О к т я б р ь. Благодаря моему теперешнему помещению, гораздо более удобному, чем Гарагасси, я могу заниматься сравнительно-анатомическими работами. Вообще комфорт (лучшее помещение и трое слуг) благоприятно действует на здоровье. В конце сентября и в начале октября был снят первый сбор кукурузы, которую я посеял в июле месяце. Затем я посеял ее снова и множество семян разнообразных полезных растений, привезенных в этот раз. Вокруг моей хижины я посадил 22 кокосовые пальмы, которые все принялись.
      Небольшие ранки на ногах вследствие ушибов о пни, камни, трения обуви и т. п. превращаются здесь при небрежном обращении с ними, а главное от действия на них морской воды, от которой нельзя уберечься, мало-помалу в значительные, хотя и поверхностные, раны, которые долго не заживают и часто очень болят. Они не раз удерживали меня от экскурсий и заставляют частенько сидеть дома.
      Кроме письменной работы, я нахожу возможным заниматься антропологическими измерениями. В Гарагасси это было немыслимо, теперь же туземцы достаточно привыкли ко мне и не видят ничего опасного для себя при этих манипуляциях над их личностями. Не нахожу, однако ж, удобным мерить женщин; мужчины здесь ревнивы, а я не желаю с моей стороны подать повод к недоразумениям, к тому же измерения женщин сопряжены со слишком большой возней: уговариваниями, глупыми возражениями и т. д. ...
      Н о я б р ь. Часто хворал лихорадкой, и раны на ногах плохо заживают...
      Э к с к у р с и я н а о с т р о в а Б и л и-Б и л и, Я м б о м б а и н е к о т о р ы е о с т р о в а а р х и п е л а г а Д о в о л ь н ы х л ю д е й{101}.
      Из Били-Били отправился на остров Ямбомбу. Дорогою туда остановился у островка Урему, или Урембу, как другие его называют. Здесь собственноручно посадил в разных местах по берегу 12 кокосовых пальм и приказал Каину помнить, что Маклай их здесь посадил, прибавив, что в следующий мой приезд я построю себе дом вместо Айру в Урембу. На этом островке никто никогда не жил, только по вечерам слетается сюда, как и в Били-Били, множество голубей и остаются здесь до следующего утра, когда они снова массами летят в леса Новой Гвинеи. Каин называет Урему часто поэтому Мулики-амб (дом голубей: "мулики" означает на диалекте Били-Били "голубь", а "амб" - дом). На материке, против острова Урему, впадает речка Ио-Гуму, довольно значительная. Небольшое селение находится в верховьях ее. Урему и Ямбомба ограждают небольшую гавань, которая может быть довольно удобною для небольших судов.
      Я встретил в Ямбомбе очень радушный прием. Все казались рады моему приезду. Бирамор проводил меня в свой дарем (на диалекте Ямбомбы буамрамра называется дарем). Видел у него топор, ручка которого была образец папуасской резьбы. Это был первый и единственный экземпляр, виденный мною на Берегу Маклая. Заметил также висевший на шнурке пробуравленный плоский круглый камень. На мои вопросы: откуда, кто сделал, туземцы отвечали: "из моря", "не знаем", "это было сделано не людьми"; однако же нашелся один, который пояснил, что "наме-наме" (давно, давно) люди Ямбомбы привезли этот камень с острова Корогу*, который находится очень, очень далеко от Ямбомбы, что теперь люди Ямбомбы не только не ездят туда, но не знают даже, где он находится. Люди Ямбомбы не знали, для чего делались эти камни**.
      _______________
      * Я много раз и от других туземцев слышал название Корогу, но не
      мог добиться, где находится это г остров. Мне кажется положительно,
      что из теперь живущих жителей Берега Маклая никто там не бывал и
      единственно слыхал от отца или деда это имя.
      ** Этот камень был не что иное, как каменный наконечник булавы,
      которые употребляются на южном берегу Новой Гвинеи, а также на
      некоторых островах Луизиады.
