Лодки приходят сюда с моря, принимают на борт торпеды, соляр и снова идут "на охоту" за немецкими транспортами и боевыми кораблями в Финский, Рижский и Ботнический заливы и к берегам Германии.
      Поднимаюсь на борт плавбазы. Рассыльный провожает меня в каюту Трипольского. Всегда спокойный и чуть даже флегматичный, массивный и широкоплечий, он сейчас в каком-то необыкновенно взвинченном состоянии.
      - Извините, у меня дела, - говорит он, обращаясь ко мне. - Оставьте ваши координаты, если будет что-нибудь для печати, я с вами свяжусь.
      Я выхожу из каюты Трипольского с неприятным осадком на душе и думаю что произошло? Ведь каких-нибудь полтора года назад, когда он командовал подводной лодкой, у нас были добрые и даже приятельские отношения. Теперь он командует целым дивизионом. Неужели это так изменило его?
      Нет, не похоже, чтобы простой, скромный Трипольский зазнался. Скорее всего, он чем-то расстроен. Да, нелегко приходится нашим балтийским подводникам. Нигде на других морских театрах войны нет такой плотности минных заграждений, как в Финском заливе. Нигде нет такого множества природных препятствий в виде банок и отмелей, островов и шхер.
      При всех этих трудностях нашим подводникам не хватает боевого опыта. Они еще только начинают привыкать к настоящим атакам, маневрированию в боевых условиях, уклонению от преследования вражеских кораблей, взрывам глубинных бомб...
      На следующее утро я снова пришел в Минную гавань и случайно встретил на пирсе Трипольского. Он был так же мрачен и неприветлив. И все же отвел меня в сторону и сказал доверительно, словно ожидая совета или сочувствия:
      - Исчезла лодка. Командир Абросимов - знающий, толковый, а вот ушел, и, что называется, след простыл...
      - Нельзя ли за ним послать корабль или подводную лодку? - спросил я.
      - Бесполезно, - ответил Трипольский, должно быть, удивленный моей наивностью. - Зачем посылать корабли, у нас круглосуточная радиовахта. Вызываем их непрерывно, но, увы, пока не отвечают. Я был уверен в нем, как в самом себе, - продолжал Трипольский. - Много раз ходил с ним в море и видел, чего стоит этот командир. А вот получилось неладно. И очень даже неладно... Кто знает, может, подорвались на минах, а может, их забросали глубинными бомбами немецкие катера. Причина гибели лодки почти всегда загадка.
      - Но все-таки есть какая-нибудь надежда на то, что они живы?
      - Трудно сказать...
      Должно быть, Трипольскому тяжело было продолжать этот разговор. Он протянул мне руку и зашагал своими широкими, размашистыми шагами по направлению к плавбазе.
      Прошел еще день, и поздним вечером, перед самым сном, меня вызвали к ближайшему телефону, и я услышал в трубке глухой и неторопливый голос Трипольского:
      - Пришли мои ребята, живы-здоровы, - радостно возвестил он и пригласил меня на торжество.
      Мы встретились у ворот Минной гавани. Кругом было темно. Я не видел его лица, но чувствовал, каким счастливым был Трипольский в эти минуты.
      - Орлы ребята, - говорил он. - В такую попали переделку, что нам и во сне не снилось, а вышли из положения, как нужно...
      Мы незаметно подошли к плавбазе, в потемках перебрались на борт лодки и по отвесному трапу спустились в рубочный люк.
      Там, в центральном посту, озаренном ярким светом, Трипольского встретил главный виновник торжества - командир корабля капитан-лейтенант Абросимов.
      Сначала, как положено, он скомандовал: "Сми-и-рно..." - и отдал рапорт, но тут же лицо Абросимова расплылось в улыбку.
      - Прошу к столу, - сказал он.
      Никогда не забуду его молодое лицо, красные воспаленные веки и добрые, смеющиеся глаза. Он был самый обыкновенный русский парень - ничего героического в наружности.
