Мы спускаемся вниз, в санчасть. Врач, осмотрев рану, говорит:
      - Пока сделаем перевязку. Я думаю, черепная коробка не задета и все обойдется. Только примиритесь с мыслью, что шрамик останется на всю жизнь.
      - Будет у тебя память о нашем походе, - добавляет Тарасенков.
      Идем в кают-компанию. Тарасенков представляет меня:
      - Еще один неудавшийся утопленник. Прямо с того света.
      Все смеются, глядя на меня - босого, обросшего бородой, одетого в твердую, как футляр, неуклюжую голландку.
      Впрочем, сидящие за столом ничем не лучше меня: они в рабочих костюмах, в комбинезонах, фуфайках, тельняшках, бушлатах. По одежде никак не догадаешься, командиры они, матросы, военные или гражданские.
      В углу примостилась черноглазая машинистка штаба флота Галя Горская в широких матросских брюках и полосатой тельняшке. Она сидит на корточках и, не обращая внимания на окружающих, быстро-быстро набивает патронами ленты для зенитных пулеметов.
      - Как ты думаешь, что стало с Цехновицером? - спрашиваю я Тарасенкова.
      - Трудно сказать. Все это лотерея: одни прекрасно умели плавать и погибли, другие, вроде меня, не ахти какие пловцы, а все-таки выгребли. Представь, как я только очнулся в воде, вспомнил сразу о Машиных письмах, нащупал их в кармане, успокоился и поплыл дальше. Дай-ка я их сейчас высушу.
      Тарасенков вынимает из кармана пачку отсыревших, пропитавшихся влагой писем жены, где все написанное сливалось в сплошные синие пятна. Каждый листочек в отдельности он бережно раскладывает на столе.
      Из кают доносятся стоны.
      - Раненые были доставлены на борт прямо с фронта, - спешно поясняет корабельный врач и тут же уходит.
      Впрочем, горячие часы не только у врача. Все командиры "Ленинградсовета", свободные от вахты, заняты тем, чтобы разместить, одеть, накормить сотни спасенных людей.
      У старшего помощника командира корабля жар, но он стоически переносит болезнь на ногах.
      - Проверь, все ли товарищи накормлены, и вызови ко мне Силкина, говорит он вестовому.
      В кают-компанию является баталер корабля, очень занятный парнишка: маленький, круглолицый, с рыжими волосами.
      - Силкин, надо одеть наших гостей, - говорит старпом.
      Старшина молчит, потом подозрительно оглядывает нас и вдруг спрашивает:
      - А вещевые аттестаты у них имеются?
      Мы на секунду даже опешили, и тут же по кают-компании прокатился громкий хохот.
      - Аттестаты, старшина, рыбки съели, - отшутился старпом.
      - А без аттестатов не могу. Действуем согласно приказу. Не положено. И все! Сами знаете, в военном деле порядок требуется. В Кронштадт придем, у меня ревизия будет. Мне за них в трибунал идти - мало радости, - вполне серьезно оправдывается Силкин.
      - Чудак человек! Не об этом речь, - перебивает его старпом. - Личный состав корабля дарит пострадавшим товарищам свои вещи. Твое дело: пройти по каютам, кубрикам, собрать обмундирование и приодеть наших гостей. Понятно?
      - Ах так! За счет личного состава, пожалуйста, на таких условиях сколько угодно! Мы по-пионерски - всегда готовы, - обрадовался Силкин и сразу бросился выполнять приказание.
      После обеда баталер притаскивает в кают-компанию вороха одежды, обуви и белья.
      - Я буду показывать каждую вещь, и кому понравится - подходи, примеряй и забирай. Ладно? - спрашивает Силкин.
      Все соглашаются. Так открывается нечто похожее на аукцион.
      - Брюки сорок восьмой размер, - выкрикивает Силкин и, подобно опытному коммерсанту, обводит нас неторопливым взглядом, пока не находится охотник до брюк, - пожилой, худой мужчина в сером свитере и широких морских брюках-клеш, изодранных в клочья.
