Ирица тихо переговаривалась с Лин. Они подружились после той ночи, когда девушку напугал Вестр. Лин спрашивала, что такое свадьба, но Ирица и сама мало что знала: они с Берестом просто однажды назвали друг друга мужем и женой на берегу реки.

Привычки к праздникам в Пристанище ни у кого не было. Бывшие рабы сидели тихо и робко, почти не переговариваясь. Они до конца не понимали, что происходит. Только дети высших как будто вернулись в прошлое, когда в Доме Воспитания устраивались торжества в честь выхода старших учеников во взрослую жизнь.

Негромко перебирал струны лютни Энкино. Бывший актер нашел ее в одном из покоев замка и настроил. Эльхи сидела рядом с ним. Между ними завязалась какая-то особенная дружба: молодой наставник вызывал у Эльхи такую искреннюю любовь и восхищение, что она ни на минуту не выпускала его из виду.

Энкино придержал рукой струны.

– Сестрица! – окликнул он.

Иллесия улыбнулась:

– Тебе что, братец?

Энкино давно уже улыбался редко, и сейчас он сказал очень серьезно.

– Зоран на днях говорил со мной о тебе. Он просил меня рассказать тебе о его любви. Я не думаю, что расскажу о ней лучше него самого. Но Зоран хотел, чтобы я нашел для его любви какое-нибудь особое выражение, например, в стихах или в песне. Я искал, что бы такое спеть, и случайно вспомнил одну народную песню, она еще называется песней южанки. Эта песня словно нарочно придумана про вас.

Иллесия удивленно и радостно взглянула на Энкино, потом на Зорана.

– Про нас? А что за песня?

– Про то, как девушка ждет своего милого друга, – сказал Энкино. – Ну, как это часто в народных песнях… Я ее перевел, не судите строго.

Он негромко запел.

Энкино когда-то мастерски владел и голосом, и инструментом. Теперь его руки огрубели от работы, и он давно не пел. Из-за этого песня была простой, без прикрас. Энкино начал играть медленным перебором. Только в середине его голос зазвучал сильнее и звонче. Но мелодия сделала переход, и – все тише и медленнее, мягко перебирая струны, он закончил петь.

Когда Энкино замолчал и опустил лютню. Иллесия, обнимая обеими руками тяжелую голову своего мужа, шепотом обещала ему:

– Зоран, ты мой прекрасный витязь. Я тебя никогда больше не обижу, Зоран!

Праздник длился допоздна. Под конец от вина оживились все, Илла пела уличные песенки, Энкино вспомнил несколько старинных баллад. На родном языке, так что никто ничего не понял, спел что-то лихое Берест – что-то наподобие плясовой, которой остальные даже притопывали в лад. И Илла не усидела. Она вскочила и закружилась в быстром танце, смеясь и заставляя подняться с места всех, кто попадался ей по дороге, по только немногие женщины последовали за ней. «В красном платье, с черными волосами – она похожа на цветок мака», – мелькнуло у Энкино.

Только когда все устали и веселье пошло на спад, к Бересту подошел Вестр. Смущенно и вместе упрямо он произнес:

– Я хочу жениться на Лин, как Зоран – на Илле, князь.

– Понравься ей! – весело сказал Берест. – Тогда, когда соберем урожай, мы с Ирицей вас обвенчаем.

– Я нравлюсь ей, – сказал Вестр. – Хочешь, Берест, я позову ее и спрошу при тебе?

– А ну, давай!

Лин подошла вместе с Ирицей. Они только что о чем-то говорили, глаза у Лин радостно блестели, она застенчиво посмотрела на Береста и бросила украдкой взгляд на стоящего рядом с ним Вестра.

Берест окинул веселым взглядом обоих. Спросил:

– Что, правда, что ли?

Лин без объяснений поняла и полушепотом подтвердила:

– Правда.

Дикий корень все меньше помогал Хассему собраться с силами. Теперь он должен был жевать его горькую мякоть, только чтобы держаться на ногах.

За обедом Хассем медленно доедал похлебку. Хассему чудилось, что он видит всех остальных со стороны, как будто сам был не за общим столом, а глядел откуда-то из угла сверху.

Еще через несколько дней Хассем понял, что уже не работник. Ноги подгибались, руки не могли удержать даже самых легких вещей. Вставать по утрам было невыносимо тяжело.

