Земляки Александра Невского

Было это по первому снегу. Белым покровом затянуло поля, незамерзшая речка в заснеженных берегах потемнела и казалась издали совсем черной.

Ленька спустился с крыльца и стоял, раздумывая, чем бы заняться, когда на улице появилась нескладная фигура Буби. Солдат шел из штаба, насвистывая веселую песенку.

Настроение у солдата сейчас было игривое, как у мальчишки. Смешно, что его прозвали здесь Буби! А снег сегодня такой же, как дома, в Баварии, и воздух свежий, приятный. А пугали, что в России лютые холода.

– Лонька! – крикнул он, завидя хозяйского сына. – Лонька, хороший зима!.. Пуф, пуф!..

Буби нагнулся, набрал в пригоршню снега, слепил плотный снежок и швырнул его в Леньку. У Леньки не было никакого желания играть, да еще с денщиком немецкого офицера. Он увернулся от снежка и отошел в сторону. Но Буби хотелось порезвиться. Забежав вперед, он снова бросил снежком. На этот раз снежный ком попал Леньке в грудь, засыпал лицо.

– Чего лезешь-то? – сердито сказал Ленька. Буби не понял.

Новый снежок пролетел мимо, а следующий снова попал в Леньку. Развеселившийся денщик бросал в мальчика один снежок за другим. Ленька увертывался, отбегал, а Буби преследовал его. Тогда, разозлившись, Ленька решил ответить. Он заметил, что верхние пуговицы кителя у Буби расстегнуты. Ленька схватил ком снега, плотно его сжал и, прицелившись, угодил как раз ниже подбородка. Снежный ком попал Буби за пазуху. Денщик даже задохнулся, словно его окатили ушатом ледяной воды.

Тут уж разозлился Буби. Он бросился к Леньке, схватил его, зажал между коленями и стал натирать лицо мальчика снегом. Ленька вырывался, извивался в снегу, но Буби, крепко держа его, продолжал натирать снегом. Мокрый снег набивался в глаза, в уши, попадал за воротник. На шум из избы выбежала Екатерина Алексеевна и растерянно глядела на то, что происходит посреди улицы.

Наконец взлохмаченный и растерзанный Ленька выскочил из толстых рук Буби. Он отскочил в сторону и в слепой ярости, ничего не сознавая, кроме стремления отплатить за обиду, подбежал к плетню, выхватил кол и бросился на солдата. Губы у Леньки дрожали, глаза потемнели, сузились и горели недобрым светом.

– Я тебе покажу, гад! Я тебе покажу!.. – бессвязно бормотал он, наступая с колом на Буби.

Денщик, тоже раззадоренный дракой, потянулся за пистолетом. Мать в ужасе ринулась с крыльца.

– Буби! Буби! – молила она и одновременно уговаривала сына: – Ленюшка! Да брось ты, Ленюшка, опомнись!

Она успела броситься между денщиком и сыном, пока солдат не вытащил пистолет, а сын не опустил кол на голову немца. Екатерина Алексеевна повалилась на занесенную руку сына и отвела удар.

Буби остыл. Он громко выругался, досадливо плюнул и пошел в избу. Он уже раскаивался, что связался с этим упрямым мальчишкой. Хорошо, что этого не видел никто из офицеров. Иначе несдобровать бы Леньке. Где это видано, чтобы на солдата германской армии с колом бросался какой-то мальчишка! Любой офицер назвал бы это подрывом авторитета. Досталось бы тогда и солдату – почему не пресек. А пресекать полагается оружием… Хорошо, что так все кончилось!

На другой день Толька сообщил интереснейшую новость. Он прибежал к Голиковым и, хотя в избе никого чужих не было, позвал Леньку на улицу. Глаза его сияли.

– Я у партизан был! – выпалил он. – В лесу, за Желтыми песками…

– Брось ты! – не поверил Ленька. – Так тебя и пустили!..

– Честное пионерское, не вру! Я в Быки ходил. Там осталось у нас кое-что. Хотел на санках привезти. Гляжу, идут. Увидали меня, окликнули. Спросили, откуда я, куда иду. Рассказал им, а один меня спрашивает: «У вас в деревне сено есть?» – «Какое, – говорю, – сено?» – «Обыкновенное, которым лошадей кормят». Они, оказывается, сена искали, а в деревню боязно им заходить: немцы везде.