      - Тужурка парадная. Размер пятьдесят четыре.
      - Давай примерю, - выходит юноша в холщовом костюме и, облачившись в длинную тужурку, глядит на себя, не выдерживает и смеется.
      - Явно не подходит. Отставить! - замечают со стороны.
      Мы поглощены переодеванием, и вдруг над нами раздается топот. По верхней палубе бегут люди. Слышатся слова команды. Что еще случилось?
      А вот и выстрел пушки. Пулеметная очередь.
      Ударили зенитки. Возбужденно кричат наверху наблюдатели:
      - Слева по курсу самолет противника!
      - Прямо по курсу пикирует самолет!
      Нам, находящимся в кают-компании, самолетов не видно. Но отчетливо слышно противное завывание бомб и металлический звон при их падении в воду.
      Смотрим на ходовой мостик, на фигуру в кожаном реглане с биноклем на груди. Мы впились в нее глазами, отлично понимая, что сейчас почти все зависит только от командира корабля старшего лейтенанта Амелько.
      "Старший лейтенант! - разочарованно подумал я. - Не молод ли для таких испытаний? Вот если бы кораблем командовал капитан первого ранга - можно было бы на него положиться. А что старший лейтенант..."
      Мы были слишком наивны, и число золотых нашивок на рукаве часто было для нас единственным мерилом человека. Какое глупое заблуждение!..
      Положение серьезное. Над кораблем кружат не два и не три, а уже девять пикировщиков. С воем срываются "юнкерсы" в пике. Смотрим на командира: все ли он делает для спасения корабля?
      Командир замечательно владеет собой. Он не выпускает ручку машинного телеграфа. Как только раздается завывание бомб, Амелько командует в переговорную трубу:
      - Право руля! Лево руля!
      И тут же быстро выпрямляется, запрокидывает голову и, наблюдая, куда летят бомбы, снова энергично подает команду.
      Минуты затишья. Одни бомбардировщики сбросили смертоносный груз и исчезли, другие еще не успели появиться. С мостика слышен голос старшего лейтенанта Амелько:
      - Сколько снарядов?
      - Маловато осталось, товарищ командир: сто двадцать.
      - Экономить снаряды! - приказывает он. - Открывать огонь только на прямое поражение цели.
      Опять приближается прерывистое жужжание моторов. Смотрим в небо и ожидаем новых ударов.
      Мы прекрасно понимаем, что так далеко в море нас не могут встретить истребители балтийской авиации. И все же увидеть сейчас свой самолет страстная мечта каждого из нас.
      Визжат бомбы, вода кипит от взрывов.
      - Товарищ командир, снаряды кончились. Случилось то, чего мы больше всего боялись. Смотрим направо, где замер живой конвейер подачи снарядов. Еще минуту назад люди, расставленные на палубе от погребов до орудий, были в непрерывном движении. Сейчас они стоят неподвижно, в какой-то непонятной растерянности.
      Еще несколько выстрелов - и пушки смолкли. Стрекочет один крупнокалиберный пулемет.
      На палубе - тишина, странная, непривычная, и потому особенно тревожная.
      Возможно, что наш орудийный огонь не был особенно эффективным, но гул выстрелов укреплял нашу уверенность. А теперь мы чувствуем себя безоружными, и первый же вражеский пикировщик безнаказанно сможет летать над мачтами корабля, сбрасывать бомбы, расстреливать пулеметным огнем так же, как они это делали вчера, когда мы барахтались в воде.
      Смотрю на своих товарищей. Они молчаливы. На лицах - отчаяние.
      Какой-то пехотный командир, сидя на полубаке, снимает с себя аккуратненькие, отливающие блеском хромовые сапоги гармошкой.
      - Что это вы раздеваетесь, товарищ командир? - спрашивает матрос.
      - Случись что, прыгнуть-то будет легче.
      Матрос переводит взгляд на босые ноги моих товарищей по несчастью и говорит:
      - В таком случае разрешите пожертвовать ваши сапоги тем, кто уже выкупался.
