старалась справиться с нашествием цветов. Она добросовестно и трудолюбиво поливала их, поворачивала к солнцу, что-то стригла, что-то рыхлила, где-то меняла землю, но все время оказывалось, что тот или иной цветочек зачах от недостатка внимания.

Поднявшись в оранжерею, я обнаружила, что теперь зачахло почти все. Лишь невзрачные фиалки, высаженные в красивые ящички-бочонки, кое-как влачили безрадостное существование, рядом с ними болезненно жались друг к другу драцены, бегонии и филодендроны. Я изумленно воззрилась на Алису:

— В чем дело, дорогая? Не жалеешь себя, пожалей хотя бы свои цветы!

— Думаешь, они тоже чахнут от краски, от краски? — поразилась Алиса.

— Чахнут? Загибаются! — воскликнула я и, не находя слов, лишь воздела руки к небу, благо оно смотрело на меня сквозь окна.

Мы спустились в мастерскую. Туда уже прибыла Марго. С ведром, полным удобрений, она готовилась к восхождению в оранжерею. Увидев меня, Марго обрадовалась и закричала:

— Ужас!

— Еще бы, — ответила я, кивая на картины Алисы.

— Ничего не помогает, — кивая на удобрения, согласилась со мной Марго и со вздохом отправилась в оранжерею.

Алиса кинулась собирать свои банки. Выбрасывать их она не стала, но спрятала подальше в ящик, клятвенно заверив меня, что будет чаще гулять на воздухе и реже околачиваться в мастерской.

— Сухость во рту и головную боль как рукой снимет, — пообещала я и не ошиблась.

Алиса свежела прямо на глазах и уже к вечеру была так же хороша, как и прежде. Мы отправились к Финскому заливу, благо дом Алисы рядом. Гуляли по берегу так называемой Маркизовой Лужи и сплетничали, сплетничали о своих мужьях.

— Ах, поверить не могу, что Евгений женился на Юле! Женился на Юле! — прижимая руки к груди и наивно хлопая длинными пушистыми ресницами, восклицала Алиса.

В лучах заходящего солнца ее бронзовая кожа казалась золотой, синие глаза приобрели особую прозрачность, волосы сияли; я залюбовалась ею и подумала: «Конечно, легко ей быть счастливой: ест что хочет и не полнеет. Когда долго сидишь на диете, неизбежно портится характер».

— Сама виновата, — ответила я. — Точнее, виноват мой язык. Знала же, что у Женьки с Юлькой обошлось без романа, так нет же, не удержалась. Когда я ревную, меня несет — говорю что ни попадя. Поругались, и я умчалась в Мексику. Конечно же, не одна. Назло Евгению. Он как-то узнал.

Алиса испугалась:

— Умчалась в Мексику? И там ему изменила? Мне стало смешно:

— Почему — там?

— Еще здесь изменила?! — Алиса всплеснула руками, в ее лазурных глазах отразился настоящий ужас.

— Ни там, ни здесь. Ты меня знаешь, нигде толком не изменила. Одни разговоры. С моей стороны. Он — да! Мой поклонник страшно влюблен и готов хоть сейчас жениться, но…

Я поиграла глазами, предоставляя Алисе возможность догадываться самой. И зря. Она не правильно поняла:

— Поклонник женат?

Мне почему-то расхотелось откровенничать. Никакой фантазии, одна глупость.

— Не в этом дело, — отмахнулась я. — Мы вернулись в Россию, а здесь все по-другому. Знаешь, курортный роман тем и хорош, что о нем легко можно забыть. Я так и сделала, а вот Женька нет. Он собрал свои шмотки и отправился… к Юльке. До сих пор не пойму, почему к Юльке? Он же терпеть ее не мог! Ну разве можно верить мужчинам?

— Моему Герману можно, — с гордостью заявила Алиса.

Я поступила так, как поступила бы на моем месте любая разумная женщина: снисходительно улыбнулась и промолчала. Почему-то Алису это задело.

— Ты не согласна? — с вызовом воскликнула она. — Не согласна? Он звонит мне каждый день! Признается в любви! Шлет телеграммы!

— Дорогая, — ответила я, — теперь, когда, погуляв на свежем воздухе, ты ожила и готова к ссоре, я, пожалуй, отправлюсь домой.

Алиса тем и мила, что, дожив до сорока лет, сохранила непосредственность ребенка. Не устаю повторять: глупость — главное украшение женщины!

— Как? Что? — заливаясь слезами, закричала Алиса. — Ты хочешь уехать? И не останешься у меня ночевать? У меня ночевать?

Она сорвала с куста ветку, сломала ее пополам и с непередаваемой обидой выбросила в Маркизову Лужу. Надув губки, Алиса больше не кричала, лишь сопела и пускала слезу. Эта чертовка, если захочет вызвать жалость к, себе, каким-то непостижимым образом умеет часами держать в глазах слезы.

