Так как в хижине никого, кроме меня, не было, то она улыбнулась мне далеко не печально. Ей, видимо, надоела роль неутешной вдовы. Я узнал, что она должна перейти к брату умершего. Не достигнув задуманной цели моего посещения, я отправился домой и дорогою застал отца Вангума, раскладывавшим огонь на берегу, под совершенно новою пирогою своего умершего сына, которую последний окончил всего за несколько дней до своей смерти. Пирога была порублена во многих местах; теперь он хотел покончить с нею совершенно, то есть сжечь ее.
      Зная, что я отговариваю людей от войны, затевавшейся по поводу смерти его сына, старик еле-еле поглядел на меня.
      Прошло несколько дней. Экспедиция в горы не состоялась. Впрочем, я не приписываю этого моему вмешательству, а просто обе деревни не сошлись на этот раз в мнениях.
      23 и ю л я, около 3-х часов, я сидел на веранде за какою-то письменною работой; вдруг является Сале, весь запыхавшийся, и говорит мне, что слышал от людей Бонгу о внезапной смерти младшего брата Вангума. Опасаясь за последствия смерти обоих братьев в течение такого короткого времени, я сейчас же послал Мёбли в деревню узнать, правда ли это. Когда он вернулся, то рассказал мне следующее: утром Туй, 9- или 10-летний мальчик, брат Вангума, отправился с отцом и другими жителями Горенду ловить рыбу к реке Габенеу. Там его ужалила в палец руки небольшая змея; яд подействовал так сильно, что перепуганный отец, схватив ребенка на руки и бросившись почти бегом в обратный путь, принес его в деревню уже умирающим. Собрав в одну минуту все необходимое, то есть ланцет, нашатырный спирт, марганцево-кислый калий и несколько бинтов, я поспешил в Горенду. Нога у меня сильно болела, почему я очень обрадовался возможности воспользоваться пирогою, отправлявшейся в Порт Константин, так как она могла довезти меня в Горенду. Около Урур-И мы узнали от бежавших из Горенду сильно возбужденных Иона и Намуя, что бедняга Туй только что умер и что надо идти жечь хижины Ямбан-тамо!
      Послышалось несколько ударов барума, возвещающие смерть мальчика; когда я вышел на берег, меня обогнали несколько бегущих и уже воющих женщин.
      В деревне волнение было сильное; страшно возбужденные мужчины, почему-то все вооруженные, воющие и кричащие женщины сильно изменяли физиономию обыкновенно спокойной и тихой обстановки деревни. Везде только и было слышно, что "оним", "Кумани", "Ямбан-тамо барата". Эта вторая смерть, случившаяся в той же деревне и даже в той самой семье, где и первая, последовавшая в промежуток каких-нибудь двух недель, произвела среди жителей обеих деревень настоящий пароксизм горя, жажды мести и страха... Даже самые спокойные, которые раньше молчали, теперь стали с жаром утверждать, что жители которой-нибудь горной деревни приготовили "оним", почему Вангум и Туй умерли один за другим, и что если этому не положить конец немедленным походом в горы, то все жители Горенду перемрут и т. п. Война теперь уже казалась неизбежною. О ней толковали и старики и дети, - всех же больше кричали бабы; молодежь приготовляла и приводила в порядок оружие. На меня в деревне поглядывали искоса, зная, что я против войны; некоторые смотрели совсем враждебно, точно я был виноват в случившейся беде. Один старик Туй был, как и всегда, дружелюбен со мною и только серьезно покачивал головою. Мне не оставалось ничего больше делать в Гореиду; люди были слишком возбуждены для того, чтобы выслушать меня спокойно. Пользуясь лунным светом, я прошел в Бонгу наикратчайшею тропинкою. Здесь тревога хотя была и меньше, но тем не менее довольно значительная. Саул старался уговорить меня согласиться с ним в необходимости похода на мана-тамо. Аргументы его были следующие: последние события - результат онима; затем, если они (то есть тамо Бонгу) не побьют мана-тамо, то будут побиты последними.