– Ну и что дальше?

– А я им и говорю: «Хотите, привезем вам сена? У нас ребята бедовые!» Они засмеялись, а потом, слышу, говорят меж собой: «Может, и правда попробовать?»

– Что попробовать? Да не тяни! – Леньке не терпелось скорее узнать все подробности.

– А ты не торопись. Не сбивай. Ну вот. Старший ихний спрашивает; как, мол, привезете-то? А я и сам не знаю как, «Как-нибудь, – говорю, – придумаем». Уговорились, что через три дня, в пятницу, если достанем, привезем.

– Куда привезем?

– Сказали: везите по дороге на Парфино. В нужном месте вас встретят. Хитрые – в нужном месте! А где, не сказали.

– Что ж ты меня вчера в Быки не позвал? – пожалел Ленька. Он был огорчен, что с партизанами встретился не он, а Толька.

– Да я тебя звал. Сам сказал – неохота.

– Ладно, теперь спорить нечего. Ты скажи только: совсем не врешь?

– Не врешь! Полный карман табаку мне дали – гляди! «Отдай, – говорят, – мужикам». – Толька вытащил из кармана горсть темно-зеленой махорки. – Я им говорю: «Без махорки достанем», а они – нет. Вон сколько насыпали!

– Как же теперь быть? Надо придумывать…

– За тем я и прибежал к тебе.

– А ребята знают?

– Нет еще.

– Тогда пошли к ним.

Ленька забежал в избу, схватил шапку, и товарищи отправились искать Серегу и Сашку.

После долгих споров пришли к выводу, что одним здесь ничего не сделать. Нужно, во-первых, знать, где брать сено, а во-вторых, лошадей взять негде, если не посвятить в это дело взрослых. Сошлись на том, что Толька поговорит с отцом и расскажет ему обо всем.

Было это в среду, а в пятницу на той же неделе на четырех дровнях ребята выехали из Лукина. Выехали на рассвете. Немец-часовой остановил ребят на краю деревни: с тех пор как партизаны забросали гранатами штаб полка, деревню охраняли круглые сутки.

– За сеном! За сеном едем! – крикнул Толька. Он считал, что чем громче кричать, тем понятнее будут его слова.

– Чего кричишь? Все равно не поймет, – остановил его Ленька и попробовал сам объясниться с часовым: – За сеном мы едем. Понимаешь?

Ленька взял из саней клочок сена, поднес его ко рту, показал на лошадь и стал громко чавкать. Солдат понял и пропустил подводы.

– Лошади разве чавкают? – не утерпев, сказал Серега, когда немного отъехали от деревни.

– Ну и пусть, что не чавкают. Главное – пропустили.

К полудню того же дня, навалив доверху четыре воза сена, ребята, минуя Лукино, выехали на парфинскую Дорогу.

Снегу выпало еще мало, дорога была не накатана, и лошади с трудом тянули большие возы. Ребята шли следом за первым возом и поглядывали по сторонам, не появятся ли партизаны. Они прошли мимо развилки, выехали на заснеженную просеку, миновали Желтые пески. Молодые сосенки ветвями цепляли сено, и сухие травинки оставались висеть на иглах.

– Ну где же они? – нетерпеливо спрашивал Ленька. – Скоро уж Парфино будет!

– Сам не знаю. Сказали, на дороге встретят…

– Может, забыли? – предположил Серега.

– Как бы не так! Им…

Передняя лошадь вдруг остановилась. Ребята и не заметили, как человек, появившийся невесть откуда, взял ее под уздцы. Одет он был в ватный пиджак, сапоги и шапку-ушанку. В руках партизан держал винтовку.

– Приехали все-таки! – сказал он весело. – А я за вами давно слежу, от самой развилки. Тебя как звать-то?

– Толькой.

– Ну вот, ты и будешь за старшего,

Толька зарделся от такой неожиданной чести, а Ленька сделал безразличный вид, чтобы не подумали, будто ему завидно или досадно. На самом-то деле, конечно, Леньке было не по себе. А все из-за Буби! Не привяжись солдат к Леньке, может, и пошел бы он тогда с Толькой в Быки и тоже встретился с партизанами. Партизан заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. Не успел еще замереть свист, как ему ответили с двух сторон – из глубины леса и с дороги.

