- Ну что вы мнетесь? Принесли что-нибудь? - выручил меня Всеволод Витальевич.
      Я обрадовался и извлек из планшета рукопись на семи страницах.
      - На досуге, когда сможете... - промямлил я, как будто чтение моего очерка было самым лучшим проведением досуга.
      - Зачем на досуге? - сказал Вишневский и, едва пробежав глазами первые строчки, потянулся к карандашу.
      Я был готов ко всему, но только не к такому разгрому. Лев Семенович Ганичев тоже меня сильно правил, но при всем моем уважении к Вишневскому я все же не собирался жертвовать тремя четвертями очерка.
      - Это зачем? Что это еще за пустота? - спрашивал Вишневский и, вычеркивая абзац за абзацем, удовлетворенно отмечал: - Пустое место - прочь!
      Я попытался сказать что-то в свою защиту, хотел сослаться на художественность. Мне казалось тогда, что написать: "Подводная лодка потопила противника", - это сухо и нехудожественно. Годится для информации. Зато: "На алой заре, перьями висевшей над свинцовой поверхностью моря, подводная лодка торпедировала стальное тело морского пирата" - это художественно.
      И вдруг все мои "перья" и "свинцовые тела" оказались пустыми местами и были вычеркнуты одним движением карандаша.
      - Художественно - это у Льва Толстого, - сказал Вишневский. - Война идет, а у вас все еще "перья" над поверхностью. Перья были до 22 июня. Тогда я еще согласился бы выслушать ваши объяснения относительно "алых зорь и перьев". А сейчас... Люди гибнут, а вы со своими перьями... Время требует строгого делового стиля, без нарочитых красот, без сюсюкания.
      После правки от очерка остались только три страницы. Пробежав их глазами, Вишневский удовлетворенно сказал:
      - Вот теперь в порядке. Не огорчайтесь, Коля.
      Он улыбнулся. Улыбался он редко и очень по-доброму. Наверное, поэтому его улыбка вполне могла служить утешением.
      - Всегда нужна саморедактура, - объяснил он. - В каждом пишущем должны сосуществовать два человека: автор и его редактор. Если редактора нет плохо. Значит, нет браковщика. Редактор, выбросив все лишнее, оставит только нужное. Учитесь выбрасывать. Вы пишете по записным книжкам? И все, что в записной книжке, так и включаете подряд?
      Я объяснил, что пишу даже больше, чем в записной книжке. Тут слово "художественно" стало снова путаться на языке.
      - А вы не больше, а меньше. Ведь в записную книжку попадает почти все, что увидели или узнали от людей, считайте - это первый круг отбора. Незначительный. Второй, когда вы размышляете над книжкой и отбираете те факты и те детали, что вам нужны. Третий - это, когда отобранное и написанное вы читаете свежим, редакторским глазом. Фильтр материала. Если его нет, получается большая миска бульона, в котором перекатываются две постные галушки. Покажите вашу записную книжку.
      Он полистал мой блокнот, отметил, что моим почерком надо составлять шифровки, и спросил:
      - Что вы записываете в блокнот? Какой материал?
      - Рабочий, - сказал я.
      - А откуда вы знаете, что "рабочий", а что - "нерабочий". Я, например, не знаю. Записываю все, что успеваю записать: разговор, который меня заинтересовал, важные сообщения, даты, цифры, даже впечатления от прочитанной книги - словом, все, что меня заденет. Не надо думать, сможете ли вы это использовать сегодня. Все, что вас задело за живое сегодня немедленно заносите в книжку. Пусть она станет чем-то вроде дневника. Тогда вы сможете черпать из нее не только завтра, но и послезавтра, может быть, даже всю жизнь. Вот взгляните.
      Он раскрыл свою записную книжку в блестящем коленкоровом переплете и показал гриф, стоящий сбоку возле одной записи: НДП. - "Не для печати".
      - Запись носит сугубо личный характер, - пояснил он. - Но я сделал ее, и кто знает, может, когда-нибудь пригодится.