      Группа туземцев работала над новою пирогой, именно пришивали длинную планку у одного борта ее. Несколько соответствующих отверстий были сделаны на краях пироги и доски; в них продевалась крепкая лиана, которую туземцы называют "урамер", много раз, пока оба отверстия сантиметра 4 в диаметре не были вполне выполнены оборотами лианы. Одно подобное закрепление отстояло от другого приблизительно на 1/2 м, и все скважины и отверстия были законопачены наскобленными и размоченными внутренними слоями коры "дым". Работы было немало, но прежде было еще больше, потому что, не имея гвоздей, им приходилось делать отверстия каменными топорами, вследствие чего отверстия были больше; теперь они обтачивают большие гвозди в виде долота и очень искусно делают небольшие четырехугольные отверстия. Они очень обрадовались, когда я им показал, что, накалив гвоздь на огне, они могут прожигать отверстия разного диаметра, смотря по толщине гвоздя, в бамбуке и не слишком толстых досках. Они очень серьезно просили меня поселиться на острове Урему, надеясь, вероятно, на помощь, которую я могу оказать им моими столярными инструментами. Подаренные мне при отъезде старые кокосовые орехи с ростками я прибавил к тем, которые посадил сегодня утром на острове Урему.
      Лишившись моих двух часов, я должен был приискать какое-нибудь мерило времени. Днем (так как пасмурных дней здесь сравнительно очень небольшое число) солнечные часы исправляют это дело, вечером я много раз замечал, что, занимаясь какой-нибудь интересной работой, совершенно теряешь всякое представление о времени.
      Я придумал следующий способ, который оказался довольно практичным. Я взял две стеариновые свечи, у которых отрезал верхние конические концы, а затем зажег одну из них. По прошествии часа я отметил на незажженной свече чертою, на сколько вторая свеча сгорела, и, заметив время, снова зажег вторую. По прошествии часа я сделал то же, т. е. отметил на целой свече, на сколько вторая свеча укоротилась вследствие горения в продолжение двух часов. Я сделал то же и для третьего часа. Найдя, что отмеченные отделы были почти что равны, я взял среднюю величину и разделил ее на 4 равных части. Таким образом я получил скалу сгорания свечи. Я, однако ж, скоро заметил, что сквозной ветер, дующий с разных сторон, делает сгорание свечи неравномерным, почему пришлось придумать какой-нибудь способ для ограждения свечи от сквозного ветра. Такой аппарат я себе устроил очень просто. Вырезав почти что совершенно одну из сторон большой жестянки от бисквитов, я получил аппарат, предохранявший свечу от сквозняка и неравного сгорания. К подсвечнику, который я употреблял для этой цели, я прикрепил масштаб из бамбука с делениями. Так как в этой местности круглый год почти солнце поднимается в одно и то же время, то, зажигая мою свечу в 6 часов, я мог почти наверно определять с помощью сгорания ее часы вечера.
      Э к с к у р с и я н а п и к К о н с т а н т и н
      12 августа. Когда к 9 часам утра в своей дынге* я отправился в Богати, вся гора Тайо с пиком Константин была ясно видна. Нигде ни облачка. При порядочном ветре в полтора часа прибыл в Богати. Встретившие меня туземцы перенесли вещи в хижину Коды-боро. Они мне сказали, что уже слишком поздно, чтобы идти на гору, и следует подождать до завтра.
      _______________
      * Д ы н г а на яз. Бонгу - шлюпка. - Ред.
      13 а в г у с т а. Поднял людей в 3 часа утра. Напившись кофе и распределив вещи между несколькими носильщиками, отправился при свете неполной луны, сперва по лесной тропинке, а затем по высохшему ложу реки Иор. Хотя было темно и дорога неудобна, я, однако ж, ни разу не споткнулся. Начинаю делаться в этом отношении папуасом. Когда рассвело, я записал имена моих спутников, которых оказалось 34 человека.
      Не взяв провизии, пришлось зайти в деревню Ярю (810 ф. н. у. м.).