      За праздничным столом уже собрались командиры. Они еще не успели отдохнуть, отоспаться, но все гладко выбриты, глаза у них веселые, возбужденные.
      - Из лап смерти вырвались! - сказал мне комиссар лодки и начал рассказывать подробности.
      ...Подводная лодка действовала в районе, где часто появлялись корабли противника. Перед выходом в море Абросимова вызвали в штаб флота и предупредили: коммуникации противника сильно охраняются и на море и с воздуха. Действовать надо с умом, осторожно, осмотрительно.
      И вот началась охота за вражескими кораблями. Сначала встречались только тральщики, торпедные катера, посыльные суда.
      Каждый раз, глядя в перископ, Абросимов испытывал разочарование: "Все та же мелочишка. Должно быть, в этом районе так и не встретим солидного корабля, а стрелять в мелочь нет никакого смысла. Торпеда дороже стоит".
      Но подводники обладают адским терпением и поразительной настойчивостью. Они день за днем, сутки за сутками, целыми неделями ищут корабли противника. Штормовая погода изматывает их. Они устают от вахты у механизмов, от качки и тесноты в маленьких отсеках. При всем этом ни у кого не закрадется мысль вернуться на базу раньше срока, не выполнив задания.
      Как-то раз в дождливое утро, когда вахту нес офицер Винник, на горизонте показались дымы.
      Винник сразу доложил командиру:
      - Похоже, купцы идут, - и уступил место у перископа капитан-лейтенанту Абросимову. Тот прильнул глазами к окулярам перископа, долго рассматривал дымы и решил: "Подойдем ближе".
      Лодка сближается с надводными кораблями. Среди них все яснее и яснее выделяются контуры большого судна. Ровный борт и только в кормовой части возвышаются мостик и труба. Ага, это танкер. Вероятно, нагружен нефтью, недаром со всех сторон его охраняют боевые корабли.
      Абросимов прикидывает: такой танкер вмещает не меньше десяти тысяч тонн горючего. Кажется, тебя, голубчик, мы и искали...
      В отсеках все готово. Поданы предварительные команды. Экипаж на боевых постах.
      Командир терпеливо, не спеша поднимает перископ, чтобы в последний раз перед атакой проверить себя, не ошибиться, не израсходовать зря торпеды.
      Абросимов дает команду.
      Лодка содрогается, из первого отсека в центральный пост по переговорным трубам доносят: "Торпеды вышли!"
      Вода - хороший проводник звука. И там, в толще воды, подводники слышат взрыв, за ним второй. Абросимов поднимает перископ и видит: танкер, охваченный густым черным дымом, кренясь на один борт, погружается в море.
      Теперь поскорее уйти от кораблей охранения и скрыть свои следы. Но в этом районе моря малые глубины. Остается схитрить, погрузиться на дно и отлежаться на грунте, пока все не успокоится и вражеские корабли охранения не уйдут дальше своим курсом.
      Подводники, кто где был, замерли на месте. Лодка стремительно погружается. Но вот под килем прошуршал твердый грунт. Стопорятся машины. Молчание. Вероятно, противник "слушает" лодку, стараясь поймать хотя бы малейший ее звук, но и в лодке "слушают" корабли противника. В крохотной акустической рубке, прижав ладони к наушникам, матрос Карпушкин улавливает шумы винтов вражеских кораблей.
      Секунды томительного ожидания: пройдут мимо или услышат, обнаружат и начнут бомбить?
      Сторожевые корабли не уходят, они ищут след подводников. Не раз проходят над самой лодкой, и шум их винтов отчетливо слышит не только акустик Карпушкин, но и весь экипаж. Где лодка, они, должно быть, не знают и начинают сбрасывать бомбы наугад, по площадям.
      Один за другим прокатываются оглушительные взрывы. Звенит битое стекло лампочек и плафонов. Гаснет свет. Отсеки погружаются в темноту. Мгновенно включается аварийное освещение, вспыхивают огни аккумуляторных фонарей.
      - Товарищ командир! В первый отсек поступает вода! - стараясь подавить волнение, докладывает инженер-механик.