– Я сейчас, я с вами, – бормотал он.

Но Ирица, посмотрев на него, сказала, чтобы его больше не ждали.

– Лежи…

– Я отлежусь… только один день, – обещал Хассем.

Он не мог шевелиться, голова кружилась. К полудню дикий корень все-таки возвращал его к жизни. Но еще чаще приходили видения.

Хассем все реже спал по ночам, иногда, измучившись бессонницей, вставал и бродил по разоренному замку. Порой ему начинало казаться, что прежние хозяева не погибли, а затаились где-то. Хассему чудилось, что за углами и поворотами коридоров скрываются демоны Подземья, а в подвалах бродит, набирая силу, сам их Князь.

Страшно. В городе мертвецы, вон и огромная луна светит в окно, аж глаза режет, как на кладбище. Рука потянулась за корнем… Запас в мешочке у пояса. Хассем пожевал. Ощутив знакомый прилив сил, на время успокоился. Но потом сердце стало биться быстрее и быстрее. Должно что-то случиться, думал Хассем. Или где-то уже случилось. Все спят… Может, с детьми или с больными в лазарете? Надо проверить.

Кроме дикого корня, он хранил возле своего топчана и меч. Сжимая в руке клинок, Хассем стал красться вдоль стены. Враги были где-то здесь. Они затаились, они умели становиться невидимыми, но Хассем ощущал их присутствие – холодок страха по спине, стук крови в висках. Он прижался спиной к стене и тревожно озирался по сторонам.

Враг вышел из стены совсем рядом с ним. Хассем даже ощутил дуновение зимнего ветра.

Хассем замахнулся, ударил мечом и продолжал рубить воздух, отступая вдоль стены, и даже не закричал, а замычал или захрипел.

Хассем почувствовал, как стальной обруч сомкнулся вокруг его груди, поверх рук, так, что он не мог высвободиться. Он отчаянно боролся, тщетно стараясь разорвать этот обруч. Огромная тяжесть потянула его вниз, Хассем упал, все еще отбиваясь.

– Не бойся, это я, это я, – глухо отдаваясь в голове, гудел над ним чей-то низкий голос. – Разбудишь всех! Хассем, это я, Зоран.

Хассем вырывался, пока не обессилел. Руки Зорана были не хуже стальных оков. Зоран оглянулся. На его плечо легла ладонь Иллы:

– Что с ним?

Своей борьбой они с Хассемом разбудили остальных. Снодрек воинственно озирался вокруг. Зоран видел, как светятся в темноте глаза Ирицы и глаза кота, которого лесовица держала на руках, а рядом с ними различил высокую фигуру Береста.

– Горячка у него, – сказал Зоран. – Дикий корень… я знаю, я видел: кто его жует, тому чудится всякое, только я вам раньше не говорил…

Зоран замолчал. Хассем, казалось, был в забытьи. Но Зоран все равно не добавил ни слова, пока Ирица, догадавшись, не подошла и не наклонилась к нему, чтобы он мог прошептать ей на ухо:

– Не говорил, потому что ему не жить, если он бросит…

Ирица была права: корень просто помогал ему быстрее сжигать собственную жизнь, меньше нуждаться в еде и отдыхе, чем другие. Теперь Хассем чувствовал, что силы его вычерпаны почти до дна. Дикий корень съел его душу, и теперь он видит то, чего нет. Иногда из темноты выплывали лица мертвых: напарник с мельницы, ловец с каменоломен Крот, которого он убил. «Наверно, они зовут меня», – думал Хассем. Потом приходил в себя и твердил, что это просто морок, что не мертвые зовут его – а он сходит с ума. Было страшно кончить свою жизнь безумным.

Но видения приходили не только страшные, про мертвецов. Хассем помнил и хорошие: можно летать, можно бродить по лесам, можно убивать врагов и чувствовать себя сильным. Иногда кажется, что все можешь, как сам Творец. И можно умереть во сне, как напарник с мельницы, который жевал слишком много дикого корня.

Хассем, тяжело опираясь на руки и борясь с головокружением, сел на постели. Он достал из-за топчана свой драгоценный запас.

