Владимир Михайлов
      Сторож брату моему
      "Капитан Ульдемир", книга первая 1
      Я плохо помню день своих похорон, зато день гибели до сих пор перед глазами. Вернее, не день; он успел уже кончиться, сентябрьский денек семьдесят третьего года, уточняю - одна тысяча девятьсот семьдесят третьего. Уточняю для тех, кто не сразу поймет, что происходило это в двадцатом веке, так невозможно давно. День уполз за горизонт, сумерки сгустились, когда я позвонил ей. Она подошла к телефону и, едва я успел что-то пролопотать, сказала голосом, в котором была бесконечная усталость:
      - Я разочаровалась в тебе.
      Разочаровалась; приятное словечко. Приятное ретроспективно: оно, как-никак, предполагает, что перед этим она была мною очарована, а в этом я как раз был меньше всего уверен. Так что таилась в слове некая возможность, крылся повод порадоваться хотя бы за свое прошлое, когда тобою очаровывались, а не наоборот.
      Но я не испытал ровно никакой радости. С таким же успехом можно гордиться тем, что тебя стукнули по затылку топором, а не молотком: значит, сочли серьезным противником, высоко оценили крепость черепа. Боюсь только, что после такого удара не остается времени для оценки проявленного к тебе уважения; вот и у меня в тот раз времени не осталось.
      В ответ я тогда, помнится, изрек что-то вроде:
      - Ну, извини...
      И положил трубку, и даже прижал ее покрепче - чтобы трубка, не дай бог, не подскочила сама к уху и не пришлось бы услышать что-нибудь еще похуже.
      Похуже - потому что я знал, что никаких смягчений вынесенного приговора не последует. Наника имела обыкновение говорить то, что чувствовала; именно чувствовала, а не думала.
      И вот я, положив трубку, сидел и не то, чтобы думал, а инстинктивно искал ту дырку, в которую можно было бы удрать от самого себя; потому что если Наника разочаровалась, то виновата в этом наверняка была не она, а именно я, и от этого "меня самого" надо было куда-то деваться - оставаться в своем обществе мне ну никак не хотелось. Мысли бодро выполняли команду "на месте", и ничего остроумного не появлялось; хотя я, по старой армейской привычке, раза два попробовал скомандовать: "Дельные мысли, три шага вперед!" - ни одна не нарушила строя. Но поскольку положение, в котором я оказался, было довольно-таки стереотипным, то оставалась возможность воспользоваться каким-то из стандартных выходов - а их человечество даже к двадцатому веку успело уже-наработать немалую толику.
      Отделаться от себя самого можно было, например, с помощью хорошей выпивки. Бывало, что друзья проявляли скромность и где-то за книгами застаивалась не обнаруженная ими бутылка. Память подсказала, что искать бесполезно, но я на всякий случай встал - двигался я словно в невесомости, не ощущая тяжести тела - и пошарил. Но безуспешно: не те друзья заходили ко мне в последний раз. Этот стереотип отпадал; надо было искать еще что-нибудь.
      Я взял трубку. Не телефонную - о ней мне в тот миг и думать не хотелось, словно это она сама выговорила услышанные мною слова; я судил, конечно, неправильно, потому что по телефону, быть может, удалось бы разыскать кого-нибудь из приятелей, а поплакать другу в жилетку - тоже стереотипный выход, и не самый худший: посочувствуют тебе, а не ей, хотя кому из вас в эту пору хуже - трудно сказать. Ну, да ведь и ее кто-нибудь утешит! (Этой мысли мне только не хватало.) Итак, я взял трубку, хорошую, старую английскую трубку "Три Би", медленно набил ее (табак, как всегда, был пересушен), потер пальцами чубук, лихо отваленный вперед, словно форштевень клиппера, сунул длинный мундштук в рот и раскурил.
      Что делать дальше, я так и не придумал, но раз уж я встал, надо было двигаться: переживать в темной комнате еще тоскливей, чем в освещенной, а зажечь свет я не хотел, потому что тогда мог увидеть в темном окне свое отражение; на такое я в тот миг не был способен. Я толкнул дверь, вышел на веранду, на крылечко и спустился в сад.
      Совсем стемнело, и небо было спокойным и ясным, и звезды, вечные утешительницы, своим неощутимым светом прикоснулись к моему лицу. Летучая мышь промчалась бесшумно и низко, круто метнулась в сторону и через мгновение кинулась еще куда-то; ловила мошек, верно; но мне в тот миг показалось, что это - проекция моей души на белесоватое небо, и что во мне сейчас что-то - душа, коли нет иного термина, - вот так же мечется, ловя ускользающую добычу и шарахаясь от препятствий. У летучей мыши для этого есть, как известно, локатор. А у меня что было? Я подумал и нашел словечко: судьба.
      И вот я шел вдоль забора, мимо хилых яблонь, и думал: где у человека судьба? Медики вроде бы знают, какие центры в организме, в головном мозге ведают разными функциями - зрением, слухом, болью, удовольствием, даже, может быть, памятью. А где центр судьбы? Без него, думал я, никак нельзя: ведь судьба - не вне человека, а в нем самом, потому-то от нее и не уйти. (Истина, известная настолько давно, что уже в том двадцатом веке она была банальностью.) Не уйти; а уйти мне хотелось, потому что после сказанных и услышанных нынче слов судьба моя могла заключаться лишь в одном: неторопливо стареть. И этой судьбы я не желал.
      Молодость - существо, и она не хочет умирать. Вообще, человек живет несколько почти совсем независимых жизней и, значит, его постигает несколько смертей. Умирает детство, умирает юность. Но детство умирает, само того не понимая, и ему интересно: детство жаждет перемен. Юность героически: она полагает, что все еще впереди и смерть ее - всего лишь переход в лучший мир, юность в этом смысле крайне религиозна, она бесконечно верит в жизнь. Молодость - иное; она уже просматривает путь далеко вперед и чувствует себя примерно как тот, что падал со сто какого-то этажа и, когда из окна пятидесятого ему крикнули: "Как дела?" бодро ответил: "Пока - ничего". Молодость не хочет умирать, даже состарившись, даже когда она уже - старая молодость.
      Да, я не хотел этой смерти, а нетопырь все суетился вверху, и звезды оглаживали его так же, как и меня. Я тронул пальцами ствол; кора была теплая. Я нагнулся и ладонью коснулся травы, и она показалась мне нежной, как волосы, волосы Наники.
      Впрочем, может, и не нетопырь метался над головой, а какая-то другая летучая мышь. Просто в детстве я очень любил "Маугли" и помнил до сих пор песенку оттуда:
      На крыльях Чиля пала ночь,
      Летят нетопыри...
      Теперь-то я знал, что ребенок, попавший в джунгли, не вырастет человеком, хотя биологически и останется им. А в детстве мне казалось, что только там, в лесу, можно жить по-настоящему, что в нем - подлинная свобода. Поэтому, наверное, я, горожанин, всю жизнь так любил лес. Лес, братство человека, зверей, всей природы. И сейчас, когда я трогал кору яблоньки, гладил траву и глядел на звезды и на летучую мышь, я понял вдруг, какой выход есть для моей боли, моей скорби о Нанике и о любви. Не надо было ни пить, ни искать приятелей и плакаться. Нужно было снова попытаться найти тот общий язык со всем, что окружало меня, который я в детстве знал - или думал, что знаю, - и забыл впоследствии, когда стал воспринимать природу как декорацию или условие рациональной жизни. Надо было окунуться в природу, нырнуть в нее, погрузиться - может быть, даже раствориться, и оставаться в ней до тех пор, пока она не вымоет из меня все лишнее, чего немало накопилось за прожитые десятилетия и из-за чего, быть может, Наника и сказала о своем разочаровании.
      Это было уже почти готовое решение. Окунуться, нырнуть, погрузиться, раствориться (и немедленно, ждать я не мог) - слова, словно специально подобранные, сами указывали адресата.
      Мы зародились в воде и вышли из нее. Мы - жизнь. Мы состоим из воды и еще малости чего-то. Окунуться в лес можно, но это - ощущение более психологическое, чем физическое. Все равно мы остаемся в привычной среде, только чуть иными становятся шумы и запахи. Окунуться в воду - совсем иное. Иная сущность обнимает тебя со всех сторон, словно мать, к которой ты наконец вернулся - а она терпеливо ждала... Недаром я всегда любил плавать, боязнь воды казалась мне неестественной, утонуть - невозможным: не может ведь мать пожелать зла одному из чад своих. И вот я решительно прошагал к калитке, отворил и захлопнул ее за собой.
      В сентябре большинство дачников уже разъезжается: дети идут в школу, а дача на три четверти - для детей. И я шел по безмолвной улице пустого, темного поселка, а впереди, метрах в трехстах, рисовалась темная гряда ольшаника, обозначавшая берег. Я пошел напрямик, полем, сокращая путь, раз и другой пересек дорогу, вышел на прибрежную полянку и нырнул в кустарник, сразу же нащупав знакомую тропинку. Она бежала вдоль реки, по самой кромке, вдоль невысокого - метра в два-три - обрыва. Надо было только отводить от лица невидимые во мгле ветви. Минут пять я пробирался, пока не вышел наконец на любимое место: тут летом мы купались с сыном. Быстро разделся и ступил в прохладную, но для обитателя Прибалтики вполне еще приемлемую воду.
      Гауя - река мелкая, но стремительная и с причудами. В ней тонут, бывает. Но я-то знал, что не утону. Мы с рекой были одной крови, она и я. Поэтому, пройдя метров десять по щиколотку в воде и добравшись до места, где дно стало понемногу опускаться, я просто лег на воду и отдался стремительному потоку, выставив руки вперед, чтобы не шарахнуться головой о какую-нибудь корягу, каких в этой реке множество.
