Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Таллинский дневник

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Михайловский Николай / Таллинский дневник - Чтение (стр. 2)
Автор: Михайловский Николай
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      Эту поездку в Кронштадт я описал во всех подробностях в школьной стенгазете, редактором которой являлся. То была моя первая встреча с флотом и, можно сказать, первый репортаж о моряках. С тех пор я был пленен кораблями и еще больше - людьми, которые управляли сложной военно-морской техникой. И, конечно же, не случайно остался связанным с флотом с юности до седых волос.
      После окончания института журналистики я работал в ленинградском корпункте "Правды" и больше всего писал о Балтике.
      Должен сразу оговориться. Главным и определяющим было не только мое тяготение к военным морякам, но и веление времени. В тридцатые годы страна бросила гигантские силы и средства для укрепления обороны в связи с возраставшей военной угрозой со стороны фашизма. На десятках стапелей закладывались и ежегодно вводились в строй новые военные корабли. Так, Краснознаменный Балтийский флот пополнился такими замечательными крейсерами, как "Киров" и "Максим Горький", быстроходными эскадренными миноносцами во главе с лидерами "Ленинград" и "Минск". На всех флотах создавалась своя военно-морская авиация, оснащенная машинами новых типов от бомбардировщиков дальнего действия до самолетов-торпедоносцев.
      Почти изо дня в день на страницах "Правды" и других центральных и ленинградских газет публиковались материалы о боевой и политической подготовке флота, походах, учениях, артиллерийских стрельбах.
      Кронштадт - исконная главная база балтийских моряков - стал для меня как бы вторым домом. Я подолгу жил на кораблях или в Доме флота, поддерживая тесные связи с работниками Политуправления КБФ. Большой известностью и уважением на флоте пользовался тогдашний начальник Пубалта дивизионный комиссар Петр Иванович Бельский, в стиле работы которого и обращении с людьми ярко проявлялись черты профессионального революционера. Ростом невеликий, кряжистый, тучноватый, с гладкой, будто полированой головой, он отличался завидной подвижностью и в течение дня успевал побывать в нескольких подразделениях базы и на кораблях, с десятками командиров и краснофлотцев лично побеседовать, самому на все посмотреть и, что называется, прощупать своими руками.
      Как-то раз, прямо с рейсового парохода, я поспешил к нему в кабинет посоветоваться, о чем бы следовало сейчас написать для газеты. Бельский снял трубку телефона, позвонил оперативному дежурному штаба флота, узнал, какие корабли сегодня выходят в море, и предложил мне:
      - Сходите на сторожевике. Корабль новый, замечательный. Несется быстрее лани. Прокатитесь с ветерком... Посмотрите, как отрабатываются боевые задачи, вот и будет вам самый подходящий для газеты материал.
      Поблагодарив за добрый совет, я во всю прыть своих молодых ног помчался на известную всем балтийцам кронштадтскую "рогатку", где в невероятной тесноте, борт о борт, стояли десятки кораблей разных классов. Среди них затерялся небольшой сторожевик "Пурга", на который меня направил начальник Пубалта.
      Корабль находился в часовой готовности к выходу. Вечером мы уже были в море. Поход продолжался двое суток. Экипаж сторожевика выполнял учебно-боевые задачи, проводил зачетные стрельбы. Как человек со стороны, я старался больше наблюдать, расспрашивать, учиться у бывалых моряков.
      По возвращении в Кронштадт опять зашел к Бельскому и попросил прочитать первоначальный набросок моей корреспонденции, озаглавленной "В дозоре". Он исправил две-три неточности, одобрил в общем и удовлетворенно заметил:
      - Ну вот видите, что значит окунуться в самую гущу моряцкой жизни...
      В статьях и очерках, публиковавшихся в "Правде" перед войной, часто встречалось имя линкора "Марат". Эта могучая стальная крепость пользовалась особенным вниманием прессы. И не только потому, что "Марату" выпала честь представлять советский Военно-Морской Флот на большом параде кораблей разных стран, собравшихся на знаменитом Спитхейдском рейде в Англии по случаю коронационных торжеств.
