Михайловский Николай Григорьевич
      Таллинский дневник
      {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
      Аннотация издательства: Эта книга о коллективном подвиге моряков Балтики во время обороны Таллина в 1941 году, а затем при освобождения столицы Советской Эстонии и островов Моонзундского архипелага в 1944 году. Автор - писатель Н. Г. Михайловский - в годы Отечественной войны военный корреспондент, участник данных событий. Его "Таллинский дневник" был одной из первых художественно-документальных книг о войне на море, увидевшей свет в пятидесятых годах. На протяжении последующих десятилетий автор продолжал собирать материал на близкую, знакомую ему тему и теперь представляет свой труд вниманию читателей.
      Содержание
      Об этой книге
      Нашу молодость рвало на минах
      Встреча в Пирите
      Мирный Таллин
      Дорога на флот
      Цехновицер, Вишневский и другие
      Интервью с капитаном Барабановым
      Дерзкий стих и достоверный том
      Тайна аэродрома "Кагул"
      Горячие денечки
      Бои у городских застав
      Мыс Юминда
      Гибель "Виронии"
      Заплыв Васи Шувалова
      Огненная купель
      Вера. Надежда. Любовь 143
      "Четвертый бастион"
      "Тот ураган прошел, нас мало уцелело..."
      Литературная группа действует
      Из огня да в полымя
      Так начиналась победа
      Младшие братья крейсера "Киров"
      Огненные мили
      К заветной цели
      Пресс-конференция в отеле "Палас"
      Эти странные "барбакадзе"
      Когда пехота штурмовала острова
      Искры незатухающего огня
      Неоткрытые острова
      Достояние Эстонской республики
      Они уходили последними
      Бессмертный дивизион
      Флагманский минер
      Морское братство
      Река времени
      Вместо послесловия
      Примечания
      Об этой книге
      Нет необходимости представлять читателю старейшего писателя-мариниста Николая Григорьевича Михайловского. Еще в далекие предвоенные годы он связал свою жизнь с военно-морским флотом, в рядах которого прошел всю Отечественную войну. Сначала на Балтике, в период обороны Таллина и Ленинграда, затем на Черном море, во время битвы за Севастополь, и на Северном флоте - в самую страдную пору его боевой деятельности. Писательскому перу Н. Г. Михайловского принадлежат широко известные произведения "С тобой, Балтика!", "Мыс Желания", "Всплыть на полюсе!", "Штормовая пора", "Бессменная вахта", "Только звезды нейтральны" и другие произведения.
      "Таллинский дневник" - одна из первых его книг, пользующаяся особым признанием читателей. Лейтмотивом книги мне представляются строки Л. Н. Толстого: "Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения... Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни". Эта мысль пришла на память, когда я снова читал и перечитывал "Таллинский дневник", в котором запечатлены картины того тяжкого, но героического времени, что вечно в памяти балтийских моряков. Ведь речь идет о сорок первом - роковом, как его принято называть. Той лютой године, когда испытывалось все: и сила нашего строя, и дух советских людей, и способность нашей армии и флота сначала остановить врага, измотать его в долгих боях, чтобы потом учинить ему полный разгром.
      За минувшие четыре с лишним десятилетия происходила порой известная переоценка ценностей, менялся взгляд исследователей на некоторые события войны. Что же касается таллинской эпопеи, прорыва нашего флота из Таллина в Кронштадт 27-29 августа 1941 года - эта операция сразу была оценена как героическая страница в истории Великой Отечественной войны.
      В 1984 году за доблесть и мужество, проявленные в годы Отечественной войны, столица советской Эстонии город Таллин удостоен высокой награды Советского правительства ордена "Отечественной войны" 1-й степени.