      - Нет, браток, пусть они покуда тут постоят. Хлеба не просят. - И он предусмотрительно отодвигает сапоги в сторону.
      Кто-то с тревогой спрашивает:
      - Братцы, что там за вспышки?
      Все смотрят направо, в сторону далекого берега. Незнакомый капитан 2-го ранга раньше всех определил:
      - Так это же немецкая батарея пуляет.
      Недолго резвится батарея противника. Над нашей головой со свистом проносятся снаряды. "Киров" открыл по мысу Юминда огонь, и, должно быть, очень удачно, потому что батарея замолкла.
      И опять тревожные голоса сигнальщиков:
      - Справа по борту пять самолетов противника.
      - Слева по корме...
      Дальше слов не слышно, все тонет в гуле моторов, пулеметной дроби и в грохоте взрывов.
      Через минуту все стихает. Корабль невредим.
      Один из командиров обращается к собравшимся на палубе:
      - Все, у кого есть оружие, выходи строиться.
      На корабле нашлись винтовки с патронами. Щелкают затворы.
      Капитан 2-го ранга, пожилой моряк с густыми бровями, нависшими над самыми глазами, все время находившийся на ходовом мостике рядом с Амелько, сходит на палубу и обращается к выстроившимся:
      - Товарищи! Снаряды кончились. Мы будем отражать налеты из ручного оружия. Вы, вероятно, слышали - бойцы на фронте из винтовок не раз сбивали фашистские самолеты. Если самолет пикирует низко, цельтесь в кабину. Хотя бы один из нас может попасть и убить бандита.
      Цепочкой люди встают вдоль бортов и поднимают к небу винтовки. Капитан 2-го ранга предупреждает:
      - Без команды не стрелять!
      В это время у командира корабля появилось на мостике чересчур много непрошеных "советчиков" и "консультантов". Они шумят, не переставая спорят, каким курсом идти, как маневрировать. Эти разговоры, должно быть, изрядно надоели Амелько, потому что он вдруг, первый раз за время похода, вспыхивает и разражается гневом:
      - Мне никаких советов не нужно. Я несу ответственность за корабль и прошу всех пассажиров с ходового мостика удалиться.
      "Консультанты" вынуждены ретироваться. Амелько остается один.
      Его взгляд прикован к самолетам, уши ловят донесения наблюдателей, руки вращают рукоятку телеграфа. Поразительная собранность. Предельное напряжение: видимо, каждый нерв, каждый мускул, как взведенный курок.
      В мгновения наибольшей опасности, когда бомбы с бешеным воем несутся на корабль, Амелько остается невозмутимым. Нас приводит в изумление точность его расчетов: в какие-то секунды корабль меняет курс, и бомбы, летящие прямо на нас, падают в стороне. Мы видим: победу в морском бою решают не только мужество и отвага, но также и твердый, безошибочный расчет. Нет, с таким командиром мы не пропадем!
      День клонится к концу. Налет за налетом. Наши стрелки бьют залпом и в одиночку. Увы - ни одного самолета они не сбили, но мы верим - своим огнем они отпугивают самолеты.
      Солнце спускается к горизонту. Сорок восьмой налет... Десятки "юнкерсов" пикируют со всех сторон. Все притихли. Часто-часто бьется сердце. Вдруг радостный крик:
      - Товарищи, наши летят!
      - Где? Где?
      Люди выбегают на палубу. Прыгают, радуются, как дети, при виде красных звезд на серебряных крыльях нашего разведчика "МБР-2"{2}, пролетающего низко над водой. В воздухе мелькают бескозырки. Но блаженный миг краток: разведчик ушел и над нами снова висят "юнкерсы". Опять в ушах вой фугасок. Слышу по звуку, один бомбардировщик ринулся в пике. Свист его хлещет по всему телу. В следующее мгновение завоют бомбы. Так оно и есть.
      - Полундра! Четыре штуки на нас...
