В Plaz’e только девушки

Он нарушил собственное правило – никогда не устраивать «прощальную ночь». Черт его дернул вчера оставить Марту у себя. Вечером она вполне мирно восприняла известие о том, что он решил поехать на Гоа. Один. Без нее. А вот утром до нее дошло…

Ему везло на женщин. Вернее, не так. Ему везло на «сезонных женщин» – как он их называл. Он старался выбирать подруг, в чьих именах была какая-то временная заданность – Майя, Юлия, Августа, у него была даже Октябрина. Нет, встречались, конечно, и другие – Ани, Тани, Мани, но на них его внимание не фокусировалось. А «месячные» (он хмыкнул) подруги были его фишкой.

Первой была Майя. И встретил он ее тоже в мае. Может, потому и запал на имя. А расстался в июне. Майя была замужем за военным и приехала из далекого гарнизона на месяц «посмотреть столицу». Такие вояжи похожи на ритуальное действо – провинциалы непременно стремятся посетить сакральные места Москвы – метро, ГУМ, Кремль, Воробьевы горы, Арбат….

Встретились они на пути ее паломничества – он вышел из машины у Никольской купить сигарет. Она подошла и спросила, как добраться до Арбата. В тот день спешных дел у него не было и он подвез симпатичную незнакомку. Сначала показал Арбат, а потом свою квартиру. Ей там гораздо больше понравилось. На следующий день Майя из гостиницы переехала к нему. А спустя месяц, нежно поцеловав на прощанье, отбыла в свой северный городок. Еремей даже не спросил его название. Все было, как в рекламе – «просто и вкусно». Это запомнилось. Правда, больше таких совпадений – имени и соответствующего месяца не случалось. Но с тех пор «календарные» девушки вызывали в нем особый трепет. Ему казалось, что в самих их именах заключена мотыльковая мимолетность, необременительная страсть и сиюминутность любви.

Коллекционировал ли он их? Неважно. Он был слишком занят и слишком ленив, чтобы тратить на женщин больше времени, чем нужно. Своим временным подругам ничего не обещал и от них обещаний не требовал. Так было честнее и проще. Нет, с некоторыми из них он был не один месяц. Но всегда наступало время, когда женщина уходила. Или он уходил от нее. У каждой был свой срок. Это он знал с самого начала.

И вот теперь – Марта. С Мартой он познакомился в декабре. Когда девушка назвала свое имя – сердце сладко дрогнуло, как у охотника, узревшего дичь, как у рыбака, взглянувшего на подрагивающую леску. Это была его девушка. Она была с ним дольше всех – почти год. Слишком долго для сезонной спутницы. «А может, я сам настраиваю себя на скоротечность отношений?» – с некоторым сожалением подумал он. Но эта мысль ничего не меняла – Марта зажилась у него. Не то, чтобы она ему надоела… Хуже. Он начал к ней привыкать. Это его раздражало, потому что нарушало правила игры, которую сам же придумал. Игра в календарных девушек была захватывающей, и обрывать ее именно на Марте не хотелось. Ведь есть еще Юния, Ноябрина, Януария, Феврония и даже чудесное сербское имя Апреля. Можно было расширить рамки и включить в список Снежану, Весняну, Цветану, Осенину… Почему надо зацикливаться непременно на Марте? К тому же Марта уходить не собиралась. Она вдруг уверовала, что он – ее судьба. Даже чертила их общие астральные карты. Ему очень хотелось подрисовать черточку в этих судьбоносных схемах – что тогда будет? Так и подмывало щелкнуть по носу несостоявшегося астролога.

Вообще-то у каждой из его сезонных дам была своя заморочка.

Юлия была помешана на психологии, хотя работала бухгалтером. Какое отношение заковыристая психология имела к ее сухим квартальным отчетам, он понять не мог. Но почему-то каждое его слово она крутила так и эдак. Ей мало было его бренной плоти, она мечтала залезть внутрь – в душу, в подсознание. Прочно обосноваться там на оголенных нервах, скрытых комплексах, потаенных инстинктах. Она все время переспрашивала: «Что ты имел в виду?» Даже когда он просто предлагал ей переспать. В итоге он понял, что ему остается одно – либо стать глухонемым, либо выгнать Юлию к какой-то матери. Он выбрал последнее. Не попрощавшись, уехал к морю, чтобы не услышать напоследок, что он имел в виду? Когда вернулся, она уже препарировала подсознание другого козла.