      Абросимов приказывает пустить трюмную помпу, но его слова тонут в новом грохоте взрывов, от которых корпус лодки содрогается. Кажется, все рушится и гибель неминуема. Но люди делают свое дело, борются за жизнь корабля.
      Взрывы глубинных бомб... Их глухие раскаты слышны то где-то поодаль, то настолько близко, что с подволока осыпается пробковая обшивка. Но вот появляется какой-то новый шум. Должно быть, подошел катер-"охотник" за подводными лодками с металлоискателем. Это значительно хуже! Что будет, если он нащупает лодку? Вот, кажется, спустили металлоискатель. Он коснулся грунта и тащится по дну. И вот уже скользит по металлическому корпусу лодки... Опять загрохотали новые взрывы глубинных бомб.
      Абросимов смотрит на часы: время клонится к вечеру.
      Тяжело дышать. В воздухе много углекислоты. Включить приборы, поглощающие углекислоту, тоже нельзя, - по шуму моторчиков противник моментально обнаружит лодку. Каких трудов стоит сделать каждое движение! Даже собственные руки кажутся тяжелым грузом.
      Комиссар лодки тихо проходит по отсекам, вполголоса разговаривает с матросами и старшинами, подбадривает их.
      Абросимов стирает со лба крупные капли пота и предупреждает, что испытания еще не кончились. Приближается самый важный, быть может, решающий момент...
      Командир хочет к ночи во что бы то ни стало всплыть и незаметно уйти. Нужно быть готовыми ко всему. Не исключена возможность, что придется принять бой с надводными кораблями и драться до последнего патрона.
      Помощник командира и комиссар раздают подводникам оружие: винтовки, гранаты, пистолеты.
      Командир приказывает механику:
      - Подготовить все к всплытию. В случае, если лодка будет повреждена и создастся безвыходное положение, по моему приказанию взорвать артиллерийский погреб.
      Немного помедлив, Абросимов добавляет:
      - Это на самый крайний случай. Мы будем драться и постараемся уйти.
      Моряки, которые должны молниеносно выскочить на мостик и принять бой, собираются в центральном посту, остальные - на своих местах.
      Команда: "По местам стоять, к всплытию!"
      Лодка всплывает. Откидывается рубочный люк. Звон в ушах. Командир артиллерийского расчета и вооруженные подводники выскакивают на мостик.
      Абросимов осматривает горизонт, жадно вдыхая свежий воздух. Смотрит и не верит своим глазам: вокруг совсем тихо, вражеские корабли ушли. На воде плавают только светящиеся буи, которыми немцы обозначили нос и корму лодки. Где-то далеко, в туманной дымке, маячат силуэты стоящих на якоре двух вражеских сторожевиков. Все ясно: немцы, уверенные в том, что лодка подбита, отметили буями место ее "гибели", а сами встали на якорь. Вероятно, они рассчитывали утром доставить сюда водолазов, проникнуть внутрь лодки, захватить шифры, карты, документы... Но их расчеты не оправдались. Мотористы дают полный ход дизелям, и лодка ложится на обратный курс - к родным берегам.
      Вот по какому поводу сегодня здесь торжество.
      Трипольский как старший провозглашает первый тост. Встав у стола и чуть ли не упираясь головой в подволок, он говорит:
      - Друзья! Я позволю себе несколько нарушить старый морской обычай и первый тост поднимаю не за тех, кто в море, а за вас, вернувшихся из трудного боевого похода. Ваша победа, на первый взгляд, может показаться и не столь значительной, не столь большой, но именно из таких побед и вырастает наша общая большая победа.
      Трипольский помолчал и, все еще держа бокал в руке, тихо добавил:
      - Признаться, я ночей не спал. Вы ушли - и пропали. А теперь вижу, что у нас так не бывает. Один идет по следу другого, за ним третий. Наш след нигде не кончается, потому что нас очень много. Фашисты думали одним махом нас уничтожить. Да не вышло и не выйдет! Хотя нам сейчас очень трудно, но, как видите, мы не только обороняемся. Мы наступаем. И не кто иной, как вы это доказали. Противник еще узнает силу наших ударов. Итак, первый тост за ваше возвращение.