      Часть моих записных книжек вернулась с войны целой и невредимой. Если иногда я нахожу в них записи, интересные не для меня одного, то этим в большой степени я обязан уроку, преподанному мне Всеволодом Витальевичем Вишневским.
      С первых дней пребывания в Таллине мы собрались под эгидой Политуправления КБФ. Мы - это большая группа литераторов, писатели и журналисты: Всеволод Вишневский и Леонид Соболев, Всеволод Азаров и Анатолий Тарасенков, Юрий Инге и Николай Браун, Александр Зонин и Филипп Князев, Григорий Мирошниченко и Юлий Зеньковский, Даниил Руднев, Евгений Соболевский, Владимир Рудный, Яков Гринберг, фотокорреспондент ТАСС Николай Янов...
      В Политуправлении нас встретили дружески. Многих литераторов и раньше знали. Оно понятно: еще не была забыта финская война, когда журналисты вместе с пубалтовцами высаживались на Гогланд и вместе ползли под пулями в дни штурма финского укрепленного района Муурила.
      Наш шеф - начальник отдела агитации и пропаганды полковой комиссар Кирилл Петрович Добролюбов оставил при Пубалте Вишневского, Соболева, Рудного, Гринберга и меня, поскольку мы были корреспондентами центральных газет. Остальные получили назначение в газету "Красный Балтийский флот" и многотиражки соединений: Тарасенков - редактором газеты ПВО главной базы, Мирошниченко - редактором газеты минной обороны. Князев - многотиражки морской пехоты. Никто не остался без дела.
      Кирилл Петрович каждого по-отцовски напутствовал, хотя сам был не многим старше нас, а казался даже моложе потому, что отличался поистине комсомольским темпераментом.
      Иногда, что называется, под настроение он рассказывал нам о своей юности в двадцатых годах, где-то в глухой деревушке. Был он там комсомольским вожаком. Ребята, окружавшие его, были истощены голодом, худые, немощные. И это больше всего беспокоило секретаря комсомольской ячейки Добролюбова. Его деятельность началась с того, что на собранные членские взносы да плюс к тому деньги, выпрошенные у родителей, купили... корову. За ней ухаживала вся комсомольская ячейка. Ребята вдоволь пили парное молоко и на глазах поправлялись. Ну, разумеется, когда об этом узнали в райкоме комсомола, Кириллу была крупная вздрючка. Приятно, что спустя столько лет Добролюбов по-прежнему загорался различными идеями, в нем бурлила молодость, кипел дух того далекого времени.
      Вскоре в Таллине появился новый член Военного совета дивизионный комиссар Николай Константинович Смирнов.
      Через несколько дней после его приезда мы, как полагалось у Кирилла Петровича, "срочно", "экстренно", "безотлагательно" были вызваны в Пубалт и под его предводительством направились в здание Военного совета.
      В приемной сидели люди, прибывшие на доклад к командованию флотом Добролюбов пропустил нас в кабинет члена Военного совета. Из-за стола вышел к нам навстречу и поздоровался с каждым высокий, весьма представительный человек с веселыми глазами и густой шапкой вьющихся волос.
      - Ну что ж, товарищи, будем вместе работать! - Это была первая фраза, сказанная им.
      До этого мы не удостаивались внимания даже начальника Пубалта, а члена Военного совета и в глаза не видели. В эти минуты каждый подумал, что начинается новая эра наших отношений с руководством.
      В отличие от порывистого Добролюбова Николай Константинович Смирнов был всегда спокоен, нетороплив. Но за всем этим ощущалась решительность и железная воля.
      Старый моряк, комсомолец первого призыва, он прошел на флоте хорошую школу, прошагал по всем ступенькам служебной лестницы, вплоть до члена Военного совета.
