«Может, на улице ночевать – и то теплее, чем в этом подвале», – подумалось ей.

– Ну, я спать, – она снова легла, а одеяло даже натянула на голову. – Ты такой молодец, Зоран…

Мерзнуть ночами Илле было не впервой. Заполночь к Зорану пришел кот: видно, наохотился досыта. Он настойчиво полез к Зорану под плащ, заранее громко мурлыча. В полусне Зоран пустил его и ощутил под боком тепло. Кот, прижавшийся к нему, тоже ощутил тепло и уснул.

Илле не спалось и все думалось про страшного князя Смерча, которого убил Зоран. Она и так и сяк натягивала на себя одеяло, но оно было слишком коротким и тонким. Завернулась в платок – но и он не помогал. «Так и не уснешь ведь… Скорее бы уж утро! А Зоран вроде спит себе и спит, не берет его холод, что ли?»

– А и правда, что это я тут мерзну? Если вдвоем укрыться одеялом да плащом, все будет лучше, – пробормотала Иллесия, набираясь храбрости.

Топчаны стояли рядом. Илла перелезла к Зорану, под его плащ, а свое одеяло накинула сверху. Случайно задела рукой пригревшегося кота. «Вот кому хорошо!» Рядом с Зораном и котом было куда уютнее. Потревоженный кот громко замурлыкал в полусне. Илла почувствовала, как Зоран плотнее укутал ее плащом и шепнул:

– Замерзла?

– Еще как, – до сих пор дрожа, но потихоньку отогреваясь, пробормотала Илла. – Спать хочется, а у меня там такой холод – зубы до сих пор стучат, – не уснешь. Я у тебя посплю, ладно?

– Спи, – подтвердил Зоран и немного повозился, стараясь лечь, чтобы Иллесии было удобнее свернуться под одеялом. Рядом с Зораном было тепло и спокойно, а кот громко мурлыкал, нагоняя сон. Вскоре Иллесия уже крепко спала.

На другой вечер Илла сбивалась с ног. Дверь кабака то и дело открывалась, – самое время для посетителей. По вечерам тесная забегаловка бывала полна до отказа. Всем подай, убери и сполосни грязные миски и кружки, а там они вновь оказываются на длинном общем столе. Илла улучила минуту, чтобы зачерпнуть варева в миску для Зорана, отрезала кусок хлеба и накрыла все это полотенцем.

– А, твой сейчас придет! – добродушно усмехнулся кабатчик. – Ну, корми, корми. Ладно!

И правда, Илла все чаще поглядывала на дверь, – самое время бы Зорану… Возвращаясь из города, он заходил за Иллой в кабак. Она кормила его, а он оставался допоздна и помогал ей убрать всю посуду и вымыть пол. Все только головами качали:

– Ну, девка, нашла себе мужика!

Хлопнула дверь. Илла оторвалась от лохани с грязной посудой и высунулась из кухни: может, Зоран?

Это и вправду был он, но с ним, к удивлению Иллесии, еще трое спутников. Один – молодой парень с чуть отросшей бородкой, с ним рядом – небольшого роста девушка со светлыми, льняными волосами, и юноша, почти подросток, который держался чуть позади. Судя по внешности, он был этеранец: черноволосый, широкоскулый, со смуглым лицом.

Зоран улыбнулся Иллесии и чуть виновато сказал:

– Здравствуй, Илла. Вот… а я земляка встретил, – он похлопал по плечу парня с заросшим подбородком.

Тот приветливо усмехнулся:

– Здравствуй, хозяйка.

Иллесия вытерла руки полотенцем и вышла на середину тесного кабака. Вокруг стоял гам. Илла зажмурилась и потрясла головой.

– Все орут – ничего не слышу! – Однако слова парня расслышала и фыркнула: – Хозяйкой стану лет через двадцать, если доживу! Ну, вроде как… здравствуй и ты!

И перевела взгляд на Зорана. Тот стал объяснять:

– Не то чтобы мы совсем земляки. Берест – он из-под Даргорода, а я из звониградской земли. Все же почти соседи.