      Бомбы падают метрах в двадцати от корабля. На палубу обрушиваются водяные столбы. Стрелки с винтовками и пистолетами на своих постах.
      Солнце садится. Тарасенков отмечает в записной книжке: пятьдесят девятый налет за день...
      Пятьдесят девять раз висела над нами смерть, а мы живем и сражаемся... Кому мы этим обязаны? Командиру корабля, его экипажу и тем пассажирам, что проявили себя настоящими воинами.
      По палубе бежит матрос. Бежит безумный, оголтелый и прямо на ходовой мостик. Действительно, не сошел ли он с ума?.. Вот он уже около Амелько. Кричит так, что, кажется, лопнут голосовые связки:
      - Товарищ командир! "Ястребки"! Вижу "ястребки"!.. Там, - он выбрасывает руку вперед. - Наши!
      - Бред какой-то, - ворчит наш сосед, пожилой желчный человек, но и сам срывается с места, бежит по палубе, как, вероятно, бегал только в детстве, играя в лапту.
      Да, это из Кронштадта "ястребки"...
      "Юнкерсы" заметили появление нашей авиации и спешат уйти. Глухой порывистый гул фашистских бомбардировщиков сменяется звонким пением наших истребителей. Они проносятся над кораблем, бросая опознавательные зеленые ракеты и покачивая крыльями. Как выразить радость? Мы хлопаем в ладоши. Мы счастливы. Мы поздравляем друг друга.
      "Ястребки" гонят "юнкерсов". Мы - в относительной безопасности.
      Стемнело. Кругом до того тихо, что командир корабля, оставив на мостике своего помощника, впервые за двое суток может сойти вниз в кают-компанию и отдохнуть немного.
      Он не садится, а падает на диван с такой силой, что даже трещат пружины. Подперев голову правой рукой, он долго сидит недвижно. И вдруг, спохватившись, вяло начинает расстегивать пуговицы, достает из кармана кителя гребешок и, не торопясь, расчесывает свои золотистые волосы. Его широкое лицо стало задумчивым, щурятся глаза под светлыми бровями. Никто в кают-компании не решается заговорить, как бы боясь нарушить тишину, которая хоть на короткое время дает отдых этому человеку, выстрадавшему больше всех нас. Кто знает, какие испытания еще впереди? Амелько о чем-то задумался, но тут является штурман, держа под мышкой навигационную карту.
      - Товарищ командир, разрешите доложить: от близких взрывов бомб вышли из строя оба гирокомпаса. Магнитный после двух суток стрельбы тоже пошаливает.
      Амелько смотрит вопросительно:
      - Вы Кронштадт запросили - каким фарватером идти?
      - Так точно. Южный фарватер не рекомендуют. Он под огнем батарей противника.
      Подумав, командир говорит:
      - Сегодня Шепелев маяк будет давать проблески. Кроме того, есть мигалки. Вы должны суметь определиться, штурман.
      Штурман раскладывает на столе карту.
      - Здесь - узкий проход в сетевом заграждении... Может, проскочим?
      - Другого ничего не остается. - Амелько, усмехнувшись, обращается к нам: - Смотрите, здесь - минное поле наше, там - противника. Совсем нет жизни мореплавателям!
      И, повернувшись к штурману, сообщает свое решение:
      - Ночью встанем на якорь. А к утру полезем через эту узкость...
      Теплая летняя ночь - последняя перед Кронштадтом. К "Ленинградсовету" подходят два катера "морские охотники", присланные сопровождать нас.
      Корабль в сплошном мраке. Слышна команда:
      - Приготовиться к постановке на якорь!
      Гремит якорь-цепь. Вахтенные проверяют светомаскировку: ни одного огонька.
      Еще не прошло нервное возбуждение после тревожного дня. Говорят вполголоса, словно боясь нарушить тишину.
      Одолевает смертельная усталость. Болит каждая косточка, каждый сустав. Нет сил стоять на ногах. Говорю себе: взбодрись, опасность не миновала - нас могут торпедировать, могут накрыть огнем вражеские береговые батареи... Но и самовнушение не действует. Хочется спать и только спать.