      В 1938 году экипаж "Марата" добился самых крупных успехов в боевой и политической подготовке и занял первое место среди кораблей всего ВМФ Советского Союза. На одной из труб линкора красовалась большая красная звезда - эмблема первенства.
      Здесь не просто несли трудную морскую службу, но буквально изощрялись в инициативе, смекалке, изобретательности. Особенно преуспевали артиллеристы во главе с командиром боевой части капитаном 3-го ранга Константином Петровичем Лебедевым. Это он соорудил на корабле своеобразный морской полигон со множеством приборов, придуманных и изготовленных самими моряками. На таком миниатюрполигоне разыгрывались "бои", артиллеристы учились управлять огнем. "Корабельную академию" проходили по очереди все командиры.
      Высокая боевая выучка личного состава неизменно приносила успех в подготовке к "настоящему делу". "Марат" часто выходил в море, стрелял днем и ночью, на волне и в тумане, по невидимым целям. И за все стрельбы - отличные оценки! Мне довелось участвовать во многих походах, самолично видеть, как метко поражают маратовцы пока что условного "врага".
      А ведь нечего греха таить, мое первое знакомство с комиссаром линкора Николаем Михайловичем Кулаковым было не слишком обещающим. Узнав, что я раньше не служил на флоте, он скептически улыбнулся и не без юмора посочувствовал:
      - Трудненько вам придется. Моряки - народ придирчивый. Каждое напечатанное о них слово в лупу рассматривают, и если вы кнехт спутаете с клюзом, вам этого до скончания века не забудут. Поостерегитесь, чтобы не войти в историю... с черного хода!
      Заметив на моем лице растерянность, Кулаков повернул разговор в другую сторону:
      - Да вы не тушуйтесь! Не боги горшки обжигают. Поможем вам освоить корабельную науку. Для начала вот возьмите и почитайте...
      Он снял с полки в каюте и протянул мне толстую книгу в сером переплете. Называлась она "Основы военно-морского дела". И по сей день этот потрепанный томик хранится у меня, как свидетельство дружеской поддержки. Так я с помощью книг, а больше всего в постоянном общении с бывалыми моряками постигал премудрости флотской службы, ее специфику и организацию.
      В походах долгие часы я стоял на ходовом мостике рядом с Кулаковым и проходил под его руководством своего рода военно-морскую практику, узнавая, например, что означает "шары на стоп", какой сигнал поднимают на мачте, если корабль готовится совершить поворот, и много Других полезных сведений.
      Старые моряки и по сию пору вспоминают поход балтийской эскадры летом 1939 года с участием члена Главного Военного совета Военно-Морского Флота СССР А. А. Жданова и наркома Военно-Морского Флота адмирала Н. Г. Кузнецова. Это был не только экзамен для моряков, но и своеобразная демонстрация боевой мощи нашего растущего флота. Вместе с линкорами вышли в море эскадренные миноносцы, сторожевики, подводные лодки - целая армада, причем большинство кораблей - новые, недавно вступившие в строй.
      Настроение у моряков было прекрасное, всем хотелось блеснуть умением. Корабли безупречно производили сложнейшие эволюции. Над морем прокатились громовые раскаты двенадцатидюймовок "Марата". С миноносца, буксировавшего щит, сообщили: пять прямых попаданий. Артиллеристы-маратовцы снова показали высший класс мастерства.
      Мы, корреспонденты, находились на флагманском корабле - линкоре "Октябрьская революция", наблюдали за всем, что происходит на море, но передать в редакцию ничего не могли: техника связи была не та, что ныне, радисты едва справлялись с депешами в Кронштадт, в штаб флота. На всякий случай я в свободные минуты делал наброски будущей корреспонденции - такие заготовки всегда пригодятся.