      Смирнов рассказал, что перед отъездом в Таллин он был на приеме у секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б) А. А. Жданова и услышал горькие слова о том, что обстановка на фронтах крайне тяжелая. Ближайшее намерение Гитлера - прорваться к Ленинграду. С потерями он считаться не будет. Балтийский флот на переднем крае борьбы. Надо удерживать Таллин во что бы то ни стало. Он должен оттянуть часть гитлеровских войск с сухопутного фронта и преградить доступ фашистам к Ленинграду с моря. Жданов напомнил, что больше двух третей балтийских моряков коммунисты и комсомольцы.
      Мы слушали с большим вниманием, а Вишневский не выпускал из рук вечное перо и своим бисерным почерком исписывал страницу за страницей знакомой мне записной книжечки в черном коленкоровом переплете.
      - Что мы ждем от печати? - спросил Смирнов, окинул нас взглядом и сам ответил на вопрос: - Боевитости! Задача номер один - борьба с паникой и паникерами. Это наш враг. И бороться с ним нужно всеми средствами организационными и печатным словом - в первую очередь... Здесь, в Прибалтике, не мало враждебных элементов, они распускают ложные слухи, пугают людей, вносят дезорганизацию... А мы должны вселять уверенность, что, как бы ни было трудно, все равно в конечном счете победа будет за нами.
      Мы с вами находимся накануне боевой страды. Враг продвигается к Таллину, и по мере его продвижения будет крепнуть наше сопротивление. Каждый день, когда мы задерживаем врага и изматываем его силы, равен выигранному сражению, - произнес Смирнов.
      Когда он кончил говорить, поднялся Вишневский и сообщил, что у него есть некоторые соображения насчет организации обороны Таллина по опыту войны в Испании.
      - Напишите, Всеволод Витальевич, будем вам признательны, - сказал Смирнов и после короткой паузы сообщил: - Мы тут подумали и решили просить товарища Вишневского возглавить в Таллине наших литераторов. У вас возражений не будет?
      - Нет, - ответили мы в один голос.
      С тех пор Вишневский вместе с Добролюбовым координировал нашу работу, поручал нам отдельные задания и вместе с тем не стеснял нашу инициативу. В ночные часы он готовил для Военного совета материалы с неизменным грифом НДП (не для печати). Мы знакомились с ними и даже делали выписки.
      Часто писал Вишневский руководству флота о недостатках нашей пропаганды. Он отмечал "налет казенщины", бичевал "выступления по шпаргалке" и ратовал за смелый, прямой, откровенный разговор, которого ждут фронтовики...
      В эту пору у нас установились крепкие связи с руководителями Советской Эстонии И. Лауристином, А. Веймером, Н. Каротаммом, Г. Абельсом, З. Пяллем... Всего год назад освобожденные из буржуазных тюрем, они стали во главе молодой республики. Рядом с ними были молодые коммунисты. Иван Кэбин возглавлял отдел печати Центрального Комитета. Он был рад нашему участию в местной печати и нашей помощи. Вместе с Вишневским они разработали план печатной и устной пропаганды в условиях фронтового города.
      Оперативность, быстрый отклик на события - вот что было характерно для Вишневского.
      На исходе первого месяца войны в газетах публикуются его обзорные статьи, полные бодрости и оптимизма. Указом Президиума Верховного Совета СССР введен Институт военных комиссаров - Вишневский пишет статью "Балтийские комиссары", вспоминая прошлое, роль комиссаров на флоте в гражданскую войну. И в каждой его статье либо устном выступлении красной нитью проходит главная мысль: "Мы победили в гражданскую. Мы и в Отечественную выйдем победителями. Нужны терпение, выдержка, мобилизация всех душевных и физических сил..."
      Статья Вишневского "Что видел и знает старый Таллин", опубликованная в газете "Советская Эстония" на целую полосу, стала ценным материалом для пропагандистов.
