– Когда?

– В начале лета.

– Все будет хорошо?

– Да…

Берест снова готов был коснуться губами губ своей жены, но вдруг сказал сам:

– Зорана жалко. Что-то Илла не привечает больше его. А он впрямь как помешался на ней… Знаешь, по ночам, я видел, он по ней плачет. Правда, Ирица. Я однажды среди ночи проснулся. Он лежит рядом. В лицо светит луна. Глаза у него закрыты, а на щеках слезы. У меня у самого комок в горле встал. Думаю: «Ах, бедняга!» Ирица, ты бы поговорила как-нибудь с Иллой… И Зоран, и даже его кот без нее совсем осиротели. У Зорана – золотое сердце, зачем она его мучает?

– Мой хороший… – ответила Ирица. – Я говорила… Она и сама мучается.

Берест вздохнул. Обеими руками прижав к себе жену, он наконец ощутил губами ее губы. Ирица чувствовала, как сполз с ее плеча плащ, краем которого укрывалась она, а краем – Берест. Но она согрелась около Береста. Сквозь рубашку, которая была на нем, она чувствовала тепло его тела.

Громкий возглас в коридоре поблизости, шум борьбы, женский крик…

Ирица отшатнулась, Берест вскочил с ларя. Ирица хорошо видела в темноте, она разглядела его обиженное, раздосадованное лицо.

– Подожди меня, – шепнул он Ирице.

Берест бросился на шум, уронив плащ, которым они вдвоем укрывались от холода. В коридоре перед входом в зал ночами горели два факела. Пламя на них трепало сквозняком. Берест остановился. Он увидел три фигуры: один человек упал на колени, опираясь рукой (Бересту почудилось, что он был сбит с ног ударом), другой, сжимая кулаки, стоял перед ним, спиной к Бересту. Третья фигура, в женском платье, была отчетливо выхвачена из полумрака факелом. Девушка отвернулась лицом к стене, ее плечи сильно вздрагивали.

Берест, схватив за плечо, развернул того, кто стоял спиной к нему, и изумленно отшатнулся:

– Это ты, Энкино?!

Человек, упавший на колени, одной рукой водил по лицу. Берест не разглядел в полумраке: наверное, вытирал кровь.

– Энкино, это ты его? – не понял Берест. – За что?

Лицо Энкино в мерцающем свете казалось чужим. Недавно пробившаяся черная бородка, тонкие черты лица передавали ощущение какой-то непримиримой, почти высокомерной замкнутости.

Энкино застал эту парочку в углу, девушка кричала и отбивалась. Он ударил парня кулаком в лицо. Парень, из бывших рабов, был сильнее его, но даже не подумал защищаться.

Берест подошел к девушке, которая плакала у стены. Он хотел утешить ее, но она вдруг вскрикнула и тоже упала на колени, вся дрожа и не поворачивая головы. Вблизи Берест узнал ее и вспомнил имя: Лин. Все имена рабов из бараков были не длиннее одного слога, и женские и мужские. Только бойцы из казарм носили обычные человеческие имена.

Берест наклонился, чтобы помочь девушке встать, но она так забилась в его руках, что он сам отпрянул.

Из темноты вышла Ирица, кутаясь в плащ. Берест вспомнил, что сказал ей: «Подожди меня». Теперь он обрадовался, что она не послушалась. Ирица обхватила девушку за плечи – ей Лин не противилась, – и повела ее с собой.

Берест оглянулся, и Ирица, махнула ему рукой в сторону «их» чуланчика. Береста царапнуло по сердцу: вот тебе и свидание… Он посмотрел на насильника, который затравленно сжался на полу, закрывая голову руками. Берест с силой отвел обе его руки:

– Ты кто? Вестр…

Тот дернулся, но не двинулся с места.

Энкино подошел поближе. Вестр тупо смотрел на обоих. Энкино пожал плечами. Он знал о нравах рабов в бараках, судьба Иллы была у всех на виду. Парень даже не понимает, за что его… Ведь эта девочка – не высшая, а рабыня.

Берест закусил губу, глядя на Вестра.