      "Таллинский дневник", впервые увидевший свет в 50-х годах, изданный почти одновременно в Москве и Ленинграде, сразу получил признание не только среди военных моряков, но и среди широкого круга читателей. Он тогда стал своеобразным "бестселлером". Успех его понятен, если учесть, что это было одно из первых документальных повествований о периоде нашей активной обороны, написанное от первого лица честно, искренне, человеком, который все, о чем пишет, сам видел и пережил. Начав свою жизнь в те далекие годы, "Таллинский дневник" рассматривался не только как литературное произведение, но и как документ истории. Не случайно ссылки на эту книгу можно найти в трудах советских и зарубежных историков. Достаточно указать на шеститомное издание "Истории Великой Отечественной войны".
      Шаг за шагом автор рисует картины боев за Таллин, позволивших почти на два месяца сковать немецкие дивизии и выиграть время, необходимое для создания стойкой, надежной обороны вокруг Ленинграда, прорыв флота в Кронштадт, какого не знала истерия. И, наконец, возвращение флота в Таллин в 1944 году. Никого не оставят равнодушным страницы, повествующие о гибели "Виронии" и обо всем последующем, что довелось пережить автору, оказавшемуся буквально между жизнью и смертью. Сквозь строки книги ощущается та сила духа наших людей, которая помогла выстоять в самую трудную пору, а затем и победить.
      Там, где автору не довелось лично быть и увидеть своими глазами те или иные события, он приводит свидетельства очевидцев, и они очень удачно вплетаются в общую канву повествования. Показательна в этом отношении история лесовоза "Казахстан". Она передана словами участников этого изумительного подвига, наполнена правдивыми деталями, способными взволновать читателя.
      Более сорока лет автор скрупулезно собирал материалы, связанные с упомянутыми историческими событиями, что позволило в третьем издании книги значительно расширить рамки повествования, рассказать о ряде неизвестных страниц войны, например об испытании в Таллине одного из первых советских радиолокаторов под руководством инженера К. Голева.
      Мне, историку, участнику войны на Балтике, автору ряда работ о том далеком времени, очень дорого то, что "Таллинский дневник" отличается правдивым изображением событий, умением рассказать о войне без ложного пафоса - просто, точно, по-писательски образно и эмоционально.
      Сейчас, накануне 40-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне, книга эта приобретает еще большее значение и актуальность благодаря тому, что прошлое перекликается в ней с настоящим. То великое и благородное, чему посвятили себя люди войны, имеет сегодня вполне достойное продолжение...
      Капитан 1-го ранга,
      заслуженный деятель науки РСФСР,
      доктор исторических, наук, профессор,
      лауреат Государственной премии СССР
      В. И. Ачкасов
      Нашу молодость рвало на минах
      Встреча в Пирите
      Летом восьмидесятого года я жил в Пирите, - небольшом курортном местечке под Таллином. Рано утром, когда солнце еще только выплывало из туманного марева, а на пляже было пусто, я выходил к морю и час-другой сидел на берегу, наблюдая, как расходится день и как веселеет и начинает играть под солнцем море.
      В этом море где-то на далеком горизонте когда-то я погибал. И наверняка бы погиб, если б небольшой военный катерок не подобрал меня в последнюю минуту. Хотя с того времени прошло сорок с лишним лет, меня притягивает этот берег: здесь я по-другому ощущаю ценность жизни и радуюсь ее самым простым проявлениям. Вот радио, поперхнувшись и как бы слегка прочистив горло, объявило, что температура воздуха 20 градусов, а температура воды всего четырнадцать, вот врач в белом халате прошла на лодочную станцию, вот, несмотря на свежее море, первые надувные матрацы поплыли от берега.
      Появились люди, и стало шумно, возгласы покатились над водой. А вот человек в белой детской шапочке с козырьком расположился рядом со мною со всем своим семейством. Затеялся разговор, слово за слово, и я уже знаю, что это шумное южное семейство с мягким певучим говором всегда отдыхает не в географически близких им южных широтах, а на севере.
      Глава семьи, поджарый и молодцеватый, отправился к морю принести воды в резиновой шапочке и намочить песок, из которого двое детей возводили замок.