      "Многое видели древние стены Таллина... - писал он. - Видели они века борьбы упорного, стоического народа против надменных, беспощадных, хитрых и коварных немецких колонизаторов, слышали стоны сжигаемых на кострах людей, плач обесчещенных женщин, плач сирот. Эстонцы не уступали своих земель, своего очага, своей независимости. Восстания против немецких захватчиков шли по всей Эстонии. Свободолюбивые эсты не смущались тяжелым вооружением рыцарей, латами, кольчугами, шлемами, копьями, мечами, плотным сомкнутым, клинообразным строем врагов... Эсты шли и бились, имея рядом союзников: русских".
      Именно в дни нараставшей битвы своевременно было напомнить о том, что всегда "рядом, плечом к плечу с эстонским народом, век за веком шел русский народ. Он шел к тем же целям: царя, шайку помещиков, баронов - долой! Восстания эстов и русских против их вековых угнетателей вспыхивали одновременно".
      Вишневский старался поспевать на корабли, в части, держать связь с ЭТА (Эстонским телеграфным агентством) и еще многими учреждениями. А его малолитражка "ДКВ" встала на ремонт. Но безвыходных положений не бывает. Мы получили в свое распоряжение мотоцикл, и Всеволод Витальевич попросил меня в кратчайший срок научиться ездить.
      Сначала я тренировался перед гаражом штаба флота. Шоферы надо мной подтрунивали, но вместе с тем охотно посвящали в тайны, объясняя и показывая, как включается мотор, регулируется газ, переключаются скорости. Вскоре я на третьей скорости часами колесил по двору, падал, снова поднимался и опять падал... Вместо того чтобы "выжать" тормоз, я спускал ноги, и оторвавшиеся подметки моих ботинок повисали в воздухе. Все это вызывало бесконечные остроты наблюдавших со стороны. Но через пару дней я плотно оседлал стального коня и отважился выехать в город. Тогда в Таллине еще не было строгих орудовцев, и я по близорукости не раз пролетал под красным светом.
      Вишневский опасливо смотрел на нашу конягу и лишь после долгих размышлений отважился занять место на заднем сиденье. Мы понеслись в управление связи. Подъехав к зданию, я остановился, глянул назад: нет моего пассажира. Оказывается, где-то на углу я застопорил ход, чтобы пропустить машину, Всеволод Витальевич на минуту спустил ноги на асфальт и остался посреди дороги. Подобных казусов было у нас немало.
      Но этот непритязательный транспорт нас здорово выручал. Ему мы обязаны частыми поездками на фронт и, в частности, знакомством с известным балтийским асом летчиком-истребителем Героем Советского Союза Петром Бринько.
      Это случилось неожиданно. Бринько прилетел с Ханко всего на несколько часов заменить износившуюся деталь мотора. Не будь мотоцикла - мы бы вряд ли успели с ним повидаться.
      А тут быстро примчались на аэродром. Бринько стоял, окруженный летчиками, и неторопливо беседовал, пожевывая травинку. Это был молодой человек небольшого роста, с быстрыми и живыми глазами; рассказывал он, наверное, что-то забавное - стоявшие вокруг весело смеялись.
      - Вот так и воюем! - заключил Бринько, и в эту минуту издали донесся протяжный вой сирены.
      Тревога!
      - Прошу прощения, я вас оставлю на несколько минут, - сказал Бринько и, подбежав к своему "ястребку", вскоре взмыл в небо...
      Все находившиеся на аэродроме стали свидетелями пятиминутного воздушного боя, во время которого Бринько яростно атаковал и сбил немецкого разведчика. Летчики выбросились на парашютах и приземлились поблизости.
      Гитлеровцы были задержаны, и Бринько, а заодно и нас с Вишневским пригласили на них посмотреть.
      Мы прибыли в штаб авиационной части.
      - Давайте-ка сюда фашистов, - сказал начальник штаба сержанту.
      Ввели пленных. Серые мундиры, форменные галифе, высокие зашнурованные ботинки. На лицах - пятна ожогов. У одного забинтована голова.
      - Спросите у этого долговязого, за что он получил Железный крест? сразу обратился Бринько к переводчику.