      Моим спутникам очень не хотелось идти далее в горы, но я не обратил на это внимания, тем более что людей у меня было раз в пять более, чем было нужно. К каравану присоединилось несколько человек из деревни Ярю. Мы продолжали следовать по ложу реки, то есть по булыжникам; в некоторых местах (у порогов) пришлось карабкаться вверх по гладким мокрым камням. Вообще дорога была не особенно хороша. В третьем часу пошел дождь, и все горы были покрыты облаками; идти поэтому вперед было не к спеху. Я сказал туземцам, чтобы они строили шалаш, а сам расположился на ночлег. Сварил себе суп и смерил высоту местности с помощью аппарата Реньо, которого результат был почти одинаков с показанием моего анероид барометра. Высота оказалась равною 860 футам н. у. м. Было очень прохладно, вероятно, вследствие дождя. Всю ночь дождь лил как из ведра. Крыша из непромокаемого одеяла, растянутого над моею койкою, оказалась очень удачно расположенною. Несмотря на ливень, я остался совершенно сух, но воздух был весьма сыр, и я не был уверен, что день пройдет без лихорадки.
      Я поднялся в 6 часов и, видя, что не все мои люди готовы, не стал их ждать, а объявил, что тамо билен могут следовать за мной, тамо борле{102} могут оставаться. Это подействовало - почти все последовали за мной.
      Вследствие дождя ночью в реке было гораздо больше воды, чем вчера, камни были очень скользки, и надо было быть весьма осторожным в некоторых местах.
      Пройдя немного, пришлось лезть по скату направо, без малейшего следа тропинки. Мои спутники стали уверять, что здесь дороги нет, почему мне пришлось идти или, вернее, лезть вперед. К великой моей досаде, я почувствовал, что вчерашний дождь, от которого я промок, и ночная сырость оказали свое действие и что пароксизма лихорадки мне не миновать. Голова сильно кружилась, и я подвигался как бы в полусне. К счастью, скат был покрыт лесом, так что можно было, придерживаясь и цепляясь за лианы, сучья и корни, подвигаться вперед. При одной крутизне помню, что потянул руку к лиане, что произошло после этого - положительно не знаю...
      Проснулся я как будто от человеческих голосов. Я открыл глаза - вижу кругом лес, и не мог ясно представить себе, где я. От общего утомления я снова закрыл глаза и при этом почувствовал значительную боль в разных частях тела и отдал себе отчет, что нахожусь в очень странном положении: голова лежит низко, между тем как ноги гораздо выше. Я все-таки не мог уяснить себе, где нахожусь.
      Когда я опять открыл глаза, то недалеко от меня послышался возглас: "А я тебе говорил, что Маклай не умер, а только спит". Несколько человек туземцев выглянули из-за деревьев. Вид этих людей возвратил мне память. Я вспомнил, что с ними я лазил в гору, вспомнил, как схватился за лиану, чтобы удержаться. Мой вес оказался несоответственным ее крепости, и вот каким образом я очутился на десяток шагов ниже и в таком неудобном положении. Я недоверчиво пощупал ноги, бок и спину, а затем приподнялся. Ничего не было сломано, хотя бок и спина болели, и кажется, что я чувствовал себя бодрее, чем когда свалился. Хотел посмотреть на часы, оказалось, что, вероятно, от толчка при падении, они остановились. Солнце было уже высоко, так что я имел основание думать, что пролежал в не особенно комфортабельном положении более 2 часов, а может быть, и еще дольше. Времени нельзя было терять, а то к 3 часам, пожалуй, опять пойдет дождь и с вершины ничего не будет видно. К счастью, один из моих анероидов оказался в полной исправности. В этом месте высота горы была 1500 ф. Немного пошатываясь, спустился я к неглубокой долинке и сошел, а затем взобрался снова на холм, который туземцы называют Гумугуа и вышина которого была 1880 ф. После него следовала опять неширокая долина, а затем возвышенность в 2400 ф. Идя все далее, мы пришли к вершине горы Тайо, к куполообразной возвышенности, которая с моря придает этому пику такую характерную форму. На небольшой площадке росли много высоких деревьев; высота здесь была 2680 ф. Мои спутники, чтобы показать жителям окрестных деревень, что мы добрались до вершины, зажгли костер.