      Солнце поднималось все выше, пришла пора уходить с пляжа. И тут глава семьи, заливая водой песок, объяснил мне, что же влечет его на этот берег вот уже много лет.
      - Я уходил из Таллина в августе сорок первого. Вот отсюда мы уходили, он показал рукой на рейд, где покачивались на якорях торговые суда.
      - На чем же вы уходили? - спросил я.
      - На "Свердлове".
      - Вы со "Свердлова"? - с удивлением воскликнул я и вспомнил приземистый, с четырьмя трубами старый миноносец. Он маневрировал на рейде, прикрывая отходящие из гавани корабли.
      - А я уходил на "Виронии".
      Он бросил свое занятие и внимательно посмотрел на меня. Теперь я увидел близко его лицо и заметил, что он немолод. В лице его были явственны следы нелегкой жизни. Он тоже, как и я, был пожилым, этот человек. Только в первый миг показался мне молодым.
      Мы молчали.
      - Я не видел "Виронии". Но слышал о ней, ее потопили, как и нас.
      - А "Свердлов" я помню. Вы шли в охранении "Кирова"?
      - Да, мы находились в охранении. А когда увидели торпеду, она как раз мчалась на "Киров", мы закрыли борт "Кирова" и приняли торпеду на себя.
      Голос его дрогнул.
      - Все погибли. Понимаете, все! Спаслось несколько человек.
      Он сдернул с головы шапочку, уткнулся в нее лицом и заплакал.
      Дети лепетали у наших ног, кто-то рядом смеялся, кто-то крикнул: "Давай, Костя, пасуй на меня!" - и мяч рванулся, просвистел мимо нас.
      Я подумал о том, что люди существуют в разных временных потоках, и вот мы, а может, и еще кто-то на этом пляже может попасть с нами в горячий поток времени, не остывающий с сорок первого года, и увидеть этот берег другим, каким наши дети, наши внуки никогда его не увидят. Они смогут вообразить, представить себе то время, но не могут войти в него, почувствовать его горелый тяжелый вкус, его вязкое течение и испытать такое волнение, от которого не лечат таблетки нитроглицерина.
      Власть этого времени над нами велика. Казалось бы, мы должны избегать трудных воспоминаний, но с годами количество писем, начинающихся словами: "Пишет вам бывший краснофлотец..." или "бывший зенитчик...", не убывает. Люди стремятся памятью к прошлому, они стареют, многое забывают, но имена тех, а Кем воевали и кого оставили на войне, помнят неизменно. Письма полны этими именами. Как будто память вымывает их и выносит на поверхность. Эти имена сопровождает неизменное: "напишите о героических защитниках..."
      Почему с таким упорством мы возвращаемся к войне? Действительно ли в этих возвращениях есть логика? Может быть, в этих днях мы ищем оправдание своей жизни? Может быть, там мы находим образцы человеческого духа, верность идеалам честности и добра?
      Человек, который в годы войны был девятнадцатилетним, двадцатилетним моряком, исписывает десятки страниц воспоминаниями о четырех годах войны, а все последующие десятилетия умещаются буквально в нескольких строках. После войны работал там-то, сейчас на пенсии. Что же, эти четыре года весят на чаше весов больше, чем прожитая жизнь?
      Человек плачет на пляже о том, что прошло здесь сорок лет назад. Плачет о погибших товарищах, а ведь он за эти годы, вероятно, многое и многих потерял, почему же та боль свежа и не притупляется?
      Меня самого тоже толкает к этому времени, к этим местам, и, однажды решив к ним не возвращаться, я возвращаюсь снова и снова. И пишу об этом уже не в первый раз.