Илла некоторое время смотрела на новичков круглыми, как у Зоранова кота, глазами, переводя взгляд на каждого по очереди. И где Зоран их откопал?

– Зоран, я тебе там отложила, садись ешь, а мне некогда.

Пока жена кабатчика подавала горланящим посетителям ужин и выпивку, Илла побежала на кухню.

Берест и его спутники с трудом нашли себе место за переполненным столом. Ирица вся сжалась: как много людей! Ее, как лесную зверюшку, тревожили сильные незнакомые запахи, от громких криков она вздрагивала. Берест обнял Ирицу одной рукой, и она прислонилась к нему. Никто из чужих не заметил, что от волнения у нее засверкали глаза.

Гул голосов, лязг ножей, звон посуды, густой запах варева, громкие распоряжения и ругань кабатчика на кухне, слышные на весь кабак, – Хассему все это напоминало детство. Перед его мысленным взором вставали картины: огромное пространство, заставленное котлами, дым, удары топора – рубят туши, и где-то там, в чаду, его мать: она драит котел, но подходить к ней нельзя – прогонят, обругают да еще и прибьют. И более поздние воспоминания: под такие же крики и ругань старших он вместе с напарником таскает в прачечную воду, ведро за ведром, чтобы наполнять котлы, которые кажутся бездонными. Когда наступит полдень, можно будет чуть-чуть отдохнуть.

Хассем даже потряс головой, чтобы вернуться к действительности: он в кабаке, а не на господском дворе.

Берест тоже хмурился. На ужин уходили последние гроши. Он никогда прежде не живал в городе. Как тут заработаешь, как устроишься? Хозяйка нашла время, чтобы принести им поесть, Зоран покончил со своей похлебкой.

– Пойду на кухню, – сказал он Бересту. – Посмотрю, чем Илле помочь. А вы подождите меня: у нас переночуете.

Зоран протиснулся на кухоньку, окликнул Иллу, и она сейчас же послала его за водой. Когда он вернулся с ведрами, Иллесия продолжала мыть в лохани миски и ложки. Зоран поставил греть воду и сказал:

– Вот что, Илла… Пускай эти ребята у нас переночуют? В городе они первый день, деваться им некуда…

– Где ты их нашел? – пожала плечами Илла.

Зоран тихо рассмеялся.

– Я на рынке телеги разгружал. Пошел назад через трущобы. Вижу – эти трое. Тут какая-то бабка приоткрыла двери да как выплеснет помои! Не заметила, может, людей… Парень заругался, да слышу – на родном языке. Я к нему подошел: земляк, что ли?

Илла засмеялась:

– Ага, я тоже земляков по ругани узнаю. Наши совернцы ругаются, как отец мой ругался, бывало. Как завернет! Всех демонов помянет… – Она нахмурилась. – Ладно, на одну ночь я их пущу. А потом пусть сами ищут, где им осесть. Сам знаешь, у нас места нету. Кто они такие вообще? У девчонки с ними такой вид, будто она с луны прямо только что упала. Красивая девчонка, тут ей проходу не дадут, – покачала головой Илла. – Надо им сказать, пусть не зевают, если в Богадельне жить собрались.

– А я вот что надумал, – возразил Зоран. – По дороге мы с Берестом разговорились. Ему не с руки задерживаться в Анвардене. Я сказал, что мы с тобой собираемся ехать на юг, пригласил в попутчики. Он согласился. Знаешь, Илла, на дорогах опасно, с попутчиками будет лучше.

Иллесия призадумалась.

– Ну, можно и в попутчики, если хорошие люди. А они что, разве тоже на юг?

– Берест говорит, хочет поскорее убраться из города, – нахмурился Зоран. – Что-то его тревожит. Только нам лучше не лезть в его дела.

Кабак был всего лишь просторной норой в руинах, смежной с каморкой, в которой жили хозяева. Готовили там немного: хозяин на случайных прохожих не рассчитывал, знал своих наперечет – кто и когда приходит. Те жители Богадельни, которые пробавлялись поденной работой, приходили с наступлением темноты, а воры, идущие на ночной промысел, – чуть позже. Но заполночь забегаловка оставалась пустой, и тогда хозяин с женой и Илла могли отправляться спать.