Августа была стоматологом, помешанным на кулинарии. Когда она вылечила все его зубы, он возликовал. Всегда боялся дантистов. Дома Августа изобретала самые невероятные рецепты – салат из ветчины с виноградом, жареный хлеб с чесноком и фасолью, чай с нутряным медвежьим салом, огурцы с медом. Иногда было вкусно, иногда – с души воротило. В любом случае надо было хвалить. Ему надоело. Он поспешил убраться, пока, спасибо Августе, зубы целы и не отравился сырой строганиной или вареными мухоморами. Ее опасным хобби он был сыт по горло.

Кстати, его первая, Майя, была кладовщица и… сочиняла стихи. Но не хранила их в закромах души, а, в противовес основной профессии, щедро делилась незрелыми плодами вдохновения. Чтобы жить с самодеятельным поэтом, надо быть лесорубом или грузчиком. Засыпать в любом положении, чтобы не слышать навязчивого бормотания. А он был писателем. Ее вирши с наивными рифмами и незатейливым смыслом скоро стали мучить его, как ноющий зуб, который впоследствии удалила Августа. Хорошо, что Майя вовремя уехала…

Октябрина, налоговый инспектор, была помешана на цветах. Сначала его это умиляло. Глядя на нее, он все время вспоминал библейское – лилии не ткут, не прядут, налогов не платят, а живут лучше, чем Соломон во славе своей. Но когда квартира превратилась в филиал джунглей, он стал чахнуть. Растения вытесняли его и, казалось, выпивали все жизненные соки. А что? Есть такие цветы, которые засасывают свои жертвы и не выпускают до тех пор, пока не опустошат до костей. Он уехал в тропики, где тамошние лианы не покушались на его жизненное пространство, там было не тесно ни ему, ни пальмам с кактусами.

И вот – Марта. С ней он познакомился в издательстве. Марта редактировала его рукописи, смотрела робко и восхищенно. Этот взгляд доставлял особое удовольствие. Приятно делать добро. Ему нравились женщины, которые, как он считал, других не слишком прельщали. Эдакие золушки. С ними он чувствовал себя принцем. Самодовольные красавицы снисходили до мужчин, а он любил одаривать сам. Это его свойство прекрасно вписывалось в теорию сезонной любви. Еремей был уверен, что даже за краткий миг его любви женщина должна быть век благодарна. Кстати, увлечение проходило, как только гас восторженный взгляд. Пассия начинала привыкать, а он – скучать. И искать следующий объект, который мог бы облагодетельствовать.

Да, с Мартой он явно подзадержался. Она сумела стать нужной. С ней он обсуждал новые книги, она делала точные замечания, исправляла стилистические ошибки. Но… Милая женщина, незаметный редакционный клерк, на деле оказалась… колдуньей. Марта обожала составлять гороскопы, гадать на картах, знала заклинания и обряды. Иногда смотрела пронизывающим взглядом и по вечерам делала пассы у него за спиной – снимала «негативную энергетику». В его доме теперь стоял запах сандала и ладана.

Однажды Еремей случайно услышал ее разговор с подругой. Он работал в своем кабинете и вышел, чтобы выпить немного красного вина, встряхнуться. Когда возвращался к себе с бокалом, услышал – Марта советует подруге, как присушить любимого. Он заинтересовался, приостановился у двери.

Оказывается, способ был прост, хотя и негигиеничен. Мужику в бокал с красным вином надо было капнуть менструальную кровь. Заглянув в бокал с пурпурным «Петрюс», Еремей еле добежал до туалета.