      Не шевеля ни пальцем, я летел вперед со скоростью академического скифа - такое уж тут течение. Назад придется возвращаться бегом вдоль берега: против течения не выгребешь.
      Так я подумал и ощутил холодок: как-никак, был сентябрь, а Гауя и в июле - не из теплых рек. И тут меня охватил азарт: что значит - не выгребешь? А если постараться? Согреться все равно нужно было.
      Я повернулся головой против течения и пошел брассом на два гребка. И наконец-то почувствовал состояние растворенности в реке, единства с нею, со всей природой, со всем мирозданием и со звездами, что все так же, наверное, светили наверху, но теперь уже не они, а вода ласкала меня. Я плыл и плыл, и хотелось плыть так всегда, я был невесом, руки и ноги работали ритмично, усталость еще не пришла, и можно было помечтать о возможности плыть вот так - где-нибудь в теплых морях, что ли...
      Даже не знаю: продвинулся ли я против течения, держался ли на месте или меня все-таки сносило. Думаю, что не сносило: плавал я хорошо. И вот я в очередной раз вдохнул воздух, и лицо снова ушло в воду, - но ноги не сделали гребка, и руки не вышли вперед, как им полагалось...
      Так и не знаю, что произошло тогда: сердце ли, конвульсия, просто ли не захотелось возвращаться домой из этого мира, где я был один и не было того второго меня, от которого я так хотел сегодня отделаться, - или же "частый гребень" именно в этот миг нащупал меня, стрелки на далеком пульте показали величину индекса, кто-то кивнул - и мои руки и ноги остановились.
      Так и не знаю, были ли яркие огни, которые я увидел, когда вдохнул воду и понял, что тону, когда хотел крикнуть "Нани!.." и не смог, когда сообразил вдруг: надо было звонить еще раз, два раза, сто раз, потому что не сегодня-завтра девушка двадцати с небольшим лет поняла бы, что нельзя рубить голову, даже не выслушав обвиняемого, - не знаю, были ли эти яркие огни реальностью, той другой, вернее - этой другой реальностью, или так и должно быть, когда тонешь. Может быть, и то, и другое, но в операционном зале "частого гребня" я больше никогда не был - нам и не полагается бывать там. Похороны свои я видел в записи. Биоробот был очень похож на меня, насколько можно быть похожим на себя, если тебя находят на второй день черт знает где и ты успел уже стать кадровым утопленником.
      Я пытался разглядеть, была ли Наника на похоронах. Народу было средне не много и не мало, но запись хронисты сделали довольно скверную, да и то все общим планом. Только того, другого меня, от которого я так хотел отделаться, мне показали крупно, чтобы у меня не оставалось сомнений.
      Я все-таки думаю, что она была там. Что ей, в конце концов, стоило прийти? Ее там никто не знал, да и вообще между нами ничего не было. Кроме, разве что, любви. И то лишь с моей стороны.
      2
      Запись информ-конференции руководителя программы "Зонд". (Земля, Центр космических программ):
      "Руководитель программы: Текст заявления вам роздан. Но мы знаем, что у людей, интересующихся нашими проблемами, обычно возникают дополнительные вопросы; я постараюсь на них ответить - в пределах моих возможностей, разумеется.
      Представитель "Глобинформа": Вопросов великое множество.
      Руководитель: Верю, что это не гипербола, хотя в заявлении мы старались изложить все достаточно ясно. Итак, я вас слушаю.
      "Глобинформ": Нам кажется, что задача экспедиции обрисована чересчур расплывчато. Хотелось бы несколько большей четкости.
      Руководитель: Сказать исчерпывающе в немногих словах было трудно. Экспедиция предпринята для испытания новой техники и выполнения некоторых научных заданий.
      Представитель "Новостей каждого часа": Конечно, многое зависит от истолкования терминологии. Не скажете ли вы, что подразумевается под "новой техникой"?
      Руководитель: Охотно. Новая техника - во-первых, сам корабль - первая машина, способная выходить в сопространство и преодолевать там громадные расстояния в приемлемое для нас время. Во-вторых...
      Корреспондент агентства "Марстеле": Простите, одну минуту. Можно задать вопрос? Какое время вы считаете приемлемым?
      Руководитель: Такое же, как и вы. Люди должны долететь до звезд и вернуться; вернуться, скажем, через месяцы и даже годы, но не через десятилетия или столетия. О такой возможности много говорилось, но лишь теперь мы получили ее и можем использовать. Итак, во-вторых, новая техника - это некоторые устройства, которыми оснащен корабль и которые предполагается испытать в полете.
      "Глобинформ": Например?
      Руководитель: Ну, скажем... аппаратура для зондирования звезд.
      Представительница журнала "Женщина Солнечной системы": Мне жаль огорчать вас, но я вынуждена спросить: зачем? (Легкий смех в зале.) Я спрашиваю серьезно. В вашем заявлении перечислены звезды, являющиеся целью экспедиции. Все они достаточно близки. Они уже давно исследованы вдоль и поперек средствами и оптической, и радио, и рентгеновской, и гравиастрономии. Мы знаем их куда лучше, чем свою планету. Зачем же понадобилось посылать экспедицию? Рисковать людьми?
      Руководитель: Я понимаю вас. Но, во-первых, риска, строго говоря, не больше, чем при перелете, скажем, через Тихий океан, - и значительно меньше, чем при внутрисистемном полете. Во-вторых, одно дело - наблюдать звезды отсюда, хотя бы и при помощи наших мощных устройств, и совсем другое - делать это вблизи. Не все силы являются дальнедействующими, и мы предполагаем... одним словом, есть гипотезы, нуждающиеся в проверке именно таким путем.
      "Новости каждого часа": Не можете ли вы сказать, насколько справедливы разговоры о том, что экспедиция намерена не только зондировать звезды, но и пытаться воздействовать на них?
      Руководитель: М-м, как вам сказать...
      "Марстеле": Как можно откровеннее! (Смех.)
      Руководитель: Естественно. Но научный подход требует, как вы знаете, осторожности в формулировках. Думаю, что могу сказать следующее: на борту корабля действительно имеются устройства, предназначенные для проверки возможности воздействовать на звезды, регулировать происходящие в них процессы. Понимаете, до сих пор возможность эта представлялась чисто теоретической: единственная звезда, на которой мы могли экспериментировать, - это Солнце, и вряд ли надо объяснять причины, по которым мы на это не решались. (Оживление в зале.) Теперь представилась возможность проверить имеющиеся гипотезы на практике.
      "Глобинформ": Нельзя ли уточнить, какие именно гипотезы вы имеете в виду?
      Руководитель: Охотно выполняю вашу просьбу. Прежде всего, речь идет о гипотезе Кристиансена - Шувалова. Не сомневаюсь, что вы о ней слышали. Иногда ее называют теорией Кристиансена - Шувалова. История ее возникновения любопытна. Кристиансен - ученый, астрофизик, жил и работал в далеком прошлом. Он построил гипотезу относительно развития процессов, приводящих к возникновению Сверхновых. Из построений Кристиансена вытекало, что процессы, происходящие в недрах переменных звезд такого типа, можно регулировать при помощи приложения относительно малых мощностей, даже очень малых, вызывая с их помощью так называемые курковые реакции. Чтобы вам было совершенно понятно, приведу такой пример: воду из огромного бака можно вычерпать, скажем, стаканом, и это потребует большого труда, крупных затрат энергии. Но если пробить в баке отверстие, затраты энергии будут неизмеримо меньшими, а результат мы получим тот же: вода выльется из бака, причем на этот раз под влиянием собственного веса - мы просто дадим возможность тяготению произвести эту работу, а в первом случае нам пришлось бы выполнять ее самим. Надеюсь, это вам ясно. Правда, предположения Кристиансена относительно источников такой энергии были признаны неверными, и, видимо, поэтому теория его была отвергнута и забыта. Уже в наше время ее случайно нашел Шувалов и обосновал на уровне современной науки, предложив использовать источники энергии, недоступные в эпоху Кристиансена, но доступные нам. Теперь предполагается проверить установку, действие которой основано на теории Шувалова; проверить, правда, не на звездах, которые могут когда-либо стать Сверхновыми, а на обычных цефеидах. Трудно себе представить, какие колоссальные возможности откроются перед нами, если эксперимент увенчается успехом. Однако он будет предпринят лишь в том случае, если не будет никаких, так сказать, противопоказаний, никакого риска, и даже в таком случае - в самом конце экспедиции, когда все прочие задачи будут уже выполнены.
      Корреспондент "Сегодня и каждый день": Вы уверены, что все, что касается противопоказаний, будет выполнено? Второй вопрос: о каких колоссальных возможностях вы говорите? Если гипотеза подтвердится, что выиграет человечество?