Он сел и потряс головой. Опираясь локтями о колени, вцепился руками себе в волосы. Корень – это рабство. Это плен. Это хуже, чем ходить по кругу и вращать колесо мельницы. Хассем вспомнил, как дважды Берест пускался с каменоломен в почти безнадежный побег, а в третий раз увел оттуда его самого. Каждый раз Берест мог сложить голову. Но из рабства надо бежать, даже если – в смерть. Он знал, что Берест, который угоден Творцу, поступал так – и много раз побеждал. А под конец он изгнал в Подземье даже самого Врага. Это означает, что Творец на стороне тех, кто борется. Хассем помнил, Энкино однажды сказал: «Это не так просто – встать с колен». Хассему тоже было непросто встать со своего топчана. Хватаясь рукой за стену, а в другой руке держа мешок с «диким корнем», он медленно побрел к очагу.

Хассем протянул руку с запасом «дикого корня» над огнем и перевернул мешочек. Огонь ярко вспыхнул. Хассем выпустил мешок из рук.

Вечером он сказал Бересту.

– Если я буду просить Ирицу пойти в лес и набрать мне снова «дикого корня» – не разрешай. Хоть запирай – но не пускай. Ладно, Берест?

Берест кивнул и крепко сжал его руку.

– Ладно, брат…

Хассем почувствовал: он все понял. Все, что сам Хассем передумал за долгий день, Берест понял с полуслова. «Он на самом деле брат», – подумал Хассем, чувствуя в руке горячую, жесткую ладонь Береста.

«С каким же злом мы столкнемся потом? С каким злом, если мы все выживем и проживем еще лет двадцать, столкнутся Эльхи и се сверстники, дочка Иллесии, будущие дети Береста и Ирицы?»

Энкино писал за мраморной конторкой в библиотеке. Он только что закончил одну из своих работ: переписал по именам всех жителей Пристанища – сколько детей, сколько мужчин, женщин, стариков…

«Не будет такого зла, которое люди во всем мире зовут злом, – водя пером, рассуждал Энкино. – Рабов и господ не будет больше никогда. Но, пожалуй, появится новое зло и добро, не во всем такое, как везде в мире. Не рабство, не нищета. А иное, о котором люди еще даже не подозревают. Сейчас людям кажется, что если человек не вор – он уже святой. Если нет нищих – это уже сказочное королевство. Все привыкли, что одни живут за счет других. Поэтому невозможно представить, что, кроме рабства, самовластия господ и нищеты, на свете очень много другого зла и несчастий».

Энкино перестал писать. Он закончил вступление, но мысли, которые раньше казались ему ясными, на поверку были расплывчаты. Он подумал, легко касаясь пером губ: «А ведь я и сам не знаю до конца, какое зло есть на свете, кроме нападения врагов, жестокого правителя, господина, который волен в твоей жизни и смерти? Что будет, если выкинуть из жизни борьбу за кусок хлеба и зависимость от господ? Если жизнь людей не будет идти по раз и навсегда установленной колее раба и хозяина?

Пожалуй, те, кто вырастет в Пристанище, станут совсем другими людьми. Обычно люди трусливы. Большинство из них загнаны в угол, боятся потерять работу, кусок хлеба, боятся начальников и господ. Из-за этого они ведут себя тихо, их особенные черты дремлют в душе, они все похожи друг на друга. Голод, приниженность заставляют их смиряться со всем, что установили высшие».

«Предположим, у нас получится, как думает Берест, сделать так, что ни один из нас не будет бояться остаться без хлеба. Никто не будет иметь над собой господ. Какими же станут люди? Они станут, пожалуй, не только не смиренны, а еще с детства научатся быть требовательны к себе, к жизни и к остальным. К себе… Кто рос на свободе, без страха, нужды, без преклонения перед богатством – каким он будет? В чем будет проявляться добро и зло среди нас?» – Энкино сам не заметил, как снова начал записывать свои мысли.

«Итак, будет проявляться все то добро и все то зло, которое есть в душе человека, без скидки на покорность, страх перед господином или свое бессилие. И мы еще не знаем ясно, каким может быть это зло, мы не знаем и путей борьбы с ним. Что станет высшей ценностью? Сейчас это свобода, безопасность, хлеб. Когда и то, и другое, и третье будет обеспечено людям с рождения, как само собой разумеющееся, как неотъемлемая основа жизни, что будет для них важнее всего тогда? В чем они будут друг другу завидовать, за что бороться? Появятся ли новые, еще неведомые нам причины для соперничества и вражды – или наоборот, людям не за что станет ненавидеть друг друга? Что будет считаться подлостью? Предательством? Подвигом?» – Энкино пытался сам себе ответить на эти вопросы.