– Что у тебя, стыда нет?

Он чувствовал себя беспомощным. Вестр не понимал его. Бересту захотелось махнуть на все и уйти. Надо было что-то делать. Энкино ничем не помогал: просто стоял и смотрел. Надо бы, верно, наказать парня, чтобы он не смел больше…

– Ну, вставай, что ли, да иди уже… – наконец произнес Берест, наклоняясь к Вестру.

– А что со мной… теперь? – голос не слушался парня.

Он попытался встать, опираясь рукой об пол, но так ослабел от страха, что снова тяжело сел.

Берест поднял его:

– Иди… спать.

– Меня… убьют? – выдавил из себя Вестр, отступая к стене.

– Иди спи, – сказал Берест. – Иди… ничего.

Ему было теперь жаль парня, точно так же, как и девчонку Лин.

Вестр медленно двинулся по коридору.

– Идти? – оглянулся он на «высших».

Берест махнул рукой. Он ждал, пока парень уйдет, чтобы снова заглянуть в чулан, посмотреть, как там Ирица с Лин. Но Вестр сделал по направлению к общей зале шаг, другой, оглянулся – и, прислонившись к стене, зарыдал, как недавно рыдала обиженная им девушка.

…Берест приоткрыл дверцу чулана, глаза Ирицы блеснули зеленым светом в темноте. Судя по ровному дыханию, Лин уже успокоилась и чувствовала себя в безопасности.

– Отвел его спать, – сказал Берест, не дожидаясь вопроса.

В руках Берест держал снятый со стены факел.

– Я за вами. И вам пора ложиться.

Ирица ласково сказала Лин, продолжая неизвестный Бересту разговор:

– Вот видишь, Берест совсем не страшный.

«Я убил Хидмара, – записал Энкино. – Я бы никогда не справился с ним, мне просто повезло. Но я бы не сказал, что это вышло случайно. Во всяком случае, я сделал все, что от меня зависело, чтобы его убить».

Энкино стал вести эти записи с тех пор, как в одной из комнат библиотеки нашел бумагу и письменные принадлежности. Он нашел и книги без переплетов. Наемники, разграбив замок, просто сорвали дорогие переплеты с книг, а сшивки листов побросали на пол. Энкино попали в руки даже труды наставника Мирта.

Энкино собрал и спрятал в шкаф все, что нашел. Это надо будет прочесть, когда появится время. Зачем? «Чтобы знать». Энкино не нужно было другой причины. Прочесть, чтобы знать.

Он начал вести записки не так давно, со слов: «Берест основал поселение, которое все у нас зовут Пристанищем…»

«Мы с Хидмаром столкнулись неподалеку от катакомб. Я думаю, он там жил и прятался, – писал Энкино за мраморной конторкой, крышку которой пересекала тонкая трещина. – Мы – я и Эльхи. Мне хотелось посмотреть на катакомбы, потому что я их еще не видел. Эльхи обещала мне показать».

Эльхи сидела в библиотеке и смотрела, как пишет наставник Энкино. Это была маленькая дочь высших из Серебряной ветви. После гибели города уцелело несколько десятков детей. Их находили в руинах обмерзших и изголодавшихся, тех, которые еще не успели умереть без пищи и крыши над головой. Сначала дети едва ли понимали, кто их подобрал и зачем. Они даже почти не разговаривали. Илла велела Зорану натаскать воды в большой котел и вместе с другими женщинами отмывала грязных найденышей, расчесывала им волосы.

Однажды холодным утром, когда дети столпились у огня в ожидании сухаря, который давала каждому Иллесия, она услышала за спиной тонкий, но твердый и уверенный голосок:

– Откуда вы взялись?

Илла обернулась и увидела девочку лет десяти с каштановыми волосами, которые она сама только вчера тщательно промывала и расчесывала. Девочку полуживой принесли из руин, но она на удивление быстро встала на ноги.

Девочка отделилась от кучки детей и стояла перед Иллой в длинной мужской рубахе.

– Вы люди или высшие?