      Двум из них, более ловким, я передал белый флаг из толстой холстины, могущий противостоять некоторое время разрушению и прикрепленный к палке, с приказанием привязать его у вершины самого высокого дерева, обрубив сперва сучья. Когда это было сделано, мы отправились вниз. Я был разочарован этою экскурсиею, потому что по случаю растительности вокруг площадки на вершине пика панорама была очень ограниченная, а я не подумал взять с собою несколько топоров, чтобы вырубить кругом деревья. Мы сошли вниз до места нашего ночлега благополучно и, пообедав здесь, направились в Богати. Из ближайших деревень сходились люди, так что к вечеру моя свита состояла более чем из 200 человек. Хотя я чувствовал значительную усталость, я не захотел нигде останавливаться, и при свете многих десятков факелов мы вошли в Богати в 9 1/2 часов вечера.
      Б у л у-р и б у т. Мне как-то не спалось, и подумалось мне, что хорошо было бы послушать музыку, которая всегда освобождает от различных назойливых размышлений. Ряд дальнейших соображений навел меня на мысль о том, что, путешествуя на Малайском полуострове, я не раз в селениях и даже в лесу засыпал под звуки своеобразной заунывной музыки малайских булу-рибут.
      Надеясь, что Сале сумеет их сделать, я заснул очень довольный своей идеей. Узнав на другой день, что Сале действительно умеет делать булу-рибут, я приказал ему заняться ими и сделать мне 4 - 5 штук различной величины.
      Объясню в двух словах, что такое булу-рибут, по крайней мере, та форма, которая в употреблении у малайцев Иохора (южной оконечности Малайского полуострова) и Явы. Они состоят из стволов бамбука различной длины (до 60 фут. и более), внутренние перегородки которых удалены, а затем в разных местах и в различных расстояниях друг от друга сделаны продольные щели, широкие и узкие. Такие бамбуки укрепляются у хижин, на деревьях, в деревне, а иногда и в лесу; ветер, проникая в щели - в одну или несколько зараз, - производит весьма курьезные звуки. Так как отверстия расположены с разных сторон бамбука, то различный ветер приводит в движение эти оригинальные эоловы арфы. От длины и толщины стенок бамбука, степени сухости его и положения булу-рибут (т. е. находится ли он посреди дерева или на вершине его) зависит характер звуков.
      Дня через три Сале показал мне 5 штук сделанных им булу-рибут; два из них имели более 40 фут. в вышину. С помощью моих людей я распределил их по вершинам стоящих около хижины деревьев, укрепив один из них на самой веранде моего дома. Так как полагается, как объяснил мне Сале, чтобы булу-рибут стоял перпендикулярно, то нам стоило немалого труда прикрепить их к деревьям надлежащим образом, тем более что их нужно было привязывать во многих местах для того, чтобы их не сдуло ветром.
      Я с нетерпением ждал вечера, чтобы убедиться, удались ли Сале его булу-рибут, так как днем ветер слишком силен и шелест листьев окружающего леса и шум прибоя на рифе, вокруг мыска, заглушают звуки малайской эоловой арфы.
      Заботы и разнообразная деятельность в течение дня совершенно отвлекли меня от мысли о бамбуках, и только когда я уже лег и стал засыпать, я услышал какие-то протяжные меланхолические звуки, а затем был озадачен резким свистом, раздавшимся у самого дома; свист этот повторялся неоднократно. Несколько других трудноопределяемых звуков - не то завыванье, не то плач - слышались близ дома. Я услыхал голоса Сале и Мёбли, толкующих о булу-рибут, и вспомнил о нашем утреннем занятии. В течение ночи меня раза два будил резкий свист на веранде; так же явственно слышал я звуки и других бамбуков. Вся окрестность казалась оживленною этими звуками, которые перекликались, как разноголосые часовые на своих постах.