      Поход продолжался трое суток. Вернулись в Кронштадт утром. На Большом рейде состоялся митинг. Выступил Андрей Александрович Жданов. Я его речь записал почти слово в слово, а потом сфотографировал его в кругу краснофлотцев.
      Звоню в Ленинград. Заведующий корпунктом Лев Семенович Ганичев торопит: в редакции ждут не дождутся материала.
      - Быстрее в Ораниенбаум, я высылаю туда машину. Но легко сказать: быстрее! Рейсовые пароходы ходили тогда редко, на них и надеяться нечего. Выручил Н. М. Кулаков, раздобыл катер. А в Ораниенбауме возле пирса уже дожидалась знакомая правдинская "эмка". Водитель Демин, неутомимый болельщик за наши дела, хватает меня за рукав.
      - Едемте скорее, из Москвы без конца звонят, вас ищут.
      Прыгая на ухабах и выбоинах, машина понеслась в Ленинград. Не доезжая до города, сворачиваем в аэропорт. Хочу прежде всего отправить фотопленку ее ни по телефону, ни телеграфом не передашь.
      Запыхавшийся влетаю в комнату дежурного. Работники аэропорта уже знают нас в лицо. Дежурный взял у меня сверток в черной бумаге.
      - Отправим. Через десять минут будет самолет на Москву.
      Гора с плеч!
      Было четыре часа, когда Демин высадил меня на Херсонской у корпункта "Правды". Влетаю на третий этаж.
      Лев Семенович и наша неутомимая машинистка Фаина Яковлевна Котлер уже наготове.
      - Будете писать или диктовать?
      - Диктовать.
      Достаю из кармана блокнот со своими записями. Диктую. Лев Семенович берет из рук машинистки каждую готовую страницу, читает, быстро правит. Вскоре вся рукопись лежала на столе. Ганичев похлопал по ней ладонью, сказав:
      - Но без визы товарища Жданова печатать мы это не можем.
      Зазвонил московский (прямой) телефон. Заместитель ответственного секретаря редакции Л. А. Железнов сообщил, что пленка получена и проявлена. Все получилось хорошо, уже отправлено в цинкографию.
      - Немедленно передавайте отчет, - закончил он.
      - А виза Жданова?
      - Получите ее, передадите поправки.
      Щелчок, и в трубке уже женский голос: Железнов переключил телефон на стенографическое бюро.
      Пока я диктовал стенографистке текст отчета. Лев Семенович связался со Смольным. Повесив трубку, сказал мне:
      - Поезжайте к Александру Николаевичу Кузнецову. С ним держали связь представители газет, ТАСС и радио.
      Еду. Волнуюсь: утвердят или "зарубят"?
      Как и для флота в целом, так и для нас, корреспондентов, аккредитованных на флоте, этот поход был тоже экзаменом. Ужасно волновался: а вдруг в редакции отдадут предпочтение официальному тассовскому материалу. В этом случае вся твоя работа идет насмарку, а главное - стыд какой! Был на учениях, суетился, мельтешил, а редакция предпочла тассовский материал.
      Взяв мои листки, Александр Николаевич скрылся за дубовой дверью. Вернулся он не скоро. Показал на несколько мелких поправок и заключил:
      - Остальное в порядке. Можете печатать.
      Так 20 июля 1939 года обширная корреспонденция о походе балтийской эскадры появилась на первой полосе "Правды" вместе со сделанной мною фотографией на четыре колонки, изображающей А. А. Жданова среди моряков линкора "Октябрьская Революция".
      Я счастлив, что был свидетелем становления нашего военно-морского флота. Сегодня трудно поверить, что поход, о котором я рассказал, был целым событием. Статьи о нем публиковались на первых полосах газет. Такие ли походы совершают теперь наши боевые корабли, находясь по полгода и больше в дальних плаваниях, достигая подо льдом Северного полюса, неся вахту на самых далеких рубежах.