      - За Англию! - с гордостью ответил немец.
      - А этот значок? - Бринько указал на другой фашистский орден.
      - За Францию!
      - А теперь, - проговорил Бринько, обращаясь к переводчику и показывая пальцем на забинтованную голову фашиста, - а теперь объясните ему, что это он получил от нас - за Россию!
      Даже строгий начальник штаба не смог удержать улыбку.
      Из допроса гитлеровцев стало ясно, что экипаж раззедчика прилетел для фотосъемки Таллинского аэродрома.
      Бринько несколько раз во время допроса нетерпеливо поглядывал на часы, было видно, что он торопится.
      - Куда вы спешите? - спросил я.
      - Пора домой!
      Мы вышли.
      - До ночи надо обязательно быть на Ханко, - сказал Бринько, направляясь к машине. - Там я "прописан", туда и спешу...
      Летчик уже садился в машину, когда я вынул блокнот и хотел еще о чем-то спросить. Заметив это, он дал сигнал шоферу и исчез. Мы же поехали в Пубалт и написали корреспонденции о десятом самолете, сбитом Петром Бринько.
      Интервью с капитаном Барабановым
      Таллин принимал все более суровый облик. Он выставил на линию огня рабочий полк, истребительные батальоны. По улицам шагали новобранцы. Им не хватало оружия, гранат, боеприпасов. И, пожалуй, больше всего не хватало умения, выучки, боевого мастерства. И тем ценнее в начальную пору войны был опыт настоящих мастеров вроде Петра Бринько.
      К сожалению, о другом таком же летчике - капитане Барабанове - я тогда не смог написать. Журналистская сноровка не помогла, и Барабанов так и не заговорил, как я ни пытался его "расколоть". На мои вопросы он отвечал так скупо, что при всем старании я не мог бы из этих ответов ничего выжать.
      Когда я разговаривал с Бринько или Барабановым, мне казалось, что материалом для военного корреспондента может быть только рассказ, причем рассказ определенного свойства: о совершенном геройстве. Мы жаждали этих рассказов и готовы были в любое время дня и ночи мчаться туда, где их можно было услышать и записать.
      Теперь я понимаю, что материалом не меньшим, а, может быть, и большим было хмурое молчание капитана Барабанова. И сейчас я хочу рассказать о его мастерстве, его судьбе и его выносливости, запечатленных моей памятью.
      О капитане Барабанове тогда все знали в Таллине. Хотя война только началась, он уже был знаменитым летчиком-штурмовиком, вылетавшим на своем бронированном "Иле" по нескольку раз в день. У него была редкая специальность - наносить удары по так называемым точечным объектам - танкам, артиллерийским батареям, машинам с мотопехотой, по самолетам противника на аэродромах.
      Все строилось на внезапности. Требовались острый глаз, предельная собранность, чтобы буквально в считанные секунды появиться из-за леса на самой малой высоте, ударить по танкам из знаменитых "эресов" и так же быстро исчезнуть. Но не всегда это удавалось. Иной раз приходилось прорываться сквозь густую завесу заградительного огня. Самолет трясло от близких разрывов снарядов, осколки били по броне. Но похоже, ничего этого не замечал Барабанов, его заботило одно: точно выйти на цель и в нужный момент нажать на гашетки.
      Отменная техника пилотирования, быстрота реакции в сочетании с огромной волей - вот что решало успех каждого полета.
      Это была каждодневная игра со смертью. Может, поэтому капитан Барабанов был не словоохотлив, на беседы с журналистами у него просто не хватало сил...
      Он вскоре погиб, но и по сей день живет в моей памяти этот хотя и молодой годами, но казавшийся зрелым человек в летном шлеме с очками, блестевшими на солнце, нехотя протянувший мне руку и с хмурой снисходительностью выслушавший мою восторженную речь.