      На другой день никто из туземцев не явился ко мне. Когда же и следующий день прошел без посещении, я стал недоумевать и думать, что в Бонгу, вероятно, что-нибудь случилось, почему туземцы целых два дня не показываются около дома. Это было совершенно против их обыкновения, так как редко проходил день, чтобы кто-нибудь из жителей окрестных деревень не зашел посидеть и поболтать со мною или с моими слугами. Вследствие этого я отправился в деревню узнать, в чем дело.
      Я пошел перед заходом солнца, когда туземцы обыкновенно уже возвращаются с работ. Я застал всех по обыкновению занятыми приготовлением ужина. Я подошел к группе туземцев, поспешивших очистить для меня место на барле.
      "Отчего вчера и сегодня не приходили в таль Маклай?"
      Туземцы потупились, говоря: "Мы боялись". - "Чего?" - с удивлением спросил я. "Да тамо русс". - "Каких таких тамо русс? Где? - допрашивал я озадаченный. - Где вы их видели?" - "Да мы их не видели, но слышали". "Да где же?" - недоумевал я. "Да около таль Маклай. Мы слышали их вчера и сегодня ничью. Их так много, они так громко говорят".
      Тут мне стало ясно, что булу-рибут около моей хижины были причиною этого недоразумения, и я невольно улыбнулся. Туземцы, внимательно следившие за выражением моего лица, подумали, вероятно, что я соглашаюсь с ними, и осыпали меня вопросами. Когда прибыли тамо русс? Каким образом? Корвета ведь нет! Прилетели они? Что будут делать? Долго ли останутся? Можно ли прийти посмотреть их? Все это показалось мне до такой степени смешным, что я захохотал. "Никаких тамо русс в таль Маклай нет. Приходите посмотреть сами", - сказал я и вернулся домой в сопровождении полдеревни, отправившейся искать тамо русс и оставшейся в большом недоумении, не найдя никого. Туземцы, однако ж, не были совершенно убеждены, что тамо русс не являются, по крайней мере, по ночам, каким-либо образом, для совещаний с Маклаем, и положительно боялись приходить ко мне после захода солнца.
      Звуки булу-рибут первое время своею пронзительностью будили меня, но потом, привыкнув к ним, я хотя и просыпался, но тотчас же опять засыпал. Когда я засыпал, эта мягкая заунывная музыка, с аккомпанементом шелеста листьев и плеска прибоя, убаюкивала меня.
      Э к с к у р с и я в Г о р и м у. Сидя за ужином на барле около хижины Коды-боро в Богати, я прислушивался к разговору, который вел мой хозяин, сидевший на пороге своей хижины, со своим сыном Уром, только что вернувшимся из другой деревни. Они говорили негромко и жевали при этом бетель, так что я почти ничего не понял из их разговора, хотя мог расслышать несколько раз мое имя.
      Когда я кончил ужинать, то слез с барлы и намеревался пройтись по деревне. Коды-боро удержал меня, схватив за рукав.
      - Маклай, ты не ходи в Гориму (деревня, лежавшая милях в 4 от Богати, по берегу).
      - Я в Гориму не иду; я завтра вернусь в таль Маклай.
      - Это хорошо, - сказал Коды.
      - А отчего же мне не ходить в Гориму? - спросил я.
      - Да люди Горимы - люди нехорошие, - объяснил Коды.
      Я на этот раз удовлетворился этим ответом, так как до наступления темноты я хотел взять несколько пеллингов для определения положения некоторых вершин хребта Мана-Боро-Боро, который был хорошо виден в этот вечер. Когда стемнело, я обошел несколько костров и поговорил с разными знакомыми. Вернулся к буамрамре, где должен был провести ночь. Коды-боро хлопотал у костра. Я разостлал одеяло на барлу и, найдя бамбук, на который положил все, что мог снять, приготовился к ночи, т. е. снял башмаки, гамаши и т. д. Затем позвал Коды-боро и спросил его: "Отчего люди Горимы борле (нехороши)". Коды замялся. Я сунул ему в руку несколько больших кусков табаку: "Ты скажи, Коды, а то я вернусь домой, возьму шлюпку и поеду прямо в Гориму". - "О Маклай! Не езди в Гориму, Люди Гориму скверные!" - "Ты скажи, почему? Что тебе сказал сегодня Ур?"