Тонкие черты лица, живые, осмысленные глаза, гордая осанка. Их таких было у очага десятеро, которые раньше ничем не выделялись из прочих. Теперь, когда они стояли все вместе, было видно, что это не дети рабов. Они испытующе смотрели на Эльхи и Иллесию.

К Эльхи подошел Энкино.

– Вы учились чему-нибудь?

– Ты наставник? – серьезно спросила девочка.

Энкино ответил:

– Да.

– У нас теперь опять будут занятия?

– Будут, – Энкино присел перед с ней. – По вечерам. Иди, скажи остальным, что завтра мы начинаем.

Эльхи вернулась к ребятам, чтобы сообщить им известие: у них вместо Мирта будет другой наставник, Энкино.

Энкино беспокоило, как отнесется к его затее Берест. Он назвался учителем, чтобы помочь растерявшейся «сестрице» Иллесии. Они до сих пор звали друг друга «братец» и «сестрица». Энкино не был уверен, что сейчас в самом деле время учить детей. Кому это нужно в маленьком Пристанище, где еще долго главным делом мужчин и женщин будет земледелие и самое необходимое ремесло, прежде чем появится нужда в артисте или ученом? Но Берест не возразил, что Пристанищу нет нужды в ученых, а наоборот, кивнул головой:

– Учи. Пусть у нас в будущем тоже будут книжники.

Энкино удивился, в какое далекое будущее верит Берест.

…Может быть, это сказалась привычка доверять учителю. Дети «высших» точно с таким же изумлением, как дети рабов, слушали рассказы Энкино о звездном небе и дальних землях, отрывки из классических поэм. Энкино казалось, он рассказывает им о том, о чем не успел когда-то досказать Лодии. О звездах они с ней так ни разу и не говорили. Вернее, нет, один раз. Она спросила: «Как ты найдешь дорогу?» Он ответил: «По звездам».

Дети высших прижились в замке, как и все остальные. Жизнь внезапно и слишком круто изменилась вокруг них, чтобы им хватило сил держаться за прошлое. Всем жителям Пристанища приходилось трудно, и это всех уравняло. Мальчишка из высших точно так же, как сын раба, убирал хлам и искал по городу солому и тряпки, в которые можно было завернуться на ночь, и деревяшки, чтобы их расколоть на дрова. Ведь без этого было не согреться ночью, не сварить похлебку в большом закопченном котелке, который чистили по очереди. Энкино по вечерам рассказывал, как велик мир, и чертил на полу созвездия. Мир велик… Это казалось ему теперь важнее всего. Его ученики толпились вокруг, заглядывали друг другу через плечо. В последние месяцы им на самих себе пришлось испытать слишком много нового, чтобы не верить.

Потом Энкино убил Хидмара.

«Я собирался посмотреть на катакомбы, – писал Энкино за конторкой в библиотеке. – Сейчас мы все обследуем городские руины».

Поверх одежды он носил темно-синюю хламиду служителя, которая хорошо оберегала от пронизывающего ветра. С ним была Эльхи, закутанная в ушитый взрослый плащ и платок.

Из развалин вышел Хидмар. Когда он остановился напротив Энкино, то казалось, что это столкнулись человек и зверь. Хидмар одичал, зарос и оборвался, он был одновременно и страшен, и жалок. У Энкино недавно отпущенная борода и волосы, которые падали на плечи, создавали впечатление черной рамки вокруг бледного и строгого лица…

Хидмар жил, как и люди Пристанища, тем, что удавалось отыскать в развалинах. Когда-то, благодаря своей силе и свирепости, он поднялся так высоко, как только мог подняться невольник: стал «доблестным рабом», над ним были только сами высшие. Хидмар не сомневался, что, пока не убьют, он будет цениться дороже прочих. Он никогда ни в ком не нуждался и в свое время так же высокомерно, как и высшие, отзывался о «рабском бое», придуманном Берестом. Хидмар даже сказал ему в то время: хоть ты и победил, но не в поединке, а для поединка с великим воином ты слаб.