      Сейчас, когда я смотрю на его портрет, я отчетливо вижу его простое суровое лицо с задумчивыми глазами. Но вместе с тем это лицо, мне кажется, излучает тепло и обаяние. Может быть, это наши воспоминания, проходящие сквозь призму времени, окутываются романтической дымкой - не знаю. Но только не одно лицо летчика Барабанова кажется мне сегодня излучающим тепло и обаяние.
      Такими привлекательными, дорогими кажутся мне лица моих погибших собратьев по перу, хотя далеко не все они были такими при жизни. Видимо, это свечение - эффект времени. Но как бы то ни было, у Барабанова было прекрасное, хотя и хмурое, напряженное лицо...
      В ту единственную нашу встречу, прищурив глаза, он смотрел куда-то в сторону, хмыкал, отнекивался, кивая головой.
      - Трудно штурмовать точечные цели?
      - Не легко.
      - Сколько вылетов в день вы совершаете?
      - Когда как...
      - Можете ли вы увидеть результаты своей работы?
      - Не всегда.
      - Сколько на вашем счету уничтоженных танков и немецких орудий?
      - Не знаю, не считал.
      - Чувствуете ли вы страх, когда идете на штурмовку, а навстречу бьют зенитки?
      - Бывает и страшно.
      - Какие у вас ощущения во время полета?
      - "Долбануть" и побыстрее смыться.
      Кроме приведенного диалога, к сожалению, в моем блокноте не осталось никаких записей об этом поистине легендарном герое и человеке.
      Второпях я даже не записал его имя и отчество. И вот впоследствии я уподобился следопытам и начал поиски дополнительных сведений. Благо, как говорится, свет не без добрых людей. Оказывается, в Москве проживает бывший балтийский летчик-штурмовик, подполковник в отставке Алексей Михайлович Батиевский. Он пишет историю боевых действий штурмовиков на Балтике. И с его слов я могу дополнительно сообщить, что Кузьма Николаевич Барабанов 1907 года рождения, командир эскадрильи 57-го штурмового полка успешно действовал, нанося удары по мотомеханизированным войскам противника в районе озера Самро. На его счету десятки уничтоженных танков и машин с пехотой, за что он был награжден орденом Красного Знамени. Но наступил роковой день - 13 августа 1941 года, когда он вылетел на боевое задание, был атакован и сбит вражескими истребителями. В день своей гибели он был награжден вторым орденом - орденом Ленина...
      Дерзкий стих и достоверный том
      В августе мы особенно ощутили, что фронт приближается... Как метко определил Вишневский - "кончился курортный сезон". Понемногу закрывались кафе, магазины, незаметно затухала деловая жизнь. Немцы перерезали дорогу Таллин - Ленинград. Как-то грузовая машина Политуправления повезла лектора и литературу на аэродром в Котлы и уже не могла проскочить: на шоссе ее обстреляли, и она вернулась в Таллин. Линии связи под непрерывной бомбежкой - это форменный зарез для нас, корреспондентов. Едва успевают починить линию в одном месте, как сообщается о новых повреждениях. Практически невозможно позвонить в Москву и продиктовать корреспонденцию стенографистке. Материалы для редакции мы теперь отправляем в Кронштадт с попутными кораблями, оставляя у себя копии, ибо нет никакой гарантии, что корабль дойдет, не напорется на мину, не станет жертвой бомбежки. Уже случалось, что мы, вручив капитану свои пакеты, были уверены, что они в редакции, а проходит несколько дней, сообщают: транспорт погиб...
      Но работа не останавливается. Мы по-прежнему держим связь с частями армии и флота, бываем на фронте и много пишем.
      Кабинет Вишневского - своеобразная штаб-квартира. Мы приходим сюда, и каждый рассказывает, где был, что видел. Вишневский слушает, его лицо то хмурится, то на нем вспыхнет по-детски простодушная улыбка.
      - Не нужно отчаиваться, что нет связи с редакциями, - говорит Всеволод Витальевич. - Давайте переключимся на местную прессу, радио, установим более тесный контакт с ЭТА. Я думаю, и здесь у нас немало возможностей...