      Поздно ночью, когда закончилось торжество, Трипольский, прощаясь с Абросимовым, сказал:
      - Имей в виду, командир, долго отдыхать не придется. С утра начинай ремонт, потом примешь торпеды, соляр - и опять в поход.
      Абросимов вытянул руки по швам и коротко ответил:
      - Есть в поход!
      Тайна аэродрома "Кагул"
      Если в июле фронт проходил вдали от Таллина, то в августе он уже приблизился к городу и за один день можно было несколько раз съездить на фронт и вернуться обратно.
      Каким-то образом мы прослышали, что из-под Ленинграда на аэродром "Кагул", что находится на острове Эзель (Саарема), прилетел полк нашей дальней бомбардировочной авиации под командованием Евгения Николаевича Преображенского. Уже в первые дни войны полк отличился точными сокрушительными ударами по немецким танковым колоннам.
      После первого сообщения о бомбежке никаких подробностей для печати получить не удалось. Уже много позже буквально по крупицам стали просачиваться кое-какие сведения.
      Если журналист не является непосредственным свидетелем и участником событий, о которых он должен написать, - ему на помощь приходят люди. Важно получить материал, что называется, из первых рук, учили меня старшие товарищи - правдисты, такие знаменитые асы-репортеры, как Л. Хват, Л. Бронтман, О. Курганов... Следуя этой методе, я встречался с летчиками, инженерами, стрелками-радистами и записывал все, что слышал и узнавал.
      Но подобно тому как в самой простейшей алгебраической задаче требуется узнать, чему равен икс, так для меня оставалось одно неизвестное: с чего все началось? Как возникла идея полетов на Берлин? Кто ее автор?
      Командующий балтийской авиацией Михаил Иванович Самохин рассказал, что идея налетов на Берлин принадлежала наркому Военно-Морского Флота Николаю Герасимовичу Кузнецову. Но прежде чем доложить об этом в Ставку, он послал на Балтику командующего ВВС Военно-Морского Флота генерал-лейтенанта С. Ф. Жаворонкова выяснить, какая часть готова к выполнению такого задания.
      Жаворонков пробыл на Балтике несколько дней. Вернулся с конкретным предложением: есть полк бомбардировщиков с опытными летчиками, участниками финской войны. Командует ими Евгений Николаевич Преображенский, налетавший уже около полумиллиона километров. Сейчас они "сидят" под Ленинградом. Но в любой момент их можно перебросить на Эзель, и они оттуда смогут летать на Берлин.
      - Значит, я могу доложить в Ставку? - спросил Кузнецов.
      - Можете, товарищ народный комиссар, - заверил Жаворонков.
      Николай Герасимович Кузнецов в тот же день был у Сталина и высказал предложение о бомбардировке Берлина.
      - А как вы это мыслите? - заинтересовался Сталин.
      Кузнецов изложил план.
      - Когда вы сможете это осуществить?
      - Перебазирование полка со всем хозяйством займет не меньше недели.
      Сталин одобрил план:
      - Действуйте!
      Все последующие дни, несмотря на исключительно сложную обстановку и занятость, Сталин помнил о предстоящей операции и не раз вызывал Кузнецова к себе, интересуясь всеми деталями подготовки.
      - Ну, а все остальное, надеюсь, вам известно, - сказал генерал Самохин. - Жаль, нет Ралля. Он бы рассказал о последующих событиях. В этом деле ему принадлежит далеко не последняя роль...
      * * *
      Контр-адмирала Юрия Федоровича Ралля знали многие, в том числе и автор этих строк. Моряк, участник первой мировой войны, боев на море с английскими интервентами в 1919 году, первый командир линейного корабля "Марат" - за долгую службу на флоте он накопил огромный опыт.