Он никак не мог понять, почему все его женщины выбрали одну профессию, а любили другую. Считал, что нечестно днем лечить зубы, как Августа, а вечером их портить. Что можно ждать от человека-перевертыша? Сам он всю жизнь занимался тем, что ему нравилось – писал книги. И при этом сладострастно тайком не подрабатывал сборщиком макулатуры или, например, пожарным.

«Пора на Гоа», – подумал он.

– …Тебе не кажется, что ты выбрал не самое удачное время для поездки? – будто прочитала его мысли Марта.

Он в это время готовил себе яичницу, от неожиданного вопроса обернулся. Яйцо полетело не на сковородку, а на пол.

– Не строй из себя с утра Кассандру, – раздраженно сказал он.

– Я вчера смотрела твой гороскоп, – серьезно сказала она.

Он поднял глаза к потолку – ну, началось…

– И что нам нашептали звезды? – равнодушно спросил он.

– На этот период приходится несколько аварийных аспектов, главные из них – квиконс Солнца и Плутона. Опасность крупных аварий и трагических происшествий. Особенно напряженной будет ночь на первое декабря (примерно с часу до пяти), когда твоя Луна подключится к неблагоприятному квадрату Марса с Черной Луной. Ты как раз будешь там в это время. Вероятны трагические неожиданности и даже…

– Все, – пресек он ее астрологические бредни, – «Сатурн почти не виден». – И сухо сказал: – Я решил, Марта.

– А я? – посмотрела она сквозь слезы.

– Что, «ты»? – отвел он глаза, еще не хватало ее истерики на десерт! Она даст ему сегодня спокойно позавтракать или нет?!

Теперь он, не отрываясь, смотрел на яичницу, а Марта на него.

– Мне приходить сюда? Пока тебя не будет. Может, прибраться… – нерешительно спросила она.

– В этом нет необходимости, – уверил он, – мусорить некому. Клавдею я беру с собой, – сказал он про свою любимицу черепашку.

– Понятно…

– Не надо усложнять, Марта. Мы свободные взрослые люди.

Это долгое прощание его раздражало. Да что она, в самом деле! На крови он ей клялся, что ли? Какие могут быть претензии?

– Свободные от чего? – резко спросила она.

– Свободные в своих поступках, Марта, – стараясь не сорваться на крик, ответил он. – Я, например, сейчас хочу съесть яичницу. И я ее съем.

Он повернулся и в упор посмотрел на нее.

– Это тебе только кажется, дорогой, – сузила она глаза. – Ничто не бывает случайным. Наша с тобой встреча – это судьба. Переплетение двух эгрегоров. Твое пренебрежение волей высших сил влечет за собой наказание. Вот тебе первый знак. Твоя яичница пригорела.

Он почувствовал запах гари, в сердцах схватил сковородку и плюхнул в мойку. Сковорода зашипела на него.

– Мне пора на работу, – сдержанно сказала Марта, выходя из кухни.

– Всего доброго, – почти с ненавистью сказал он. – Мне пора собираться.

– Я предупредила… – обернулась она.

– Ты опоздаешь, Марта…

– А вот тебе лучше не торопиться. Твоя поездка может плохо кончиться.

Но он уже не слушал ее. Вежливо подал пальто. Она оделась, нервно достала из кармана связку ключей, излишне торопливо сняла тот, что от его квартиры, и намеренно спокойно положила на тумбочку. Он захлопнул за ней дверь.

– Приехал? – на другой день на всякий случай подошла я к стойке ресепшен и умоляюще посмотрела на девушку. Спросила, естественно, по-английски: «Has he alredy come?»

– No, – сочувственно развела она руками. Это было понятно без перевода.

– И когда же? – от безысходности я перешла на русский.

– Потом, потом… – так же по-русски ответила она.

– Когда?! – повысила я голос.

– Завтра, завтра…

Индусы хорошо знали эти два слова: «потом» и «завтра». Так отвечали туристы надоедливым торговцам самоцветами, морскими ракушками и дешевым тряпьем. Теперь эти слова-отгонялки бумерангом вернулись ко мне и я чувствовала, что и завтра, и потом услышу то же самое. Мне уже начинало казаться, что «завтра», которое мне нужно, вообще никогда не наступит.