– Ну, теперь быстро! Сворачивай в лес!

Он сам повел первую лошадь. Ребята вели за ним остальных. Шли целиной не меньше километра. Иногда казалось, что широченные возы нипочем не пройдут между деревьями, но парень уверенно шел вперед, и возы протискивались сквозь ветвистые ели.

Так добрались они до мелколесья. Здесь на земле, расчищенной от снега, горел костер, и около него сидели трое партизан. Рядом стояло несколько распряженных лошадей; на их морды до самых глаз были надеты мешки, и лошади ели из них овес. Увидев возы с сеном, партизаны встали. К ребятам подошел человек в дубленом полушубке, с маузером на поясе. У него была небольшая смоляно-черная бородка, усы и совершенно прямой, лишенный переносицы нос.

– Это вы привезли? – спросил чернобородый. – Молодцы! Здорово нас выручили. Мы вам другие сани дадим, чтобы быстрее. Сено переваливать некогда. Грейтесь пока!

Оставив ребят около костра, он отошел и распорядился перепрягать лошадей в порожние розвальни.

– А дома не всыпят нам, – шепотом спросил Толька, – за то, что сани сменяют?

Среди ребят Толька был самым обстоятельным и хозяйственным человеком.

– Нет, – сказал Сашка, – не всыпят. Сани не хуже наших.

Толька прикинул – розвальни и впрямь ничуть не хуже старых. Пожалуй, будут даже покрепче.

– А пистолет у него чудной какой, – шепнул Серега, – длинный, как автомат.

– Это маузер, – сказал Ленька. – У него кобура деревянная. Говорят, сильно бьет, как из винтовки.

– О-о! – недоверчиво протянул Сашка. Разговор оборвался – чернобородый снова подошел к ребятам.

– Ну как там у вас фашисты, зверствуют?

– Зверствуют. Вон его по щекам били. – Толька указал на Леньку.

– По щекам? За что же?

– За пионерский значок да за пилотку. Значок он носил.

– Ладно уж тебе, – смущаясь, сказал Ленька.

– Ну а еще что? – спросил бородатый.

– Егора с Васьком застрелили.

– За что же?

– А ни за что. Один комсомольским секретарем был, другой – вожатым. Алеха донес.

– Это, Семен Михайлович, тот, что нашу базу выдал, – вмешался в разговор парень, который встречал обоз на дороге. – Такая шкура!

– Погодите, мы с ним еще встретимся!.. А теперь домой езжайте, нам тоже пора. Дорогу-то одни найдете?

– Найдем.

Ребята хлестнули коней и рысью поехали по старому следу.

Лошадь вышла на парфинскую дорогу, почуяла близкий дом и затрусила к деревне, но ребята завернули ее влево – на Воронцово. Надо было еще раз съездить на луга. Нельзя же порожняком возвращаться в деревню – гитлеровцы могут заподозрить неладное.

Затея с сеном обошлась как нельзя лучше. Никто не обратил внимания на четверых мальчуганов, когда они под вечер возвращались в деревню. Каждый из них степенно шел за своими санями. Под полозьями поскрипывал снег. Но возы были не такие крутые, как обычно, не так туго увязаны, и лошади тянули возы довольно легко, хотя и устали за день. Наблюдательному человеку это бросилось бы в глаза, но немецкий часовой ничего не заметил. Он и не мог предположить, что эти деревенские мальчишки возвращались с партизанского задания!

Спустя несколько дней Ленька ворвался в избу, глянул, нет ли дома Буби, и торопливо заговорил:

– Мама, скорей, мама! Наши пленные там. Голодные! Просили хоть корочку принести. Их в ригу загнали. Дай я снесу, мама! Хоть что-нибудь!

– Что ж ты им снесешь, Ленюшка? У самих-то ничего нет. Хлебца разве с картошечкой? Возьми, пока теплая. А пустят тебя к пленным-то? Не прогонят?

– Я потихонечку, меня и не увидят. Дай мне ведерко, мама, я будто с ведерком по делу иду.

Мать положила на дно ведра несколько ломтей хлеба – последнее, что было. Выложила из чугуна картошку.