      Вернувшись домой, я даже и у себя не мог избавиться от разговоров об оним; Сале сказал мне, что на о-ве Ява оним называется "доа", и верили в значение его. Мёбли сообщил, что на о-вах Пелау "олай" то же самое, что "оним", и также не сомневался в том, что от действия онима люди могут умирать.
      24 и ю л я. Утром отправился в Горенду. Туземцы имели более покойный вид, чем накануне, но продолжали быть очень мрачными; даже Туй был сегодня в пасмурном настроении.
      - Горенду басса (конец Горенду), - сказал Туй, протягивая мне руку. Я пожелал, чтобы Туй объяснил мне, в чем именно заключается оним. Туй сказал, что мана-тамо как-нибудь достали таро или ямса, недоеденного людьми Горенду, и, изрезав его на кусочки, заговорили и сожгли.
      Мы направились к хижине, где лежал покойник и где толпились мужчины и женщины. Неожиданно раздался резкий свист "ая"; женщины и дети переполошились и без оглядки пустились бежать в лес. Я также не понимал, что будет, и ожидал целую процессию, но вместо нее появился только один человек, который непрестанно дул в мунки-ай, свистя, прошел мимо входа в хижину, где лежало тело мертвого Туя, заглянул в нее и снова ушел. Что это значило - я так и не понял. Когда замолк свист "ая", женщины вернулись и вынесли покойника из хижины. Старик Бугай натер ему лоб белой краской (известью), провел тою же краскою линию вдоль носа; остальные части лица покойного были уже вымазаны "куму" (черною краской). В ушах у него были вдеты серьги, а на шее висело "губо-губо". Бугай прибавил к этому праздничному убранству еще новый гребень, с белым петушиным пером, которое он воткнул ему в волосы. Затем тело стали обертывать в "губ"{104}; но это было только на время, так как собственно "гамбор-россар" (увязать корзину) должны были не здесь, а в Бонгу. Сагам, дядя покойного, взял труп на плечи, подложив "губ" под тело, и направился скорым шагом по тропинке, ведущей в Бонгу. За ним последовала вся толпа. Я с несколькими туземцами пошел другою дорогою, а не той, по которой отправилась похоронная процессия, и прибыли на одну из площадок Бонгу почти одновременно с нею. Здесь из принесенных "губ" был приготовлен "гамбор", в который опустили покойника, причем ни одно из украшений, надетых на него, не было снято; голову покойника закрыли мешком. Пока мужчины, ближайшие родственники умершего, увязывали "гамбор", несколько женщин, вымазанных черною краской, вопили, приплясывая, причем очень вертели задом и гладили "гамбор" руками. Больше всех их отличалась Каллоль, мать умершего; она то скребла землю ногами, то, держась за "гамбор", немилосердно выла, приплясывая и делая положительно неприличные телодвижения.
      Наконец, "гамбор" был отнесен в хижину Сагама. Мне, как и другим, был предложен оним, для того, чтобы и с нами не случилось какого-нибудь несчастья. Я согласился, желая увидеть, в чем состоит оним. Ион, один из присутствовавших, выплюнул свой оним мне и другим на ладони, после чего мы все гурьбою отправились к морю мыть руки. Старик Туй уговаривал меня приготовить "оним Маклай", чтобы сильное землетрясение разрушило все деревни в горах, но не сделало бы ничего прибрежным жителям.
      Вечером этого же дня я услыхал звуки барума в Горенду, и вернувшийся оттуда через несколько времени Мёбли, который зачем-то ходил в деревню, разбудил меня и таинственно сообщил, что война с мана-тамо (вероятно, с Тиньгум-Мана) решена. Но было положено ничего не говорить о ней Маклаю.