      Руководитель: По сути дела, это тот же вопрос "зачем?", только иначе сформулированный. Попытаюсь ответить. Первое: как вам известно, экспедицией руководит Шувалов. Комментарии вряд ли нужны, этого выдающегося ученого и организатора все мы знаем давно и хорошо. Думаю, что на Шувалова - титулы его я опускаю, чтобы не злоупотреблять вашим терпением; если они вам понадобятся, возьмите хотя бы семьдесят восьмой том энциклопедии, кассета одиннадцатая, грань тридцать четвертая, - думаю, что на него мы можем положиться целиком и полностью. Что касается вопроса "зачем?", то исчерпывающе ответить на него затруднительно, потому что, мы уверены, с каждым годом будет возникать все больше возможностей применения этих устройств, если, конечно, испытание их пройдет успешно. Назову лишь то, что лежит, так сказать, на самой поверхности. Во-первых, я говорил, что мы не собирались экспериментировать на Солнце; однако это не значит, что у человечества никогда не возникнет необходимости вмешаться в его деятельность. Мы настолько привыкли к Солнечной системе, что вряд ли когда-нибудь согласимся расстаться с ней по какой бы то ни было причине. Но мы вовсе не уверены, что наше светило всегда будет вести себя так же корректно, как до сих пор. Таким образом, может возникнуть потребность вмешательства в его работу, и чем раньше мы будем к этому готовы, тем спокойнее будем жить и мы и наши потомки. Назову другую возможность. Путь к звездам открыт. И теперь мы никак не сможем удержать самую активную, самую динамичную часть человечества в пределах Солнечной системы. Как мы предполагаем, недостатка в планетах мы испытывать не будем, однако какая часть их окажется пригодной для освоения человеком? Предварительные выводы вряд ли можно назвать благоприятными: видимо, такие планеты будут попадаться достаточно редко. К тому же они могут оказаться настолько удаленными от нас, что даже при дальнейшем развитии средств сообщения и связи основание и неизбежная на первых порах поддержка новых поселений окажутся крайне затруднительными. Как вы, очевидно, представляете, пригодность или непригодность планет для заселения зависит в первую очередь от характера светила, от его поведения. И если мы вместо того, чтобы довольствоваться возможностями, предоставленными нам природой, сможем вмешиваться в процессы, происходящие в звездах, регулировать их, приспосабливать светила к нашим потребностям, то возможности освоения пространства многократно возрастут. Конечно, это задача завтрашнего дня, и не хотелось бы, чтобы вы чрезмерно заостряли на ней внимание. Вот лишь немногие из возможных ответов на вопрос "зачем". Как видите, практическое значение предпринятых исследований огромно.
      "Глобинформ": Благодарим за исчерпывающее объяснение, а также за убедительную характеристику доктора Шувалова, с которым мы, разумеется, были знакомы и раньше. Можете ли вы таким же образом охарактеризовать остальных участников экспедиции?
      Руководитель (после паузы): Строго говоря, научный состав экспедиции всего два человека. Кроме доктора Шувалова в полете принимает участие его ученик и сотрудник, доктор Аверов. Вот и все. Научные заслуги Аверова тоже достаточно известны. Он как представитель прикладной астрофизики прекрасно дополняет такого выдающегося теоретика, каким является доктор Шувалов.
      "Глобинформ": Но экспедиция состоит не только из научной группы. На корабле есть экипаж. Можете ли вы дать краткие характеристики его членам?
      Руководитель: (не сразу): Что же, могу с уверенностью сказать, что экипаж надежный и на него можно положиться.
      "Марстеле": В этом мы не сомневаемся. Однако названные в заявлении имена нам ничего не говорят. Что это за люди? До сих пор о них нигде не упоминалось. Мы их не знаем. Это досадно. Можете ли вы дать информацию о каждом из них?
      Руководитель (подумав): Комментариев не будет. (Шум среди корреспондентов.)
      "Женщина Системы": Почему?
      Руководитель: Комментариев не будет.
      "Марстеле": Следовательно, слухи имеют какое-то основание?
      Руководитель: Какие слухи вы имеете в виду?
      "Марстеле": Например, что экипаж состоит из роботов...
      Руководитель: Это не соответствует действительности. Экипаж состоит из людей.
      "Глобинформ": Кто же они?
      Руководитель: Я уже сказал...
      "Сегодня": Вы ничего не сказали.
      Руководитель: Я сказал, что комментариев не будет. Если есть другие вопросы, пожалуйста.
      "Новости": Есть. В последнем заявлении и во всех предыдущих экспедиция называется просто "Экспедицией", с большой буквы. Почему бы не присвоить ей порядковый номер и не именовать Первой Звездной экспедицией?
      Руководитель: Программа называется "Зонд", и экспедицию с успехом можно называть так же. Относительно номера единого мнения не существует, поэтому он экспедиции пока не присвоен.
      "Новости": Что вы хотите этим сказать?
      "Марстеле": Значит ли это, что мы разучились считать до одного?
      Руководитель: В этом вопросе есть расхождения потому, что экспедиция не является Первой Звездной. Когда-то это было в популярных курсах истории, но со временем выпало. Как-никак, прошли столетия. Вкратце напомню суть дела. Первые звездные экспедиции - точное количество их мне неизвестно, и установление его требует серьезных архивных разысканий, - были предприняты уже в начальный период освоения космоса, иными словами, весьма и весьма давно. С точки зрения логики такие попытки представляются нам абсурдными, но с эмоциональной точки зрения их можно объяснить, если попытаться поставить себя на место наших отдаленных предков. Человечество, позволю себе сказать, было молодым. Оно хотело доказать себе самому, что ему все по силам. И, не успев как следует утвердиться в Солнечной системе, оно кинулось к звездам. "Кинулось" - термин весьма условный, если учесть, что летали они с досветовыми скоростями, как сейчас мы в Системе, а возможность превышения этих скоростей, как известно, открылась перед нами лишь теперь. В те седые времена экспедиция обходилась в целую жизнь. То есть, срок полета даже к ближайшим звездам и назад был сопоставим с продолжительностью жизни; напомню, что в древности она была куда короче, чем теперь. Поэтому с самого начала было ясно, что предпринимать исследовательские экспедиции нет никакого смысла. Люди летели не исследовать новые миры, а заселять их. Летели, зная, что не только не вернутся, но и связь, самую обычную связь со старой родиной, - вряд ли смогут установить. Но в этом, позволю себе сказать, весь человек, весь его характер. Посадите человека, одного-единственного, на удобную планету - и ему вскоре начнет казаться, что ему на ней тесно, что небосвод стискивает его, как кокон, и ему непременно захочется прогрызть этот кокон и улететь. Улететь подальше, если даже он будет знать, что на новом месте лучше ему не будет, а будет хуже. Таков человек, и, несмотря на все усилия, другим он не становится. Отсюда вы, при желании, можете сделать вывод, что вопрос о нумерации экспедиций не так прост, как может показаться с первого взгляда.
      "Марстеле": Но в таком случае, почему экспедиции были прерваны на столько столетий? Неужели для поисков возможностей быстрого возвращения потребовалось столько времени?
      Руководитель: Не совсем. Достаточно продолжительное время такие поиски вообще не проводились. В эпоху первых экспедиций все знали, что люди не вернутся из полета, но знать - одно, а пережить - другое. Невозможность узнать результат всегда мучительна; кроме того, с каждым годом люди все больше чувствовали отсутствие тех, кто улетел, чтобы исчезнуть навсегда; чувствовали не потому, что лишились самых лучших, самых значительных, самых нужных - ибо те, кто нужен в данный момент больше всего, никогда не улетают, а остаются там, где они нужны, - но потому, что произошла переоценка ценностей и смысл жертвы стал представляться ничтожным. Понимаете, если бы эти люди погибли, о них погоревали бы и перестали сохранили бы память, и все. Но именно полное отсутствие информации, каждодневное ощущение того, что в любой момент улетевшие могут терпеть страшные бедствия и не имеют возможности позвать на помощь, а вы не можете и не могли бы эту помощь оказать, - именно эти обстоятельства заставили человечество не только прекратить экспедиции, но и отказаться от самой идеи их, хотя при этом и не обошлось без трений. Да, люди возненавидели самое идею - они вдруг поняли, как их ничтожно мало, если сравнить их хотя бы с числом известных нам звезд: человек во Вселенной - явление гораздо более редкое, чем звезда. Вот почему экспедиции не только прекратились, но даже и само упоминание о них стало и до наших дней оставалось нежелательным: человечеству вовсе не хотелось любоваться своей мгновенной стихийной жестокостью. Иными словами, и сами экспедиции, и отказ от них были в равной степени эмоциональными, а не рациональными действиями.
      "Глобинформ": Скажите пожалуйста, не тогда ли началось стремительное развитие наук о человеке?
      Руководитель: Это стало одним из последствий. После того, как жертва была принесена и осознана, пришла пора спросить: а чего же ради приносятся такие жертвы? Что несем мы иным мирам? Не более, чем самих себя; но уж подлинно ли мы так хороши, так совершенны, так безупречны, что нужно приносить жертвы, чтобы преподнести другим мирам такой подарок? Не рано ли выходить из дому? Так подумали люди и решили, что торопиться не следует. Вот тогда и наступила пора расцвета наук о человечестве и обществе.
      "Женщина Системы": Не можете ли вы вкратце... Мы понимаем, что злоупотребляем вашим временем и что это можно найти в литературе, но уж раз об этом зашел разговор...
      Руководитель: Хорошо, но лишь в самых общих чертах, потому что времени действительно мало. Дело обстояло так: в период, о котором идет речь, человек наконец всерьез занялся выполнением древнего завета: познай самого себя. Тем, что мы сегодня таковы, каковы мы есть, мы обязаны именно этому - не "событию", скажем - этой тенденции.
      "Женщина Системы": Вы полагаете, что мы очень сильно отличаемся от наших предков? Я имею в виду не только тех самых предков, которые стали всерьез заниматься собой, но и более ранних.
      Руководитель: Ну, как вам сказать... Не думаю, чтобы мы были непохожи внешне, это во-первых. Не забудьте, что ассимиляция рас, их растворение друг в друге произошло не в тот период, о котором мы говорим, а несколько раньше. Вот если говорить о внешности, так сказать, дозвездных предков, то тут уже надо уточнить, каких именно вы имеете в виду: белых, черных, желтых... Что касается их внутреннего мира... Есть основание полагать, что по своим способностям даже эти предки нам не уступали. Вот в отношении морали, этики, уровня знаний разница, конечно, громадная, хотя, видимо, далеко не всегда можно было заметить большое расхождение между двумя следующими друг за другом поколениями. Человек меняется неспешно, его нельзя вдруг переналадить, как промышленное предприятие, на выпуск новых чувств или новых мыслей. Понадобилось детально изучить самих себя - и весь букет инстинктов, и весь лес эмоций, и все построения рассудка, и все возможности их взаимодействий; даже чисто математически это задача не из простых, а тут ведь оперировали не числами...