      Мирный Таллин
      Таллин начинался для меня праздником, городом оживленной яркой жизни, нарядной толпы, шикарных ресторанов, уютных кафе, городом бойкой торговли. И в толпе, и в шуршании жалюзи на окнах домов, и в музыке, доносящейся через распахнутые окна, в богатой карнавальности жизни было что-то лихорадочное, болезненная напряженность, взвинченность. Шел сороковой год. Я приехал в Эстонию корреспондентом "Правды" и был ошеломлен пестротой жизни. Это был калейдоскоп, кинолента, из которой память выхватывает сейчас лишь отдельные кадры: толпа солидных, неторопливых господ в легких пальто из дорогого сукна (качество сукна проверялось тем, что в него наливали воду и ни одна капля не просачивалась насквозь) и непривычное выражение неуверенности на их лицах. Они пришли в Наркомат народного хозяйства узнать "насчет национализации". Они стоят группами, как на дипломатическом приеме, ждут выхода наркома и учтиво беседуют, но в толпе, как по бикфордову шнуру, пробегает искра, то тут, то там вырывается возмущенное восклицание, нервный жест, белый платок прикладывается к вспотевшему лбу. А внизу под окнами наркомата толпа студентов со старым знаменем: на красном полотнище золотые буквы: "Братьям по классу эстонским рабочим привет от кожевников и печатников Костромы". Когда-то, после революции 17-го года, это знамя костромичи отправили в подарок профсоюзам Эстонии, но таможенная пошлина была так высока, что знамя пролежало в таможне. Студенты нашли его и теперь носили по городу. Те, кто сидели на улице под тентами за чашкой кофе, смотрели на студентов с любопытством. В моде были широкополые шляпы, подкладные плечи и длинные янтарные мундштуки, через которые женщины курили, расположившись в плетеных соломенных креслах.
      Говорили о приходе народной власти, о национализации, об отчуждении загородных вилл, об энтузиазме рабочих и студенческой молодежи, встретившей выборы с восторгом.
      Мы, журналисты, аккредитованные в Эстонии, собирались у кабинета Оскара Адовича Сепре в Наркомате народного хозяйства, и тут же в приемной происходили короткие пресс-конференции. Записи об этих конференциях сохранились в моем блокноте.
      - Что вы считаете главным в проведении хозяйственной реформы?
      - Бесперебойный ход производства. Важно, чтобы производство не останавливалось ни на минуту.
      - Какие вопросы вы решали сегодня?
      - Вопрос объединения и слияния заводов радиоаппаратуры, принадлежащих разным владельцам, и вопрос централизованной закупки кож у крестьян.
      Ответы короткие, Оскар Адович дает их на ходу, он всегда в движении, и наша журналистская ватага спешит следом. Уже на лестнице ему задают последний вопрос:
      - Знаете ли вы о сопротивлении, которое отдельные элементы оказывают народной власти?
      - Знаю. Сопротивление реформам исходит от тех, чьи богатства реформа урезает. Нас это сопротивление не пугает и не останавливает, ибо эти люди в незначительном меньшинстве.
      Оскар Адович надевает шляпу и садится в автомобиль. Журналисты закрывают свои блокноты и расходятся, обмениваясь новостями. Рассказывают, что в районе Иру на какой-то вилле, хозяева которой бежали в Швецию, нашли оружие и что, видимо, на этой вилле убит эстонский патрульный солдат, труп его был найден в лесу. Называют имя Алиды Хансовны Семмерлинг, отважной женщины, председателя Ирусского волисполкома, которая занимается сейчас вместе со следствием поиском преступников. Говорят о войне, которая уже идет в Европе, но никак не чувствуется в живущем мирной жизнью Таллине. Говорят о том, что есть решение о переводе в Таллин из Кронштадта главной базы Балтийского флота и о необходимости такой меры для укрепления нашей обороны.
      Все это - лето сорокового года. В таллинском порту - оживленно. Я часто бываю там, смотрю, как подходят, пришвартовываются корабли, как работают грузчики, ловко укладывая тюки или ящики в штабеля. У них проворные, точные, выверенные движения. Наверное, потому, что груз тяжелый и силы строго рассчитаны. В записной книжке сегодня я нахожу запись: "Юхан-Каск, грузчик. Брат Эдвард. Раньше триста грузчиков на тридцать четыре подрядчика. Теперь все - члены профсоюза".