      Войны здесь хотя и не отличаются кровопролитностью (убитых бывает немного), но зато очень продолжительны, переходя часто в форму частных вендетт, которые поддерживают постоянное брожение между общинами и очень затягивают заключение мира или перемирия. Во время войны все сообщения между многими деревнями прекращаются, преобладающая мысль каждого: желание убить или страх быть убитым.
      Мне было ясно, что этот раз мне не следовало смотреть сложа руки на положение дел в деревне Бонгу, находившейся всего в пяти минутах ходьбы от моего дома. Притом молчание с моей стороны при моей постоянной оппозиции войнам, когда только несколько дней тому назад я восстал против похода, после смерти старшего брата, было бы странным, нелогичным поступком. Мне не следовало уступать и на этот раз, чтобы не быть принужденным уступать впоследствии. Мне необходимо было оставить в стороне мою антипатию к вмешательству в чужие дела.
      Я решил запретить войну. На сильный аффект следует действовать также аффектом, но еще более сильным, и сперва необходимо разрознить единодушную жажду мести. Следовало поселить между туземцами разногласие и тем способствовать к охлаждению первого пыла.
      25 и ю л я. Я долго не спал, а затем часто просыпался, обдумывая план моих будущих действий. Заснул я только к утру. Проснувшись и перебрав вчерашние размышления, я решился избрать план действий, который, по моему мнению, должен был дать желаемые результаты и который, как оказалось, подействовал даже еще сильнее, чем я ожидал.
      Главное - не надо было торопиться. Поэтому, несмотря на мое нетерпение, я выждал обычный час (перед заходом солнца), чтобы отправиться в Бонгу. Как я и ожидал, в деревне всюду шли толки и рассуждения о случившемся. Заметив, что туземцам очень хочется знать, что я думаю, я сказал: "Что и Вангум и Туй были молоды и здоровы и что старик отец остается теперь один; но что все-таки Маклай скажет то же, что говорил и после смерти Вангума, то есть - войне не быть!"
      Весть о словах Маклая, что войны не должно быть, когда все готовятся к ней, мигом облетела всю деревню. Собралась большая толпа; но в буамрамру, где я сидел, вошли только одни старики. Каждый из них старался убедить меня, что война необходима.
      Рассуждать о неосновательности теории онима было бы невозможно ввиду ограниченности в моих знаниях языка туземцев - это во-первых; во-вторых, я только даром потратил бы времени, так как мне все равно не удалось бы никого убедить; а в-третьих, это было бы большим промахом, так как каждый стал бы перетолковывать мои слова на свой лад. Тем не менее я выслушал очень многих; когда последний кончил говорить, я встал, собираясь идти, и обыкновенным моим голосом, представлявшим сильный контраст с возбужденной речью туземцев, повторил: "Маклай говорит - войны не будет, а если вы отправитесь в поход в горы, с вами со всеми, людьми Горенду и Бонгу, случится несчастье!"
      Наступило торжественное молчание, затем посыпались вопросы: "Что случится?", "Что будет?", "Что Маклай сделает?" и тому подобное. Оставляя моих собеседников в недоумении и предоставляя их воображению найти объяснение моей угрозы, я ответил кратко: "Сами увидите, если пойдете".
      Отправляясь домой и медленно проходя между группами туземцев, я мог убедиться, что воображение их уже работает: каждый старался угадать, какую именно беду мог пророчить Маклай.
      Не успел я дойти до ворот моей усадьбы, как один из стариков нагнал меня и, запыхавшись от ходьбы, едва мог проговорить: "Маклай, если тамо Бонгу отправятся в горы, не случится ли тангрин?" (землетрясение).
      Этот странный вопрос и взволнованный вид старика показали мне, что слова, произнесенные мною в Бонгу, произвели значительный эффект.
      - Маклай не говорил, что будет землетрясение, - возразил я.
      - Нет, но Маклай сказал, что, если мы пойдем в горы, случится большая беда. А тангрин - большое, большое несчастье. Люди Бонгу, Гумбу, Горенду, Богати все, все боятся тангрина. Скажи, случится тангрин? - повторил он просительным тоном.