      Над машинным отделением железная решетка. Снизу идет тепло. Здесь меня сваливает сон. Уже в состоянии полузабытья чувствую, как трудно дышать: нос забило мелкой угольной пылью, поднимающейся вверх вместе с потоком теплого воздуха. Ну и черт с ней, с пылью! Кажется, пусть меня колют сейчас иголками, бьют, режут на части, все равно я буду спать, и эту усталость не может перебороть сознание того, что именно сейчас, в ночное время, надо быть начеку. Нет, ни бомбы, ни мины, ни торпеды - ничто больше для меня не существует. Спать! Только спать!
      Вскакиваю от оглушительного грохота. Слева над головой шарит голубой луч прожектора.
      - Что случилось? - спрашиваю идущего мимо матроса.
      - Финны прощупывают прожекторами. И ведут огонь. Один снаряд упал рядом.
      Доносится голос Амелько, усиленный мегафоном. Он объясняется с командирами катеров, невидимых в темноте и угадываемых только по прерывистым звукам моторов.
      - Подойти к борту! - несколько раз повторяет Амелько, пока в ответ не доносится голос:
      - Есть подойти к борту!
      Шум моторов приближается. "Морские охотники" пришвартовываются к борту корабля. Моторы работают приглушенно, и потому можно разобрать каждое слово из разговора Амелько с командирами катеров:
      - Надо сниматься с якоря. Иначе нас накроют. Сниматься и идти самым малым.
      - Опасно, товарищ командир. Много мин.
      - Я вас потому и вызвал. Мое решение: послать катер вперед и каждые пятнадцать минут бросать по бомбе. Если поблизости мины, они будут детонировать. Понятно? Время дорого, пошли... Один катер вперед... Второй справа по борту.
      - Есть! - отвечают с катера. - На вашу ответственность...
      - Да, да, на мою! - звучит сердитый голос Амелько. По учащенному шуму моторов и всплескам воды можно понять, что катера отходят от борта. Наши машины тоже прибавляют обороты. Идем в сплошной черноте. Море слилось с небом. Лишь слева, с финского берега, тянутся узенькие белые лучи прожекторов. Сидя на палубе, настороженно прислушиваемся к всплескам воды, рассекаемой носом корабля. Через ровные промежутки времени по воде прокатывается металлический гул. Иногда после взрыва глубинной бомбы следует еще более сильный удар: это взорвалась мина.
      Справа берег охвачен пожарами. Из темноты вырываются огненные блики. Там тоже идут бои. Фашисты приближаются к Ленинграду. Об этом даже страшно подумать...
      * * *
      На исходе последняя ночь нашего плавания. Восток светлеет, окрашивается в фиолетовый и розовый тона. Над водой расстилается легкая беловатая дымка тумана. Острые золотистые иглы солнца играют в воде, переливаются, согревают нежным теплом.
      Занимается новый день. Шестьдесят девятый по счету день тяжелой войны.
      Тихое утро. Ни волны, ни ряби, ни единого дуновения ветра. Гляжу на спокойное море, простирающееся далеко, до самого лесистого берега, выступающего узенькой, едва приметной черточкой на горизонте, и в голову приходит мысль: неужели это и есть то самое море, что сутки назад кипело от взрывов мин и бомбовых ударов, не раз погребало и пылающие немецкие самолеты и обломки кораблей, унесло немало человеческих жизней?
      Впереди и сзади нас едва заметными точками на горизонте видны корабли. Так же, как и "Ленинградсовет", они держат курс на Кронштадт. Их не сумели потопить фашисты, как не смогли они надломить дух советских людей, убить нашу волю к борьбе, способность к сопротивлению.
      ...Легкий шелест доносится с носа корабля, рассекающего воду: два волнистых уса тянутся по бортам, а за кормой остается шумный пенящийся поток.
      Все воспрянули духом и высыпают на палубу, с нетерпением ожидая, когда откроются родные берега.