Ленька прошел снежной тропкой через огороды. Вход в ригу был с другой стороны. Там прохаживался часовой. Он появлялся из-за угла через равные промежутки времени и снова уходил на другую сторону. Заметил Ленька еще и другое: примерно на высоте его плеч в стене риги виднелась узкая щель, через которую легко можно было передать все, что нужно. Одно смущало Леньку: щель находилась в том углу, где время от времени появлялся часовой. Вообще-то добежать до угла – дело плевое. Но надо успеть все сделать до возвращения часового. Ленька начал считать: раз, два, три… Считал он как можно медленнее, с интервалами, предполагая, что каждый счет равен секунде. Досчитал он до восьмидесяти трех – почти полторы минуты, – когда часовой вышел из-за угла. Значит, времени хватит.

Как только солдат скрылся, Ленька стремительно бросился к щели. Делая большие прыжки, чтобы быстрее добежать, он мигом проскочил расстояние, отделявшее его от риги. Прильнул лицом к щели, но разглядеть что-нибудь внутри было невозможно.

– Эй, кто там! Товарищи, я вам поесть принес. Скорее берите! Часовой тут… – зашептал Ленька.

В риге послышался шум. Люди подошли к щели. Ленька опасливо оглянулся и приставил ведерко. Из щели потянулись худые заскорузлые, давно не мытые руки. Никогда Ленька не видел таких страшных рук. Они жадно шарили в ведерке, сухие ногти царапали жесть, стучали по днищу. Нащупав кусок хлеба или картофелину, руки исчезали, а вместо них появлялись другие. Ленька совал в раскрытые ладони все, что оставалось еще в ведре. Сердце его неистово колотилось.

– Хальт! – раздалось вдруг над самым ухом.

Часовой не стал стрелять, а свободной рукой схватил мальчишку за плечо и швырнул на землю. Ведерко с грохотом покатилось в сторону, крошки хлеба и картофелины высыпались на снег. Ленька почувствовал резкую боль в боку и в ногах: гитлеровец пинал его носком сапога. Но этого фашисту показалось мало. Он решил как следует проучить русского мальчишку. Схватив Леньку за воротник, часовой несколько раз ткнул его лицом в снег, в мерзлую землю. Бил он Леньку спокойно, беззлобно, будто бы исполнял какую-то служебную обязанность, так же, как те солдаты, которые разрушали в лесу землянки.

Потом он толкнул мальчика прикладом винтовки и крикнул:

– Раус[2]!..

С разбитым в кровь лицом, едва сдерживая слезы, Ленька подобрал ведерко и, не разбирая, где тропка, где целина, пошел по снегу к дому.

Мать так и ахнула:

– Что с тобой, Ленюшка? Неужели за пленных?

– Аза что же! Ох, дождутся они… – стиснув зубы, процедил Ленька. – Не держите вы меня только, когда наши придут… Дай мне, мама, умыться.

В тот же вечер Ленька встретился с Толькой. Они долго шептались на крыльце.

– Нонче меня опять побили, – сказал Ленька.

– За что?

– Пленным в ригу картошку понес да хлеба. Часовой увидал.

– И сильно бил?

– Нет, не особо. Губа вот только распухла. Об землю раза два приложил…

Когда-то было зазорным признаться, что в драке тебе досталось, но сейчас Ленька не стеснялся об этом рассказывать.

– Зря ты один пошел. Надо бы вместе: один стеречь, другой передавать…

– Да… – задумчиво протянул Ленька. – Ладно, другой раз умней будем.

Прошло еще недели две, и на лукинцев обрушилась новая беда. Мануйловский комендант приказал срочно выселить людей из деревни, освободить все дома, а если кто останется, пригрозил расстрелять на месте. Было это в конце декабря, в самые лютые морозы, которые пришли после больших снегопадов.

Фашисты заметно нервничали: были чем-то встревожены. Их раздражали русские морозы и неясные сводки, которые стали поступать с фронта. Открыто говорили, что под Москвой Гитлер потерпел неудачу, германские войска отступают. А партизаны все больше смелеют, даже днем нападают на обозы и грузовые машины. Правда, в районе Мануйлова было тихо. С тех пор как партизаны совершили налет на штаб полка, в Лукино про них ничего не было слышно. И тем не менее комендант, посоветовавшись с Гердцевым – начальником карательного отряда, приказал всех жителей переселить на Ловать – в Парфино.