      "Глобинформ": Прошу извинить, но хотелось бы услышать вот что: не являются ли выводы относительно нас и наших предков результатом вашей работы по укомплектованию экипажа корабля? И не имеет ли к этому отношения Институт Времени? А если да, то чем это вызвано? Неужели...
      Руководитель: Ответить на ваши вопросы я не могу.
      "Марстеле": Жаль. В таком случае, не можете ли вы сказать, насколько уверенно поддерживается связь с экспедицией?
      Руководитель: Могу. Сейчас связи нет и быть не может. Экспедиция находится очень, очень далеко, и ее аппаратура не обладает такой мощностью, чтобы... Сейчас я покажу вам, где она. Вот. Можете оценить расстояние. И сделать вывод: если они сейчас и пошлют нам сообщение, то мы его получим лишь через много лет, когда корабль давно уже успеет вернуться. Ведь мы пока не знаем способов связи в сопространстве. Однако то, что мы успели получить, позволяет быть уверенными в том, что дела в экспедиции идут нормально.
      "Новости": Не смогли бы вы расшифровать, что значит "Дела идут нормально"?
      Руководитель: Вас интересует, что у них происходит? Там значительно спокойнее, чем здесь у нас. (Смех.) Они работают циклами. Каждая звезда цикл. Они выходят из сопространства вблизи звезды - конечно, "вблизи" по астрономическим масштабам, потом несколько дней - может быть, даже недель, - медленно подходят к звезде на удобное для наблюдений расстояние, чтобы сделать необходимые записи. Время сближения они используют для расшифровки записей, сделанных во время предыдущего цикла. Разумеется, для черновой, предварительной расшифровки. Сделав записи у очередной звезды, выбирают по списку следующую, берут курс на нее - и опять уходят в сопространство, чтобы, вынырнув, начать все сначала.
      "Глобинформ": Мы все вам очень благодарны".
      В экспедиции дела и в самом деле шли нормально.
      Все механизмы работали великолепно. Экипаж знал свое дело. Аверов быстро освоился с непривычными условиями, и никаких претензий к нему у Шувалова не было. В списке намеченных для зондирования звезд больше половины названий было уже вычеркнуто. Зато в информатории становилось все больше коробочек с записанными кристаллами, и в зыбкие, последние перед сном минуты можно было помечтать о том, как на Земле, даже не отдохнув как следует, они засядут за детальную расшифровку и изучение записей и узнают много неведомого, и Шувалов, сам укоряя себя за недостойные чувства, все же не мог не представить, как он окажется прав и оппоненты будут каяться и посыпать главы свои пеплом. Большой спрос на пепел будет, когда экспедиция вернется...
      - Да, - крикнул Шувалов, когда в дверь постучали. - Прошу!
      Это оказался Аверов.
      - Все? - спросил Шувалов. - Хорошо, тогда...
      Он умолк, увидев, что Аверов покачал головой.
      - Ну-ну. Что-нибудь интересное?
      - Кажется, - сказал Аверов озабоченно. - Не хотите ли зайти сейчас в центр, посмотреть?
      Шувалов усмехнулся.
      - Хочу, не хочу, - сказал он, - а, видимо, придется. Что у вас за манеры, друг мой. Сейчас, я только закончу...
      - Да, - сказал Аверов. - Очень интересно. Видите ли, эта звездочка, которую мы зондировали последней, - ну та, под литерой Даль...
      - Нет, - воспротивился Шувалов. - Я посмотрю и увижу сам. Комментарии будут потом. Ладно, закончу вечером. Идемте.
      Он зашагал по коридору так стремительно, что Аверов едва поспевал за ним.
      В научном центре они просмотрели запись несколько раз.
      На бледном экране плясала кривая линия, витки торопливо сменяли друг друга, они то сжимались - и линия становилась почти прямой, то вырастали и кривая делалась похожей на зубья пилы. На шкале хронометра цифры секунды - выскакивали, чтобы тут же уступить место следующим, десятые доли кувыркались, как акробаты, сотые неразличимо мерцали. Вдруг линия стремительно бросилась вверх и словно уперлась в край экрана - казалось, пронизав рамку, кривая ушла куда-то в пространство, и прошло не менее полутора секунд, прежде чем она вернулась на свое место - и снова затанцевали зубчики.
      - Вот такой пик, - сказал Аверов, переводя взгляд с экрана на лицо Шувалова и обратно. - Я не уверен, конечно, что моя интерпретация правильна, но мне сразу показалось...
      - Обождите, друг мой, - мягко прервал его Шувалов. - Не станем поспешать с выводами. Покажите еще раз. И помедленней, будьте любезны.
      Прошло несколько секунд.
      - Что-нибудь не в порядке, друг мой?
      - Нет... я просто волнуюсь.
      - Ну-ну, доктор... Не нужно сразу же предполагать худшее.
      Они оба чувствовали себя в этот миг, как врачи у постели больного. И не просто больного, а близкого человека.
      Наконец Аверов переключил режим. Лицо его вновь стало спокойным, лишь глаза учащенно моргали, выдавая тревогу.
      На этот раз кривая извивалась медленно, словно сытый питон, десятые доли не выскакивали в окошечке, а выползали, сотые вертелись с ленцой. Снова линия потекла вверх; теперь она поднималась медленно, но упорно, и это медлительное движение казалось мощным, неудержимым. Наконец кривая ушла за экран, и ученые долго ждали, пока нисходящий виток не появился снова.
      - А резонанс? - спросил Шувалов.
      - Есть. Сейчас покажу.
      Они посмотрели и резонанс.
      - Похоже, - пробормотал Шувалов, когда Аверов выключил дешифратор. Очень похоже. И тем не менее... не станем полагаться только на память. Возьмите, пожалуйста, "Теорию переменных", шестую кассету, там о Сверхновых...
      - Я помню, - чуть обиженно отозвался Аверов, и Шувалов невольно улыбнулся.
      Аверов вынул нужную кассету - они лежали в гнездах, похожих на пчелиные соты и занимавших всю переборку. Вложил кассету в аппарат. Включил.
      - Переведите на большой экран, друг мой, будьте любезны.
      Они напряженно вглядывались. Картина была похожей: те же плавные извивы кривой - и внезапный всплеск, снова покой - и стремительный взлет резонанса.
      - М-да... - сказал Шувалов и вздохнул.
      - А время - вы обратили внимание, профессор? В точности по Кристиансену. Типичнейший вариант. Одна и шестьдесят восемь сотых секунды. Вторая стадия процесса.
      - Да, - медленно проговорил Шувалов, так медленно, что, казалось, короткое слово это никогда не кончится: "Ннннннаааа..." - Я сказал бы, что нам повезло. Редкостная удача - хотя в подобной ситуации такие слова кощунство. Что же, сопоставим... сопоставим наши впечатления, друг мой.
      - Если Кристиансен прав...
      Аверов сделал паузу, словно ожидая, что сейчас его прервут. И в самом деле, Шувалов использовал ее:
      - Иными словами - если правы мы с вами; будем называть вещи их именами.
      - Если теория справедлива, то вспышку Сверхновой можно ожидать в самом скором времени.
      - Когда именно? Ну, грубо приближенно, порядок величины, каким он вам представляется.
      - Несколько лет...
      Шувалов помолчал, он думал, полузакрыв глаза.
      - Пожалуй, так оно и есть. Несколько лет. Несколько лет... А может быть, мы с вами все-таки неправы? Ведь сам Кристиансен, насколько нам известно, никогда не наблюдал ни одной Сверхновой в процессе созревания и вспышки. У него не было настоящего материала. Во всяком случае, он нигде не упоминает... да и не было Сверхновых в те времена в пределах нашей Галактики. Он мог наблюдать ту, в Магеллановом облаке - но ошибки измерения при этом становились чрезмерно большими... - Он снова умолк, потом махнул рукой, словно отвергая что-то. - Хотя - какая разница, иной теории у нас пока нет... Хорошо. Будем работать. Параметры звезды у нас есть. Сделайте одолжение, сядьте за вычислитель и введите их... А теперь давайте попытаемся подсчитать возможную мощность взрыва. Суммарно и по отдельным компонентам излучения.
      Аверов быстро составил и ввел программу. Теперь надо было дождаться результата.
      - Аверов, друг мой... Вы сильны в истории?
      - Я? - Аверов нерешительно развел руками. - Откровенно говоря, у меня не возникало потребности... Я не знаю... Думаю, что ориентируюсь в ней недостаточно хорошо. Если вы имеете в виду историю вообще, а не...
      - Именно вообще. Я тоже раньше не интересовался, но когда экспедиция была утверждена и решена проблема экипажа... я успел кое-что прочитать.
      - Что-нибудь интересное по нашей теме?
      - Нет, о нет, я имею в виду совсем другое... Они были порой очень жестоки, наши предтечи. Я краснел, когда читал об этом. Был, в частности, такой способ казни... - Он перехватил извиняющийся взгляд Аверова. - То есть, намеренного убийства человека, убийства, разрешенного законом... Его привязывали к пушке, - только имейте в виду, что речь идет не об устройстве для получения направленных потоков элементарных частиц, а - ну, боюсь, что не сумею объяснить достаточно точно, я и сам не очень хорошо понимаю принцип устройства и действия, но, одним словом, эта была машина для убийства, - что-то там делали, происходил взрыв, и беднягу разрывало в клочья...
      - Профессор!..
      - Да, да, я понимаю вас, слушать невозможно без содрогания, я просто цепенел, читая, а ведь там были еще и иллюстрации, вам приходилось видеть эти древние издания? Но я заговорил об этом вот почему: если вычислитель подтвердит мои предположения, то все мы, все человечество окажется в положении, в каком находился привязанный к пушке.