      Война не была для нас неожиданностью. В Прибалтике, на границе с чужим миром, выработалась особая интуиция, острота восприятия. Чутьем своим мы улавливали, что близится этот страшный день.
      И вот он настал.
      То, что меня сразу послали в Таллин на флот, не было случайностью.
      Цехновицер, Вишневский и другие...
      Мы вышли из Ленинграда 4 июля утром на "морском охотнике", а к вечеру перед нами замаячил зубчатый силуэт города. В светлых прозрачных сумерках в центре города все было по-старому! в пруду плавали утки со своими выводками, белочки прыгали прохожим на плечи, шумели ручьи, сбегая с утесов, в плетеных корзинках продавали цветы. Не удержавшись от искушения, я купил маленький букет незнакомых, похожих на колокольчики, нежно окрашенных цветов.
      Человек с цветами в руках еще не вызывал удивления, хотя жизнь уже перестраивалась на военный лад. Создавался рабочий полк, истребительные батальоны. В цехах таллинских предприятий, там, где делали посуду и разный кухонный инвентарь, теперь готовились выпускать минометы и мины к ним. А в железнодорожных мастерских оборудовались бронепоезда, которые пойдут прямо в бой. Тысячи таллинцев шли по утрам с лопатами и кирками на строительство оборонительных укреплений. Война постепенно становилась бытом. Но так же, как в мирное время, с учтивым поклоном официант ставил перед вами клубнику, залитую взбитыми сливками, и маленький оркестр, расположившийся в глубине эстрады, исполнял популярную до войны "Кукарачу".
      В центре города, в кафе под большим полосатым шатром, сидели за столиками шумные компании: мужчины в легких кремовых костюмах, дамы в изысканных туалетах. Им некуда было спешить. Часами они просиживали за порцией мороженого, не торопясь, тянули через соломинку коктейли и тоже говорили о войне... со смехом и злорадством. Они не маскировались, не прикидывались друзьями Советской власти. Наоборот, они открыто ждали фашистов, ждали возможности вернуть фабрики, дома, магазины, ставшие в 1940 году народным достоянием.
      Я выглядел, вероятно, нелепо - в морской форме с пистолетом на ремне, с противогазом на боку, с чемоданом в одной руке и букетом колокольчиков в другой. Знакомый журналист, которого я встретил у штаба флота, смерил меня с ног до головы скептическим взглядом и спросил:
      - Ты откуда же такой взялся?
      - Из Ленинграда.
      - А цветочки? Это не противогаз ли у тебя в дороге зацвел? Кстати, ты хоть умеешь им пользоваться?
      - Не очень.
      - Нам скорее потребуется винтовка, чем эти сумки, - с видом знатока произнес он.
      - Ты думаешь?
      - Не думаю, а знаю. Немцы-то у Пярну. Скоро и сюда подкатятся.
      Я удивился: ведь Пярну - это сто с лишним километров от Таллина.
      Однако, к счастью, мой коллега ошибся. Это "скоро" наступило лишь через два месяца.
      * * *
      Помнится, я зашел в Дом партийного просвещения, обширное белое здание, расположенное по соседству с Политуправлением Краснознаменного Балтийского флота.
      В умывальной комнате я увидел обнаженного по пояс человека. Фыркая от удовольствия, он лил на голову воду, его лицо - продолговатое, худощавое, с большим выпуклым лбом - показалось мне знакомым.
      - Простите, - неуверенно начал я, - вы очень похожи на одного ленинградца.
      - Ленинградца? - переспросил меня незнакомец, вытираясь широким мохнатым полотенцем. - К вашему сведению, я и есть ленинградец.
      Я удивился еще больше:
      - Вы очень похожи на профессора Цехновицера... Мне доводилось слушать его лекции по литературе в Ленинградском университете.
      - Похож на Цехновицера? - громко рассмеялся незнакомец. - Трудно быть похожим на кого-либо другого более, чем на самого себя.