Только Берест, Хассем и Ирица ожидали Зорана за опустевшим столом. Зоран мыл пол.

Иллесия вышла из кухни, махнула рукой новичкам:

– Пойдемте, тут близко.

Зоран, закончив мыть пол, вынес ведро, и все вместе отправились в жилище Иллы, в глубь развалин.

Берест решил собираться в Соверн. Он прикинул, что перезимовать в краю, не знающем снега, ему и его спутникам без гроша за душой будет легче, чем блуждать по даргородским лесам. Один бы он и рванул поскорей на родину: не пропаду! Но Хассем и Ирица никогда не видели северной зимы. Особенно Берест тревожился за Ирицу. Она говорила, что лесовицы зимой спят в дупле. Неужели она уснет непробудным сном прямо в дороге? Может быть, на юге, где зимой только идут дожди, Ирице не нужно будет засыпать?

Про нее Берест сказал Иллесии:

– Это моя невеста.

В Богадельне говорили: «Это его девка» и «Это ее сожитель».

– Ну ты прямо как богатый, – удивилась Илла: она в детстве бегала глазеть на свадьбы в городских церквах, и знала, что настоящие женихи и невесты бывают только у «богатых». – А когда поженитесь?

– Вот выпадет свободная минутка – поженимся как люди, – широко улыбнулся Берест. – На ходу такие дела не делают. Только собаки женятся у обочины.

Илла фыркнула от смеха.

Пары в Богадельне часто распадались. Долго жили вместе лишь те, кому удавалось устроиться получше, как кабатчику с женой. Глубоко в душе Илла думала: «Невеста у него, надо же! А это хорошо, наверное, – быть невестой…» Илле приходил на ум Зоран. Она и сама не знала, что хочет понять о Зоране. «Может, он и не такой, как все… – думала Илла с горечью. – А может, это он пока только тихий, а когда добьется своего – сразу себя покажет?» Илла видела много примеров, когда парень, хвостом бегавший за какой-нибудь из ее подружек, став сожителем, начинал относиться к ней с пренебрежением и давать волю рукам.

Илле надо было в кабак только к полудню. Утром поденщики успевали разойтись в город, а воры отсыпались за ночь. Только после полудня в маленьком кабачке начинали стряпать.

Для Иллы начало дня было единственным временем, когда она успевала заняться собственным хозяйством: починить одеяло, прибрать в каморке. Теперь в ее отсутствие за это взялась Ирица. Лесовице было не по себе в каменных стенах. Темнота ее не пугала, но от холода приходилось и днем кутаться в Иллин платок. Даже в дупле зимой лесовицам не бывает так холодно: их согревает жизненная сила спящего дерева.

Берест и Хассем стали ходить с Зораном в город искать поденную работу. Договорившись быть попутчиками на юг, они решили держать общее хозяйство. Иллесия разрешила новым знакомым жить у себя. Зоран с Берестом расширили ход, который вел к Иллиному «дому». Теперь Илла не боялась, что об ее убежище узнают. Таких, как Зоран и его земляк, запросто не выселишь. Пусть только кто-нибудь потребует платы за жилье! Да он разорится на одном том, чтобы нанять ребят, способных выбить плату!

Ирицу Илла обещала устроить работать в кабак. Но Берест заупрямился. Он ни за что не хотел, чтобы Ирица прислуживала в кабаке.

Когда они плыли на лодке в Анварден, Ирица рассказала Бересту про хозяйского сына с хутора: как он заманил ее на лесную дорогу и вдруг схватил. «Вот почему я убежала. И вот почему боялась тебя», – призналась она. Берест сжал кулаки: вспомнил про стеклянные бусы. «Ирица, да как же ты поверила чужому человеку!» – «Он сказал, что с тобой беда». Берест опустил голову: «Глупая ты лесная белка…»

В Богадельне Берест велел Ирице сидеть в каморке. Илла смеялась над ним: «Прячет невесту за семью замками!» В душе она признавала, что Богадельня – место неспокойное, а Ирица, на ее взгляд, едва ли способна была за себя постоять. Но сама Илла нипочем бы не стала так слушаться своего парня.