      На страницах старого блокнота я нашел еще один характерный эпизод. Вместе с комиссаром порта мы шли вдоль причала и остановились возле утлого суденышка, доверху нагруженного дровами. Наше внимание привлек белокурый мальчуган лет тринадцати-четырнадцати в изношенных башмаках явно с чужой, более крупной ноги. Из продранной кожи выглядывали голые пальцы. Комиссар порта завел с мальчиком разговор, но тут откуда ни возьмись вмешался пожилой упитанный человек в картузе, прогнавший подростка:
      - Пошел на место!
      Оказалось, что это владелец шхуны, на которой мальчик служил матросом. Детский труд считался самым дешевым и выгодным для хозяев. Как ни коротка была наша беседа, мальчик успел сообщить, что за нелегкий труд на своих харчах он получает тридцать крон в месяц. Большую часть заработка посылает на хутор, помогая родителям.
      - Ты учишься? - спросили мы.
      Мальчик отрицательно покачал головой.
      - А что тебе мешает учиться?
      - Нет денег, надо помогать маме.
      - Ну, а если бы смог учиться, кем бы хотел стать?
      - Кочегаром, - уверенно ответил мальчик.
      - А почему не капитаном?
      - Ну что вы, это не для меня! Чтобы выучиться на капитана, знаете, сколько нужно денег...
      - Почему же не для тебя? Теперь всех, кто захочет, народная власть будет учить бесплатно.
      - Бесплатно? Это правда? - изумился юный эстонский гражданин.
      В порту пахнет смолой, пенькой, сыростью, машинным маслом. Ветер гуляет между складами, стучит пустыми деревянными бочками, сваленными возле одного из пакгаузов. Ветер приносит запах моря. Чайки кружатся над кораблями с громким криком.
      Всего через год в это время в порту будет черно от дыма и людей. Земля будет сотрясаться от взрывов, пожаром охватит небо, десятки кораблей, пришвартованных к пирсам, дрожа от напряжения, готовые вот-вот отдать швартовы, будут спешно принимать на борт раненых и отчаливать, держа курс на Кронштадт.
      Но это через год. А пока Таллин - город жизни, полной скрытого напряжения. Уже в шестидесятые годы, встретившись на Северном флоте с капитаном 1-го ранга командиром крейсера П. Зинченко, мы вспомнили Таллин, и он рассказал, как в начале войны, будучи курсантом училища имени Фрунзе, он однажды был назначен произвести обыск в одном из таллинских особняков. Он хорошо запомнил мраморную лестницу, богатое убранство особняка и красивую молодую женщину, появившуюся в шелковом халате из глубины дома. Рассказ П. Зинченко, занесенный в мою записную книжку: "Предъявляем ордер на обыск и приступаем к делу. Она стоит в стороне и спокойно наблюдает. Я осматриваю письменный стол, бумаги - ничего предосудительного не вижу. Вот шкатулка для рукоделия, в таких обычно нитки хранят, иголки. Поднимаю крышку, и в тот же момент красавица бросается к постели. Другой курсант из наших фрунзенцев щелкнул затвором и скомандовал: "На месте!" Я подошел к кровати, поднял подушку. Под подушкой - браунинг номер два с взведенным курком. Я снова вернулся к шкатулке. Сверху действительно нитки и всякая женская амуниция, а под нею проводничок. Стал крутить шкатулку, нечаянно нажал на дно, оно отскочило, под ним оказался радиопередатчик. И этот передатчик, и саму красавицу мы, конечно, препроводили в особый отдел. Позже стало известно, что она и не эстонка вовсе, до 39-го года служила в Париже переводчицей польского атташе. После захвата немцами Парижа была каким-то образом переправлена в Таллин со специальным заданием. Деньги на содержание особняка получала от немецкой разведки. Таллин нашпигован был немецкой агентурой".