      Он еще и еще раз повторяет: "Будем накапливать материал, фиксировать все, что мы видим и переживаем, для будущей работы". Эту мысль спустя много лет очень точно выразил в нескольких стихотворных строчках поэт Константин Ваншенкин:
      Важно быть участником событий,
      Именно из этого потом
      Возникают молнии открытий,
      Дерзкий стих и
      достоверный том!
      Как мы знаем, немало "дерзких стихов и достоверных томов" родились после войны из фронтовых записей: томики стихов Всеволода Азарова и Николая Брауна, "Военные дневники" Вс. Вишневского, "Гангутцы" и "Действующий флот" В. Рудного, "Подводный дневник" А. Зонина и "Гвардии полковник Преображенский" Г. Мирошниченко, "Вечная проблема" Александра Крона, "В море погасли огни" Петра Капицы, "Интервью с самим собой" Даниила Руднева, "Таллинский дневник", "С тобой, Балтика!", "Мы уходили в ночь" автора этих строк и другие произведения документальной прозы о моряках Балтики.
      Минная гавань... Не забыть ее аккуратных домиков, где размещались разные службы нашего флота. Не забыть длинного пирса, у которого стояли надводные корабли и подводные лодки. Среди них выделялся сверкавший на солнце пароход "Вирония", названный в честь Виру, одного из уездов Эстонии. На этом весьма комфортабельном пароходике в прежние времена состоятельные люди совершали увеселительные прогулки по Финскому заливу: обычно в субботу пароход уходил в Хельсинки, а в понедельник утром возвращался.
      ...С начала войны на "Виронии" разместилась оперативная группа штаба Краснознаменного Балтийского флота. У входа в танцевальный салон стоит часовой. На бильярдных столах - морские карты. В коридорах и каютах строгая тишина. Десятки телефонов, аппаратов "Бодо" и коротковолновые радиостанции связывают командование флота с действующими частями и штабами соединений.
      Стараясь быть в курсе всех событий, мы, военные корреспонденты, часто наведываемся на "Виронию". Нас принимает начальник штаба, еще сравнительно молодой, хотя уже изрядно поседевший контр-адмирал Юрий Александрович Пантелеев - человек по натуре живой, веселый, остроумный, выходец из петроградской интеллигенции; отец Пантелеева первый советский кинорежиссер, а сын сызмальства увлекался парусным спортом. После революции добровольцем вступил в ряды Балтийского флота, в 1921 году принял боевое крещение под Кронштадтом, был удостоен ордена Красного Знамени. Предельно загруженный работой, Юрий Александрович все же находил время принять корреспондентов. Наши беседы проходили то у него в кабинете перед картой военных действий, то нам удавалось захватить его прямо на палубе "Виронии" и с хода атаковать вопросами. Он выслушивал, неизменно посасывая трубку, и быстро отвечал на вопросы.
      - Что происходит на море? - неизменно спрашиваем мы.
      - Рано говорить о характере морской войны. Положение не определилось. Ясно одно - противник пока не вводит в бой крупные корабли. Он пытается минировать подступы к нашим морским базам. Мы, разумеется, ему противодействуем. Часто завязываются бои, но пока, что называется, по мелочам. Боевые действия ведутся главным образом в Рижском заливе. Там проходят важные морские пути противника, и туда мы бросили свои главные силы.
      Рассказывая нам о боевых делах флота, Юрий Александрович нередко углублялся в историю и проводил интересные параллели.
      Когда Петр I "ногою твердой стал у моря", основав крепость и город Санкт-Петербург, он понимал, что без "финской подушки" и без Прибалтики Петербургу не устоять. Отсюда его заботы о Ревельской гавани и о Выборге.