Ирица сидела на топчане, штопая одежду. Берест, как умел, утешал ее, что этот плен ненадолго: «Ты потерпи. Мы быстро заработаем на дорогу. Я хороший работник, а Зоран и того лучше. Хассем всему учится в два счета. Еще немного, Ирица, – и мы в путь. Перезимуем на юге, а потом поедем ко мне на родину, поженимся – и начнем с тобой поживать и добра наживать». Добившись, чтобы Ирица улыбнулась, он уходил на поиски поденщины. Иллесия среди дня несколько раз забегала проведать Ирицу. Но с работы все возвращались поздно и скоро укладывались спать.

Недавно им посчастливилось. И Берест и Зоран – оба умели плотничать, и их наняли чинить в доках подгнивший причал. Хассем был их подручным. Но, пару дней отстояв по пояс в холодной воде, Зоран застудил старую рану. Ночью у него начался бред, разболелась нога. Утром он с трудом мог ступить на нее, а засучив штанину выше колена, увидал, что шрам покраснел и колено распухло.

– Ух ты! – увидев больную ногу Зорана, Иллесия не на шутку встревожилась. – Ложись, куда ты пойдешь! Я по Богадельне пробегусь, у теток поспрашиваю, может, мази какие есть.

Зоран посмотрел на нее виноватым взглядом больного пса и снова лег на топчан.

Ирица глянула на воспалившийся шрам и вопросительно подняла глаза на Береста: может, я по-своему ему помогу? Здесь, в каменных руинах, сила лесовицы была не та, что в лесу, но облегчить воспаление она бы смогла.

Берест окликнул Иллу:

– Постой. Ирица может полечить. Она такая знахарка, что лучше и не найдешь. Я на себе испытал.

Ирица положила обе руки на воспаленное место, и некоторое время сидела неподвижно. Илла с любопытством уставилась на нее – и вздрогнула, увидев, что у Ирицы мерцают глаза. Когда Ирица убрала руки, опухоль заметно спала, хотя воспаление еще оставалось.

– Во дает! – вырвалось у Иллесии.

Зоран, лежавший на топчане, приподнялся на локте, чтобы посмотреть. Ирица удержала его:

– Ну вот, а теперь спи. Скоро все пройдет.

Она пододвинулась поближе и положила руку Зорану на лоб.

– Что ты делаешь? – проговорил тот, чувствуя, что его охватывает слабость.

Ирица не ответила: ей нужно было сосредоточиться. Через миг она почувствовала, что Зоран больше не сопротивляется ей: его охватил сон.

– Не бойся, – полушепотом окликнул Иллу Берест. – Она ничего плохого не делает. Посмотри, – он распахнул рубашку на груди, показывая рубец от ножа. – Вот от этого Ирица меня за неделю на ноги поставила.

– Ну и дела! – потрясла головой Иллесия. – Это как так у нее получается?!

– Ирица – лэри, лесовица, – произнес Берест. – Только молчи об этом, ладно?

– Да уж конечно! – воскликнула Илла, глядя па Ирицу круглыми от удивления глазами. – А то вся Богадельня сбежится! Само собой, никому ни слова.

Когда Берест и Хассем ушли в город, Ирица села на свободный топчан, прислонясь к стене: у нее кружилась голова. Леса, который давал ей целительную силу, вокруг не было, и лесовица отдала Зорану просто часть своих жизненных сил.

– Не выспалась, – по-своему решила Иллесия. – Ну полежи. А ты правда настоящая лэри?

– Да, – сказала Ирица. – Ирица – моя трава.

Илла с удивлением присматривалась к Ирице, к которой до сих пор относилась как к тихой младшей подружке. Ирица скоро пришла в себя, и девушки принялись за свои обычные утренние дела по хозяйству, переговариваясь негромко, чтобы не разбудить Зорана.