«Защита границ, сношения с другими странами еще долго будут делом опасным. Так что на наш век и на век наших детей хватит не только мирного труда, но, боюсь, и войн. Как-то мы уживемся еще с внешним миром…»

«Падший мир, – вспомнилось Энкино. – Нет, думаю, до этого не дойдет. Мы не хотим обособиться и закрыться от всего до полного неведения о том, что происходит вокруг. Иначе наступит вырождение…»

Многое тревожило Энкино в будущем. И неизвестность, и то, что он уже сейчас мог предвидеть, и чего опасался.

«Для кого я пишу? – думал он, прерываясь. – Успеют ли вырасти те, для кого я это пишу, и будут ли они такими, как я о них думаю?»

Сожженные дома вокруг замка зарастали кустами и травой. Вместо голых закопченных стен его окружали теперь дичающие сады и зазеленевшие, диковинные руины. Впрочем, садам старались не давать одичать, просто у поселенцев не до всего доходили руки. Прошел год.

Замок был обжит целиком. Он до сих пор служил домом для всех, но не один общий зал, как когда-то, а расположенные рядом покои.

Женщины варили во дворе в большом чане грушевое варенье. Неподалеку, как в деревенском дворе, сушилось на веревках белье. Дети вертелись поблизости от котла, чтобы не упустить пенки. За этой веселой работой Ирица была рассеяна и невесела. Прошло то время, когда она, лесовица, не знала, что такое ухват. Она умела все, что умела любая женщина. Пряхой же Ирица оказалась самой искусной в Пристанище, потому что это искусство было у нее прирожденным.

– Не грусти, подруга. Они скоро вернутся, – с сочувствием сказала Ирице Лин.

Словечко «подруга» женщины Пристанища подхватили от Иллы. Ирица отвела взгляд.

– Скучаешь по мужу? – шепотом спросила Лин.

Ирица старалась не подавать виду: не одна она скучала по любимому. И все же иной раз она не могла заставить себя думать ни о чем другом. Берест был теперь далеко…

Он не знает даже того, что у них с Ирицей скоро родится сын. Ирица поняла, что зачала мальчика, лишь спустя неделю после его отъезда.

Зимой Берест с друзьями много говорили о том, что Пристанище не может быть закрытым, затерянным княжеством, каким был удел Князя Тьмы.

Это был непростой разговор. Бывшие рабы, Снодрек и его маленькая дружина, – они ничего не знали о большом мире. Выбор им все равно приходилось делать вслепую. Тем тяжелей ложилась ответственность на самого Береста и его советчиков: Энкино, Зорана, Иллесии, все еще тяжело больного Хассема.

Берест не устраивал никаких совещаний. Он привык разговаривать на ходу: и по дороге с поля, и когда строили новый амбар, и когда разбирали на доски старый, и когда вскапывали сады. За короткой передышкой и за едой он подходил к друзьям.

– Смотри, Зоран, что… Мы живем на чужой земле. И разбойники, и любой сосед может сунуться к нам, и нам не у кого будет искать защиты. Нам защита – только наши клинки, а нас мало. Наемники из Мирлента уже проведали к нам дорогу. Пристанищу нужен договор с соседями о мире.

– Со слабыми не заключают договоров о мире, – отвечал Зоран, покачав головой.

– Замок – наша единственная крепость, – продолжал Берест. – Да мечами владеют только десятка три – те, что раньше были невольниками для боев на ристалище. Учить остальных некогда: встанет вся работа, а мы не то чтобы богаты… Но я не хочу, чтобы мы оказались легкой добычей для любого, кто на нас наткнется. А еще… – в раздумье говорил Берест, – еще там, в большом мире, искусные мастера, книги, корабли. Нам все это надо.

Энкино усмехался краешком губ: «Нам все это надо!»