«Бедный Герман, — подумала я. — Даже меня этим можно пронять, из него же Алиска просто вьет веревки».

Мы вернулись в ее квартиру. Я с удовлетворением отметила, что воздух почти очистился. Краской все еще пахло, но это, похоже, надолго, о чем я тут же и сообщила Алисе. Чтобы я не ругалась, она поспешно заказала столик в ресторане. Вынужденная выбирать подходящий наряд, я успокоилась.

Ужинать с Алисой одно расстройство. Глядя, с каким аппетитом лопает она, я забыла про диету и сильно повредила фигуре.

— Ничего, — успокоила меня Алиса, — будем долго гулять по ночному городу и сплетничать, сплетничать.

— Это всегда пожалуйста, — обрадовалась я. Так мы и поступили. Домой вернулись глубокой ночью и, ни на секунду не прекращая беседы, еще раз поужинали, приняли душ, почистили зубы и улеглись спать. Но и лежа в постели продолжали болтать, болтать, болтать…

Когда встречаются две подруги, которых объединяют и детство, и юность, им всегда найдется о чем потолковать. Конечно же, мы проговорили до утра. Алиса оказалась слабее меня, часам к семи прямо на полуслове заснула. Несмотря на бессонную ночь, она снова была свежа. Я успокоилась, поцеловала ее в нежную щечку, оделась, схватила сумку и тихонечко выскользнула из квартиры. Едва подошла к лифту, как двери раскрылись и передо мной предстала Марго с ведром, наполненным пакетиками удобрений.

— О, Софья Адамовна, — воскликнула она, — ты уже уезжаешь?

— Да. Мне пора.

Марго нахмурилась и заговорщицки прошептала:

— Зря ты Алиску покидаешь, здесь творится такое, такое! Она мне не верит, не хочет замечать, а напрасно, напрасно.

Она сделала страшные глаза и замолчала. Я отметила, что и Марго уже повторяет последние слова в каждой фразе. Всех уже Алиска заразила.

— Здесь творится такое, такое, — бормотала Марго, преграждая мне путь к лифту.

Я рассердилась:

— Какое — такое? Чахнут цветы?

— Да, и цветы тоже. Видишь, — Марго кивнула на лестницу, ведущую вниз. — Видишь, мелькнул человечек в черных чулках, в черных чулках.

Признаться, я не увидела человечка. Спустилась на несколько ступеней, заглянула на нижний этаж и все равно никого не увидела.

«Бедняжка, — подумала я. — Так будет с каждым, кто долго пообщается с Алисой, пообщается с Алисой».

Марго, между тем, остановилась, дико озираясь, и забормотала отчетливой скороговоркой:

— Невидимый, взявший себе опорой землю, вырывший пропасти, чтобы наполнить их своим могуществом! Ты, имя которого заставляет содрогаться своды мира, который направляет потоки семи металлов по каменным жилам, Властитель семи Светов, вознаграждающий труд рудокопов, выведи нас на желательный нам воздух…

Я была поражена. До сей поры Марго казалась мне женщиной пусть и не слишком образованной, но, безусловно, умной и рассудительной. Теперь же она производила прямо противоположное впечатление.

— Маргуша, — ласково сказала я, отходя на всякий случай подальше. — Маргуша, дорогая, что за чушь ты несешь?

Она отмахнулась, уставившись остекленевшими глазами куда-то в угол. Словно и нет меня. Застыла и бормотать стала погромче:

— О, устойчивость и движение! О, господин, всегда вознаграждающий своих рабочих! О, серебристая белизна! О, золотой блеск! О, венец живых и мелодичных алмазов!

— Каких, каких алмазов?! — теряя терпение, закричала я. — Мелодичных?

— Да, да, мелодичных, — вполне здраво, тоном предельно занятого человека ответила Марго. Сделала знак, подожди, мол, и продолжила с предельной серьезностью:

— Ты, который скрыл в земле, в царстве камней, чудное семя звезд…

Терпение мое лопнуло.

— Марго!! — рявкнула я что есть сил, решительно вцепилась в ее руку и принялась трясти эту сумасшедшую, как черт сухую грушу.

Никакой реакции. Лишь бормотание стало каким-то прерывистым, заикающимся:

— Т-ты н-ас с-дел-ал. Ам-инь!

Когда я уже была готова будить и звать на помощь Алису, Марго, удовлетворенная, остановилась и с укоризной взглянула на меня.

— Софья Адамовна, — обиженно сказала она, — что ж это ты молитву читать мешаешь?

С облегчением я заметила, что сумасшествия уже нет в ее глазах.

— Молитву? — возмутилась я. — Теперь понятно, почему Алиса больна. Мне самой в пору читать молитву! Об исцелении страждущих от душевных болезней. Что это ты там несла об алмазах мелодичных?

— В книжке так написано, — сконфуженно пояснила Марго.

При слове «книжка» я, в таких делах дока, сделала стойку и с презрением спросила:

— В какой такой книжке могли написать подобную чушь?