      Он начал меня расспрашивать о Ленинграде, и по тому, с каким вниманием он слушал, как интересовался всеми мелочами, я понял, что он живет думами о родном городе.
      - А вы давно из Ленинграда? - спросил я.
      - Кажется, целую вечность, - ответил Цехновицер, - хотя, впрочем, сегодня пошел всего девятый день.
      Мне странно было видеть его в морской форме: в синем кителе с пуговицами, начищенными до ослепительного блеска, и четырьмя золотыми нашивками полкового комиссара на рукавах. Форма сидела на нем очень ладно, только в движениях не было той естественной свободы, какая свойственна профессиональным, кадровым командирам флота.
      - Вас призвал военкомат?
      - Что вы?! Пришлось не один бой выдержать. У них ответ такой: научных работников, видите ли, не берут. Я плюнул на все и послал телеграмму наркому Военно-Морского Флота. Ответ пришел немедленно, и моя мобилизация состоялась. Кстати, как вы устроились? - тут же спросил Цехновицер.
      - Да пока никак. Намерен поселиться в этом доме.
      - В таком случае приглашаю в мою спальню, то есть, простите, в мой рабочий кабинет, - сказал он с каким-то лукавством и повел меня в большой зал с высоким лепным потолком и широкими, как в магазине, окнами, где стояло около сотни стульев. Пройдя между рядами стульев, я увидел в стороне аккуратно сложенную кровать дачного типа.
      - Вот мое ложе, - сказал Цехновицер, - если устраивает, можете жить вместе со мной. Не очень уютно, зато, смотрите, какая благодать, сколько света и воздуха! Тут я готовлюсь к докладам, и сплю, и выступаю.
      Орест Вениаминович вводил меня в курс дела с присущим ему юмором:
      - Койка у вас будет шик-модерн, - говорил он, указывая на свою примитивную "раскладушку". - Одеяло из гагачьего пуха, - при этих словах демонстрировалось обыкновенное серое солдатское одеяло. - Трюмо всегда к вашим услугам, - он протягивал кругленькое карманное зеркальце.
      И с деланной серьезностью он продолжал:
      - Конечно, всякий рабочий кабинет немыслим без книжного шкафа. И шкаф у нас имеется. Вот он.
      Цехновицер подвел меня к стене и открыл дверцу небольшого шкафа, внутри которого была мраморная доска с выключателями. В это сооружение Орест Вениаминович сумел втиснуть полочку, на которой в четком строю стояло десятка полтора книг и лежали пачки рукописей.
      - Зачем вам таскать все с собой? Блокноты и прочий бумажный скарб вполне можете хранить здесь. Место надежное. Никто не догадается.
      Я воспользовался гостеприимством Цехновицера, расположился в зале и занял чуть ли не половину этого оригинального книжного шкафа.
      Мы сели в первом ряду, и я спросил:
      - Что на флоте?
      Цехновицер улыбнулся:
      - Сейчас пойдем к нашему командарму. Он устроит нам пресс-конференцию, в пять минут - полный стратегический обзор.
      - Командарму? - удивленно переспросил я, зная, что на флоте есть адмиралы, командиры соединений кораблей различных классов, командующие эскадрами, но командарм - фигура сухопутная.
      - Э, милый, вы отстали от жизни, - продолжал, улыбаясь, Цехновицер, - у нас на флоте есть свой командарм. Он один посвящен во все тайны военного искусства...
      - Кто же такой?
      - Писатель Всеволод Вишневский.
      Я знал, что Всеволод Витальевич в первые дни войны приехал сюда из Москвы, и обрадовался возможности повидаться с ним.
      Цехновицер повел меня в Политуправление флота, на третий этаж, и постучал в дверь служебного кабинета. На стук откликнулся спокойный, неторопливый голос: "Да, войдите".
      Вишневский стоял у карты, висевшей на стене, в руках держал газету и, судя по всему, изучал утреннюю сводку Совинформбюро.