…По сыпучему, как песок, снегу Ленька шел мимо риги, где раньше держали военнопленных. Здесь уже никого не было – ни пленных, ни часовых. Рига стояла с распахнутыми дверями.

Вдруг кто-то негромко свистнул. Ленька обернулся и увидел человека в дубленом полушубке.

– Эй, парень! – позвал он. – Ты здешний?

Ленька присмотрелся и узнал того самого партизана, который заходил к ним перед налетом. Партизан тоже узнал Леньку.

– Здорово, – приветливо сказал он. – Ну какие у вас тут дела? Пойдем-ка в ригу. Потише там и незаметно.

Оба вошли в полутемную ригу.

– Так что, говоришь, нового? – еще раз спросил партизан.

– Ничего. Угоняют нас завтра. Всю деревню гонят.

– Завтра? Да ну?! – почему-то обрадовался Ленькин собеседник. – А немцы что?

– А что немцы? Нагнали их во все избы. Сидят, мерзнут, на улицу не вылазят.

– И много их?

– Порядком. В каждой избе по шесть, по восемь, а кое-где и по дюжине будет.

– Так… А вас выселяют, значит? Завтра, говоришь, обязательно?

Партизан задумался.

– А если завтра не выселят?

– Тогда послезавтра.

– Нет, так не пойдет! Завтра надо.

– Чего-чего? – удивился Ленька. Он никак не мог понять, чему радуется парень.

– Ничего, так просто. Ты мне, если не уедете, обязательно знать дай. Понял? Обязательно, говорю!

– А как я знать дам?

– Как?.. Возьми, например, эту палку и воткни в сугроб, чтобы издали видно было. Раз палку увижу, буду знать, что вы не уехали.

– Ладно… Слушай, а ребята у вас в отряде есть? – спросил вдруг Ленька.

– В каком отряде?

– В партизанском, каком!

– А зачем тебе?

– Взяли бы меня с собой!

– Тебя? Да ты что?! Тебе еще расти да расти надо!.. Пока так помогай… Ну я пошел. Так гляди не забудь: не уедете – дай знать.

Но выставлять условный знак не пришлось. Наутро подъехали немецкие машины, всех погрузили в железные кузова и увезли в Парфино. Поселили в летних бараках, по две-три семьи в комнате. В Лукино больше никого не пускали. А вскоре прошел слух, что через день после того, как выселили жителей из деревни, партизаны напали на гарнизон. Все избы забросали гранатами. То же самое было в Мануйлове и Воронцове. Фашисты погнались за отрядом, но партизаны отбились и ушли неизвестно куда…

Наши пришли!

С тех пор как тайный немецкий агент Вильгельм Герц, он же Виктор Николаевич Гердцев, сделался командиром карательного отряда, жизнь его переменилась к худшему. У него были все основания проявлять беспокойство и испытывать нудное чувство тревоги. По всей, округе партизаны все чаще нападали на немецкие гарнизоны, все чаще подрывались на минах грузовые машины, а в последнее время партизаны стали появляться даже там, где их никогда не бывало.

Герц сбился с ног, гоняясь со своим карательным отрядом по самым глухим дорогам, и все без толку. На атакованную партизанами станцию Беглово он прибыл рано утром, когда на путях еще догорали цистерны с бензином, еще не были убраны убитые. И все же ни одного партизана захватить не удалось. Они исчезли, будто растворились в воздухе. В секретном донесении об ущербе, нанесенном германской армии, Герц доложил, что разрушена водокачка, взорваны стрелки, уничтожен эшелон с горючим, боеприпасами, пушками. В конце донесения он написал фразу: «Поиски виновников продолжаются, но до сего времени безрезультатно».

Такие фразы появлялись в конце каждого донесения, которое направлял Герц в штаб армии.

А тем временем партизаны, изводившие Вильгельма Герца, переключились на другую работу. Не раз хаживали они через промерзшие болота в немецкие тылы, знали все тропки и теперь превратились в военных проводников рот, батальонов, полков. На фронте была задумана дерзкая и необычайно смелая операция.