      Видя, что я не оставлю его в покое, Коды решился сказать все, что слышал. Ур, вернувшись из деревни, куда ходил к родителям жены, рассказал, что встретил там двух туземцев из Горимы, которые говорили обо мне, что у меня много вещей в доме, что если люди Бонгу убили бы меня, то могли бы взять все, и т. д. Что двое из жителей Горимы хотят приехать нарочно в таль Маклай, чтобы убить меня и взять, что могут, с собою. Вот почему Коды называет людей Горимы "борле" и просит Маклая не ездить в их деревню.
      - А как зовут этих двух людей Горимы, которые хотят убить Маклая? спросил я.
      - Одного зовут Абуй, другого - Малу, - ответил Коды.
      Я дал ему еще кусок табаку и сказал, что хочу спать.
      По мере того как Коды говорил, у меня составился план относительно того, что делать в этом случае. Я был удивлен, что после такого долгого знакомства со мною (правда, люди Горимы только один раз, во время моего первого пребывания, были у меня, так что, разумеется, очень мало знали меня) находились еще люди, думающие и говорящие, что хотят меня убить. На это они имели уже довольно времени и случаев. Я, в сущности, не верил, что они говорят серьезно, и был убежден, что при самых удобных обстоятельствах эти люди не посмели бы напасть на меня открыто; бросить же копье из-за угла, подкараулив меня около хижины, или пустить стрелу - на это я считал их вполне способными. Худшим обстоятельством, мне казалось, было то, что они сами говорят об этом, так как это может подать подобную же мысль кому-нибудь из моих более близких соседей. Кто-нибудь может подумать: "Зачем ждать, чтобы люди Горимы убили Маклая и взяли его вещи? Я попробую сделать это сам, и вещи будут мои".
      Засыпая, я решил отправиться сам в Гориму, даже, пожалуй, и завтра, если буду чувствовать себя достаточно свежим. Проспав весьма хорошо всю ночь и будучи разбужен до рассвета криком петухов в деревне, я встал и нашел, что чувствую себя в расположении духа идти в Гориму.
      Не допитая вчера бутылка холодного чая и несколько кусков холодного таро, оставшегося от вчерашнего ужина, послужили мне завтраком. Я оставил большую часть моих вещей в буамрамре и на всякий случай перевязал белой ниткой крест-накрест небольшой ранец с разными мелкими вещами.
      Забрав только одеяло и несколько кусков таро, я отправился в путь. Так как все это происходило в буамрамре, то меня никто не видел, и вышел я из буамрамры прямо к морю, а не пошел по деревне. Хотя я и не знал дороги в Гориму, но надеялся добраться до нее, идя берегом, что будет, вероятно, немного дальше, но зато таким образом я не могу миновать деревни, лежащей у моря. Один из жителей Богати, исправлявший что-то в своей, вытащенной на берег пироге, спросил меня, куда я иду. Я отвечал: "К реке Киор", что не было неправдой, так как для того, чтобы дойти до Горимы, мне надо было перейти реку Киор.