      Он встретил нас сухо. Впрочем, это было характерно для него. Вся бурная и поистине неукротимая энергия, которой он жил, скрывалась где-то в тайниках его души и обнаруживалась лишь в тот момент, когда он поднимался на трибуну. А в обычной обстановке он казался нелюдимым, замкнутым, говорил тихо, даже застенчиво и всегда был погружен в раздумье. Но как это ни странно, даже когда он молчал, это был прекрасный собеседник: один взгляд, улыбка на лице подчас выражали значительно больше, чем слова.
      Я смотрел на грудь Вишневского с орденами Ленина, Красного Знамени и "Знак Почета". В ту пору было редкостью встретить человека, имеющего такие высокие награды.
      - Вы смотрите на карту, а не на ордена, - дружески-повелительным тоном сказал мне Цехновицер и обратился к Вишневскому:
      - Всеволод Витальевич, что у нас нового?
      Вишневский, любивший информировать, объяснять, "вводить в обстановку", показал нам на карте, где проходит линия фронта, сколько километров немецкие войска прошли за последние сутки и за истекшую неделю. Он сравнивал, в какие дни они продвигались быстрее, в какие медленнее, и делал при этом собственные выводы.
      Мы вернулись в зал и долго говорили о Вишневском, вспоминали его пьесу "Оптимистическая трагедия", фильм "Мы из Кронштадта", и Цехновицер верно заметил - при всем том, что Вишневский очень талантливый и самобытный писатель, у него противоречивый характер, который не так просто понять.
      Потом Цехновицер вспомнил, что у него сегодня лекция, и в раздумье стал расхаживать по залу. Это называлось у него "собраться с мыслями". Он терпеть не мог выступать по заранее написанному тексту.
      Вечером зал, служивший нам спальней, заполнили моряки, пришедшие с кораблей и далеких участков фронта, - командиры, политработники, пропагандисты. На трибуне появилась высокая худощавая фигура Цехновицера. Взяв в руки длинную указку, он начал лекцию. На какой-то миг мне показалось, что я нахожусь в университетской аудитории, но только на миг, - разумеется, сегодня он говорил не о литературе.
      Через всю карту тянулись флажки, обозначавшие линию фронта от Черного до Балтийского моря. Гигантский вал гитлеровской армии с каждым днем все больше углублялся в нашу страну. С объяснения этого факта и начал Цехновицер свою лекцию. Говорил он страстно, убежденно. Это было живое слово пропагандиста, доходившее до самого сердца слушателей.
      Лекция кончена, но долго еще стоял Цехновицер в толпе, курил и беседовал со слушателями. Наконец все разошлись - было поздно.
      Перед тем как лечь спать, мы вышли на улицу, охваченную ночной тишиной. С моря доносились раскаты артиллерии.
      - Эх, жаль, после гражданской войны мало занимался военным делом, говорил Орест Вениаминович. - Будь я крепче подкован, в тысячу раз полезнее был бы на фронте.
      Неожиданно на нас надвинулось несколько теней, и мы услышали окрики:
      - Стой! Пропуск!
      Синий свет фонарика упал на наши лица. После обычной проверки документов послышался удивленный и обрадованный возглас:
      - А, товарищ профессор! Вас-то мы знаем. Вы у нас выступали.
      Мы пошли дальше. Ночная встреча с патрульными, для которых Цехновицер был старым знакомым и желанным лектором. - не случайный эпизод. Скоро я убедился, что "товарища профессора" ждали везде. Он был популярен на кораблях и в частях Балтики. Его острый ум, широкие знания и тонкий юмор особенно ценили моряки. Никогда он не повторялся. Об одних и тех же вещах каждый раз умел сказать по-новому.
      Еще до войны, в Ленинграде, мне иной раз приходилось слышать такое мнение о Цехновицере: "Человек талантливый, но... - тут мой собеседник недоумевающе подергивал плечами, - очень уж беспокойный у него характер".
      Да, беспокойство было одной из характерных черт Цехновицера беспокойство за судьбу каждого порученного дела.