      - Может быть, - был мой ответ.
      Мой приятель быстро пустился в обратный путь, но был почти сейчас же остановлен двумя подходившими к нам туземцами, так что я мог расслышать слова старика, сказанные скороговоркой: "Я ведь говорил, тангрин будет, если пойдем. Я говорил".
      Все трое почти бегом направились в деревню.
      Следующие затем дни я не ходил в Бонгу, предоставляя воображению туземцев разгадывать загадку и полагаясь на пословицу: "У страха глаза велики". Теперь я был уверен, что они сильно призадумаются и военный пыл их таким образом начнет мало-помалу остывать, а главное, что теперь в деревнях господствует разноголосица.
      Я нарочно не осведомлялся о решении моих соседей, они тоже молчали, но приготовления к войне прекратились. Недели через две ко мне пришел мой старый приятель Туй и подтвердил уже не раз доходивший до меня слух о том, что он и все жители Горенду хотят покинуть свою деревню, хотят выселиться. "Что так?" - с удивлением спросил я. "Да мы все боимся жить там. Останемся в Горенду - все умрем один за другим. Двое уже умерли от оним мана-тамо, так и другие умрут. Не только люди умирают, но и кокосовые пальмы больны. Листья у всех стали красные, и они все умрут. Мана-тамо зарыли в Горенду оним - вот и кокосовые пальмы умирают. Хотели мы побить этих мана-тамо, да нельзя, Маклай не хочет, говорит: случится беда. Люди Бонгу трусят, боятся тангрин. Случится тангрин - все деревни кругом скажут: люди Бонгу виноваты; Маклай говорил, будет беда, если Бонгу пойдут в горы... Все деревни пойдут войною на Бонгу. Вот люди Бонгу и боятся. А в Горенду людей слишком мало, чтобы идти воевать с мана-тамо одним. Вот мы и хотим разойтись в разные стороны", - закончил Туй уже совсем унылым голосом и стал перечислять деревни, в которых жители Горенду предполагали расселиться. Кто хотел отправиться в Гориму, кто в Ямбомбу, кто в Митебог; только один или двое думают остаться в Бонгу. Так как расселение это начнется через несколько месяцев, после сбора посаженного уже таро, то я не знаю, чем это кончится*.
      _______________
      * Покидая Берег Маклая в ноябре 1877 года, я не думал, что
      жители Горенду приведут в исполнение свое намерение выселиться.
      Вернувшись туда в мае 1883 г. на корвете "Скобелев" и посетив Бонгу,
      я по старой тропинке отправился оттуда в Горенду. Тропинка сильно
      заросла; на ней, очевидно, ходили мало. Но, придя на то место, где
      находилась старая деревня Горенду, я положительно не мог сообразить,
      где я. Вместо значительной деревни, большого числа хижин,
      расположенных вокруг трех площадок, я увидел толькое две или три
      хижины в лесу - до такой степени все заросло. Куда расселились тамо
      Горенду, я не успел узнать.
      У б е ж д е н и е о м о е й ч р е з в ы ч а й н о й с т а р о с т и
      Я сидел около дома, любуясь вечерним освещением дальних гор и леса кругом. Пришел Саул-боро и сел возле меня, но долго ничего не говорил. Наконец, он собрался и сказал: "Маклай, сколько у тебя жен, детей, внуков и правнуков?"
      Я посмотрел на него и невольно улыбнулся. Он говорил очень серьезно и смотрел на меня вопросительно. "Где?" - спросил я. "Я не знаю, - ответил Саул. - В России, на Луне", - поправился он. "У меня ни жены, ни детей нет", - сказал я.
      Саул недоверчиво засмеялся. "Маклай не хочет говорить, - добавил он. - Ну так скажи, помнишь ли ты, когда это дерево было очень маленьким? - сказал он, указывая на громаднейший Calophilum inophilum{105}, росший неподалеку и которому было, наверное, несколько сот лет. - Ты, может быть, посадил его?"