      Не стану вдаваться в описание пути. К 11 часам солнце стало печь весьма сильно. Пришлось перейти вброд реку Киор, где вода доходила мне до пояса, и еще другую, более мелкую. Снять башмаки я боялся, сомневаясь, можно ли мне будет надеть их снова, так как они были промочены насквозь. Мелкие камни, сменявшие в некоторых местах песчаный берег, делали ходьбу босиком положительно невозможною. В одном месте я пошел по тропинке в лесу, полагая, что она проложена параллельно берегу; но тропинка так углублялась в лес, что мне пришлось свернуть на другую, а затем и на третью. Я уже думал, что заблудился, когда при следующем повороте я вдруг снова увидел море. Был уже третий час, и я решил отдохнуть в этом месте и съесть взятое с собою таро. Горима была недалеко, но мне не хотелось прийти туда ранее пяти часов. Я вспомнил одно обстоятельство, очень для меня неудобное, и которое я совершенно упустил из виду, именно то, что диалект Горимы был мне абсолютно неизвестен и что там навряд ли найдутся люди, знающие диалект Бонгу. Возвращаться, однако ж, было поздно оставалось только рискнуть. Отдохнув, я пошел дальше. Деревня Горима расположена на мыске, так что людям, ходившим или стоявшим в то время около берега, мое приближение было заметно еще издали. Навряд я попал бы в тот день в деревню, так как по берегу, на значительном пространстве, росли мангровы. К счастью для меня, на берегу лежала вытащенная пирога и слышалось несколько голосов в лесу, почему я и решил подождать их возвращения. Нелегко было бы описать выражение удивления туземцев, когда они вернулись и увидели меня. Мне показалось, что они готовы убежать, почему я поспешил сейчас же подойти к самому старому из трех.
      "Вы люди Горимы?" - спросил я на диалекте Бонгу. Туземец приподнял голову - жест, который я счел за утвердительный. Я назвал себя и прибавил, что иду посмотреть Гориму и что мы поедем вместе.
      Туземцы имели очень растерянный вид, но скоро оправились, и так как им, вероятно, и самим надо было домой, то они, по-видимому, были даже рады отделаться от меня так дешево. Я дал каждому из них по куску табаку, и мы отправились. Расстояние оказалось гораздо более далеким, чем я ожидал, и солнце было совсем низко, когда мы подъехали к деревне. Мою белую шляпу и такую же куртку жители заметили еще издали, почему многие собрались встретить меня, между тем как другие то выбегали к морю, то опять возвращались в деревню. Дав еще табаку и по одному гвоздю моим спутникам, я направился в деревню, сопровождаемый туземцами, встретившими меня у берега. Ни один из них, однако, не говорил на диалекте Бонгу, и я сомневаюсь, чтобы кто-либо даже достаточно понимал его. Пришлось поэтому прибегнуть к первобытному языку - жестам. Я положил руку на пустой желудок, затем указал пальцем на рот; туземцы поняли, что я хочу есть, по крайней мере, один из стариков сказал что-то, и я скоро увидел все приготовления к ужину. Затем, положив руку под щеку и наклонив голову, я проговорил: "Горима", что должно было значить, что я хочу спать. Меня опять-таки поняли, потому что сейчас же указали на буамрамру. Я не мог объясняться, а то с моей стороны было бы первым делом успокоить жителей, которых, кажется, в немалое смущение привел мой неожиданный приход.
      За себя я был очень рад, так как мог быть уверен, что не лягу голодным и проведу ночь не под открытым небом (на что я решаюсь только в самых крайних случаях, из опасения лихорадки). Я так проголодался, что с нетерпением ожидал появления табира с кушаньем и почти что не обратил внимания на приход человека, хорошо знавшего диалект Бонгу.
      С большим ожесточением принялся я за таро, которое мне подали туземцы, и полагаю, что это была самая большая порция, которую я когда-либо ел в Новой Гвинее. Утолив голод, я припомнил главную причину, которая привела меня в Гориму, и подумал, что теперь как раз подходящее время поговорить с туземцами, имея под рукою человека, могущего служить мне переводчиком. Я его скоро нашел и сказал, что желаю поговорить с людьми Гориму и узнать, что они мне могут сказать. Я предложил ему созвать сейчас же главных людей Гориму. Пока я занялся устройством своего ночлега. У входа в буамрамру собралась значительная толпа людей, созванных моим переводчиком. Последний объявил мне наконец, что все люди Горимы (то есть тамо-боро) в сборе. Обратившись к переводчику, я велел, чтобы в костер подбросили сухих щепок для более сильного освещения буамрамры. Когда это было сделано, я сел на барум около костра, освещавшего лица присутствующих. Первые мои слова переводчику были: "Абуй и Малу здесь или нет?" Перед тем, забыв эти имена, я должен был пересмотреть мою записную книжку, так как я записал их вчера вечером в полутемноте. Когда я назвал эти два имени, туземцы стали переглядываться между собою, и только через несколько секунд мне было отвечено, что Абуй здесь.