      Мои блокноты того времени полны именами. Чаще всего это имена рабочих и крестьян, честных тружеников, о которых мы много писали. Цель этих корреспонденции - показать, как на новых социалистических началах налаживалась жизнь в Эстонии. Однако дух делового созидания не исчерпывал жизни Эстонии тех лет. Она была сложнее. В нем был не только народный энтузиазм, но и злоба поспешно отъезжающих за границу буржуа. Помню взрыв нефтехранилища в гавани, пожар, охвативший все небо над гаванью, вой сирен пожарных машин и звон колоколов, тревожный и беспорядочный. Нефть вспыхивала и огненным шаром катилась к морю, где стояли корабли. Буксиры сновали, торопясь вывести корабли из гавани. Говорили о диверсии, о попытках профашистских элементов произвести путч. На другой день военный министр генерал-майор Тынес Ротберг сказал журналистам, одолевавшим военное министерство, что следствие по делу о пожаре будет произведено со всей тщательностью и что нельзя исключать возможность организованной диверсии. А еще через день министр сельского хозяйства повез нас, журналистов, в школу домоводства.
      В бывшей помещичьей усадьбе, принадлежавшей, как видно, какому-то остзейскому барону, вычищенной и располированной до блеска, нас встретили сухопарая, безупречно вежливая директриса и девочки в платьях с белоснежными воротничками. Их учили здесь стирать и гладить, доить коров и разводить цветы, выводить пятна на одежде и вышивать, кроить и стряпать. Не удивительно, что наученные столь многому они сами являли собой образец аккуратности и порядка. Казалось, что светится каждый волос на их скромно прибранных головах. Директриса со спокойным достоинством представила нам будущих матерей и хозяек, которые уже сейчас, едва выйдя из пеленок, твердо усвоили, по каким правилам следует пеленать детей и как сводить семейный дебет с кредитом. Мы посмотрели молочную ферму, где в стойлах стояли белые в черное пятно, словно бы накрахмаленные, коровы, цветочные парники, в которых неоновыми огнями светились цикламены, и, наконец, были приглашены оценить кулинарные достоинства будущих хозяек.
      Сидя за столом, уставленным блюдами национальной кухни, приготовленными чистенькими и скромными девочками, слушая их мелодичный, певучий говор, не хотелось думать о том, какое напряженное время переживает весь мир, а хотелось верить в одно лишь благополучие и счастье, ожидающее этих детей. Внесли пирог, украшенный взбитыми сливками, как кучевыми облаками. Предупредительно вежливая директриса объяснила, что этот пирог - последняя новинка, созданная на уроках кулинарии. Она плохо говорила по-русски, но достоинства пирога были так явственны, что перевода не требовалось. Три девочки выступили вперед и сделали книксен. Мы поняли, что они авторы новинки. В заключение приема прекрасный хор, состоящий из серебряных голосов, спел нам "Аве Мария" Шуберта. Музыка, кучевые облака пирога и ощущение необыкновенной чистоплотности, не только внешней, но и нравственной, растрогали нас. Вечером в гостинице "Золотой лев" я отстукивал корреспонденцию в газету о постановке начального обучения в Эстонии.
      Воздушно-безоблачный торт вплывает в мои воспоминания об этом тревожном времени. Когда тонны стали начинялись взрывчаткой, когда уже стучали на стыках рельсов вагоны с солдатами и пушками, когда в Европе уже шла война, мы, группа корреспондентов, растроганно слушали музыку Шуберта.
      Вскоре после этого в Ленинграде на Невском проспекте я встретил старшего лейтенанта Николая Сергеевича Дебелова.