      Командир нашего необычного стрелкового подразделения собрал нас вокруг себя и показывает на финские шхеры, откуда в августе 1919 года английские торпедные катера совершали налет на Кронштадт. От катеров, как известно, сохранились одни обломки, их можно видеть в Центральном военно-морском музее в Ленинграде.
      Даже раненые сейчас словно переродились. Не слышно стонов, производивших в боевой обстановке такое гнетущее впечатление. В каютах для раненых то же, что и везде: радость возвращения.
      Только один человек не изменился. Амелько по-прежнему стоит на ходовом мостике в своем кожаном реглане с биноклем на груди - поглощенный управлением кораблем.
      Солнце разлилось по палубе и начинает основательно припекать.
      Корабль увеличил ход, но время тянется ужасно медленно, хочется поскорее увидеть хотя бы маленький клочок нашей родной земли.
      Мои размышления обрываются криками сигнальщиков:
      - Прямо истребитель!
      Кто-то восклицает:
      - Неужели опять налет?!
      Все насторожились.
      - Да нет, наши!
      Как передать это волнующее чувство, когда люди, в ушах которых еще стоит проклятый гул фашистских бомбардировщиков, слышат вдруг звонкие певучие голоса наших истребителей. Защитники Ленинграда! Их рокот в ясной голубизне неба кажется нам живым приветом из родного города. Они несколько минут кружатся над нами, сигнализируют ракетами, а затем выстраиваются и продолжают полет над морем навстречу другим кораблям.
      Одна радость сменяется другой. Впереди на горизонте появились очертания маленьких островков. Кажется, они все больше и больше поднимаются из воды. Кронштадтские форты - недремлющие морские стражи Ленинграда!
      Мы продолжаем стоять на палубе и, забыв в эти минуты обо всем на свете, смотрим на приближающуюся родную землю.
      На ходовом мостике, рядом с командиром корабля, появляется корабельный врач и обращается к Амелько:
      - Товарищ командир! Раненые просятся на палубу.
      - Вывести тех, кто может ходить. Пусть порадуются, - отвечает, улыбаясь, Амелько. И на его лице сейчас уже нет той суровости и ледяного спокойствия, что были вчера.
      Фигура Амелько возвышается над счастливой и восторженной толпой, окружившей ходовой мостик.
      Идем поодаль от фортов. На серых крепостных стенах не видно никого, кроме часовых да сигнальщиков.
      И наконец вот он, долгожданный большой Кронштадтский рейд! Какое множество кораблей: миноносцы, тральщики, сторожевики, и среди них заметно выделяется изящный корпус с внушительными надстройками и орудийными башнями. Крейсер "Киров".
      Мы приближаемся к "Кирову". Матрос, стоящий рядом с Амелько, поднял горн и играет "захождение". Проходя мимо "Кирова", мы стоим в торжественном молчании, вытянув руки по швам. На "Кирове" тоже играет горн, и вахтенные, и комендоры, только что возившиеся у пушек, и коки в белых колпаках, которых звук трубы застал по пути на камбуз, - все замирают на месте лицом к нашему кораблю. И оттого, что моряки "Кирова" приветствуют нас, появляется новое, до сих пор не изведанное, гордое и радостное чувство.
      Прошли мимо "Кирова". Подходим к новым кораблям, и опять горнист играет "захождение". Идем, как на параде. Одна такая встреча в родной гавани - это, пожалуй, самая лучшая, самая большая награда за все пережитое нами в открытом море за последние сутки.
      Во время перехода мы понесли большие потери. Погибло много транспортов, имевших слабое зенитное вооружение. Не дошли до Кронштадта старые миноносцы дореволюционной постройки. Но боевое ядро Балтийского флота - лидеры, миноносцы, вступившие в строй незадолго до войны, подводные лодки, торпедные катера с флагманом Балтики - крейсером "Киров" - здесь, в Кронштадте. План германского верховного командования потопить или захватить Балтийский флот снова провалился точно так же, как и в 1918 г.