      - Я отказываюсь слушать, профессор!
      - Вы правы, вы правы, извините меня, сделайте милость. Но, кажется, ответ готов?
      Они посмотрели на экран.
      - Так, - сказал Шувалов. - Теперь найдем, какой будет мощность на удалении от источника излучения, соответствующем расстоянию от звезды Даль до Земли.
      Прошла минута.
      - Вот, - сказал Аверов, когда результат появился на экране. - Ничего страшного, мне кажется. - Он облегченно вздохнул. - Не будет даже минимального повышения температуры. - Он вытер лоб, ощущение миновавшей опасности сделало его говорливым, каким он никогда не был. - А знаете, вы просто напугали меня. Я стал представлять страшные картины, просто страшные. Не знаю даже, смог ли бы я описать их... И это ужасное, гнетущее чувство страха. Никогда в жизни не приходилось мне испытывать столь унизительное ощущение... - Аверов говорил откровенно, как и было принято среди людей их эпохи. - Как я рад, что все обойдется... - Он говорил и говорил, нервное напряжение, в каком он пребывал последние полчаса, требовало разрядки, искало выхода в потоке слов. - Теперь действительно можно сказать, что нам повезло! Надо сразу же возвратиться к звезде, не сомневаюсь, вы тотчас же отдадите такое распоряжение, профессор, вернуться, лечь на орбиту, сделать как можно больше записей, и сразу же на Землю, чтобы своевременно привести в готовность все средства наблюдения, и наблюдать, наблюдать до самого момента вспышки и все, что будет затем. Какой случай для проверки теории, подумать только - мы сможем установить, является ли процесс и в самом деле стадиальным или это допущение не подтвердится... - Он умолк наконец, на лбу его прорезались морщины. - Вы не согласны, профессор? Я в чем-то неправ?
      Шувалов провел ладонью по глазам, повел плечами, как в ознобе.
      - Милый мальчик... - сказал он не сердито, но устало, совсем тихо. Милый мальчик зрелых лет... Температура не повысится, тут вы правы. А жесткая компонента?
      Аверов медленно проглотил комок.
      - Вы думаете...
      - Да разве здесь есть повод для сомнений? Разве не видно простым глазом? Мощность жесткой компоненты ничего не говорит вам? В таком случае возьмите космобиологическую энциклопедию, загляните туда, где говорится о мутациях, возникающих под влиянием излучений... Вы правы, Земля как небесное тело вряд ли ощутит какие-то неудобства от того, что в полутора десятках световых лет вспыхнет Сверхновая. Но жизнь, жизнь... Неужели вам сразу не бросилось в глаза, что облучение, которому будет подвергаться Земля в результате вспышки, - подвергаться не день, не два, - неизбежно приведет к возникновению мутаций, к непредсказуемым изменениям генетической картины у всего живого, начиная с одноклеточных, даже с вирусов, и кончая нами? Представьте себе это хоть на минуту - и вы ужаснетесь по-настоящему...
      Наступила пауза. Может быть, полумрак в научном центре корабля способствовал капризам фантазии, да и волнение Шувалова передалось Аверову, но ему стало мерещиться, что из углов вылезают какие-то многоногие, с крошечными головками, с пустыми и злобными глазами уродливые, ублюдочные существа - наследники прекрасного человечества, таким нелегким путем пришедшего к сегодняшнему совершенству, наследники сумеречные, отвратные... Аверов издал такой звук, словно его тошнило.
      - Но... Как же можно... Почему же мы сидим? Надо немедленно думать о защите...
      - О защите? Нейтрализовать эти излучения нельзя. Экран, чтобы заслониться от них, тоже вряд ли можно изобрести. Генохирургия? Наверное, могла бы помочь, если бы речь шла о единицах, пусть тысячах - но не о миллиардах людей... Это все не даст нам выхода. Пока я вижу только один путь. И вы тоже, конечно, уже увидели его.
      - Воздействие...
      - Только оно. Мы рассчитывали проверить вашу установку в самом конце экспедиции. Провести эксперимент. Теперь эксперимент приобретает вдруг колоссальное значение... Если и говорить о везении, друг мой, то оно заключается в том, что мы, во-первых, оказались здесь в нужный миг, и во-вторых, оказались не безоружными. Имейте в виду: заметить то, что увидели мы с вами, можно было только отсюда. Наблюдения с Земли не давали и не могли дать нам этих данных, для этого чувствительность приборов еще недостаточна. Вы волнуетесь? Я, например, уверен в вашей установке не меньше, чем в моих теоретических предпосылках.
      - Да... Конечно, профессор. Установка...
      - Итак, мы немедленно возвращаемся к звезде Даль, тут я с вами совершенно согласен. Проведем весь цикл измерений еще раз. И если замеченный вами пик - не случайность, не каприз приборов - я очень хотел бы, чтобы так и оказалось, но, откровенно говоря, не допускаю такой возможности, - то выход у нас останется только один.
      - Будем надеяться... - начал было Аверов, но умолк, так и не договорив, на что он хотел надеяться: на мощность установки или на ошибки приборов.
      - Да, друг мой, - сказал Шувалов негромко. - Нравится нам или нет, но судьба людей сегодня зависит от нас с вами.
      Он сказал - и почувствовал, как тяжелеют плечи, как ответственность уже не только за свою теорию и за судьбу экспедиции, но за весь мир, за все его настоящее и будущее, небывалым грузом ложится на них. Ответственность за людей, за миллиарды незнакомых и знакомых людей, одинаково близких, одинаково любимых.
      - Ну, справьтесь с собой, друг мой, - проговорил Шувалов ворчливо, справьтесь. Вы слишком хороший человек, чтобы растеряться, когда речь идет о всем, что мы любим.
      Аверов тряхнул головой.
      - Да, - сказал он. - Вы правы. Извините, пожалуйста. Я готов.
      - В таком случае, пригласите, пожалуйста, капитана.
      Успокаивая друг друга, они заговорили теперь о предстоящих действиях, и обсуждали их до тех пор, пока не услышали в коридоре знакомые тяжеловатые, чуть неравномерные шаги.
      3
      День выдался спокойный, и можно было погулять. Я отворил дверь и вышел в сад. Снова были сумерки, сосны крепко пахли, песок едва слышно похрустывал под ногами, поскрипывали под ветром коричневые стволы. Соседняя дача темнела в полусотне метров, и одно окошко в ней светилось, и хотелось думать, что сейчас на пороге покажется сосед, и можно будет неторопливо потолковать о разных пустяках. Слева была чернота; вообще-то там тоже находилась дача, но теперь ее не было; я к этому уже привык и просто не смотрел в ту сторону - тогда можно было думать, что дача стоит там, как раньше.
      Я медленно шел по дорожке, мимо грядки с клубникой, и мне все казалось, что вот-вот кто-то выйдет из-за дома. Раньше я ожидал, что покажется она. Но теперь - чем дальше, тем больше - ловил себя на том, что жду не ее, а сына, чумазого, запыхавшегося, живущего в своем, насчитывающем десять лет от роду мире и поглощенного своими делами и проблемами. Я ждал, а он все не выходил, и мне, как обычно, стало тоскливо; наверное, надо было повернуться и уйти из сада, войти в ту дверь, из которой я вышел, но я медлил: тоска - тоже живое чувство, и если нет ничего другого, то пусть будет хоть она. Потом - и это тоже было известно заранее - проступила досада на тех, кто придумал такую вещь. Но досада тоже была не совсем искренней, и по той же причине: не будь сада, не было бы и тоски, а без нее жизнь была бы бедней. Женщины и дети, они равно нужны нам в жизни, и старая традиция - "женщины и дети первыми в шлюпку" полностью отразила наши чувства. Я только не уверен в порядке: женщины и дети - или дети и женщины? Но здесь конструкторы не предусмотрели (слава богу!) ни детей, ни женщин, а вот иллюзия сада была полной; наверное, они хотели облегчить нашу жизнь, когда записали те картины, что наиболее четко запечатлелись в памяти, и дали возможность воспроизводить их по собственному желанию. Не знаю, как это получалось: апартаменты мои, хотя и были больше прочих, все же измерялись квадратными метрами, и уж никак не сотнями; и тем не менее, отворив дверцу, я выходил в свой сад (его, конечно, давно уже нет, не знаю, что там сейчас, и не хочу знать), и бродил по дорожкам, и все это было настоящее, просторное, без обмана. Потом я входил в дверь своего дома - и оказывался в каюте, которая была уже самой настоящей реальностью, как и все приборы, что смотрели на меня со стен и стендов, как броня бортов и пустота за ними.
      Но пока я еще шел по дорожке, поглядывая на кустики уже давно отошедшей клубники. Сосед не показался, и я знал, что он не покажется, и никто другой тоже, потому что их на самом деле не было. Многие знания дают многие печали; нехорошо, когда доживешь до возраста, в котором справедливость этого положения становится неоспоримой. Так думал я, и так думали, по-моему, все люди нашего экипажа. Ученых я к ним не причисляю, потому что они были совершенно другими людьми.