      Он умел ценить то, что ему дала Советская власть, и в благодарность отдавался труду, творчеству весь без остатка и в этом видел смысл своей жизни.
      Гражданскую войну прошел рядовым солдатом. Интерес к литературе зародился у него еще в окопах, уже там он мечтал об учебе. В потертой шинели, в шлеме и обмотках приехал первый раз в Ленинград. Весь его несложный багаж умещался в вещевом мешке. Один крупный литературовед, к которому прямо с вокзала явился Цехновицер, искренне удивился, когда красноармеец вместе с фронтовыми документами извлек из мешка "Божественную комедию" Данте.
      Приехав первый раз в незнакомый город, Цехновицер поселился в зале с позолоченной отделкой, в одном из бывших барских особняков на Неве, недалеко от памятника Петру I. Прежде чем обзавестись самыми необходимыми вещами, он начал приобретать книги. Библиотека была первым имуществом, которое появилось в его квартире. Переплетчики стали завсегдатаями его дома. Он любил и холил книги, точно живые существа. В самые трудные времена выискивался где-то добротный коленкор, и каждая новая книжечка переплеталась. Перед войной его библиотека насчитывала многие тысячи томов различной литературы на французском, немецком, английском и итальянском языках. Этими четырьмя языками профессор Цехновицер владел свободно, и книги Франса, Золя, Роллана, Гете, Гейне, Шоу он читал в подлинниках.
      У Цехновицера была жажда к познанию всего, что его окружало. И за короткое время он успел увидеть самое интересное, что было в Таллине, и говорил о городе со свойственной ему восторженностью:
      - Вот где действительно на каждом шагу живая история.
      Как только выдавался свободный час, он водил меня по историческим местам Таллина, что были поблизости от нашей "штаб-квартиры".
      Мы ездили в трамвае на побережье к знаменитому памятнику "Русалка" и долго рассматривали бронзовую фи" гуру ангела с крестом в руке. Этот памятник был сооружен на добровольные пожертвования населения морякам русской броненосной лодки "Русалка", трагически погибшей в 1893 году во время жестокого шторма.
      Цехновицер показывал мне живописный парк Кадриорг и почерневший от времени домик Петра I со скромной обстановкой: круглыми зеркалами, широкой дубовой кроватью под истлевшим балдахином, бюро красного дерева, высокими стульями с искусной резьбой на спинках. Живя здесь, Петр наблюдал за строительством крупнейшей для своего времени ревельской гавани. Его руками были посажены многие деревья, образовавшие теперь густые аллеи, сквозь листву которых не могли пробиться даже лучи солнца.
      Мы поднимались на Вышгород - старинную часть города, обнесенную крепостной стеной, - и бродили по узким средневековым улицам.
      - Зайдемте сюда, - предложил однажды Цехновицер, показывая на чернеющий, точно горное ущелье, вход в старинный храм "Томкирха", который стоит более шести веков. - Тут невредно побывать всем нашим товарищам, добавил он.
      Нас встретил хранитель кирхи, сухой, сгорбившийся эстонец, немного говоривший по-русски. Проведя нас в глубь храма к массивным мраморным гробницам, он объяснил, что здесь покоятся останки знаменитых русских флотоводцев и мореплавателей - адмиралов Крузенштерна и Грейга.
      - Господин Крузенштерн вместе со своей супругой - наши самые молодые покойники, - сказал старичок. - Они похоронены всего два века назад, а есть мумии, которым триста-четыреста лет.
      Мумии? Меня это заинтересовало, и я спросил, можно ли их посмотреть.
      - Нет, сейчас нельзя, - ответил хранитель, - гробницы вскрываются очень редко. При мне их проверяли. Мумии сохранились хорошо. Тело и одежда давно окаменели, только замшевые перчатки на руках мадам Крузенштерн как новые...