      Мы никогда не забудем этих дней, не забудем и тех, кто переживал вместе с нами тяжелое и опасное время, кто пал в борьбе с фашистами. Вечная слава их боевым делам!
      Сигнальщики энергично заработали флажками: запрашивают, где кораблю пришвартоваться. С берега быстро отвечают, указывают место.
      У пирса стоят корабли в пять-шесть рядов. Мы подходим к тральщику. "Привет, браточки!" - крикнул кто-то из моряков, да так громко, что самому стало неловко, и он, оглянувшись, даже покраснел.
      Не сон ли это? Густые массивные деревья Петровского парка, бронзовая фигура Петра на высоком постаменте, окаймленная зеленью, толпа каких-то людей на стенке, машущих нам фуражками, и даже сам воздух - запах пеньки и нефти - все, все подтверждает, что мы в Кронштадте - родном и близком сердцу каждого моряка.
      Ну, пора на берег. Так и тянет поскорее выскочить на пирс и ощутить под ногами твердую землю. Между тем все терпеливо ждут, пока командир заканчивает свои дела на мостике, отдает какие-то приказания. Но вот и он сходит на палубу и попадает в радостную толпу. Все хотят попрощаться с Амелько и пожать руку этому поистине замечательному человеку, который потом пройдет все ступени флотской службы и четверть века спустя будет известным советским адмиралом, командующим нашим Тихоокеанским флотом.
      - Легче, товарищи. Оторвете ему руку, - шутит штурман. - Раньше времени наш командир инвалидом станет.
      Один из пассажиров, тот самый, что снимал хромовые сапоги, готовясь плавать, обнимает Амелько обеими руками:
      - Дружок мой, всю жизнь тебя не забуду и детишкам накажу, чтоб внуки узнали.
      - Ну, стоит ли такими пустяками детские головы забивать, - отшучивается Амелько.
      Дошла и наша очередь проститься с Амелько. Анатолий Тарасенков развертывает листок бумаги и, к удивлению всех, читает свои наспех срифмованные строки:
      Амелько, старший лейтенант!
      Вам шлем любовь свою
      За доблесть, мужество, талант,
      Проявленный в бою!
      Тарасенкова оттирают в сторону, а рука Амелько переходит в широкие ладони пожилого капитана 2-го ранга, в критическую минуту принявшего на себя командование стрелками и проявившего такую решительность во время налетов.
      - Поздравляю! - говорит он. - Я рад, что из моих курсантов вышли такие командиры!
      Амелько широко открывает глаза. Вспомнил и, словно увидел родного отца, бросился в объятия старого моряка, стыдясь и краснея, что не узнал его сразу в горячке боя.
      - Ну ладно, живы будем - еще встретимся, - говорит капитан 2-го ранга, прощаясь с Амелько.
      Время идет, а толпа не трогается с места. К Амелько пробиваются все новые и новые люди. На редкость трогательны эти минуты расставания с кораблем, прошедшим дорогу смерти.
      А там, на пирсе, нас встречают и, видимо потеряв всякое терпение, посылают своего делегата узнать, что случилось, почему мы не сходим на берег.
      Через палубы кораблей маленький, крепко сбитый политработник с трудом добирается до нашего "Ленинградсовета" и вскипает от возмущения:
      - Вы думаете, мы будем стоять и ждать, пока вы соблаговолите обратить на нас внимание?!
      После столь грозного упрека уже сам Амелько, пользуясь властью, начинает, что называется, деликатно выпроваживать нас с корабля.
      Мы переходим с борта одного корабля на борт другого и наконец ощущаем под ногами родную твердую землю.
      Нас окружают совершенно незнакомые люди, обнимают, поздравляют с возвращением, слышатся простые, идущие от всего сердца слова.
      - Товарищи, нам просто неудобно, так встречают только победителей. А мы... - сказал кто-то, с трудом высвободившись из крепких объятий.
      - Не скромничайте, знаем, сколько вы горя хватили!
      - Честное слово, просто неловко.