С утра в кафе отеля я старалась наесться на целый день. Тайком прятала в пляжную сумку хлеб, мед в коробочках и яблоки – на ужин. Хорошо, что лежаки были бесплатные. Почти целый день я валялась на пляже, питаясь святым духом вкупе с запахами разных вкусностей из прибрежных кафе. Вид у меня был такой несчастный, что даже горячие индийские парни ко мне не приставали. Пойти мне было некуда, купить поесть не на что.

Вечером, лежа у себя в номере, такая голодная и злая, что не хотелось ни читать, ни спать, ни смотреть телевизор, я, чтобы успокоиться, представляла только одно – торжественное прибытие слесаря из Мумбая. Этот Слесарь виделся мне в каком-то неземном величии, как один из индийских богов. «Наверное, к нему уже добрался гонец, – думала я. – Благоговейно вошел в сверкающий дворец. Ослепленный роскошью изысканных шелков, блеском драгоценных каменьев, одурманенный нежными восточными благовониями, он раболепно пал ниц.

– О Великий Слесарь из Мумбая! – воззвал гонец.

Слесарь на яхонтовом троне скосил свой глаз-алмаз, отложил отвертку, отделанную изумрудами, и милостиво спросил:

– Для чего ты тревожишь мой покой, усталый путник?

– Неразумная женщина потеряла ключ от ларца со своими сокровищами, – сокрушенно сообщил гонец.

– Что ты хочешь, черный вестник? – Слесарь нахмурил брови.

– О приди, Великий Слесарь из Мумбая, – воззвал посланник, – яви нам свое непревзойденное искусство! Спаси чужестранку от голода и бездомья, – и распростерся на самоцветном полу.

Слесарь важно кивнул и хлопнул в ладоши. Тут же прибежали прекрасные пери в легких сари и надели на него венок из пышных орхидей. Зазвучали бубны и тамтамы, темнокожие рабы опустили пред ним нарядный паланкин.

Слесарь из Мумбая взошел, сел на шитое золотом сиденье. И понесли его через непроходимые джунгли по узким тропам, переправляли через широкие реки, проносили через многие селения. И все, кто видел его – люди, звери, птицы, рыбы, – склоняли пред ним головы, морды, клювы, жабры.

Она уже близко, эта процессия. Издалека слышны звуки тамтамов. И завтра, как взойдет заря, служащие отеля падут на колени и возвестит глашатай, что прибыл Великий Слесарь из Мумбая. И тут выйду я…

Блаженно улыбаясь, я заснула.

Но утром тамтамы меня не разбудили и после завтрака я шла к ресепшен злющая, как сто джиннов, заточенных в кувшины, и думала: «Все! Хватит! Довольно с ними миндальничать: “Инди-руси – пхай, пхай”. Хороша дружба, если уже третий день я только на завтраках сижу. Пусть хоть взрывают свой сейф, может, на что-то их ядерная бомба сгодится».

На ресепшен было не до меня – приехала новая группа отдыхающих. Но мне даже не пришлось расталкивать новичков. Увидев мое свирепое лицо, они сами расступились и примолкли.

– Девушка! – едва сдерживая себя, обратилась я к служащей. – Приехал, наконец, ваш слесарь?

Она как-то скорбно покачала головой.

– Мумбай – теракт! Вчера… – сообщил полиглот-клерк.

Я этого не знала. Телевизор вечером не включала, мечтала о Слесаре. Теракт! Вот тебе и «земной рай»… Теперь мои проблемы казались ничтожными по сравнению с бедой этих людей. Я их понимала, но мне-то как быть?

На глаза навернулись слезы.

– Взрывы. Одни-два-три, – клерк загибал для наглядности пальцы, – три – отель. Много – ресторан. Сегодня начать ремонт.

Я поняла, что в Мумбае начались восстановительные работы, и, значит, все слесари мобилизованы и мой приедет не скоро… А мне даже поесть не на что.

– Что же делать?! – отчаянно воскликнула я. – Вы не имеете права…

– Качаешь права, Вася? – насмешливо произнес кто-то за моей спиной. – Дело захватывающее, но малоперспективное.