– Если бы найти просвещенного сюзерена… – предположил он. – Возможно, мы бы могли платить подать или нести умеренную воинскую повинность. Король Годеринга, например, наш сильнейший сосед. Объяви он, что признает Пристанище как вассальное княжество… Но, Берест, тут много тонкостей, – объяснял Энкино. – Годеринг верен Вседержителю. Я не знаю, как с точки зрения канонического вероисповедания будет расценен твой брак с лесовицей. И вот это, – он коснулся ладони Береста, на которой навек остался отпечаток хватки Князя Тьмы. – И еще я не очень ясно понимаю, что за вера у нас в Пристанище? – Энкино пожал плечами. – Конечно, полевицы, которые пляшут ночами во ржи, и лесовицы, и прочие порождения земли для нас не боги. Мы учимся жить с ними в согласии, но едва ли наш обычай дарить им ленты можно ставить в один ряд с мессой Вседержителю. По сути, у нас нет веры или есть у каждого своя, какая кому по сердцу. И я не исключаю, что после заключения вассального договора с Годерингом там не одобрят, как мы верим тут. Точно так же, Берест, я не знаю, как тебе самому понравится, если Пристанищу придется отдать последнюю корову, чтобы заплатить подать лорду, или идти на войну в чужие земли, которые Годеринг намерен присоединить.

Берест кивал. Живя открыто, Пристанище не может не делать уступок мировому порядку. Но пока Пристанище принадлежит всего лишь самому себе, никакой закон не ограждает его от порабощения. Князь Тьмы держал свой город в магическом круге. Но когда Князь был отвлечен битвой со «слабым человеческим магом» Берестом, и невидимая граница ослабела, город пал. Теперь, без магического круга, даже любая шайка разбойников была опасна Пристанищу точно так же, как большому княжеству – вражеская рать.

Берест думал, что безопасность Пристанища не в том, чтобы сделать попытку затеряться в лесах и в столетиях вновь, а в том, чтобы объявить о себе открыто и воззвать к правде.

Берест, Энкино, Зоран и Снодрек с тремя своими бойцами – это и было первое посольство Пристанища в Годеринг.

Они вышли в дорогу пешком. Маленький отряд рассчитывал в каком-нибудь большом селе продать мечи и купить лошадей или обменяться. В Пристанище – бывшем княжестве рабов и воинов – оставалось много лишнего оружия даже после разграбления города наемниками.

Хассем остался в Пристанище.

Отказавшись от дикого корня, он на несколько месяцев обрек себя на такие муки, что ему не раз чудилось – душа расстается с телом. Ирица не могла исцелить Хассема – ей хватало сил только облегчить ему невыносимую боль. В бреду Хассем часто просил кого-нибудь найти для него в лесу ту траву, корень которой, раньше придавал ему силы. Но Берест держал слово. Все знали: он никому не позволит принести Хассему его зелье. Две самые трудные недели Берест стерег своего друга, не выходя из его покоя, и забросил на это время все остальные дела. Он, неподвижно сидя на краю постели и опустив голову на руки, думал о той минуте, когда окажется один на один с собой: борьба Хассема окончится смертью, а он, Берест, останется навсегда с тем, что не позволил никому облегчить его последние дни ради пустой, призрачной надежды на выздоровление.

Наклоняясь к Хассему, Берест прислушивался, о чем он говорит в бреду.

– Никто не сдвинет его… – с горечью шептал тот. – Некому сдвинуть…

Бересту чудилось в этом что-то знакомое, но он не мог догадаться, что видится Хассему.

А Хассему все казалось, что его ведут в каменоломни. На обочине – огромный валун. На валуне часто сидит, сутулясь, большой ворон, старый воронище. Хассему виделся Берест, который клялся: если камень окажется сдвинут – это знак, что Хассем скоро будет свободен. Но сколько бы раз с толпой кандальников Хассем ни проходил мимо камня, камень лежал на месте.

…Хассем лежал в маленькой полутемной каморке: свет его беспокоил. Возле его деревянной кровати Ирица поставила на скамейку кувшин с водой и склянку с отваром, который позволял приглушить боль: смерть приходила нелегкая… За время болезни лицо Хассема так осунулось и побледнело, что над верхней губой был отчетливо виден каждый волосок редких усов. Проваливаясь в забытье, Хассем снова и снова переносился душой к камню у обочины. Неужели никто так и не столкнет его с места? Ворон сидит, сутулясь, на валуне, смотрит и что-то знает… Но не может быть, чтобы он никогда не сдвинулся, этот проклятый камень! Разве камень сильнее воли Творца, который создал людей не для рабства, а для свободы? Хассем в гневе смотрит на камень. «Не можешь ты так лежать! Ты сдвинешься, и я буду свободен!» Под взглядом Хассема камень вдруг становится оранжево-красным, и его охватывает пламя… Ворон с криком, хлопая крыльями, взлетел. Хассем не отводит взгляда… И камень рассыпается, испепеленный дотла, а на клочок выжженной земли под ним, медленно, кружась в воздухе, опускается черное перо, которое обронил ворон.