Теперь Хидмар прятался в катакомбах. Он голодал, ел крыс. Как все бывшие рабы из казарм, он ничего не умел, только драться. Когда Хидмар нашел в какой-то уцелевшей кладовой мешок с крупой, он не понял, что это едят. Иногда он вспоминал хрупкую светловолосую женщину из Пристанища, которая дала ему похлебки и хлеба. У них в Пристанище была еда и женщины. Хидмар боялся туда идти, чтобы взять все это. Он думал, что одолеет в поединке их вожака, и Пристанище подчинится ему. Но Пристанище не желало, чтобы его судьбу решал поединок.

Хидмар рыскал вокруг. Однажды он убил человека из Пристанища, которого повстречал на улице. Убитого нашли, и Снодрек с воинами, знакомыми Хидмару еще по казармам, прочесали развалины. Хидмар подстерег еще одного, седого бородатого великана с серым котом на руках. Тот медленно опустил на землю кота и разогнулся. Хидмар заметил, что он хромой. Хидмар хотел убить и его: старик не мог быть трудной добычей для доблестного раба. Но бородач с хрипом выдохнул воздух, как разъяренный бык, и со страшной силой встретил клинок Хидмара своим – у него тоже был меч, оружия после гибели города хватало на всех.

Хидмар испробовал несколько любимых боевых ухищрений, но бородач был неуязвим. Кроме того, Хидмар никогда не сталкивался раньше с человеком такой немыслимой силы: это был матерый взбешенный вепрь с густой седой гривой. Хидмар еще не встречал человека сильнее себя. Он пятился, потом упал, увернулся от удара, вскочил и, отбежав, перелез через какую-то уцелевшую стену. Он думал только о том, что хромой не сможет гнаться за ним по развалинам.

Это поражение и бегство не усмирили Хидмара, а сделали его еще опаснее. Хидмар больше не был сильнейшим. Его одолел хромой богатырь, у которого был серый кот. С тех пор Хидмар без всяких мыслей и загадов на будущее прятался в катакомбах, выходил оттуда в развалины и считал свой жертвой все, что было ему по силам: и крыс, и птиц. Он несколько раз убивал для еды людей: однажды – мужчину и два раза детей, но к концу зимы в городе не осталось живых людей, которые жили бы вне Пристанища. Пока была зима и он находил замерзшие трупы, он ел и их – не потому, что умирал с голоду, а потому, что эту пищу ему легче было найти. Он больше не брезговал ничем. Он сошел с ума.

Энкино не писал, он стоял за конторкой, пристально глядя перед собой.

По пути в катакомбы его остановил Хидмар. Энкино схватился за нож. Он не носил меча – не умел держать его в руках. Шагнув вперед, он заслонил Эльхи:

– Беги в Пристанище!

А сам, чувствуя, как перестало течь время, думал: весенние ручьи такие черные, наверное, оттого, что вода несет золу старых пожарищ.

Хидмар не говорил ни слова, и Энкино казалось, что так и надо: если бы это существо заговорило, он бы даже удивился, как будто Хидмар не должен был уже обладать даром речи. Бывшему доблестному рабу оставалось два-три шага… Энкино с удивлением отметил, что он может определить даже число шагов.

Занесенный клинок Хидмара блеснул на солнце, и на лезвии солнечный луч расщепился вдоль надвое. Энкино успел уклониться. Клинок рассек ему правое плечо, почему-то совсем не причинив боли. За спиной Энкино неподвижно стояла Эльхи в своем длинном, наскоро ушитом плаще. Она смотрела, как ее наставник отбивается от страшного, точно во сне, заросшего до глаз человека.

Энкино стоял, схватившись левой рукой за правое плечо. Он только теперь спохватился, что даже не попытался пустить в ход свой нож. Хидмар медленно шагнул к нему.

– Эльхи, беги!

Взгляд Хидмара засветился, бессмысленное лицо ожило. Он тяжело дышал и, казалось, опьянел от одного вида своего беспомощного противника.

Энкино вдруг с яростью выпрямился. Что он о себе думает, этот безумный человек с мечом?!

Энкино властно крикнул:

– Стой, Хидмар!