Я резко обернулась:

– Ты?!

– Я.

Рядом со мной стоял великий детективщик земли русской Егор Крутов, он же Еремей Гребнев.

– Как ты здесь? Откуда? – не верила я своим глазам.

– Так же как и ты. Из Москвы по турпутевке. У тебя что-то случилось?

– Ага… – я всхлипнула.

– Ну-ка пойдем, расскажешь…

Приобняв за плечи, Еремей отвел меня к дивану в холле. И я рассказала ему про неожиданную потерю ключа и про долгожданного Великого Слесаря из Мумбая.

– Значит, ты совсем на мели?

– Ну да…

– Ладно, это поправимо. Так и быть, по старой дружбе ссужу тебе баксов пятьсот. Хватит дожить, пока твой сейф не взломают?

– Ерема! – кинулась я ему на грудь. – Ты мой спаситель!

– И нежданный избавитель от коварного слесаря, – просиял он, обнимая меня. – Представляете?! – обернулся он к окружающим, с любопытством посматривающим на нас. – Семь лет не виделись! И вдруг – «подруга-нищенка», – он хмыкнул, – и на Гоа!

– Будь оно неладно! – вырвалось у меня.

– Расслабься, Вася, – заботливо посоветовал Еремей, – красивая девушка должна быть немного нервна, но не до точки закипания.

– Спасибо за комплимент, – поблагодарила я, – ты тоже классно выглядишь.

На нем были слегка измятые элегантные тонкие льняные брюки, простая на вид (только на вид) тенниска более темного оттенка открывала крепкую шею. Дорогой светло-коричневой ремень, в цвет ему мокасины из тонкой замши. Эти вещи покупались явно не на барахолке.

– Клевый прикид, – одобрила я. – Антон Палыч за тебя порадовался бы.

– Какой Антон Палыч?

– Чехов. Ты просто наглядное пособие по его цитате. Ну, той – о прекрасной душе, лице и одежде…

– Жаль, там про тело ничего не сказано… – лукаво подмигнул он, – видно, цензура не пропустила. У меня и тело прекрасно. Не хочешь убедиться?

– На пляже гляну, – осадила я не в меру ретивого приятеля. – Иди оформляйся. Потом поговорим.

– Меня уже оформили.

К нам подошел молодой человек среднерусской полноты и наружности, одетый попроще Еремы и лет на пятнадцать помоложе. Улыбаясь, протянул ключи.

– Пойдем, Рэм.

Я его и не заметила вначале. Интересно, кто это?

– Познакомься, Вася, – представил Еремей, – это Павел. Мой… – он замялся, потом рассмеялся: – …собрат по боевой и сексуальной подготовке.

«Собрат»? Я не поняла, что он имел в виду. Но не расспрашивать же при Павле.

– Привет, Павел! – протянула я ему руку.

Он вежливо, но безразлично пожал ее. Еремей достал из кошелька пятьсот баксов.

– На. Советую открыть счет для добровольных взносов в помощь жертвам административного идиотизма. Не забудь потом со мной поделиться – за плодотворную дебютную идею.

– Спасибо, Ерема (мне не понравилось чужеродное «Рэм»).

Я взяла деньги и не знала как его благодарить.

– Ты не думай… Я как только…

– …так сразу, – продолжил он и назидательно сказал: – Надежный должник, Вася, как депозит в банке, дает уверенность в завтрашнем дне. Ладно, пошли. Проводи нас в номера. Переоденемся и – на пляж. По дороге расскажешь, что, где и почем. Отработаешь гидом за проценты.

Мы направились к апартаментам. И я сама впервые увидела, где живу – будто переводная картинка проявилась. Проступили голубые бассейны, изумрудные лужайки, белые домики-бунгало, душистые густо-розовые цветы на ветвистых кустах, спелые коричневые кокосы на пальмах, синее гладкое небо. Все такое яркое, без полутонов, что казалось не всамделишным, а как Incredible India на полотнах Рериха. Наш отель был примечательно расположен – с одной стороны широкая река, с другой – океан. Правда, река была за бунгалами, а до океана еще предстояло идти. У беседки на речном берегу Ерема огляделся.