      Поглядев на Саула и не доверяя что-то его серьезности, я пожелал знать, почему он думает, что я так стар.
      "Да ты никогда не бегаешь, не хочешь плясать, когда все старики у нас пляшут; жен здесь не хочешь брать; седых волос на голове много, и ты не хочешь, чтобы тебе их выдернули".
      В этот вечер Саул ушел от меня очень недовольный тем, что Маклай ничего не хочет ему сказать.
      М а к л а й - м о ж е т л и у м е р е т ь?
      Я имел обыкновение часу в шестом вечера отправляться к моим соседям в деревню Бонгу. Сегодня я отправился, зная, что увижу там также и жителей других деревень, которых ожидали из Били-Били и Богати. Придя в деревню, я вошел в буамрамру, где происходил громкий оживленный разговор, который оборвался при моем появлении. Очевидно, туземцы говорили обо мне или о чем-нибудь таком, что им хотелось скрыть от меня. Заходящее солнце красноватыми лучами освещало внутренность буамрамры и лица жителей Бонгу, Горенду, Били-Били и Богати. Было целое сборище. Я сел. Все молчали. Мне показалось ясным, что я помешал их совещанию. Наконец, мой старый приятель Саул, которому я всегда доверял более других, позволял иногда сидеть на моей веранде и с которым частенько вступал в разговоры о разных трансцендентальных сюжетах, подошел ко мне. Положив руку мне на плечо (что было не простая фамильярность, которую я не имею обыкновения допускать в моих сношениях с туземцами, а скорее выражение дружбы и просьбы), он спросил меня заискивающим голосом и заглядывая мне в глаза: "Маклай, скажи, можешь ты умереть? Быть мертвым, как люди Бонгу, Богати, Били-Били?"
      Вопрос удивил меня своей неожиданностью и торжественным, хотя и просительным, тоном. Выражение физиономий окружающих показало мне, что не один только Саул спрашивает, а что все ожидают моего ответа. Мне подумалось, что, вероятно, об этом-то туземцы и разговаривали перед моим приходом, и понял, почему мое появление прекратило их разговор.
      На простой вопрос надо было дать простой ответ, но его следовало прежде обдумать. Туземцы знают, убеждены, что Маклай не скажет неправды; их пословица: "Баллал Маклай худи" (Слово Маклая одно - не должна быть изменена и на этот раз. Посему сказать "нет" нельзя, тем более что, пожалуй, завтра или через несколько дней какая-нибудь случайность может показать туземцам, что Маклай сказал неправду. Скажи я "да", я поколеблю сам значительно мою репутацию, которая особенно важна для меня именно теперь, несколько дней после запрещения войны. Эти соображения промелькнули гораздо скорее, нежели я пишу последние строки. Чтобы иметь время обдумать ответ, я встал и прошелся вдоль буамрамры, смотря вверх, как бы ища чего-то (собственно, я искал ответа). Косые лучи солнца освещали все мелочи, висящие под крышей; от черепов рыб и челюстей свиней мой взгляд перешел к коллекции разного оружия, прикрепленного ниже над барлой: там были луки, стрелы и несколько копий разной формы. Мой взгляд остановился на одном из них, толстом и хорошо заостренном.
      Я нашел мой ответ. Сняв со стены именно это тяжелое и острое копье, которое, метко брошенное, могло причинить неминуемую смерть, я подошел к Саулу, стоявшему посреди буамрамры и следившему за моими движениями. Я подал ему копье, отошел на несколько шагов и остановился против него. Я снял шляпу, широкие поля которой закрывали мое лицо: я хотел, чтобы туземцы могли по выражению моего лица видеть, что Маклай не шутит и не моргнет, что бы ни случилось. Я сказал тогда: "Посмотри, может ли Маклай умереть".