– Ты лэри, а замуж идешь за человека, – расспрашивала Ирицу Илла, выметая веником сор из угла. – Ты что, его так полюбила, даже своим предпочла?

– Как это предпочла? У меня других и не было. Он мне имя дал… – ответила Ирица.

– И все? А что, из ваших, лэри, подходящих ребят не нашлось?

Ирица покачала головой:

– Все лэри – мои братья.

– Вот как! – Иллесия кивнула, оставила веник и подсела к Ирице на топчан. – Только знаешь, что я тебе скажу? Как подружке – не обидишься?

Ирица вопросительно посмотрела на подругу.

– Смотрю я на тебя: как это ты сама за парнем бегаешь, а не он за тобой?

– Я бегаю? – не поняла лесовица.

– Ну как еще сказать? Вы еще не поженились даже, – это он вокруг тебя плясать должен! А ты с него глаз не сводишь, вот таких, – Иллесия хихикнула и изобразила, как могла, «влюбленный взгляд», – он у тебя свет в окошке. Он тебе запретил везде ходить – а ты и слова поперек не скажешь. Сидишь тут одна, скучаешь в темноте, а ослушаться боишься. Вот пошли-ка хотя бы сегодня со мной… Или завтра. Не съедят же тебя! Меня же не съели. Хоть на людей поглядишь. А то смотри, подруга: он тебе на шею сядет.

Ирица с непонимающей улыбкой глядела на Иллу.

– Я его не боюсь.

– Ты избалуешь его. Знаешь, как ребята нос задирают, когда видят, что девчонка влюблена и никуда не денется? Так что, подруга, не будь такой овечкой!

Тихо рассмеялся Зоран. Девушки думали, что он спит. Во всяком случае, Ирица велела ему спать и была уверена, что ее магия действует. Но Зоран рассмеялся:

– Берест – парень хороший. К нему можно и без строгости, Ирица. Увидишь: женится – сам тебя будет слушаться.

– А, смотри-ка, проснулся! – обрадовалась Илла и села ближе к Зорану, провела ладонью по его заросшей щеке и улыбнулась. – Ну как, ничего не болит?

Зоран только покачал головой.

– Раз уж я слышал ваш разговор, хотите, секрет вам открою? У женщины, которую любишь, слово имеет силу заклятья. Вот скажет она: «Ты хромой бродячий пес» – и будешь псом всю жизнь. А скажет: «Ты прекрасный витязь» – и будешь прекрасным витязем.

Илла рассмеялась.

– Смотри-ка, хромой бродячий пес, слова-то какие жалобные, – подмигнула она Ирице.

– Ну, всякая девчонка захочет лучше с прекрасным этим… витязем жить, а не с псом бродячим, – продолжала она. – Так что если она не дура, то и назовет как надо. А если дура, зачем в нее такую влюбляться? Ты люби такую, которая верные слова скажет и в «пса» не превратит.

Зоран кивнул, накрывая ее ладонь своей, тяжелой, точно каменной.

Ирица сидела на топчане, обхватив колени руками, и задумчиво смотрела на них.

В тот же день Ирица решилась. Она сбегала в кабак, чтобы принести Зорану горячей похлебки.

– Если кто пристанет, – наш народ сама знаешь какой, – я тебя в обиду не дам! – ободрила Иллесия.

– Никто меня не обидит. Пусть только сунется, я его так оцарапаю! – смело ответила Ирица. Она впервые без дрожи и страха вспомнила, как на хуторе защищалась от хозяйского сына, как напугала его засверкавшими вдруг по-кошачьи глазами и убежала в лес.

Зоран поел и снова уснул, Ирица, завернувшись в одеяло, неподвижно сидела в углу. На душе у нее было тревожно. Она вспоминала, как Илла изображала «влюбленный взгляд» и смеялась над ней. «Вот Зоран так смотрит на Иллу, – думала Ирица. – Человеческие девушки не «бегают» за парнями, у них все наоборот!»

На другой день Ирица сказала Иллесии:

– Я опять с тобой в кабак. И сегодня я останусь, а ты Зорану обед понесешь ты. Он больше обрадуется.