      Трудно сказать, что покоряло в этом человеке: широкая эрудиция, морская культура или скромность, личное обаяние. Все это как-то сочеталось в нем, запоминалось и его лицо со своеобразной дон-кихотовской бородкой и добрым прищуром много повидавших глаз.
      Война застала Ралля на посту начальника минной обороны Балтийского флота. А через месяц, в дни, о которых идет речь, ему было поручено совсем необычное задание: перебросить на остров Эзель несколько тысяч авиационных бомб. Никто не сообщал, для чего это нужно, никто не раскрывал замысла предстоящей операции.
      Под началом Ралля было немало разных кораблей, в том числе и тральщики. Какой-то из них должен был принять на себя опасный груз и провезти его по Финскому заливу, усеянному минами.
      Выбор пал на тральщик старшего лейтенанта Дебелова. Николай Сергеевич Дебелов - уже после войны капитан 1-го ранга в отставке, преподаватель Ленинградского кораблестроительного института - рассказывал мне:
      - Я командовал быстроходным тральщиком "Шпиль". Мы стояли на Большом Кронштадтском рейде, готовые к выходу в море. Вдруг с берегового поста принимают семафор: "Командиру немедленно прибыть в штаб минной обороны".
      Я заторопился в штаб. Ралль без лишних предисловий объяснил суть дела: бомбы разных калибров должны быть переброшены на Эзель.
      - Вы пойдете первым, Николай Сергеевич, - сказал он. - Не хочу скрывать: задание сложное. Обстановка на море, сами знаете. А время не ждет... Грузитесь и немедленно выходите. Задание от самого высокого начальства. Так что можете не сомневаться - приняты все меры для вашей безопасности.
      Я только спросил:
      - Где принять груз?
      - В Ораниенбауме. Приказание отдано. Вас там ждут. Торопитесь!
      Я вернулся на корабль, стоявший в полной готовности. Загремела цепь, и якоря, вынырнув из воды, послушно легли в клюзы.
      Мы взяли курс на Ораниенбаум, к самому далекому причалу, где уже ждали груженные бомбами тележки.
      Когда погрузку закончили, заполнив трюм, артиллерийский погреб, укрытые рогожами и брезентом бомбы разместили даже на палубе, - начальник арсенала вручил мне какую-то странную на вид шкатулку.
      - Тут первичные детонаторы, товарищ командир, вещь очень деликатная. Придется их "поселить" в вашей каюте.
      Я принял футляр, бережно перенес его в каюту и спрятал в бельевой ящик кровати.
      Попрощались, зазвучала привычная команда: "Отдать швартовы!" И мы вышли. Впереди - почти две сотни миль по Финскому заливу, начиненному минами, как суп галушками. (Так шутили тогда моряки.)
      Ни Ралль, ни я, ни тем более все остальные, находившиеся на вахте, не знали, почему мы держим курс на Эзель и зачем у нас на борту столько бомб. Мы не подозревали, что родилась дерзкая идея и что наш переход - это первый шаг к ее осуществлению.
      Мы знали, что каждый миг в прозрачном небе могут объявиться "юнкерсы" или "мессершмитты", а за невинным гребешком волны блеснет глазок перископа подводной лодки, если проглядеть - торпеде достаточно коснуться борта тральщика, и мы погибли... В штурманской рубке у лейтенанта Тихомирова напряженно: выйдет на палубу, определится и - обратно, снова за логарифмическую линейку и расчеты. И рулевой Рыбаков ощущал штурвал, как часть своего тела - ведь многое зависело от его рук и его слуха, от его способности мгновенно уловить команду, переложить руль и держать корабль строго на заданном курсе.
      Ночь была на исходе. Вода серебрилась, и на востоке блеснула алая полоса зари. "Теперь-то могут появиться самолеты", - подумал я, вглядываясь в небо. Но опасность таилась в воде, рассекаемой острым форштевнем. Услышав донесение сигнальщика: "Прямо по курсу мина!" - я скомандовал рулевому, и корабль "покатился" в сторону. Все, кто был на мостике и внизу - около орудий, увидели качающийся в воде черный шар. Он остался позади...