      - Позовите Малу, - было мое распоряжение.
      Кто-то побежал за ним. Когда Малу явился, я встал и указал Абую и Малу два места около самого костра, как раз против меня. Они с видимым нежеланием подошли и сели на указанные мною места. Затем я обратился с короткою речью к переводчику, который переводил по мере того, как я говорил, то есть почти слово в слово. Содержание речи было приблизительно следующее: "Услышав вчера от людей Богати, что двое людей Горимы, Абуй и Малу, хотят убить меня, я пришел в Гориму, чтобы посмотреть на этих людей (когда я стал глядеть поочередно на обоих, они отвертывались каждый раз, как встречали мой взгляд); что это очень дурно, так как я ничего не сделал ни Абую, ни Малу, и никому из людей Горимы; что теперь, пройдя пешком от Богата до Гориму, я очень устал и хочу спать; что сейчас лягу и что, если Абуй и Малу хотят убить меня, то пусть сделают это, когда я буду спать, так как завтра я уйду из Горимы".
      Договорив последние слова, я направился к барле и, взобравшись на нее, завернулся в одеяло. Мои слова произвели, кажется, значительный эффект среди слушателей. По крайней мере, засыпая, я слышал возгласы и разговоры, в которых мое имя было не раз повторяемо. Хотя я и хорошо спал, но просыпался несколько раз, но это происходило не из опасения перед туземцами, а, вероятнее, по причине моего тяжеловесного ужина, которого я всегда избегаю.
      На другое утро я был, разумеется, цел и невредим, и перед отъездом из Горимы Абуй принес мне в дар свинью почтенных размеров и вместе с Малу непременно пожелал проводить меня не только до Богати, но и в таль Маклай.
      Этот эпизод, рассказанный и пересказанный из деревни в деревню, произвел значительный эффект.
      ...Мне сообщили о смерти Вангума... Это был туземец из Горенду, человек лет 25. Вангум был крепкий и здоровый мужчина, как вдруг заболел и дня через 2 - 3 внезапно умер. Мёбли сказал мне, что деревни Бонгу и Горенду... в сильной тревоге вследствие этой смерти. Отец, дядя и родственники покойного, которых было немало в обеих деревнях, усиленно уговаривали все мужское население Бонгу и Горенду безотлагательно отправиться в поход на жителей одной из горных деревень. Это обстоятельство было очень серьезно, так что я, услышав о происшедшем, решил не допустить этой экспедиции в горы. Я воздержался, однако ж, от всяких немедленных заявлений, желая сперва обстоятельно узнать положение дела.
      15 и ю л я. Я узнал вчера вечером об одном благоприятном для моих планов обстоятельстве, именно, что жители Бонгу и Горенду никак не могут сговориться насчет того, в которой деревне живет предполагаемый недруг Вангума или его отца, приготовивший оним, который причинил смерть молодому человеку. Это разногласие они, однако же, надеялись уничтожить весьма простым способом, а именно: напасть сперва на одну, а затем и на другую деревню.
      Явившаяся ко мне депутация из Бонгу, для того чтобы просить меня быть их союзником в случае войны, получила от меня положительный отказ. Когда некоторые из них продолжали уговаривать меня помочь им, я сказал с очень серьезным видом и возвысив немного голос: "Маклай баллал кере" (Маклай говорил довольно). После этого депутация удалилась. Затем я отправился в Горенду послушать, что мне скажут там. Людей там я встретил немного; все говорили о предстоящей войне с мана-тамо. Я вошел в хижину Вангума; в углу около барлы возвышался гамбор{103}; недалеко от него горел костер, около которого, на земле, вся измазанная сажей, почти без всякой одежды, сидела молодая вдова умершего.