      Недоумевавший Саул хотя и понял смысл моего предложения, но даже не поднял копья и первый заговорил: "Арен! Арен!" (Нет! Нет!). Между тем некоторые из присутствующих бросились ко мне, как бы желая заслонить меня своим телом от копья Саула. Простояв еще несколько времени перед Саулом в ожидании и назвав его даже шутливым тоном бабою, я сел между туземцами, которые говорили все зараз.
      Ответ оказался удовлетворительным, так как после этого случая никто не спрашивал меня, могу ли я умереть.
      И з п и с ь м а А. А. М е щ е р с к о м у (с е н т я б р ь, м ы с Б у г а р л о м, н о я б р ь 1877 г., о к о л о о-в а А г о м е с). "Сообразно с моим письмом в Сингапуре я ожидал прихода шхуны за мною в ноябре месяце (1876 г.), но, принимая в соображение довольно далекий путь и зависимость паруса от благоприятного ветра, я не был удивлен, когда шхуна не пришла и в декабре, полагая ее увидеть, во всяком случае, в январе. Я ожидал ее со дня на день, как видите, еще жду по сей день (2 сентября).
      Годовое запоздание прихода шхуны, хотя и было источником многих неудобств, дало мне случай сделать наблюдения над действием папуасской пищи (единственно в подробностях немного отличающейся от пищи жителей островов Тихого океана) на белых.
      Кроме писем, приход шхуны интересовал меня в чисто материальном отношении. Имея намерение оставаться этот раз на берегу Маклая пять-шесть месяцев, я никоим образом не имел в виду неисполнение моего поручения, и мои припасы были сделаны сообразно тому. В конце января кончился запас риса, затем в продолжение февраля, марта и апреля - все другие. Зная, что провизии на 5 или 6 месяцев у меня достаточно, я не обратил внимания, когда шкипер шхуны сдал мне многие мешки далеко не полные (сухари, бобы) или подменные (в мешки риса лучшего сорта был подсыпан рис дурного качества).
      Возвращаясь из моего путешествия по Малайскому полуострову в ноябре 1875 г. и имея всего два или три месяца до отъезда в Новую Гвинею, я не хотел прерывать моих занятий в Бюйтензорге поездкой в Батавию для приготовлений к новому путешествию. Все закупки и приготовления было лучше сделать в Сингапуре, откуда шхуна отправлялась, поэтому я отступил от важного правила, которое должен иметь в виду каждый путешественник: не поручать никому другому приготовления, а делать все запасы и приготовления к путешествию до мельчайших подробностей самому. Я поручил их одной личности в Сингапуре, которая с готовностью взялась исполнить мои поручения и обратить должное внимание, чтобы все было бы хорошо упаковано. Я был наказан за свое доверие и пренебрежение к материальной части моего предприятия.
      Я не был доведен до положения, в котором находился в Гарагасси в 1871 - 1872 гг., когда пришлось обходиться восемь месяцев без соли; у меня и теперь еще есть немного кофе, какао, чай, красное и хинное вино. Некоторые из вещей не были взяты; многие, по случаю дурной упаковки, оказались в малопригодном состоянии. Оказалось, например, что запас дроби был весьма мал, так что уже в марте месяце Мебли, который был на деле далеко не такой стрелок, каким его описывали его соотечественники, исстрелял с лишком 1600 патронов и должен был по случаю недостатка дроби прекратить охоту, так что и в этом отношении стол мой обеднел, и, чтобы не быть принужденным есть одно таро, надо было приискать другие источники. Я нашел для лентяя Мебли вместо охоты другое занятие, именно рыбную ловлю, которая в результате несколько разнообразит мой даже в сравнении с первыми месяцами пребывания в Бугарломе весьма однообразный стол.