      Проходили самый сложный район... Похожий на скалу, выступавшую из воды, высился нос танкера, подорвавшегося на мине. Очевидно, команду сняли, только этот полуобгорелый нос торчал из воды, как напоминание об опасности.
      Я вызвал помощника:
      - Прикажите раскрепить спасательные средства и надеть всем пояса.
      - Есть! - ответил он и бросился выполнять приказание.
      Мы шли осторожно, все время чувствуя близкую опасность. Новая мина не заставила себя ждать. Она неожиданно объявилась у самого борта. Командир отделения Маторин набросил на нее "тулуп" для смягчения удара. Мы уклонились в сторону, и темное чудовище осталось за кормой... Зоркие глаза наблюдателей обнаруживали мины - одну, другую, третью... Мы маневрировали, обходили их.
      Розовело небо, занимался новый день. Корабль входил в воды Моонзундского архипелага. Тут уж были не страшны ни авиация, ни корабли противника. Береговые батареи могли в любой момент нас надежно прикрыть.
      А вот и бухта Куресааре. Поход окончен. Мост между материком и островом проложен. Бомбы выгрузили. Последним я осторожно вынес с тральщика шкатулку с детонаторами, пролежавшую весь путь среди моего постельного белья.
      ...Решение Ставки по-прежнему хранилось в секрете. Даже летчики полка не знали, чем вызван быстрый перелет в Эстонию. На острове они разместились в пустующих классах школы и стали ожидать. Чего? В тайну были посвящены лишь командир полка Евгений Николаевич Преображенский и его флаг-штурман Петр Ильич Хохлов. Они проводили все дни в подготовке к дальним рейсам. Работа над картами - прокладка курсов, их уточнения и новые расчеты. Если кто-нибудь оторвется, не долетит до Берлина - значит, должен сбросить бомбы на запасные цели... Где эти цели? Их тоже требовалось определить.
      Лишь вечерами Евгений Николаевич Преображенский брал в руки баян, вокруг собирались летчики. И дорогие русские мотивы согревали душу. За баяном Преображенский отдыхал от напряженного рабочего дня.
      * * *
      Дальше рассказывает бывший стрелок-радист из экипажа Преображенского, когда-то бедовый малый, а ныне степенный гвардии подполковник запаса Владимир Макарович Кротенко, неутомимый собиратель всего, что связано с историей полка.
      Заметим, что, когда Володю Кротенко и его приятеля, тоже стрелка-радиста, Ваню Рудакова назначили к Преображенскому и они явились представиться - командир полка строго глянул на обоих и сказал:
      - Об умении стрелять и о вашем озорстве я был наслышан еще в финскую войну. Готовьте радиоаппаратуру и оружие. Скоро полетим на задание...
      А новым заданием был полет на Берлин. Трасса, протяженностью 1800 километров, из них 1400 километров над Балтийским морем. Восемь часов в воздухе, в тылу врага...
      15 самолетов "ДБ-3" конструкции С. Ильюшина готовились к ответственной операции. Машины были надежные. И люди тоже...
      Успех воздушных рейдов зависел не только от мастерства летного состава. Но и от... погоды! Если летчики, штурманы и стрелки подчинялись приказу, то погода никому не подчинялась.
      Несколько дней специально выделенные летчики по утрам вылетали "на разведку погоды". Возвращались они с одним и тем же неутешительным известием: дождь, туман...
      Но 6 августа они вернулись из полета повеселевшими. Доложили метеообстановка изменилась к лучшему. Лететь можно...
      Тогда-то Преображенский и получил "добро" на долгожданный рейд.
      Владимир Макарович Кротенко вспоминает последний инструктаж: в лесочке, неподалеку от стоянки самолетов, плотным кругом стояли летчики, штурманы, стрелки-радисты. Командующий ВВС ВМФ генерал-лейтенант Жаворонков сказал, обращаясь к ним:
      - Ставка Верховного Главнокомандующего поручает вашему полку нанести бомбовые удары по логову врага - Берлину. Вы все коммунисты и комсомольцы, и у командования нет никаких сомнений в том, что это задание партии и правительства вы выполните образцово...