      Сказанное звучит, наверное, довольно загадочно, но если разобраться, то окажется, что все очень просто. В эти времена (мысленно, для себя, я называю их временем моей второй жизни, потому что никак не удается отделаться от мысли, что я - какой-то первый я, не совсем я, но все же я, - что неопределенная эта личность все же утонула сколько-то лет назад. Я не раз принимался подсчитывать, сколько же все-таки лет назад это произошло, но с тех пор не раз менялось летоисчисление, и для того, чтобы разобраться во всех календарях, надо было стать крупным специалистом. В общем, выходило, что тогда шел какой-то год до той эры, что была перед другой эрой, которая уже непосредственно предшествовала нынешней эре текущей, как сказали бы в мои времена.) - итак, современные люди снова захотели понюхать, как пахнут звезды вблизи. Трезво поразмыслив и решив возобновить полеты при помощи созданной ими техники, люди собирались, между прочим, поискать, не отыщутся ли где-нибудь бренные останки первопроходцев, чтобы понаставить в тех местах памятников; правда, в задачу нашей экспедиции такие поиски не входили, ими должны были заняться те, кто - если у нас все пройдет благополучно - полетит после нас. Итак, люди захотели снова выйти в большой космос. Подготовились они очень основательно, корабль был спроектирован и заложен, и тогда они стали всерьез размышлять над проблемой экипажа.
      Тут надо понять их образ мышления. С нашей точки зрения, они могут показаться очень уж неторопливыми и робкими при решении сложных проблем: на самом же деле они просто более обстоятельны и куда больше нас заботятся сами о себе - в смысле, обо всех людях: все люди заботятся обо всех людях, и получается очень неплохо. Живут они куда лучше нас. Не то, чтобы у них совсем не происходило никаких трагедий: и у них, как я успел понять, поглядывая да выспрашивая, случаются такие истории, как у меня, и у них умирают матери и отцы; и дети, солидные седовласые дети, плачут по ним, плачут, не стесняясь, потому что они давно поняли: стыдно не проявлять свои чувства, а напротив, скрывать их. Нет, кое-какие трагедии у них есть; и в нынешнюю эпоху случается, что человек считает себя Архимедом, но, даже просиживая целые дни в ванне, выносит из нее разве что убеждение о том, что мыться полезно; и у них поэт или композитор вечно злится на самого себя оттого, что написал так, а надо бы, а хотелось бы куда лучше, - и так далее. Но вот о жизни людей, об их здоровье, и физическом, и моральном, они заботятся всерьез, и уже не лечат болезней, а просто не позволяют им возникать. Так что когда они задумали лететь, то обилие неясностей и проблем, какие могли встретиться тут, в Галактике, их поначалу огорошило, и они забеспокоились всерьез.
      Ведь как подошли бы к подобному делу, скажем, мои современники? Они сказали бы: ребята, дело опасное, приказывать никому не станем, но коли есть добровольцы - три шага вперед. Люди сделали бы три шага вперед, и с того момента приняли бы на себя ответственность в равной доле с теми, кто задумал и подготовил всю историю. Получилось бы очень просто; в мое время бывали войны, и мы их не забыли, в мое время существовали армии, и люди, которые отдавали им всю свою жизнь, знали, что профессия их заключается, между прочим, и в том, чтобы в случае необходимости рисковать жизнью, а если требуется - и отдавать ее. Это были нормальные люди, которым нравилось жить, но уж так они были воспитаны. Так было в мои времена. Но теперь времена были совсем другие, и воспитание иное и вообще все. И вот когда потребовалось решать, кто же полетит, то перед ними встали вдруг такие проблемы, мимо которых мы прошли бы, даже не повернув головы.
      Дело в том, что они любили друг друга. Да.
      В нашем веке тоже вроде бы понимали, что такое любовь. И раньше тоже. Всегда бывало, что любовью жили и от нее умирали. Только любовь была - к человеку. А у этих, современных, была другая, не менее сильная любовь любовь к людям. Ко всем, сколько их существовало в природе. И их любовь (я говорю то, что слышал от них; сам я, откровенно говоря, этого никогда не испытывал, у меня были друзья, были враги, а те, кого я не знал, меня в общем-то не волновали - кроме детей, конечно; я их полюбил с годами, каждого ребенка, которого видел или о котором слышал, но это касалось только детей), их любовь была не абстрактной, а очень, очень конкретной, физически ощутимой, и если кому-то было нехорошо, то так же нехорошо становилось и тем, кто был к нему ближе остальных, а потом тем, кто был близок этим близким - а в конечном итоге близким было все человечество. Получалось что-то вроде того, когда один хватается за оголенный провод под напряжением, другой хватает его, чтобы оттащить, - и подключается сам, и его тоже трясет, за него берется третий - и тоже попадет под напряжение, и так далее. Это был какой-то сверхсложный организм, их человечество, единый организм (в наше время мы этого еще не понимали как следует, мы уже были многоклеточным организмом, но единым еще не были), и если от организма надо было что-то отрубить, он, естественно, страдал: одно дело, когда клетка отмирает, другое - когда режут; и вот люди страдать не хотели, ни сами, ни опосредованно, через кого-то другого. Одним словом, оказалось, что лететь они хотят - но не могут: слишком они духовно срослись между собой.
      И еще одна причина была. Кто бы ни летел, они или не они, полет мог, с их точки зрения, осуществиться при непременном соблюдении одного условия: чтобы ни один из летящих не испытал не только физических неудобств, не говоря уже о травмах и прочем, - они хотели, чтобы ни одной даже моральной царапинки не осталось ни у кого за все время полета. Значит, от каждого участника полета требовалась высочайшая степень - не физического здоровья, не спортивной подготовки, потому что корабль их, с моей точки зрения, напомнил скорее всего летающий санаторий для большого начальства, требовалась высочайшая степень пластичности, моральной пластичности, умения притираться друг к другу без всякого трения, чтобы весь экипаж - а каждый из нас взаимодействует с пятью остальными - работал как единый организм. У них к тому времени были уже придуманы всякие системы индексов, и с их помощью специалисты определяли, кто чего стоит, и делали это не путем тестов, а просто по приборам: поставят человека, включат, поглядят и становится ясно, чего у него в избытке, а чего не хватает. По их шкале высшая степень пластичности стоила тысячу баллов; такого парня можно было бы пустить в яму с саблезубыми тиграми, и через пять минут они лизали бы ему пятки своими шершавыми языками. Такие люди у них были, и не так уж мало. Но те, кто решал судьбы экспедиции - нечто вроде нашего Верховного Совета и Академии наук вместе взятых и возведенных в квадрат, постановили, что для того, чтобы попасть в экипаж, надо иметь индекс пластичности не менее тысячи двухсот! И вот таких-то ребят у них не оказалось.
      Когда я узнал об этом, это меня сперва удивило, но потом я понял, что так оно и должно было быть. И в самом деле, как возникает излишек пластичности, сверхпластичность, так сказать? Она вырабатывается при столкновении с неблагоприятными обстоятельствами. А у них неблагоприятных обстоятельств не было - откуда же было взяться нужным качествам?
      И тогда они, поняв, что людей с нужными им характеристиками надо искать в прошлом - в куда менее благоустроенных эпохах, - обратились к "частому гребню".
      Как вы, конечно, знаете, хозяйство Времени у них было отлажено неплохо. Я имею в виду не точное время на часах - они как-то забыли, что время может быть и не точным, - но хозяйство, которое занимается перемещениями во времени. И вот они стали шарить (наугад, конечно) по давно прошедшим временам и искать: не попадутся ли нужные им индивидуумы?
      Я вовсе не хочу сказать, что у нас, в двадцатом веке, стоило тебе выйти на улицу - и эти тысячедвухсотники проходили перед тобой маршем. Нет, конечно. Но, в принципе, и у нас, и в более ранних эпохах можно было их найти, если поискать как следует. И вот они, шаря по столетиям, от Ромула до наших дней (а точнее - начав задолго до Ромула), за два с лишним года вытащили к себе более двух десятков человек, из которых в конце концов и был сформирован экипаж из шести персон. Некоторые не подошли потому, что при всей своей пластичности оказались абсолютно невосприимчивыми к технике - а речь, как-никак, шла о сложнейшем корабле, - или же были не в состоянии усвоить даже те азики современной науки, без которых невозможно было бы понять, что же им предстоит делать; ну, такие, например, древние истины: Земля - шар, или: частная теория относительности применима в пределах от и до, но не более. Бесспорно, эпоха далеко не всегда служит точным мерилом умственного развития - даже в мои времена за одного Леонардо можно было отдать целый курс инженерного факультета и впридачу курс Академии художеств, и мы не остались бы внакладе, - но все же не всем и не все оказалось по силам. Так что осталось нас шестеро. Столько, сколько и требовалось. Остальным предстояло коротать свои дни в заведении, представлявшем собою санаторий для здоровых мужиков во цвете лет.
      Из прошлого всех нас вытаскивали примерно одним и тем же способом: когда становилось ясно, что нужный человек вот-вот (как говорили в мое время в тех местах, где я жил) положит ложку - его в последний миг выхватывали из того времени, а на его место подкладывали искусно сотворенного биоробота, так что никто и не замечал подмены. Мне потом растолковали, что я так или иначе потонул бы: все-таки не в том я был возрасте и не то уже было сердце, чтобы осенью купаться в Гауе. Но большинство наших ребят было выдернуто во время войн, когда удивлялись не тому, что человек умер, а тому, что он остался жив. Благо, в войнах в те эпохи - включая мою - недостатка не было.
      Так что собралась веселая компанийка. По рождению нас отделяли друг от друга столетия, а то и тысячелетия, но здесь мы удивительно быстро нашли общий язык: недаром же каждый обладал сверхвысоким коэффициентом пластичности. И мы разобрались в корабле, и даже в основах современной науки - хотя от нас не требовали многого, но это было с их точки зрения немного, а с нашей - ого-го!
      Впрочем, особенно потеть нам не пришлось. Обучали нас так: вводили в уютную комнату, где ты мог читать, зевать, думать, спать, петь - словом, убивать время по своему вкусу. Аппаратура была укрыта в стенах. Несколько трехчасовых сеансов с промежутками в неделю между ними - и ты становился специалистом приличного класса. Не смогли мы лишь одного: стать по-настоящему современными людьми. Современными для них, я имею в виду.