      Дома, разговаривая с Цехновицером обо всем виденном, я думал о том, что, несмотря на войну и золотые нашивки полкового комиссара, он все же остался сугубо гражданским человеком, ученым, и в такие минуты я вспоминал увлекательные лекции Цехновицера в университете, которые приходили слушать и мы, студенты Института журналистики.
      Страстные диспуты нередко из университетской аудитории переносились на другую сторону Невы, в квартиру профессора. В его кабинете, что называется, негде было яблоку упасть. На широкой тахте, в креслах и просто на полу размещались юные друзья Цехновицера. В эти часы низкий голос его гремел, прерываемый взрывами хохота. По задору и темпераменту профессор мало отличался от своих молодых университетских друзей.
      Главным делом его жизни была литература. Перу Цехновицера принадлежат до пятидесяти научных работ, посвященных истории русской и западной литературы. Не один год своей жизни он отдал созданию книги "Литература и мировая война", которая увидела свет в 1938 году.
      Накануне Отечественной войны вышел однотомник повестей Достоевского с большой вступительной статьей Цехновицера. Дальнейшая работа оборвалась буквально на полуслове. С 22 июня 1941 года профессор отложил в сторону любимый труд и начал добиваться зачисления на флот. Каждый час, проведенный дома, казался ему потерянным. Он успокоился лишь после того, как получил предписание явиться в Таллин, к месту военной службы.
      Без оглядки на прошлое он устремился в свою новую жизнь.
      Самым частым гостем в нашем зале был Всеволод Витальевич Вишневский. Его многое роднило с Цехновицером, у них всегда было о чем поговорить.
      Обычно Вишневский приходил с какими-нибудь новостями, садился возле трибуны и жестом заправского полководца, что было наивно и трогательно, поправив огромную деревянную кобуру с маленьким пистолетом внутри, начинал свой стратегический обзор. По ходу разговора Цехновицер вставлял остроумные реплики, но сбить Вишневского было невозможно: не обращая внимания, он продолжал в том же духе.
      Потом мы открывали наш потайной шкаф, вынимали оттуда свои записки и читали Вишневскому. Слушая нас, он иногда брался за книжечку в черном коленкоровом переплете и что-то быстро записывал: или ему в эти минуты приходили на ум какие-то интересные мысли, или, не полагаясь на свою память, он хотел записать кое-что из наших наблюдений.
      - Вы даже не представляете, какой ценный материал для истории оставим мы с вами, - говорил Всеволод Витальевич. - Может быть, и даже наверняка, со временем будет другой взгляд на события, но факты всегда остаются фактами. Любая деталь, схваченная вашим глазом, должна быть зафиксирована сразу, по горячим следам.
      Так мы прожили много дней. По вечерам обычно зал был переполнен. Когда слушатели расходились, кровать Цехновицера раскладывалась по одну сторону трибуны, моя - по другую. Мы ложились, но подолгу не могли заснуть, разговаривая о наших семьях, о литературе, о будущем...
      С Цехновицером, а затем и с Вишневским у меня установились дружеские отношения. Я начинал привыкать " внешней суровости Всеволода Витальевича, его неразговорчивости и даже как будто неподвижности. Впечатление, которое складывается от произведений писателя, и впечатление, которое он сам производил, - почти полярны. Динамизм, темперамент, бурная энергия Вишневского и бесстрастная суровость его внешности.
      Он не был говоруном, хотя много знал, был прекрасно эрудирован, не был он остряком, хотя безусловно нельзя ему было отказать в остроумии. Все то, что так заметно в пьесах и публицистических статьях Вишневского, было скрыто глубоко внутри. Под внешней неподвижностью и угрюмостью таился колоссальный темперамент и напор мысли.
      Я стал заходить к Всеволоду Витальевичу, открывая дверь в его кабинет с неизменной почтительностью ученика. Однажды рискнул захватить с собой очерк. Хотя знал, что времени у писателя мало, я все же ерзал, стараясь улучить момент и всучить ему свою работу.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24