Хидмар застыл, как завороженный. Перед ним был один из высших – бывший раб узнал этот взгляд сверху вниз, гневное лицо с правильными, тонкими чертами и гордый окрик… Энкино ударил его снизу вверх под ребра ножом, который так и не выпустил из руки – его рана была просто глубоким порезом.

Меч Хидмара воткнулся в землю. Бывший доблестный раб упал на колени и завалился на бок у ног повелителя в синей хламиде.

Эльхи чувствовала, что у нее от страха подгибаются ноги и все холодеет внутри. Она прижалась к закопченной стене разрушенного здания. Энкино подошел и, держась за сердце, сел у стены рядом с ней.

Весной они засеяли поле. От этих посевов зависела жизнь Пристанища. Если к осени не будет урожая, поселение придется покинуть. Сеять снова было бы нечем.

Это понимали все. Зорану, который прослужил в разных войнах почти два десятка лет, работники из Пристанища напоминали отряд, решившийся биться насмерть.

Вечером Ирица, уединившись в чулане, нарезала на узкие ленты небольшой кусок яркой ткани. Она делала это и улыбалась, перед глазами у нее стояли картины родного леса. Она вспоминала саму себя, когда у нее еще не было имени и когда она любовалась на свое отражение в темных ямах с водой. Спрятав ленты у себя в поясе и все еще улыбаясь, она подошла к Бересту.

– Пойдем, мы с тобой обойдем поля, чтобы родился урожай.

Было поздно, работники уже вернулись в замок и ложились спать.

– Куда мы теперь пойдем, зачем? – удивился Берест.

Ирица взяла его за руку и повела с собой. Стояла теплая, темная весенняя ночь, цвели тут и там уцелевшие в разрушенном городе вишневые и яблоневые сады.

– Ты хоть скажи, что ты хочешь? – весело выспрашивал Берест.

Он ничего не понимал, и не понимал, отчего ему весело.

– Увидишь! – обещала Ирица.

За перелеском начиналось поле. Ирица замерла в зарослях и сделала Бересту знак: тише. Она показала рукой на поле. Берест не поверил своим глазам и от неожиданности крепко сжал другую руку Ирицы. На поле, прямо на свежих всходах, под огромной луной танцевали девушки. Их было около дюжины. В длинных белых платьях, подпоясанных веревками, свитыми из травы, с распущенными волосами без лент, они кружились в каком-то быстром танце – не в хороводе и даже не соединяя рук, а каждая по отдельности, но было видно, что все они чувствуют друг друга и танец этот – общий.

– Кто это? – выдохнул Берест.

– Они живут в поле, зимой спят, а сейчас проснулись…

– Твои сестры! – догадался Берест. – Полевицы? Почему же я никогда раньше их не видел?

Ирица с улыбкой ответила:

– Когда я стала твоей женой, я стала почти как люди. Зато и ты можешь многое, что могу я. Видеть моих братьев и сестер…

«Слабый человеческий маг». Берест вспомнил, что так его назвал Князь Тьмы. Он видел полевиц, хотя они обладали той же силой, что и лесовица среди деревьев: могли слиться с полем, смешаться с движением всходов под ветром и стать невидимыми для чужого взгляда. Берест понял, что теперь и впрямь в чем-то подобен Ирице, своей волшебной жене.

Глядя на ночной танец, он вспомнил и еще кое-что…

Это было среди зимы, в самую страшную ее пору, когда в развалинах находили больных и умирающих людей. Ирица лечила их, они с Хассемом проводили с больными целые дни.

Парень, которого принесли в тот день, перевернулся на бок и кашлял кровью. Ирица чувствовала, что его легкие сильно воспалены и он уже почти не может дышать. Он горел в жару, хрипел, Ирица старалась приподнять его голову, чтобы напоить целебным настоем. Хассем подал кружку, и больной стучал зубами о ее край.

Ирица села так, что голова больного лежала на ее коленях.