Хозяин кабака не был против, чтобы Илле помогала девушка в крестьянской одежде, из земляков ее сожителя (так объяснила Илла). Хозяин даже обещал накормить Ирицу даром. Ирица возилась на кухне, бегала вместо Иллы в темный чулан за крупой. Илла ругалась – «там темно, как у демона в заднице, и крысы в локоть длиной!» Ирице в темноте было нетрудно найти что угодно, а крыс она не боялась. Правда, из кухни Ирица не высовывалась и на стол не подавала.

А на третий день Ирица сказала Бересту:

– Я буду ходить в кабак помогать Илле. Я уже ходила, я теперь все умею делать, как Илла. Она меня научила.

Зоран с Иллой переглянулись. Берест нахмурился, но Ирица быстро добавила:

– Я никого не боюсь. Как другие женщины у людей, так буду и я.

Берест вдруг широко улыбнулся, и Ирица невольно начала улыбаться так же.

– Хочешь – так будь… Вот ты какая, оказывается! А я думал, ты совсем робкая.

– А я нет… – сказала Ирица тихо, и Берест обнял ее, а потом пошел на улицу за водой. Во внутреннем дворе развалин был вырыт колодец.

Ирица вышла следом за ним.

– Скажи, Берест, – вдруг окликнула она. – Я за тобой бегаю, да? У людей так не делают? Это плохо, что я тебя так сильно люблю?

Берест обернулся и быстро подошел к ней.

– Скучаешь одна? – он поглядел в замерцавшие глаза лесовицы и – почти шепотом: – Белка лесная… А я-то как без тебя скучаю!

– Смотри, дом моего бывшего хозяина, – однажды в городе показал Бересту Хассем.

На всякий случай они обошли дом стороной, чтобы никто из знакомых рабов не узнал Хассема и не полез с расспросами.

Потом всю ночь Хассем вспоминал единственное, что ему было жалко в прошлом: бывшего актера Энкино, которого судьбой невольника занесло на господскую кухню чернорабочим.

Что Хассем о нем знал? Что он родом из приморского южного города Тиндарита. Отец Энкино был домашним учителем-рабом, который жил почти так же, как живут господа, учил хозяйских детей, толковал самому хозяину трудные места из философских трактатов и смотрел за библиотекой. Однажды хозяин продал своего домашнего мудреца богатому аристократу из Анвардена, большому поклоннику театра. Ученый раб должен был переводить для нового господина классические пьесы с древнесовернского языка. Энкино чем-то привлек его внимание, и его купили вместе с отцом. Новый господин взял его в труппу. Энкино играл мальчиков и девочек, потом – девиц, а когда подошел, наконец, к тому возрасту, чтобы начать играть юных героев, господин охладел к театру и распродал актеров.

Энкино попал на господскую кухню.

Хассем помнил, как кухарка, бранясь, учила его чистить котел песком.

– Вот посмотрите, никакого толку не будет от этого белоручки!

– Надеюсь, что будет, госпожа, – возразил новый раб и чуть-чуть улыбнулся. – Я допускаю предположение, что научиться чистить котлы возможно.

Поначалу Энкино плохо понимал невольничий жаргон. Впрочем, нахвататься новых слов было для него парой пустяков. Бывший книжник не потягался бы силой ни с одним рубщиком мяса, но работа уборщика и посудомоя пришлась ему в самый раз: Энкино никогда не был слабого сложения, и если бы успел, как мечтал, поиграть на сцене героев, ему не стыдно было бы надеть доспехи.

Он почти сразу почувствовал, что умудрился вызвать к себе враждебность всей кухни. Энкино не знал, почему: он старался делать свою работу хорошо и со всеми был безобидно учтив.