      Дебелова было видно издали, он был крупным и выделялся из толпы достоинством, с которым он умел носить морскую форму. Мне он всегда напоминал старого русского морского офицера тем, как уверенно, неподобострастно держался, тем, как улыбался тонкой иронической улыбкой, общей интеллигентностью облика и речи. Те, кто знал его близко, понимали смысл его иронической усмешки. Эта усмешка свидетельствовала не столько о насмешливом складе ума, сколько о глубокой внутренней застенчивости, о скромности, от которой, быть может, он и сам страдал.
      Мы зашли в кафе выпить по чашке кофе и разговорились. "Не нравится мне то, что происходит. Я сейчас на "Петропавловске" - немецком "Лютцове" и многое вижу там".
      "Лютцов" был тяжелым крейсером типа "Зейдлиц", купленным в Германии. Собственно крейсером ему лишь предстояло стать. Пока что он был лишь коробкой, металлическим корпусом, поставленным у причалов Балтийского завода. Оснащением и вооружением корабля занимались немцы, представители заводов Круппа, электротехнической компании СФР и другие. Руководил всеми работами высокий голубоглазый холодный пруссак, военный советник полковник фон Неске. Этот сдержанный и корректный господин временами исчезал, уезжал в Германию, потом появлялся вновь, всегда с извиняющейся полуулыбкой объяснял задержку поставок оборудования то экономическими трудностями, то аварией, то еще каким-нибудь происшествием. Между тем строительство "Лютцова" все затягивалось.
      - Месяц назад фон Неске уехал в Берлин, - сказал Дебелое, - а сейчас вернулся и сообщил, что Германии нужны специалисты и все работающие на "Лютцове" вынуждены будут покинуть Россию.
      Разговор был тревожным, велся осторожно. Дебелов не хотел казаться паникером. Он был человеком очень храбрым.
      Это была наша последняя встреча в Ленинграде, недели за две до начала войны. Недостроенный крейсер остался в Ленинграде. Вместо восьми орудий главного калибра на нем было установлено четыре. Причем одно из них разорвалось, ибо имело скрытый брак - глубокую раковину, тщательно закрашенную перед отправкой в нашу страну. Крейсер стоял в ленинградском торговом порту в Лесной гавани и оттуда вел огонь по врагу в район Стрельны - Урицка. Врагу удалось его потопить. Потом усилиями моряков и специалистов Балтийского завода, во главе с известным кораблестроителем Анатолием Степановичем Монаховым (он был до войны строителем крейсера "Киров") "Петропавловск" был поднят, вступил в боевой строй и в январе 1944 года снова открыл огонь по немецким войскам.
      Вот такие детали видятся мне, когда я вспоминаю довоенную обстановку на Балтике.
      Дорога на флот
      С чего она начинается? У многих с малолетства появляется тяга к морю и кораблям. Как же случилось, что и меня еще в юности судьба свела с балтийскими морями? Теперь, на склоне лет, я думаю, что этому помогло? Книги, прочитанные в детстве? Кинофильмы, виденные еще в немом кино? Или проникновенные слова И. А. Гончарова, которые памятны каждому мальчишке, прочитавшему "Фрегат "Паллада": "Но не знать петербургскому жителю, что такое палуба, мачта, реи, трюм, трап, где корма, где нос, главные части и принадлежности корабля, - не совсем позволительно, когда под боком стоит флот..."?
      Вероятно, и то, и другое, и третье. Но сказать по совести, больше всего - сами люди флота, военные моряки, с которыми мне посчастливилось встретиться и сдружиться еще в мои школьные годы.
      В домашнем архиве я как-то раз неожиданно обнаружил старую, почти выцветшую фотографию. На ней хоть с трудом, но все-таки можно различить военных моряков во всей форме, и среди них... Кого бы вы думали? Аркадия Райкина в свитере, кургузом черном пиджачке и наползающей на лоб кепочке. Тут же и сам автор этих строк в юнгштурмовке с портупеей через плечо, как одевались в конце двадцатых годов многие из нас в знак солидарности с немецкими братьями по классу - ротфронтовцами.