Парень начал стонать и метаться, его вновь сотряс приступ кашля. Ирица сжала его голову обеими руками. Он несколько раз дернулся и затих, стал дышать ровнее. Лесовица положила обе руки ему на грудь и замерцала зелеными глазами. Дыхание больного становилось все легче, хотя оставалось хриплым. Ирица не прерывала своего магического лечения. Но она тоже совсем ослабела. Неожиданно Ирица ощутила, что рядом с ней есть источник силы, богатый, как сам лес. Это была живая, светлая сила, и Ирица взяла ее дар, чувствуя, как возвращается к жизни больной, как оживает она сама.

Рядом с ней на полу, возле ложа больного, сидел Берест. Больной спокойно спал. У Береста побледнело лицо, и на лбу блестели мелкие капельки пота. Лесовица прислонилась к нему утомленная, обессилевшая. Берест еще раз бросил взгляд на спокойно спящего человека, который несколько мгновений назад был на пороге смерти, и молча обнял Ирицу. Прижавшись к нему, она вдруг заметила, что он тихо смеется: оба так растратили силы, что теперь не могли подняться на ноги. Ирица тоже засмеялась, пряча лицо у него на груди.

Теперь на краю поля Берест завороженно смотрел на танец загадочных полевиц, таких же, как его жена, которые танцевали под луной на полях Пристанища. Они больше не были для него невидимы.

Только через миг Берест испугался:

– А посевы… они вытопчут их!

– Никогда! – успокоила Ирица. – Это же полевицы. Где они пляшут, там все только лучше растет. Ну, пойдем. Видишь, у них волосы не подвязаны, не украшены. Еще мало цветов и травы высокой нет…

В ярком лунном свете Берест и Ирица вышли на открытое место. Девушки сразу прервали танец, замерли, глядя на них.

Берест молча смотрел, как его жена подходила к каждой полевице и протягивала им ленты.

– Они не могут говорить словами, им никто не дал имени, – тихо пояснила Ирица мужу, вернувшись к нему. – Они все – то же самое, что это поле. Обратись к ним мыслями, подумай о них. Скажи, что мы будем благодарны за урожай, а когда уберем его, то подарим им еще лент – ведь у них тогда снова не будет, чем украсить волосы. Пусть рвут цветы, которые вырастут во ржи, а рожь сберегут для нас. Ты слышишь, что они думают?

Полевицы, стоя полукругом, смотрели на Ирицу и Береста и думали о том, что прежде боялись выходить на поля, потому что эти земли ограждала от них страшная темная граница. Берест попробовал отозваться: теперь их никто не обидит, пусть пляшут себе на здоровье. Вдруг от какой-то из полевиц пришел мысленный ответ: перед его внутренним взглядом предстало поле со спелыми колосьями.

По дороге назад, в Пристанище, Берест оглянулся. Полевицы, украсив волосы подаренными лентами, снова начали свой дикий танец без музыки на засеянном поле.

– Скажи, Берест… князь Берест, – усмехнулся Энкино. – Это именно то, что тебе было нужно?

Они возвращались с поля. Был конец лета, косили траву для скота.

Привыкший быстро шагать, Берест оказался впереди остальных косарей. Энкино догнал его. Энкино иногда звал Береста князем, то ли в шутку, то ли всерьез – князем Пристанища.

– Мы взяли верх, – сказал Берест. – Пристанище теперь наше. Это было трудно… – обронил он, стараясь смягчить прозвучавшую в голосе гордость.

Его светлая борода стала гуще и жестче, сам он заматерел и утратил все юношеское в сложении. Энкино замечал, что Ирица рядом с ним казалась теперь совсем хрупкой.

– Мы взяли верх? – переспросил Энкино. – Мы просто выжили… Мы просто выжили, – повторил он. – А что дальше? Понемногу мы обстроим и обживем весь город. Я хотел спросить тебя: и что? Мы в самом деле будем новыми высшими?

– Не выдумывай, – повел плечом Берест. – Ведь все хорошо.

Энкино качнул головой:

– Сейчас мы для них высшие. Те, кто ближе к тебе. Например, я, Зоран, Хассем или Снодрек. Твои подданные нас слушаются. Да-да, твои подданные. А уйди ты сейчас и перестань ими управлять, перестань говорить, что делать, – и этот город скоро зарастет травой.