      Во время первой мировой войны 1914-1918 гг. Петроград имел передовые оборонительные рубежи далеко в море - в "горле" Финского залива. Гельсингфорс защищал правый фланг Петрограда. Ревель (Таллин) - его левый фланг. Вход в залив был забаррикадирован тремя мощными минно-артиллерийскими позициями, опирающимися на сильные фланги. Сверх того, на островах Або-Аландского архипелага - и в Рижском заливе также - имелись сильно укрепленные позиции. Система обороны Петрограда была весьма надежна и вполне оправдала себя в годы той войны.
      Теперь же весь Финский плацдарм находился в руках противника.
      Только полуостров Ханко, предусмотрительно взятый Советским правительством в аренду по мирному договору с Финляндией в 1940 году, был нашим выдвинутым вперед опорным пунктом на северном берегу Финского залива. Однако и здесь еще не было и не могло быть завершено в столь короткий срок строительство оборонительных сооружений.
      Исходная обстановка на Балтике в 1941 году оказалась для нас более сложной, чем в 1914-м.
      Вражеские аэродромы, базы, гавани, крепости Финляндии находились в тылу и на фланге нашего флота.
      Немецко-фашистские вооруженные силы буквально нависали над единственной дорогой Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Они грозили отрезать наш флот от его основной базы. Противник стремился заблокировать советский флот в Прибалтике, чтобы здесь уничтожить его.
      Тогда у фашистского командования были бы развязаны руки на море, его военно-морские силы могли оказать серьезную поддержку своим сухопутным силам, и Ленинград был бы полностью блокирован с моря.
      Осуществлению этого оперативно-стратегического замысла и служили все усилия противника.
      Уже в первые дни войны враг захватил Либаву.
      Теперь и с юга немецкие аэродромы находились в непосредственной близости от нас. Фашисты господствовали в воздухе. Они стремились к господству и на море.
      Бывая в Минной гавани, я надеялся встретить там кое-кого из своих старых знакомых еще по финской войне. Говорили, что теперь в Таллине известный балтийский подводник Александр Владимирович Трипольский.
      Зимой 1939 года о нем узнала вся наша страна. Одним из первых среди моряков Балтики он получил звание Героя Советского Союза. В лютые морозы подводная лодка, которой он командовал, пробивалась сквозь льды Финского залива по узенькому фарватеру, проложенному ледоколом, и выполняла боевые задания. Однажды ее затерло льдом. В это время появился вражеский самолет. Начался необычный поединок. Самолет заходил с разных курсовых углов, стараясь точно сбросить бомбы и потопить лодку. Подводники всякий раз встречали его огнем из пушек и пулемета. Долго он летал, боясь приблизиться к лодке. Наконец летчику надоела эта игра, он решил действовать энергичнее, пошел на прорыв и получил прямое попадание снаряда в мотор. Самолет загорелся и упал; лед не выдержал его тяжести и проломился.
      Помнится, Трипольский, к которому так внезапно пришла слава героя, был до того смущен, что посылал всех писателей и журналистов за материалами к комиссару своего подводного корабля.
      Интересно было теперь с ним снова повидаться.
      ...В самом конце пирса, как бы маскируясь под его стенками, притаилась группа торпедных катеров. Они особенно лихо действуют в Рижском заливе и у финских берегов, где проходят важные коммуникации противника. Что ни день приходят известия об успешных атаках нашими катерами вражеских кораблей.
      Днем торпедные катера покачиваются у пирса, и на них не видно никаких признаков жизни. Только с наступлением сумерек на палубах этих маленьких кораблей появляются люди в кожаных костюмах, в сапогах, в глухих кожаных шлемах. Снимают чехлы с пулеметов. Все тщательно проверяют: оружие, приборы управления, моторы "гоняют" на разных режимах. Глухим воркующим гулом наполняется гавань, а когда все готово, слышатся резкие свистки, и катера один за другим выходят в море на поиск конвоев противника.
      А вот и плавучая база подводных лодок, где должен быть Трипольский. Будто детеныши к матери, прижались к ее бортам короткие и узенькие "малютки", "щуки" с выпуклостями по бортам и, наконец, самые большие крейсерские лодки.