– Почему здесь так пусто? Неужели никто не купается?

– Зачем? – удивилась я. – Есть океан, бассейны. Да и нельзя здесь купаться. Видишь, запрет висит?

– Причина?

– Сюда индусы отходы сливают. И своих мертвецов они тоже сплавляют по рекам. Обычай такой – сжигать усопшего, а что осталось, пускать по воде. В вечность. Это река мертвых, Ерема…

Он смотрел на постриженные лужайки, кусты цветущих азалий, пальмы с налившимися кокосами.

– Красиво здесь…

– Да, ничего… – вяло согласилась я. После потери кошелька и сопутствующих этому неприятностей экзотический пейзаж уже не вызывал у меня восхищения.

Их бунгало было неподалеку от моего – через небольшой переход. В домике четыре номера – два наверху и два внизу. Ерема поселился наверху, Паша – внизу. Ребята стали раскладывать вещи, а я поспешила к себе и сразу включила телевизор. Разрушенные гостиницы, горящие магазины, кровь на мостовой, тысячи вопящих людей на улицах – передавали прямой репортаж о теракте в Мумбае. Жуть… Боевиков уже обезвредили, и расторопные смуглые работяги разбирали завалы. «Не скоро доберется до меня слесарь… – прикинула я. – Какое счастье, что встретила Ерему, а то загнулась бы в этой Incredible India.

Интересно, кто же этот Павел?»

Павел Пышкин решил стать рабом два года назад. В сущности, все мы чьи-то рабы, просто многие об этом предпочитают не думать. Павел окончил столичный литературный институт и вернулся в свой маленький городок. Неважно, как он назывался. Маленький городок – это уже определение. С Пашиным дипломом работы здесь было… непочатый край. Можно устроиться в школу преподавать не читающим оболтусам литературу. Можно – в библиотеку, выдавать пенсионеркам любовные романы. Можно в районную газету «Свисток» – свистеть о прорыве водопровода и падеже сосулек. Далее везде – от дворника до санитара в городском морге. Нельзя было только одного – издаваться. В городе своего издательства не было. Да если бы и было, вряд ли кто-то оценил бы его креативные романы. А писать хотелось. Писать хотелось всегда, сколько он себя помнил. Первые стихи в семь лет, первые рассказы – в четырнадцать, первые публикации в районке – в шестнадцать. Он получал призы на городских литературных конкурсах, занимался в литобъединении, которым руководил местный поэт-народник. Отслужив в армии, Павел наконец-то поступил в литинститут, где встречаются и самобытные таланты как пример неподкупности вуза.

Паше не удалось «зацепиться» в Москве. Спесивые столичные барышни не слишком жаловали провинциалов. Пришлось возвращаться в свой маленький городок. И Павел вернулся. Но они не узнали друг друга, он и город. Городок смотрел настороженно и враждебно – ишь, епть… «москвич» объявился. У городка был стойкий комплекс неполноценности, не поддающийся коррекции. Закадычные друзья куда-то пропали. Нет, большинство из них по-прежнему жили здесь, но они казались почти незнакомыми. Кто-то сел, кто-то спился, кто-то обзавелся семейством. В городке торжественно называли жен супругами. Не от большого уважения к женскому полу, а просто потому, что слово было пышное, как сами дебелые горожанки.

Вскоре мать умерла. Павел так и не понял отчего. И местные врачи не поняли. Да она и не лечилась особо, считая это бесполезным. В этом она была права: захолустная медицина – нищая и бессильная. Павел похоронил мать на маленьком заросшем кладбище и стал думать, как скоротать время до своей мирной кончины. А то, что долго он здесь не протянет, стало ясно сразу.

Хотелось в Москву. Так хотелось, как бабу в юности, – до дрожи. Продать, что ли, свою «двушку» в блочной хрущевке? Но он знал, что в Москве на эти деньги можно купить разве что сортир. Он был согласен и на сортир, но сортиры отдельно от квартир не продавались. Снять комнату в столице? На какие шиши?