Берест оглянулся назад. Он видел то, что хотел. Зоран выделялся среди других своим огромным ростом. Рядом с ним, тоже с косами в руках, бывшие рабы, теперь – жители Пристанища. Если не знать, кто – кто, все похожи: у всех обветренные лица, пропотевшие, оборванные рубашки.

– Но это еще ничего, – продолжал Энкино. – Если так дальше пойдет, считай, что нам повезло. У твоих подданных, Берест, нет выбора. Они не знают, что такое богатство, власть. Представь, если у тебя будут подданные, у которых окажется выбор. Из которых кто-то сам захочет быть одним из высших?

Берест в упор недовольно поглядел на Энкино.

– И я буду рад, если захочет! – резко ответил он. – Посмотри! – он развернулся так, чтобы Энкино мог видеть разошедшийся у него на рубашке шов; Ирица несколько раз зашивала ему рубашку, но истлевшая от пота ткань не держала ниток. – Так вот я тебе ручаюсь, что я – последний, у кого в Пристанище будет новая рубашка.

Энкино грустно улыбнулся.

– Последний, у кого будет новая рубашка и целые сапоги, и первый, кто останется голодным, если не хватит на всех, – князь Пристанища? Хочешь жить наоборот, не так, как все люди?

Берест сильно нахмурился:

– Что мне за дело до других? В Пристанище всегда будет один закон: князь ест последним.

Энкино в ответ удивленно приподнял брови: Берест впервые сам назвал себя князем.

Зоран по-прежнему был нездоров и по ночам часто кашлял, отвернувшись к стене. Тогда Илла плескала в кружку кипяток и, заварив травы, с сосредоточенным и мрачным видом ждала, пока заварится отвар. Она подходила к Зорану, неловко совала ему в руки кружку.

– На, пей. Совсем тяжко тебе, а? – и поддерживала кружку, когда он пил, точно боялась, что он ее уронит.

Зоран смотрел на Иллу преданным, благодарным взглядом.

Но когда он возвращал кружку, Илла молча поворачивалась и шла спать. Даже кот уже давно не подходил к ней ласкаться.

Илла часто, нахмурившись, закусив губу, прислушивалась к тому, как в ней шевелится ребенок. Она расхаживала по зале с независимым видом, так что все должны были понять: соваться к ней с сочувствием себе дороже! Илла не опускала головы, шутила, пела. И только перехватив печальный взгляд Зорана, она чуть не взрывалась от бешенства.

– И что смотрит, сил моих нет!

А по ночам, когда не могла уснуть, сидела часами на топчане, положив на живот руки, и думала: «Я ведь за это и злюсь на ребенка, что он не от Зорана. И на Зорана за это же самое… Как все могло быть хорошо!»

Около полудня у Иллесии начались первые схватки. Зоран отвел ее в лазарет. Ирица собиралась принимать роды. Она ни разу в жизни не видела, как появляются на свет человеческие детеныши, но знала, как это бывает у зверей, – и знала, что когда-нибудь и ей самой предстоит то же.

Звери в лесу обычно рожали легко. Но Ирица чувствовала, что с Иллой так просто не обойдется. Последнюю неделю Зоран тревожно посматривал на лесовицу. Он и надеялся на нее, и не был вполне уверен, что она сделает все как надо. В конце концов Зоран решил, что сам будет помогать при родах.

– Я в своей жизни столько крови повидал, что не испугаюсь, – заверил он.

Ирица не знала человеческих обычаев на этот счет. А вот Илла удивилась изрядно. Привстав и опираясь на локти, пытаясь шуткой заглушить пока еще не сильную боль, Илла подмигнула Зорану:

– Значит, ты смелый? Обычно мужики как зайцы разбегаются. У нас в Богадельне как было? Сожительница рожать, а мужчина в кабак. Пока она прокричится, он столько успеет выпить! Соседки уже знают, где искать потом такого – надо же сказать, сын родился или дочь. Трусы они все, – добавила Илла сквозь зубы и умолкла совсем, схватившись за живот.

Началась очередная схватка. Когда она прошла, Илла продолжала.