      - Ну, товарищи, кончайте! Еще будет время, наговоритесь! Ваше время расписано. Пора двигаться, - объявляет представитель Политуправления флота полковой комиссар Василий Иванович Гостев.
      И целая толпа под руководством Гостева идет по направлению к Кронштадтскому экипажу. Там действительно нас уже заждались. Первым делом мы попадаем в баню, и с нами происходит чудесное превращение: в одну дверь вошли грязные, одетые во что попало, кто босой, кто в непомерно большой обуви, через каких-нибудь сорок минут выходим из другой двери, все в новенькой форме, в ботинках, в фуражках с блестящими позолоченными эмблемами.
      Осматривая друг друга с ног до головы, мы идем в столовую, где все сервировано по-праздничному.
      Рассаживаемся за столами. У каждого тьма-тьмущая вопросов, и бедного Василия Ивановича раздирают на части. Раньше всего хочется узнать о нашем походе.
      - Как дошел "Киров"?
      - Так же, как и все остальные, - с боем прорывался. Только вы имели хотя бы короткие передышки, а на "Киров", как по конвейеру, непрерывно шли самолеты. Наверно, три четверти своих бомбовых запасов они побросали вокруг крейсера, по у них так ничего и не вышло, - рассказывает Гостев. Справедливости ради надо сказать, что корабли охранения хорошо отражали атаки врага. Один из них погиб.
      - Какой?
      - Миноносец "Яков Свердлов", - с печалью в голосе ответил Гостев.
      Мы помнили, как миноносец вел огонь на Таллинском рейде и, маневрируя, ловко уклонялся от прямого попадания фашистских бомб и снарядов.
      Стало тихо, все молчали, как бы отдавая почесть людям, оставшимся на дне моря вместе со своим героическим кораблем.
      И, вероятно, долго продолжалось бы тягостное молчание, если бы не открылась дверь и не появился командир, который сообщил, что несколько минут назад из Берлина воспевали хвалебные гимны гитлеровскому морскому и воздушному флоту за потопление... большевистского крейсера "Киров".
      Фашисты тогда не поскупились на краски, чтобы расписать уничтожение крейсера "Киров", а заодно с ним и всех остальных кораблей Балтийского флота.
      Но как туман отступает при наступлении ясного солнечного дня, так очень скоро рассеялся миф о потоплении Балтийского флота, который огнем своих пушек встретил врага на подступах к Ленинграду.
      * * *
      Таллинский поход - самое сильное, что пришлось многим из нас увидеть и пережить в свои молодые годы. Мы увидели войну в ее настоящем выражении, как писал Лев Николаевич Толстой, не в правильном и красивом, блестящем строе, а в крови, страданиях, смерти. И вместе с тем в мужестве, величии духа, героизме, которые всегда были свойственны русскому человеку{3}.
      Отступило, ушло из жизни множество мелочей, которые в мирное время тяготели над нами, нередко заслоняли от нас самое главное - человека. Теперь люди пытливо заглянули в глаза друг другу и поняли, где под маской непогрешимости скрывается пустое и себялюбивое, а где - настоящее, большое, душевное благородство.
      Я думал о своих боевых товарищах.
      Болью сжималось сердце при мысли, что не вернется профессор Цехновицер (его не оказалось среди спасенных). Студенты университета не услышат своего любимого лектора. Кто-то другой будет писать статьи о Достоевском и вести бой с западными мракобесами.
      Не увидим мы Иоганнеса Лауристина. Он утонул вместе с командой эскадренного миноносца "Володарский".
      Нет славного паренька Дрозжина - редактора многотиражки бригады морской пехоты. Убит на фронте в тот самый день, когда мы с ним расстались на Пиритском шоссе.
      Поэт Юра Инге! Высокий, худощавый человек, с серыми зоркими глазами, в хорошо подогнанной морской форме, которую он умел носить с каким-то особым достоинством. На улицах Таллина расклеивались плакаты с его стихами. Во флотской газете каждый день печатались его острые сатирические фельетоны. И он погиб в море.