На всякий случай он отправил в московские издательства два своих романа. Ответа не получил. Можно было, конечно, думать, что редактор просто онемел от восторга. Но Паша не обольщался. Еще обретаясь в институте, он как-то ткнулся со своим творением в одну издательскую контору. Строгая пожилая женщина-редактор, мельком глянув на первую страницу рукописи, спросила:

– А вы псевдоним не хотите взять, молодой человек?

– Зачем? – не понял Паша, мечтавший прославить именно свою фамилию.

– Боюсь, автор по фамилии Пышкин не пойдет, – вынесла редактор свой вердикт.

– А Пушкин? – взъерошился Павел. – Разница – всего одна буква.

– Вы какого Пушкина имеете в виду?

– Как какого?! – воззрился он на нее. – Александра Сергеевича.

– Маша, – обратилась редактор к девице за соседним столом, – ты Александра Сергеевича Пушкина знаешь?

– Классика, что ль? – не поднимая головы от рукописи, уточнила Маша.

– А вот… – женщина глянула на титульный лист Пашиного манускрипта, – …Пышкина?

– Ктой-то такой?

– Вам, молодой человек, разница понятна? В одну букву.

– А если я тоже гений?

Паша даже вспотел от собственной наглости.

– Это вообще не к нам, – спокойно сказала старая ехидна, – гении не требуются.

– А кому они требуются? – уже все поняв, не унимался Паша.

– Никому, – пожала она плечами. – Гении, молодой человек, нужны потомкам. Современникам они мешают спокойно жить. Вспомните хоть одного гения, которого бы чтили при жизни.

Паша старался припомнить. Но, как ни странно, издательская выдра была права – над ревностью Пушкина смеялось все светское общество, ершистого Лермонтова избегали, неистовый Добролюбов умер в нищете, а пророческий Булгаков вообще был под запретом.

– Вот то-то… – подвела итог его размышлениям редакторша. – Возможно, потомки вас оценят и через сто лет в Москве появится площадь Пышкина. Присматривайте пока место для памятника, юноша.

– Но других-то вы печатаете, – неожиданно для себя заканючил он, указав на яркие обложки с изображением пистолетов, кастетов и клюквенной крови.

– А… Детективы. Попробуйте, милый, – посоветовала она. – Или любовные романы. Вечные темы. И подумайте над псевдонимом. Ими даже ге-ни-и – саркастически выговорила она, – не брезговали.

Паша обошел еще несколько издательств, но диалог был примерно тот же. Не давали злые люди стать Пышкину Пушкиным. По совету редакторши, он опустился до детективов, но результат оказался прежний – своих хватало. Паша так и не смог постичь страшную тайну – откуда же появляются новые авторы. Вот знаменитый Егор Крутов, он ведь тоже когда-то впервые пришел в издательство. А теперь, считай, классик.

Романы Крутова Паше нравились – это не два прицела, три прихлопа, как у некоторых. Герои не картонные супермены, следователь – симпатичный чудак с черепашкой, сюжет цепляет. Писал Крутов много. И все печатали.

Однажды на глаза Паше попалось интервью с эпатажным названием «Между Моцартом и Крутовым всего две небольшие разницы». Корреспондент вел беседу с Еремеем Гребневым – оказывается, это и был Егор Крутов. Между великим композитором и мастером детективного жанра, по мнению борзописца, было только две разницы. Первая – Моцарт писал нотами, а Гребнев – буквами. Вторая – Моцарту помогали ученики, а Гребнев обходился своими силами. Нахальный журналюга так прямо и спросил:

– У вас есть литературные «негры»?

– Пока сам справляюсь, – ответил Гребнев, – но если понадобятся… Ничего крамольного в том не вижу. Мои книги – издательский проект. Они должны выходить, как «Восточный экспресс», без задержек.

– Но это уже будут не ваши книги?