– Ну, это цветочки, Зоран, потом страшнее будет… но ты не уходи, ладно?

Часа через два схватки были настолько сильными, что Илла уже не находила себе места. Она то порывалась встать и ходить – ей казалось, что так будет легче, – то снова лечь.

– Еще нескоро, – сказала Ирица Зорану: она это чувствовала.

Но Илла не кричала. Во время схваток она затихала, стискивала зубы и смотрела остановившимся взглядом. Ирица понимала, что сейчас не надо ее жалеть. Она заставила Иллу лечь на бок и растирала ей поясницу. Иллесии делалось легче. Но когда накатывала новая волна боли, Илла стискивала обеими руками руку Зорана. Он сидел рядом с ней, пока шли схватки.

Наступил вечер, потом ночь, а Илла все не родила. Забегал Берест – спросить у жены, не нужно ли чего. Она его прогнала.

Ирица чувствовала, что ребенок идет правильно, как и нужно – головой, но медленно, а у Иллы уже кончались силы. Пока еще шли схватки – сильные и частые. Иллесии не хватало даже минуты, чтобы отдохнуть, но она по-прежнему не кричала, только кусала губы, а потом начала петь обрывки уличных песенок.

Илла в глубине души боялась, что Зоран растеряется, смутится и в последнюю минуту сбежит. Но Зоран оставался рядом, держал ее за руку, и на его лице не было ни страха, ни растерянности. Когда схватки ненадолго утихали, Илле становилось смешно, как он глядит на нее – измученную и растрепанную – растроганным взглядом.

Только к утру мокрая от пота, совсем обессилевшая Илла, так ни разу и не крикнув, с трудом родила девочку. Ирица перерезала пуповину, Зоран сам обмыл ребенка и завернул в чистую ткань.

– Уф! – фыркнула Илла, как только Ирица помогла ей лечь поудобнее, сменила под ней холст и накрыла ее чистым одеялом. – А что за девчонка, дайте хоть посмотреть?

Зоран осторожно и бережно поднес ребенка, сел рядом и положил девочку Иллесии на сгиб руки.

– Ух, какая, – Илла вгляделась в лицо младенца, но оно было невыразительным, как у всех новорожденных. Было только ясно, что девочка, в отличие от матери, не «черномазая». – Ты молодец, Зоран! – у Иллы на глазах впервые показались слезы. – Ты еще любишь меня?

Зоран с надеждой посмотрел на нее.

Илла с трудом подняла руку и погладила его по заросшей щеке.

– Зоран, я тебя правда люблю.

Дочь Иллы была первым ребенком, который родился в Пристанище. Ее назвали в честь матери Зорана – Яриной. Когда Илла окрепла после родов, в зале с камином накрыли стол. Это была свадьба Иллы и Зорана и одновременно праздник в честь рождения их дочери.

Кроме фруктов и овощей, которые созрели в достатке, на столе были только тонкие лепешки из оставшейся с зимы муки. Нового зерна еще не намолотили. Но после пожаров и грабежей в одном из подвалов уцелело несколько бочек вина. До сих пор вино было только для больных. Но теперь Ирица с другими женщинами расставляли на столе высокие глиняные кувшины.

Иллесия, с черными волосами и глазами, в ярком красном платье, которое сшили они вместе с Ирицей к празднику, казалась совсем девчонкой, и было странно видеть у нее на руках новорожденную дочку. Она вынесла показать ребенка, а потом уложила его спать и вернулась к столу.

Зоран коротко остриг бороду. Роскошная седая грива рассыпалась у него по плечам. Иллесия посматривала на него с нежностью и гордостью. Когда-то Зоран ей говорил: «У женщины, которую ты любишь, слово имеет силу заклятья. Скажет она: «Ты хромой бродячий пес» – и будешь псом всю жизнь. А скажет: «Ты прекрасный витязь» – и будешь прекрасным витязем». Илла тогда со смехом ответила: «Ну, всякая девчонка захочет с прекрасным витязем жить, а не с «бродячим псом». Так что если она не дура, то и назовет как надо». Но теперь, вспомнив этот разговор, она глубоко вздохнула.