      Затем продолжался разговор о курсах, которыми пойдут самолеты, о бомбовой нагрузке, о том, как уходить от истребителей и уклоняться от зенитного огня. На карте Берлина, раскинувшегося на 88 тысячах гектаров, условными значками были отмечены 22 авиационных и авиамоторных завода, 7 электростанций, 13 газовых заводов, 22 станкостроительных и металлургических завода, 7 заводов электрооборудования, 24 железнодорожные станции. Объектов для бомбардировки было предостаточно...
      Но вокруг Берлина шестьдесят аэродромов. Значит, держи ухо востро.
      - В какое время вы стартовали? - спросил я.
      - В половине девятого вечера, - сказал Кротенко. - Помню, когда мы заняли места в самолете, Преображенский сказал штурману Хохлову: "Ну, сынок, дай на счастье руку!" - и пожелал нам всем успеха.
      Это было 7 августа в 20 часов 30 минут. Три звена самолетов Преображенского, Ефремова, Гречишникова, - предельно нагруженные бомбами, выруливали на старт. Одна за другой отрывались тяжелые машины от земли.
      Скоро под крыльями самолетов уже проплывала чужая и зловещая земля.
      - Между островами Готландом и Борнхольмом, - рассказывает дальше Кротенко, - мы попали в грозовую облачность. Наверно, у каждого кольнуло в сердце: как быть дальше? И вдруг в наушниках слышен голос Преображенского: "Пробивать облачность веером". По стеклам кабины застучали крупные капли дождя. Густая темная мгла. Машину резко бросает, сбивая с курса. Беспокоит мысль: "Как бы не столкнуться с другим самолетом". Пять минут трепало самолеты в этой грозовой преисподней, но летное искусство Преображенского и других пилотов побороло силы стихии. Сначала мы, а потом и другие самолеты вырвались из облачности.
      Пролетев южнее острова Борнхольм, развернулись на юг. Высота 6800 метров. Температура, что в лютую зиму, - минус 45°. Наш самолет негерметичен.
      ...Самолеты идут над морем, но определить это можно лишь по карте. Кругом туман.
      - Как себя чувствуешь? - спрашивает полковник.
      - Терпимо. Немного подташнивает, - отзывается Хохлов.
      - А у меня руки коченеют. Где наши?
      - Идут. Все в порядке!
      - Чтобы согреться, я делал полукруговые движения турельной установки и наблюдал за воздухом, - продолжает свой рассказ Кротенко, - а мой друг Ваня наклонился у люкового пулемета и следил за нижней полусферой.
      Пересекли береговую черту. Впереди с левой стороны Штеттин, неподалеку от него виден освещенный аэродром. Небо очистилось. То и дело принимаешь яркую звезду за приближающийся истребитель с включенной фарой. Сделав промер, штурман Хохлов сообщает командиру: "Встречный ветер 70 километров в час". Теперь нам понятно, почему медленно приближаемся к цели. Сильный встречный ветер нам на руку: он относит назад звук моторов. Между Штеттином и Берлином дважды ниже нас прошел узкий луч прожектора. Немецкие летчики, видимо, летали в зоне ПВО, но нас не обнаружили.
      "Берлин близко. Через десять минут цель", - слышится голос штурмана. Наша цель - заводы Симменса - Шуккерта, но летчики мечтают попасть в рейхстаг или имперскую канцелярию.
      Ваня Рудаков неподвижно застыл у пулемета. Руки у Преображенского мерзнут на штурвале. Но это не беда. Главное - мы у цели. Нашей мечтой было - дойти во что бы то ни стало. И мы дошли! С семикилометровой высоты хорошо виден большой город. Усыпанный тысячами огней, он распростерся, как паук. Нас не ждут. Рано все же поспешил Геббельс сообщить об уничтожении советской авиации...
      Голос штурмана: "Мы над целью!" Самолет вздрагивает, слегка подпрыгнув вверх. В кабину проникает характерный запах сработавших пиропатронов. Тяжелые бомбы устремляются вниз...