– Почему? Моцарт часто набрасывал основную тему, а развивали и делали аранжировку ученики. Потом по готовому он проходился стилом мастера. Исследователи его творчества как-то подсчитали все им написанное и пришли к выводу – жизни Вольфганга Амадея не хватило бы, чтобы просто записать все свои произведения. И на Дюма «рабы» горбатилось, а он только правил. Вы в ресторане за фирменное блюдо шеф-повара благодарите, а не поварят, которые картошку чистят. Так и на творческой кухне – важен конечный продукт.

– Но ведь это эксплуатация… – начал было корреспондент.

– Это – добровольное рабство, – прервал Гребнев. – Добровольное, – подчеркнул он, – а деньги реальные. Так многие начинали, даже классики не гнушались. Мне с детства внушили – у нас каждый труд почетен. И «литературного раба» тоже. Другое дело, чтобы сотрудничать со мной, надо чувствовать мой стиль, моих героев. Понадобится «раб» – выберу именно такого. А пока сам вкалываю. Как негр на литературной ниве…

Паша задумался. Значит, Гребнев «рабами» пока не пользуется, но ничего зазорного в том не видит. Как Моцарт и Дюма… Павел уже понял, через парадный подъезд в вожделенный писательский мир ему не прорваться, и решил попробовать с черного хода – стать «литературным негром».

На пляже нашлись три свободных лежака рядом. Павел быстро разделся и пошел купаться, а мы с Еремой разлеглись по соседству. Я, вспомнив про цитату из Антона Палыча, невольно окинула его взглядом. Действительно, хм… Крепок и строен. Как водится после долгой разлуки, заговорили о старых знакомых.

– Ну как там наша Ника поживает? – спросил Ерема про мою непосредственную начальницу в «Бизнесмене» Веронику Круглову.

– Ника в порядке. Стала редактором криминального отдела.

– Ого! – одобрил он. – Держит руку на пульсе отечественного беспредела? Если что… – он резко черканул пальцем по горлу, – пусть не забудет помянуть. «Услышит, вспомнит и напишет…»

– Типун тебе на язык, – отмахнулась я. – Кто на тебя покусится, всероссийский певец маньяков и отморозков? Разве что налоговый инспектор. Но это не смертельно.

– А ты чем на жизнь зарабатываешь, радость моя? Ну, помимо моих скромных пожертвований… – не преминул уколоть он, в ответ на «певца отморозков».

– У меня свое агентство «Кошкин дом». Выезжаю с кошками к новоселам. Несу им счастье на кончике хвоста.

– Забавно. Сама придумала?

– Ага…

– Ты замужем?

– Да. Но мужа редко вижу – у него работа такая.

– А дети есть?

– Нет пока…

– Вот как…

Ерема хотел что-то еще сказать, но промолчал. А я воспользовалась паузой, чтобы его порасспросить. Мне тоже не терпелось побольше узнать. Например, о Паше. Уже заметила, он вроде не совсем рядом с Еремой. Как оруженосец, который всегда чуть-чуть сзади. На пляже притащил нам полотенца, сбегал за мороженым, первый пошел купаться – пробовать воду.

– А Паша, он кто? Твой друг?

– Я не умею дружить, Вася, – погрузив пальцы в песок, признался Ерема. – Друг – это как почетное звание, которое налагает многочисленные обязанности. Мне больше нравятся свободные отношения. Я легкий человек.

– Паришь на полицейском уазике с крылышками? Вместо Пегаса, – поддела я.

– Точно… – он подул на ладонь, развеивая песок по ветру, – парю. А серьезные отношения – это гиря, тянут к земле. Что любовь, что дружба…

– Понятно…

Я придерживалась иного мнения, но о вкусах не спорят.

– И кто же тебе Паша?

– Сейчас он мой юный любовник, – зевнув, сказал Ерема.

Я посмотрела на него с любопытством. Всегда держала его за «ходока» по бабам, и вдруг – на тебе. Надо же, что слава делает с человеком.

– Что значит «сейчас»? – спросила я. – «В понедельник Пашка – мельник, а во вторник – он любовник…» Так, что ли?

– Примерно так… – интриговал Ерема.

Я уставилась на него во все глаза.