Хассем слышал пересуды о новичке. Говорили, что если южанин был «почти господином» и за какие-то провинности его бросили в грязь, то нечего ему теперь смотреть так, как будто бы «тоже человек». Это сказал помощник мясника, здоровый крепкий мужик, который когда-то был таким же кухонным мальчишкой, как Хассем, и кухарка посылала его выносить помои или перебирать гнилой лук. Теперь он стал сильным и сам гонял подростков с поручениями. Рабы жили в пристройке за кухней. Хассем прислушивался к разговорам, сидя на своей постели в самом углу. Он понял, что на южанина сердятся потому, что у него слишком много гордости. Хассем думал: на самом деле у него гордости не много, но всем и это кажется чересчур, потому что его «бросили в грязь».

Хассем был невысоким щуплым подростком со смуглым лицом и черными волосами. Он с самого детства привык к обидным словам, которыми его дразнили сверстники. С годами Хассем становился все более замкнутым и задумчивым. Порой, когда его окликали за работой, он отзывался не сразу. А по вечерам Хассем часто выходил во двор и неподвижно сидел у стены пристройки; дозваться его тогда было очень трудно. О нем говорили: «опять чудит», но никто не спрашивал, о чем он думает и что с ним происходит в это время.

Теперь он думал про Энкино: что нет никакой справедливости в том, как с ним поступают. Ему в лицо отпускали обидные неприличные шутки; на пути ставили ведра с водой, чтобы он споткнулся; кто-нибудь крал и прятал его башмаки, его толкали, портили ему еду. Энкино не умел даже толком браниться. Книжные проклятья вспыльчивого, как все южане, парня вызывали в ответ хохот, но самая потеха начиналась, когда Энкино пытался объяснять.

– Постойте! – восклицал он. – Все же не так, как вы думаете! Мир – и тот, возможно, устроен совсем не так, как вы думаете!..

Он не успевал сказать так, чтобы стали понятны его странные слова об устройстве мира.

– Что я должен сделать, чтобы меня выслушали?! – яростно, но тщетно требовал он. – Вам только надо понять причины и следствия. Я знаю, как на самом деле, я вам расскажу… Вам кажется, что вам весело надо мной смеяться, на самом деле вы ничего не знаете о себе!

Хассем и сам не знал, почему в душе он на стороне Энкино. «Я знаю, как на самом деле!» А что он знает, вот бы он рассказал? Хассем стеснялся спросить Энкино сам. Вдруг решит, что тоже в насмешку? Вдобавок южанин был старше, у него уже пробивались усы. Зато Хассем брался помочь ему делать всякую кухонную работу. В ответ Энкино сам стал пересказывать ему книги. Хассема только удивляло, что в этих книгах не говорится ничего про Творца. До сих пор мальчик думал, что все мудрецы пишут о том же, о чем рассказывала ему мать, но более правильно, чем она: что в книгах Хассем нашел бы ответы на свои главные вопросы.

Ночью, когда все спали, Хассем и Энкино в укромном уголке вели совсем другие разговоры, чем обычно велись в пристройке за кухней. Юноша рассказывал младшему приятелю о театре, читал наизусть монологи из пьес и отрывки старинных поэм, а еще больше говорил о науках, изучающих мир.

Учиться читать сам Хассем не захотел.

– Все равно на кухне нет книг, – сказал он. – И толку от них нет, – добавил, подумав. – Там же не написано, почему Творец хотел создать Князя Тьмы хорошим, а он получился плохой… И почему хотел мир сотворить хорошим, а мир плохой.

– Вот что тебе нужно? – понял Энкино. – Но вселенная, возможно, совсем не была сотворена.

Он стал пересказывать учение тиндаритских философов, что Вселенная – и есть творящее начало, но она не разумна. Вселенная пребывает в вечном движении, которое представляет собой пляску бессчетного множества огненных пылинок. Они так малы, что их нельзя разглядеть, и из них состоит даже воздух. В пляске эти пылинки складываются в вещи и в целые миры. Энкино сказал, что неизвестно, каково существо, которое люди зовут Вседержителем, но если он на самом деле есть, то он такое же порождение Вселенной, как любой мотылек.

– А ты не боишься, что Он тебя накажет? – испугался Хассем.

– Страх и познание ведут в разные стороны, – чуть-чуть улыбнулся Энкино. – Это сказал бродячий философ Сардоник где-то на дорогах Соверна.