      Жить в такой отдаленной местности от европейских колоний имеет то большое неудобство, что надо или делать громадные запасы, или привыкать обходиться без многих, иногда весьма необходимых вещей. Мои сборы к этому путешествию в декабре 1875 г. были весьма спешны, и многое было позабыто. Двое из моих часов были приведены в бездействие, одни вследствие падения при экскурсии в горах, другие вследствие опытов, которые вздумал производить над ними один из моих слуг с о. Пелау. Мне пришлось поэтому быть очень осторожным с оставшимися, и я заводил их единственно, когда предпринимал экскурсии. Днем, когда я оставался дома, высота солнца была для меня достаточным регулятором времени...
      У меня оказалось только полдюжины тонких стекол для микроскопических объектов. Пришлось быть весьма осторожным и не пренебрегать самыми малыми осколками. Обуви было значительно, но я позабыл привезти пару туфель.
      Последствия расхищения моих вещей в Айве (Папуа-Ковиай в апреле 1874 г.) отозвались неприятным сюрпризом и в настоящем путешествии. Многих вещей, которых я тогда лишился, я не мог пополнить в Батавии и Сингапуре, не успел или забыл выписать их из Европы... Так, напр., мой большой ящик с анатомическими инструментами, который был унесен папуасами в горы вместе с другими полезными и необходимыми вещами, я совершенно забыл заменить новым, вовремя выписав из Европы. Пришлось довольствоваться оставшимся небольшим ящиком, дополнив его из несессера хирургическими инструментами и остальными, выбрав даже между столярными принадлежностями.
      Не стану далее приводить примеров ухищрений разного рода, к которым мне приходилось прибегнуть по случаю недостаточно полных приготовлений к затянувшемуся пребыванию в Новой Гвинее и разным лишениям вследствие запоздалого прихода шхуны. Тех и других я мог бы привести дюжину...
      "Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, часто являлись само собою, и прямым следствием их был вопрос, окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцев в эту страну. Чем более я обдумывал подобный шаг, тем более склонялся я к отрицательному ответу. Я ставил вопрос иногда обратный: рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в будущем, я снова спрашивал себя: кому помочь, дать преимущество, миссионерам или тредорам? Ответ снова выпадал - ни тем, ни другим, так как первые, к сожалению, нередко занимаются под маской деятельностью последних и подготовляют путь вторым. Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни-косвенным путем, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами...
      Дойдя... при помощи беспристрастного наблюдения до положения, что части света с их разными условиями жизни не могут быть заселены одною разновидностью species homo с одинаковой организацией, с одинаковыми качествами и способностью, и додумавшись, что поэтому существование различных рас совершенно согласно с законами природы, приходится признать за представителями этих рас общие права людей и согласиться, что истребление темных рас не что иное, как применение грубой силы и что всякий честный человек должен восстать против злоупотреблений ею... История европейской колонизации и европейского влияния на островах Тихого океана переполнена слишком грустными примерами, чтобы взять на себя ответственность привлечением сюда белых увеличить их число.
      Чтобы отогнать эти невеселые размышления, мне стоит обратиться только к моим научным занятиям, которые всегда были и всегда будут главнейшею целью моих странствований...
      ...Мое письмо было прервано приходом шхуны. Шхуна не привезла ни писем, ни провизии. Г. Ш. в Сингапуре предположил, что, наскучив ждать шхуны (ждал ее, правда, 12 месяцев), я покинул, вероятно, свой берег с одним мимо проходящим судном, почему заблагорассудил оставить мои письма у себя в Сингапуре. Но, не будучи, однако же, положительно уверен в возвращении моем, он дал инструкцию шкиперу заглянуть на всякий случай на мой берег. Прождав письма 21 месяц, придется прождать еще месяц или два. От шкипера узнал весть о войне России с Турцией...
      Идем в Сингапур, но противный западный ветер или штиль очень задерживает плавание".
      И з с т а т ь и о в т о р о м п р е б ы в а н и и н а Б е р е г у М а к л а я (1877 г.): При другом характере и других воззрениях на окружающее я мог бы отнестись к... весьма некомфортабельной жизни в продолжении месяцев как к значительному несчастью; но на опыте я убедился, что отношусь к этим аксессуарам жизни, которую сам избрал, с большим индифферентизмом, и, замечая новое лишение или недостаток привычного удобства, могу повторять слова философа: "много есть, однакоже, вещей, которых мне не нужно".