На безмолвных застывших болотах все было совершенно белым: и снег, запорошивший кустарник, и люди, одетые в маскировочные халаты, бесшумно, как привидения, двигавшиеся по тропам. Даже пушки, танки и все оружие покрасили в белый цвет. Немецкие разведчики, пролетавшие иногда в небе, не могли заметить ничего подозрительного в унылых зимних пейзажах приильменских болот.

К январю 1942 года с помощью партизан через промерзшие болота в немецкий тыл удалось провести целую армию. Туманным январским утром один из наших полков руслами рек и низкими берегами Ильменя вышел к Старой Руссе и завязал бой на подступах к городу. А Старая Русса находилась в десятках километров за линией фронта, в тылу германских войск.

Ленька проснулся от глухих артиллерийских выстрелов. Пушки били не со стороны фронта, а в тылу – где-то у озера Ильмень. Он вскочил и, не умывшись, выбежал на улицу. Толька жил в том же бараке, но вход был с другой стороны.

– Слышишь, из пушек бьют! – влетел он к Тольке.

– Как не слышать! Не глухой! – солидно ответил Толька.

– Бежим на речку, может, узнаем что, – предложил Ленька. – Бьют-то не с фронта, а вон где…

На Ловати ребята ничего нового не узнали. Но с того дня они совсем потеряли покой. Наши войска находились где-то близко, и каждое утро Ленька просыпался в радостной уверенности, что сегодня-то обязательно увидит он советских бойцов…

День за днем шла артиллерийская перестрелка, а наших солдат, которых так нетерпеливо ждали, все не было. Стрельба доносилась и от Старой Руссы, и с низовьев Ловати, и с востока – от Лукина и Мануйлова.

Гитлеровцы нервничали. Одни из них стали боязливыми, другие – еще злее. По ночам немецкие часовые ни с того ни с сего открывали пальбу из автоматов, такую, что можно было подумать, будто в селе разгорается бой. Проходило несколько минут, и пальба утихала, часовые с опаской оглядывали улицы и вдруг снова начинали палить в воздух, боясь партизан, которые мерещились им повсюду.

Морозы стояли крепкие, но не такие сильные, как в декабре. Однажды, когда ребята ушли за село и глядели, не появятся ли наши солдаты, они вдруг заметили клубы дыма, поднимавшиеся в небо белыми мохнатыми шапками.

– Пожар! – крикнул Толька. – Около церкви горит. Бежим!

Ребята припустились по накатанной снежной дороге обратно в Парфино.

– Вон еще горит, – указал Ленька на другой конец села. – И еще – вся улица занимается!

Клубы дыма валили из разных мест, пожар распространялся. Мальчики выбежали на горевшую улицу.

В дальнем конце ее огонь полыхал вовсю, а ближние избы только занимались, и дым клубился еще белый, похожий на пар. Около домов суетились два немецких солдата. Ребята подошли ближе.

Долговязый фашист перебегал от одного дома к другому. В руках он держал горящий факел – длинную палку с намотанной на конце паклей. Факел чадил, и на снег стекали горящие капли. Другой солдат бежал с четырехугольной зеленой канистрой. Перед каждым домом он забегал вперед, плескал бензин на угол или на ворота, а долговязый торопливо совал туда факел, ждал, когда загорится постройка, и бежал дальше. Возле соломенных крыш фашист не ждал бензина, совал факел под застреху, и по соломе начинали струиться огненные змейки. Они исчезали под кровлей, засыпанной снегом, и потом вдруг вырывались у самого конька крыши.

Люди поспешно вытаскивали из домов все, что попадалось под руку, а там, где огонь уже охватил избы, толпились посреди улиц и молча глядели, как гибнет их добро. Здесь же прохаживались патрули и не разрешали гасить огонь.

– И бараки спалят… Где теперь жить будем? – всхлипнул Ягодай.

Пробираясь сквозь толпу погорельцев, ребята добрались наконец до бараков. Они тоже горели. Обшивка пылала ярко, с громким треском. В стороне на узлах сидели женщины и застывшими, страдальческими глазами смотрели на огонь. Хмурые мужики стояли отдельно, негромко переговариваясь. Обсуждали приказ гитлеровцев идти в Лазоревцы – деревеньку на той же стороне Ловати.

– Как бы подвоху не было, – опасливо сказал кто-то.

– Теперь какой подвох? Всего лишили. Голы как соколы…