      Дело было не во внешности, хотя мы, конечно, отличаемся от них весьма и весьма; правда, друг на друга мы и вовсе не похожи, но на них - еще меньше. Они - те, кто нас вытащил, - выглядят, по нашему мнению, однообразно: рослые, прекрасного сложения, смуглые, с волосами от черных до каштановых - более светлые тона встречаются крайне редко - и главным образом темноглазые. Они очень красивы, сравнительно мало меняются к старости, разве что седеют; правда, некоторые восстанавливают нормальный цвет волос, но таких немного. О женщинах и говорить нечего: любая из них в мое время завоевала бы все мыслимые титулы в области красоты. За время тренировок я успел познакомиться с несколькими; они, думаю, делали это из любопытства. Жаль только - с ними не о чем было говорить; слишком уж разное мы получили воспитание. И в этом-то воспитании и кроется основная причина того, что в этой эпохе все мы так и остались чем-то наподобие эмигрантов, невольных эмигрантов из другой эры.
      Дело в том, что мы были выдернуты из своих времен уже в зрелом возрасте, когда формирование каждого из нас как личности успело закончиться. Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он - один из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел бы видеть его в числе своих врагов. В его время и в его стране хилых детишек кидали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он редко улыбается; мне кажется, он так и не может простить себе, что остался в живых, когда все прочие спартиоты - и еще тысяча наемников - легли там костьми. Он отлично понимает, что это от него не зависело, но все же приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя, а таких в его время любили не больше, чем во всякое другое. Но, повторяю, штурман он, что надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он невозмутим и ничему не удивляется, редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди не понимают) и очень холодно относится к женщинам, потому что чувствует, что они в чем-то превосходят его, а его самолюбие - древние очень дорожили своим самолюбием - не позволяет ему примириться с этим.
      Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил на две, а то и три сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, - все мы прекрасные мужики, - но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он по-настоящему верил в бога, но до сих пор он в трудные минуты шепчет что-то - подозреваю, что молитвы, - и осеняет себя крестным знаменем. Он прекрасно знает устройства большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов - скорее добрых, однако, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких, кажется, не было в христианской мифологии. Он эмоционален, но после каждого открытого проявления чувств машинально просит прощения у бога, не слишком, правда, громко. На женщин смотрит с интересом, когда думает, что никто этого не замечает. Рассердившись на кого-нибудь, он называет его еретиком и грозно сверкает очами. Он невысок, черняв и носит бороду. Сейчас это считается негигиеничным.
      Они со спартиотом непохожи друг на друга, а еще меньше похож на каждого из них в отдельности и на обоих вместе наш первый пилот, которого мы называем Рыцарем.
      Он уверяет, что и в самом деле был рыцарем когда-то - в каком-то из средних веков. Это его дело. Прошлое каждого человека является его собственностью, и он может эту свою собственность предоставлять другим, а может и держать при себе и не позволять никому к ней прикасаться. Пора биографий давно минула; какое значение имеет то, что человек делал раньше, если есть возможность безошибочна установить, чего стоит он сейчас, и обращаться с ним, исходя именно из этого? Был рыцарем, ну и что же? Зовут его Уве-Йорген, по фамилии Риттер фон Экк. Он высок и поджар, обладает большим носом с горбинкой и широким диапазоном манер, - от изысканных до казарменных (не знаю, впрочем - кажется, у рыцарей казарм не было). В разговорах сдержан, зато слушает с удовольствием. При этом он чуть усмехается, но не обидно, а доброжелательно. Взгляд его всегда спокоен, и понять что-либо по его глазам невозможно. Однажды, во время ходовых испытаний, мы могли крепко погореть; Рыцарь был за пультом, и ему удалось выдернуть нас в самый последний момент (Иеромонах за вычислителем уже бормотал что-то вроде "Ныне отпущаеши..."). Мы все, надо признаться, основательно вспотели. Только Уве-Йорген был спокоен, словно решал задачу на имитаторе, а не в реальном пространстве, где все мы могли в два счета превратиться в хилую струйку гамма-квантов. Когда это кончилось, он оглянулся и, честное слово, посмотрел на нас с юмором - именно с юмором, но не сказал ни слова.
      Что еще о нем? Однажды я зашел по делу в его каюту как раз в тот миг, когда он выходил из своего сада памяти (так мы называем такие вот штуки, как та, моя, где сосед никогда не выходит из дачи). Он резко захлопнул дверцу, и я толком не успел ничего увидеть; там было что-то вроде гигантской чаши, до отказа заполненной людьми, исступленно оравшими что-то. Помню, я спросил его тогда (совершив бестактность), к какой эпохе относится это представление. Он серьезно ответил: "К эпохе рыцарей". И, чуть помедлив, добавил: "Всякий солдат в определенном смысле рыцарь, не так ли?". Я подумал и сказал, что, пожалуй, да. Я и сам был солдатом в свое время.
      В еде Уве-Йорген умерен, к женщинам относится холодно и с некоторым презрением, хотя аскетом его не назовешь; добровольный аскетизм не свойствен солдатам.
      И совсем другое дело - Питек. Мы прозвали его так, причем это производное не от имени Питер, а от слова питекантроп. Он на нас не обижается, поскольку наука о происхождении человека для него так и осталась абсолютно неизвестной. Нас ведь обучали тому, что было необходимо, и при этом опасались перегрузить наши доисторические мозги, так что многие вершины современной культуры даже не появились на нашем горизонте. На самом деле Питек, конечно, не имеет никакого отношения к питекантропам - вернее, такое же, как любой из нас; он нормальный хомо сапиенс, и даже больше сапиенс, чем многие из моих знакомых по былым временам. Но прибыл он из какой-то вовсе уж невообразимой древности - для него, думается, Египет фараонов был далеким будущим, а рабовладельческий строй - светлой мечтой. По-моему, специалисты "частого гребня" и сами не знают, из какого именно времени его выдернули, а сам он говорит лишь что-то о годе синей воды - более точной хронологии из него не выжать. Он любит поговорить и, прожив день, старается обязательно рассказать кому-нибудь из нас содержание этого дня - хотя мы все время были тут рядом и знаем то же, что и он; правда, память у него великолепная, он никогда ничего не забывает, ни одной мелочи. Этим, да еще прекрасным, прямо-таки собачьим обонянием он выгодно отличается от нас.
      Питек называл имя своего народа - но, насколько я помню, такой в истории не отмечен, как-то проскользнул стороной; называл он и свое имя, но никто из нас не мог воспроизвести ни единого звука: по-моему, для этого надо иметь как минимум три языка, каждый в два раза длиннее, чем наши, и попеременно завязывать эти языки узлом. У Питека, правда, язык один, и это великая загадка природы - как он им обходится. Единственное, что я знаю наверняка: там, где он жил, было тепло. Поэтому при малейшей возможности Питек старается пощеголять в своем натуральном виде; мускулатура у него и вправду завидная, и ни грамма жира. Нашим воспитателям не без труда удалось убедить Питека в том, что хотя бы самую малость надевать на себя необходимо. Он подчинился им, хотя и не поверил. Он коренаст, ходит бесшумно, великолепно прыгает, не-ест хлеба, а мясо, даже синтетическое, может поглощать в громадных количествах, предпочитая обходиться без вилки и ножа.
      Он немного ленив, потому что ни на миг не задумывается о будущем, не заботится о нем и ничего не делает заранее, а только тогда, когда без этого обойтись уже нельзя. Зато он обладает великолепной реакцией, и мог бы быть даже не вторым, а первым пилотом, будь у него чуть больше развито чувство самосохранения - а также и сохранения всех нас; но смелость его, к сожалению, переходит всякие границы. Я думаю, впрочем, что это относится к его индивидуальным особенностям, хотя, может быть, все они были такими, его соплеменники - поэтому и не уцелели. Чувство племени, кстати, - или, по нашей терминологии, чувство коллектива - у него развито больше, чем у любого из нас. Питек может рисковать машиной вместе со всем ее населением; но ради любого из нас он подставил бы горло под нож, если бы возникла такая необходимость, - и с еще большим удовольствием полоснул бы по горлу противника.
      Он часто, хотя несколько однообразно, рассказывает о войнах между племенами. Я как-то в шутку поинтересовался, не съедали ли они побежденных в тех междоусобицах. Питек не ответил. Лишь улыбнулся и провел кончиком языка по своим полным губам.
      Что еще о нем? В обращении с женщинами он элементарно прост, и, как ни странно, им - современным и высокоинтеллектуальным - это нравится. Впрочем, понять женщин в эту эпоху, как мне кажется, ничуть не легче - или не труднее, может быть, - чем в наши, далеко не столь упорядоченные времена.
      И наконец последний из нас - Рука. Гибкая Рука; так он сам перевел свое имя, как только мы, после первого же часового сеанса, вдруг убедились, что все объясняемся на одном языке - и язык этот не является родным ни для одного из нас, но все же мы им владеем, как будто родились, уже умея на нем говорить. Рука из индейцев; жил где-то у Великих озер - в местах, по которым в мое время проходила граница между Канадой и Соединенными Штатами. Правда, говорить о границах с Гибкой Рукой бесполезно: в его время ни Канады, ни Соединенных Штатов не существовало, и о белых людях там вообще не слыхивали. Имя свое Рука заслужил честно: он из тех людей, кого называют умельцами, у него прирожденное чувство конструкции, взаимодействия деталей, чертеж он воспринимает трехмерно, как реальный механизм. Попав в современность, он в краткий срок сделался выдающимся, даже по высшим меркам, специалистом, и в полет отправился судовым инженером.