Хассем многое узнал от него по истории, географии и устройству вселенной. Правда, все это Хассем воспринимал по-своему, причудливо сочетая с усвоенной от матери верой. Прутиком на земле Энкино даже нарисовал для него древнесовернские буквы. Энкино сказал, что многие буквы в середине слова пишутся иначе, чем в конце. «В древнейших свитках слова писались без пробелов, и по разнице в начертании букв распознавался конец слова», – говорил он и называл Хассему на мертвом языке обыкновенные, каждодневные вещи.

– Слушай, Энкино, а что ты знаешь? – осмелился как-то раз спросить Хассем. – Помнишь, ты говорил, что мы ничего не знаем о себе, а ты знаешь?

Энкино с горечью произнес:

– Что все не так, как вам кажется. Я же вижу, каким кажется весь мир из этой кухни! А может быть, вся вселенная устроена иначе, чем вы думаете, и есть еще бесконечно много вещей, о которых вы даже не задумывались… разве это не… потрясает душу?

Энкино давно устал противостоять неутомимой кухонной вражде. Он все хуже, как бы через силу, справлялся со своей работой. Вдруг замирал с тряпкой в руке над большим кухонным котлом и смотрел в угол остановившимся взглядом.

Неожиданно умер хозяин-купец, как говорили – в больших долгах. Вскоре началась распродажа имущества.

Хассему и прочим подросткам даже нравилось то, что стало твориться. Хассем уже догадывался, что жизнь раба лучше бы текла без перемен, потому что перемены обычно случаются к худшему. Но уж очень здорово было, что в однообразное кухонное житье ворвался свежий ветер. Вся работа после смерти хозяина шла спустя рукава. Кухни кормили домашних рабов и всю прислугу, поэтому печи все равно топились, носить дрова и воду, мыть котлы было надо. Но управляющий стал нетребователен, надсмотрщики небдительны. Их будущая судьба оставалась такой же неизвестной, как и судьба остальных рабов.

– Лишь бы только не продали в каменоломни, – поделился с Энкино Хассем. – Вот бы какой-нибудь господин купил весь дом, со всеми вещами и рабами!

Так говорили взрослые.

– А тебе, может быть, повезет, – добавил Хассем, от всей души желая, чтобы так и вышло. – Вдруг тебя купит такой хозяин, которому не все равно, что ты умеешь читать. Может быть, он тебя сделает учителем, как был твой отец. Или, может быть, тоже захочет устроить театр. И ты уже будешь не только девиц играть: смотри, у тебя усы растут.

Оба приятеля бездельничали, пользуясь суматохой из-за распродажи. Они сидели во дворе у черного крыльца, у входа на кухню, на разобранной почти до земли поленнице.

– Глянь, покупатель! – подтолкнул Энкино Хассем. – Пошли!

Управляющий привел с собой важного человека, высокого, холеного, в длинном, подбитом бархатом плаще, распахнутом на груди. Хассему нравилось глядеть на господ, как на павлинов за решеткой в господском саду, – павлинов привозили из Этерана. Хассем потащил Энкино на кухню, вслед за управляющим.

– Рабы любили своего прежнего господина? – расспрашивал управляющего богач.

– Да, господин, все молятся за него, – не полез за словом в карман управляющий. – Все благодарны Вседержителю за доброту прежнего хозяина.

– По милости господина у них были пища и кров, – наставительно произнес покупатель. – Древний философ Сардоник писал: «Кто принадлежит к числу избранных и облеченных властью, возвышается над толпой, тот принимает на себя тяжкую обязанность заботы о ближнем…»

– Неправда, нет таких слов у Сардоника! – вдруг громко оборвал его молодой голос.

Вся кухня, и управляющий, и приценивающийся к покупке богач оглянулись на раба-посудомоя Энкино, который побледнел от гнева, точно задели его родного отца.

– Сардоник, – взволнованно произнес тот, – писал: «Философией надо заниматься до тех пор, пока не поймешь, что не существует разницы между королем и погонщиком ослов», – Энкино внятно повторил те же слова на древнесовернском наречии.