      "Это вам за Москву, за Ленинград!" - слышим хриповатый голос Хохлова.
      "В рейхстаг бы!" - произносит заветное Иван Рудаков, а я ногой выталкиваю большой пакет, в котором тысячи листовок - подарок фашистам от нашего комиссара Оганезова. На листовках - фотографии разбитой техники, трупов немецких солдат, погибших на советском фронте.
      Напряженно смотрим вниз. Надо обязательно увидеть взрывы наших бомб. Через минуту полыхнули два желтовато-красных взрыва. Есть! Докладываем Преображенскому и Хохлову. В Берлине гаснет свет, кварталы один за другим погружаются в темноту.
      Быстро включив тумблер передатчика, радирую:
      - Мое место Берлин! Задание выполнено. Возвращаемся на базу.
      Вокруг самолета клокотали разрывы зенитных снарядов. Вряд ли дотянем до Балтийского моря, собьют, мелькнула тревожная мысль. Она исчезла, когда я увидел, с каким искусством Преображенский маневрирует, и мы уходим от разрывов.
      В затемненном Берлине вспыхнул пожар. Это бомбили наши боевые товарищи. Евгений Николаевич круто менял направление и высоту, мы шли на приглушенных моторах.
      Через тридцать минут, показавшихся очень долгими, мы летели над балтийскими волнами.
      Уже под утро сели на наш маленький аэродром. Вслед за нами посадили машины и остальные летчики. Все, за исключением старшего лейтенанта Ивана Петровича Финягина, штурмана лейтенанта Дикого, радиста Морокина и стрелка-краснофлотца Шуева. Они погибли от зенитного огня берлинской зоны ПВО.
      Преображенский доложил командующему морской авиацией о выполнении задания.
      - Спасибо, дорогие... - только и смог сказать генерал Жаворонков. По русскому обычаю, он трижды поцеловал Преображенского и Хохлова.
      Утомленные трудным полетом, мы вскоре заснули... Разбудила громкая команда начальника штаба группы капитана Комарова. Сонные встали в строй. И сразу пропала усталость, как только услышали, что Верховный Главнокомандующий поздравляет нас с успешным выполнением задания.
      Характерно, что после нашего налета берлинское радио сообщило: "В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации, в количестве до 150 самолетов, пытались бомбить нашу столицу. Действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы англичан были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 15 самолетов - 9 сбито". Англичане в ответ на эту фальшивку передали опровержение: "В ночь с 7 на 8 августа ни один самолет с нашей метрополии не поднимался вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий".
      К сожалению, в первом полете не все экипажи дошли до Берлина. Над немецкой землей так же, как и у нас, по ночам поднимали баллоны воздушного заграждения на высоту пять с половиной километров. Некоторые летчики, не сумев набрать высоту больше 5500 метров, бомбили запасные цели - Мемель, Данциг, Кенигсберг, Штеттин. Так, Афанасий Иванович Фокин не долетел до Берлина и сбросил бомбы на Штеттин. Тяжело было видеть слезы огорчения на лице этого большого, сильного человека.
      * * *
      9 августа - новый налет на фашистскую столицу. Он был значительно труднее первого. Хотя погода улучшилась, но зато мы летели в сплошных вспышках снарядов зенитной артиллерии. Между Штеттином и Берлином огонь с земли внезапно прекратился, и в ночном небе появились истребители противника. Два немецких самолета с яркими фарами пролетели почти над нами. У Рудакова чесались руки открыть огонь - цель очень уж заманчива и так близка. Но рисковано было обнаружить себя. Вскоре чуть ниже нас пролетел еще один фашистский истребитель. А через десять минут наш самолет вновь окунулся в море зенитного огня. К нам давно уже пристроился какой-то самолет и упорно следовал рядом. Невозможно выяснить, кто "сопровождает" нас: на этой трассе строжайше запрещено выходить в эфир. Наш штурман сообщает: "Через пять минуть цель".