      Если замечая, что я ни слова не говорю о новооткрытых видах райских птиц, не обещаюсь описать сотни и привезти тысячи новых редких насекомых, меня, может быть, удивляясь, спросит ревностный зоолог: отчего я ради вопросов по этнологии, которая собственно не составляет моей специальности, отстранил от себя собирание коллекций, я замечу на это, что хотя и считаю вопросы зоогеографии этой местности весьма интересными... все-таки счел за более важное обратить мое внимание, теряя при этом немало времени, на status praesens житья-бытья папуасов, думая что эти фазы жизни этой части человечества при некоторых условиях (которые могут явиться каждый день) весьма скоро проходящи. Размышляя, что в будущем те же райские птицы и бабочки будут восхищать зоолога, те же насекомые насчитываться тысячами в его коллекциях, между тем как почти наверное при повторенных сношениях с белыми не только нравы и обычаи теперешних папуасов исказятся, изменятся и забудутся, но может случиться, что будущему антропологу придется разыскивать чистокровного папуаса в его примитивном состоянии в горах Новой Гвинеи, подобно тому как я искал сакай и семанг в лесах Малайского полуострова.
      Время, я уверен, докажет, что при выборе моей главной задачи я был прав.
      И з с о о б щ е н и я о п у т е ш е с т в и я х, с д е л а н н о г о в Р у с с к о м г е о г р а ф и ч е с к о м о б щ е с т в е в 1882 г. "Когда в ноябре 1877 г. я решил наконец вернуться в Сингапур на случайно зашедшей английской шхуне, то приказал оповестить по всем деревням, чтобы ко мне из каждой деревни явилось по два человека: самый старый и самый молодой. Ко мне пришло более чем по два человека, так что около моей хижины собралась большая толпа. Когда все они сгруппировались около меня, я сказал им, что покидаю их на время и, вероятно, не скоро вернусь. Они почли долгом выразить мне свое неудовольствие и очень сожалели о моем отъезде. Потом я объяснил им, что, вероятно, другие люди, такие же белые, как и я, с такими же волосами и в такой же одежде, прибудут к ним на таких же кораблях, на каких приезжал я, но, очень вероятно, это будут совершенно иные люди, чем Маклай. Я считал своим долгом предупредить этих дикарей относительно этого класса промышленников, которые еще до сих пор делают острова Тихого океана местом весьма печальных сцен. Еще до сих пор так называемое "kidnapping", т. е. похищение людей в рабство разными средствами, там встречается и производится под английским, германским, американским и французским флагами.
      Я ожидал, что и на Новой Гвинее может случиться то же, что на о-вах Меланезии (Соломоновых, Новогебридских и др.), где население стало уменьшаться значительно вследствие вывоза невольников. Поэтому, полагая, что и Берег Маклая будет со временем целью посещения судов работорговцев, я счел долгом предупредить папуасов и объяснить им, что хотя они и увидят такие же суда и таких же людей, как Маклай, но эти люди могут их увезти в неволю. Это предупреждение привело их в большое смущение, и они положительно хотели воспротивиться моему отъезду и старались уговорить меня остаться. Тогда я посоветовал им никогда не выходить к белым навстречу вооруженными и никогда даже не пытаться убивать их, объясняя им всю силу огнестрельного оружия сравнительно с их стрелами и копьями. Я им советовал для предупреждения бед при появлении судна сейчас же посылать своих женщин и детей в горы. Я им указал, однако, каким образом они могут отличить друзей от недругов.
      Впоследствии я узнал, что все мои советы, выслушанные со вниманием, были исполнены в точности. После моего отъезда пришла английская шхуна из Мельбурна на Берег Маклая с золотоискателями, которые полагали, что я скрыл присутствие там золота, и хотели исследовать берег в этом отношении.