      В те далекие годы и Аркадий Райкин, еще не успевший поступить в театральный институт, но уже блиставший в школьных спектаклях, и я учились в Ленинграде, в 23-й школе на Фонтанке у Чернышева мостика (в бывшем Петровском училище). Общественные организации школы выделили нас уполномоченными по шефству над эсминцем "Ленин" Краснознаменного Балтийского флота.
      Вот и вышло так, что к морякам в первый раз я поехал вместе с Райкиным. В Кронштадт нас пригласили как шефов на большой революционный праздник. То ли праздновалась годовщина Октябрьской революции, то ли отмечался День Красной Армии и Военно-Морского Флота, во всяком случае, запомнилось, что зима уже вступила в свои права.
      Поездом мы приехали в Ораниенбаум. Перед нашими глазами открылась бескрайняя белая гладь залива. Небольшой буксир, доставлявший пассажиров в Кронштадт обычно в полчаса, как на грех застрял во льдах на половине пути, и пассажиры, что называется, пешим ходом едва добрались назад до Ораниенбаума.
      Надежда на переправу рухнула. Мы с Аркадием приуныли. Но, на наше счастье, нашлись моряки-попутчики. Один из них, узнав, кто мы такие и зачем направляемся в Кронштадт, рассеял наше уныние и уверенно пообещал:
      - Не беспокойтесь, ребята, мы вас целехонькими доставим по назначению!
      Он исчез на короткое время, затем вернулся и повел нас к берегу, где стояли широкие сани-розвальни, в которые была впряжена неказистая лошадка. Так выглядел более полувека назад персональный транспорт какого-то флотского начальства. Командир высокого ранга дружелюбно пригласил: "Садитесь!" Зарывшись в мягкое сено и сверху укрывшись тулупами, мы без всяких приключений добрались до Кронштадта.
      Прошло более полувека, но не забыть теплый и дружественный прием, оказанный командирами и краснофлотцами эсминца "Ленин" двум ничем не примечательным ленинградским школьникам! За ужином мы впервые узнали, что такое хваленый флотский харч, всласть выспались на койках в кубрике. А на другой день участвовали в торжественной части праздника и стали свидетелями концерта краснофлотской художественной самодеятельности.
      И не только свидетелями. Аркадию Райкину захотелось (и я всецело поддержал его в этом намерении) чем-то отблагодарить наших радушных хозяев и внести свою долю в общий праздник. Он, конечно, знал, что моряки-балтийцы не могли видеть спектакль "На дне", поставленный в нашей школе опытным режиссером Ю. С. Юрским и с успехом показанный в ряде ленинградских клубов (в пьесе А. М. Горького Райкин исполнял роль Актера), и показать его вдвоем мы не могли. Но вот с рассказами Михаила Зощенко можно было выступить и здесь, на корабле.
      Самый большой кубрик, до того переполненный моряками, что согласно известной поговорке не только яблоку, но и ореху негде было упасть, ходил ходуном от смеха, когда юный артист читал "Аристократку".
      С первых слов: "Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках" установился прочный веселый контакт со слушателями.
      Что ни реплика, то залпы смеха! А когда Райкин с каким-то ожесточенным воплем подал знаменитое: "Ложи, говорю, взад!" - в кубрике поднялся такой грохот, как будто одновременно пальнули все пушки эсминца.
      Заключительные слова - "не нравятся мне аристократки" - моряки сопроводили единодушными восторженными аплодисментами, какими редко удостаивают начинающих артистов.
      Пройдет несколько десятилетий, прежде чем в книге о народном артисте СССР А. И. Райкине мы прочтем: "Это было в Севастополе. Молодые моряки окружили артиста, как старого друга, и завели с ним разговор по душам..." Мне же хочется напомнить, что истоки его дружбы с моряками восходят к памятной для нас обоих поездке в Кронштадт, на подшефный эсминец, когда Аркадий Райкин, еще будучи школьником, покорил балтийцев своим неподражаемым талантом.