Хассем, часто дыша, открыл глаза. Берест сидел рядом с ним на кровати, низко опустив голову. Хассем видел его сбоку: свесившиеся пряди волос, очертания бороды, усов и губ, носа, лба. Берест слегка обернулся, они встретились глазами. В маленьком покое сильно пахло целебными травами.

– Ну, брат, хуже тебе или лучше? – наклонившись к Хассему, чтобы расслышать ответ, спросил Берест.

Хассем чуть улыбнулся.

– Я вернулся, Берест. Совсем…

Взгляд Хассема был пугающе проницательным – это мог быть взгляд старика:

– Я видел, что мы способны изменять этот мир. Мы угодны Творцу, Берест. Помни…

Берест собрался в Годеринг, чтобы заключить вассальный договор. Детям сказали, что занятий у них в это время не будет: наставник Энкино тоже едет с посольством. «Для представительности», – пояснил Зоран. И он и Берест на западном наречии говорили свободно, но неправильное произношение выдавало в них чужеземцев-северян. Что до Снодрека и его дружинников, те и вовсе пользовались смешанным и диким для непривычного слуха языком, который сложился из жаргона рабов и надсмотрщиков в древних алмазных копях.

Берест по дороге старался наверстать упущенное. Они наконец купили лошадей, и по пути, в седле, он твердил наизусть священное писание: и чтобы освоить грамотную речь, и чтобы лучше понять, чем живут верные Вседержителю народы.

– Смотри, – в раздумье говорил он. – Много стихов о том, что надо быть послушным и что власть от бога. Написано: «если господин велит тебе делать злое, не давай своего согласия: Вседержитель отвергнет тебя и твое зло». А не написано: если хозяин велит делать злое, то не только не соглашайся, но и противоборствуй, если велит кому-нибудь другому.

– Нет, Берест, – пояснял ему стих из писания Энкино. – Если ты хочешь это понять, то ты должен понять, что богатство и власть освящаются верой. Господа держат ответ только перед своей совестью и богом, но не перед стоящими ниже. Миропорядок Вседержителя вовсе не в корне отличается от порядка, который установил в своем княжестве Его Враг. По-настоящему разница только в том, сколько позволяется рабам или простонародью. Под властью Князя Тьмы им не позволяли иметь ни семей, ни домов, ни куска хлеба досыта. Их держали в колодках. Под властью Вседержителя им можно иметь семьи и дома и, если повезет, заработать на верный кусок хлеба, и их не держат в цепях или взаперти. Однако суть в том, что они всем обязаны своим «высшим». Таков миропорядок…

– Как ты скажешь, Энкино: если я назовусь князем Пристанища, то в Годеринге тоже будут считать, что меня поставил над людьми сам Вседержитель? – задумчиво спросил Берест, оглядываясь вокруг: узкая дорога вела через лес. – Хассем все говорит: ты угоден Творцу…

– Не очень-то верится, – прищурился Энкино. – Ведь князья воюют друг с другом. Если бы они в самом деле считали друг друга избранниками Творца, то с чего бы? Вот простонародье, пожалуй, должно будет и тебе кланяться, если тебя признают.

Берест только сдвинул брови. Со времен основания Пристанища он всегда думал о том, как должны жить люди, чтобы добро не исходило ко всем от воли и милости некоторых.

– А у Хассема какой-то свой Создатель, – продолжал Энкино. – Я про такого нигде не читал. Хассем говорит, что его можно познать только через откровение. На Вседержителя он мало похож. Мне кажется, что Творец Хассема – это наши же надежда, любовь, правда, сострадание, воля к борьбе за добро, но только если их представить отдельно от нас…

Его прервал Зоран. Тяжело повернувшись в седле, так, что оно заскрипело, он сказал:

– Дымком пахнет. Жилье рядом.

В деревне был маленький закопченный трактир – бревенчатый дом, в котором окрестные мужики пили, а редкие путники останавливались на ночь. По дороге, припорошенной снегом, всадники въехали в трактирный двор.

– Хозяин! – позвал один, соскочив с коня. – Эй, хозяин! Прими у нас лошадей!

Трактирщик появился из боковой пристройки: сперва осторожно выглянул, потом вышел.

– Куда вас столько… – проворчал он. – Мне и лошадей-то поставить больше негде. Ехали бы дальше.

– Неужто ярмарка рядом? Столько народу понаехало, что нам и места нет? – спросил высокий, седой человек с еще не старым, смелым лицом. – Куда нам дальше ехать? Мы нездешние, а уже поздно. Дай нам поесть. Если у тебя занято, мы пойдем по домам проситься, чтобы поставили наших лошадей и самих пустили ночевать.

– Мы заплатим, – заверил черноволосый парень, с виду южанин.

– А за кого воюете? – спросил трактирщик, подозрительно оглядывая их, и быстро добавил. – За кого бы ни воевали, у меня сейчас стоит лорд Эрвуд из Вельдерна. Двух ваших лошадей я поставлю у себя, а вас накормлю, но ведите себя потише.

– Подожди, хозяин! – бородатый русоволосый парень подошел к трактирщику. – А что, Годеринг разве нынче воюет? С кем? Кто такой лорд Эрвуд?

Трактирщик велел жене и дочери сидеть тихо на жилой половине и не высовываться. Пятнадцать вооруженных латников, сопровождение лорда Эрвуда, были недовольны ужином, но лучшего бедному трактирщику негде было взять. Сам лорд, высокий молчаливый светловолосый человек лет тридцати, сидел во главе длинного стола. Он молчал, и никто не смел к нему обращаться. Пламя камина отражалось в его латах и светло-серых глазах.

Эрвуд, прославленный многочисленными победами на турнирах и военной доблестью, был личным телохранителем самого лорда Вельдерна.

В трактирном дворе раздался топот копыт и чужие голоса, среди которых выделялся один низкий и хриплый. Лорд Эрвуд неторопливо поднялся и вышел на порог. За ним столпились его латники.

Вельдерн, давний вассал Годеринга, взбунтовался еще полгода назад. Лорд Вельдерн быстро набрал наемников – быстрее, чем из столицы успели заметить увеличение его войск, – и объявил себя независимым властелином своих земель. Эрвуд получил ранение в одном из боев и остался лечиться в захваченном городишке. Теперь, выздоровев от раны, он возвращался к своему господину.

Нахмурив брови, он стоял на пороге трактира, молча глядя на чужаков. Приезжие были в легких доспехах, без шлемов. Тот, кто общался с трактирщиком, выговаривал не по-здешнему. Похоже было, это наемники, но свои или Годеринга? Из распахнутой двери вырывались клубы морозного воздуха. «Где-то набрали крепких ребят, – оценил лорд Эрвуд стать приезжих, особенно одного, со свирепым и простодушным лицом, великана. – Кто их предводитель?»

Чужаки гурьбой столпились у крыльца, потому что лорд Эрвуд загораживал им дорогу. Лорд все искал глазами их предводителя: может быть, кто-то из рыцарей Вельдерна случайно оказался на той же дороге, что и он сам? Но никакого главаря у приезжих, казалось, не было: ни один из них не был одет лучше других и не имел никаких отличительных знаков.

– Кто ваш предводитель? – требовательно спросил лорд.

– Я, – вышел вперед русоволосый парень.

Брови Эрвуда поднялись чуть выше.

– Имя?

– Меня зовут Берест.

Эрвуд слегка пожал плечами – среди наемников могло быть много людей с иноземными именами.

– Кому ты служишь? – оценивающе смерил он Береста взглядом.

– Никому, – отвечал тот.

– Годерингу? – так же невозмутимо продолжал спрашивать лорд Эрвуд.

– Мы никому не служим.

– Значит, едете наниматься в войско, – это был даже не вопрос, а заключение.

– Посмотрим еще, – прямо сказал Берест. – Пока что мы сами по себе, а там будет видно.

– Откуда вы взялись?

– Из Пристанища.

Эрвуд усмехнулся и слегка развел кисти рук в стороны. Менее сдержанный человек развел бы руками, но он ограничился этим движением.

– Как зовут вашего лорда?

– Берест и зовут, – вдруг весело и насмешливо улыбнулся юноша-южанин, нижнюю челюсть которого обрамляла черная бородка. – Он и есть князь Пристанища. О войне, господин, мы узнали только сейчас. Мы ни на чьей стороне.