      Как ни странно, он полностью соответствует литературному стандарту индейца: невозмутим, говорит лишь тогда, когда к нему обращаются или когда необходимо что-то сказать в связи с его установками. Никогда не меняется в лице, и Рыцарь, мне кажется, очень завидует этому ему качеству. В отличие от Питека, Гибкая Рука не любит говорить о прошлом, о своем времени и своем народе. Мы, прочие, иногда грешим этим. Уве-Йорген порой, забывшись, громко произносит: "Мы, немцы..." - и в глазах его загорается огонек; правда" он тут же спохватывается и смущенно улыбается. Да я и сам иногда начинаю: "А вот у нас..." - и тоже умолкаю, потому что мы - это теперь либо мы шестеро, и не более того, либо все нынешнее человечество, к нравам и обычаям которого - да простит меня Юлий Цезарь за плагиат - мы то ли не смогли, то ли не захотели по-настоящему приноровиться. Наша научная группа - двое высоких, смуглых, красивых и набитых неимоверным количеством знаний людей - относится к этому остальному человечеству. Мы прекрасно взаимодействуем друг с другом, но у них - свое прошлое и настоящее, а у нас - свое, хотя настоящее и протекает в одном и том же корабле. И будущее наше, вероятно, тоже имеет мало общего с их будущим.
      Для них корабль - инструмент познания; для нас - мир. Мир в большей степени, чем затерявшаяся далеко в пространстве планета Земля. Там мы были гостями, а здесь чувствуем себя дома. О том, что будет с нами, когда экспедиция закончится и мы приведем машину на базу, мы предпочитаем не думать. Прежде надо вернуться в целости и сохранности. Вернее всего, после этой экспедиции мы уйдем в другую: ведь у нас будет опыт, каким на Земле не обладает никто.
      Вот о чем размышлял я, прогуливаясь в Саду своей памяти. Был спокойный участок полета, мы вышли из сопространства и подкрадывались к очередной звезде, пилоты несли вахту, и у меня - а я был, как-никак, капитаном этого корабля, первым после бога ("Вот!" - торжествующе сказал Иеромонах и наставительно поднял палец, когда я впервые поведал ему эту формулу) оставалось время для таких прогулок. Ветерок посвистывал, скрипели сосны. Потом в этот приятный шумок вошли новые звуки.
      Обычно вызываю я, а не меня; значит, дело было важное, потому что идти в центральный пост, чтобы командовать переходом на орбиту, было еще рано, до этого оставалось никак не меньше двух суток. Я торопливо повернулся, в два счета оказался у двери своей дачи, вошел, затворил ее, пожмурился от яркого света, всегда горевшего в моей каюте, и оттуда откликнулся:
      - Капитан Ульдемир.
      Так меня тут звали; да это и было почти мое имя, только слегка стилизованное.
      - Капитан Ульдемир, начальник экспедиции просит вас подняться в научный салон.
      По голосу я узнал Аверова.
      - С удовольствием, - ответил я с положенной вежливостью.
      Что бы такое у них там приключилось?
      Я надел тужурку, учинил себе осмотр при помощи объемного зеркала капитан не может быть небрежным в одежде, - вышел, поднялся на четыре палубы и зашагал по коридору. Подошел к их центру и отворил дверь.
      4
      Выписка из научного журнала экспедиции "Зонд":
      "День экспедиции 587-й.
      Краткое содержание записи: О возвращении экспедиции к объекту N_11.
      Участники: Весь состав экспедиции.
      Теоретические предпосылки: Установлено, что объект представляет определенную опасность для населения Солнечной системы, так как происходящие в нем процессы могут привести к вспышке Сверхновой в период времени от нескольких месяцев до нескольких лет. Данные нуждаются в уточнении.
      Предпринятые действия: Экспедиция стартовала из района объекта N_12. Переход в сопространстве осуществлен без помех, при этом наблюдались эффекты, описанные ранее (см. записи 212, 364, 471), не влияющие на осуществление маневра. Выход из сопространства на расстоянии 512 млн. километров. Сближение до дистанции в 200 млн. километров. Переход на кольцевую орбиту. Начало наблюдений.
      Ожидаемые результаты: Подтверждение и уточнение теории Кристиансена о развитии предвзрывных процессов в эвентуальных Сверхновых.
      Возможные помехи: Преждевременный взрыв наблюдаемой Сверхновой.
      Их возможные последствия: Уничтожение корабля и всего состава экспедиции.
      Принятые меры предосторожности: Предполагается провести работы в минимальные сроки. Возможно - попытки вмешательства в течение процесса в объекте N_11 (вопрос дискутируется).
      Дополнения и примечания: К наблюдениям привлекается весь состав экипажа.
      Запись вел Шувалов".
      - Питек!
      - Что, Уль?
      - Ну, что ты там увидел сегодня?
      - Ничего. Звезда как звезда. Пахнет медом.
      - Что?
      - Медом. Знаешь, в мое время в дуплах старых деревьев пчелы копили мед. А потом приходили мы. Выкуривали пчел. Добыть огонь для нас было нетрудно, мы это умели хорошо. Очень вкусный мед.
      - Я знаю его вкус. Но при чем тут звезда?
      - Она такая желтая, как мед. Хочется зачерпнуть.
      - Ну-ну. Попробуй.
      - Я шучу. Я не умею этого. Вот сидеть и смотреть в окуляр - это я умею. Это мне нравится. Не то, что кривые на экране: они напоминают о колдовстве. Если бы наш колдун...
      - Погоди, это ты расскажешь в другой раз. Так ты не увидел ничего нового?
      - Ничего. Но подожди, Уль, там все-таки был этот запах. Иначе почему я вспомнил бы про мед?
      - Ты же сам сказал: цвет...
      - Цвет бывает не только у меда. Я мог бы сравнить Даль и со спелым плодом... не знаю, как он называется на этом языке. Наш язык куда богаче на нем есть все названия...
      - Были, Питек.
      - Да. Были. Все забываю. Нет, что-то еще я видел. Непременно. Погоди, дай подумать, вспомнить... Да! Пчелу!
      - Этого еще не хватало. Какую пчелу?
      - Она ползла. Понимаешь: мед, и по нему ползет пчела. Медленно-медленно...
      - Прямо идиллия. А цветочков там не было по соседству?
      - Нет, Уль. Извини. Цветов не было. А пчела была.
      - Наверное, пятно, - сказал капитан, Ульдемир. - На звездах бывают пятна, это тебе известно...
      - Еще бы! Мы это знали еще там, дома. У нас были люди, что умели глядеть на солнце, не щуря глаз.
      - Ну, может быть, может быть... Пожалуй, я тоже взгляну - через фильтры, конечно...
      Ульдемир смотрел, на звезду Даль. Медового цвета, приглушенная светофильтром звезда цвела одинокой громадной кувшинкой на черной воде, не имеющей берегов. Пятен на звезде не было.
      - Наверное, ушло на ту сторону. Большое было пятно?
      - Нет... не очень. Скорее, маленькое. Нет, среднее.
      Ульдемир помолчал. Равномерно щелкала камера, фотографируя.
      - Ладно, на досуге посмотрим снимки. Наблюдай.
      - Будь спокоен, Уль.
      - Друг мой, я тут попробовал подсчитать вероятность. Давайте сопоставим с вашими данными. У меня получается вот что: двадцатипятипроцентная вероятность того, что вспышка произойдет в течение ближайших шести месяцев. И такая же вероятность вспышки через пять лет. Максимум лежит где-то между двумя с половиной и тремя годами. А что у вас?
      Аверов щелкнул кнопкой блокнота, взглянул на экранчик.
      - У меня вероятность в первые шесть месяцев равна тридцати процентам.
      - Ну что же: расхождения есть. Но они, друг мой, не носят принципиального характера. Двадцать пять или тридцать, процентов - ясно, что вероятность вспышки в ближайшие год-два угрожающе велика. Вы согласны?
      Аверов кивнул.
      Шувалов помолчал, прошелся из угла в угол; толстый ковер скрадывал шаги.
      - Тем сложнее вопрос: что делать, - сказал он наконец.
      Аверов поднял брови: - Но мы же решили...
      Шувалов досадливо потряс головой, и Аверов умолк, не договорив.
      - Да, друг мой, да... Мы решили. Вот именно - мы... Но я тут пытался представить - математически, разумеется, - каким будет ход нашего воздействия на светило. И нашел некоторые неясности...
      - Вы сомневаетесь в теории?
      - Да нет же, разумеется, нет! Но до сих пор теория давала нам лишь конечный результат. Тут все остается без изменений. А я хотел представить себе весь процесс этого воздействия, этап за этапом, начиная с момента, когда мы подойдем на нужное расстояние и включим установку. И оказалось...
      Он помолчал, словно еще раз мысленно проверяя то, что хотел сообщить.
      - Оказалось, что сейчас этот процесс не может быть описан однозначно. Детальный расчет его займет слишком много времени, если даже мы кроме нашего вычислителя загрузим и навигационный.
      - Но если конечный результат в любом случае не подвергается сомнению...
      - То что же меня беспокоит, хотите вы спросить? Дело в том... Вы ведь помните, на какое расстояние нам надо подойти, чтобы иметь полную уверенность в успешности воздействия?
      - Разумеется! Порядка двух миллионов...
      - И даже ближе. То есть, вплотную. Так вот, звезда ведет себя не совсем по теории. И нельзя гарантировать, что в самой первой стадии процесса не произойдет нежелательных явлений... типа выбросов вещества, скажем - таких выбросов, которые смогут помешать нам отойти на безопасное расстояние. Вы понимаете?
      - Вы думаете...
      - Я думаю - и пока не могу опровергнуть этого, - что мы можем просто-напросто сгореть вместе с кораблем.
      Аверов ошеломленно глядел на Шувалова.
      - Но... Это ведь означает, что мы не имеем права на такое воздействие! Что же вы молчите, профессор?
      - Да, друг мой, именно такой вывод сделал и я. Нормы нашей морали, наши традиции... простая гуманность, наконец... все это восстает против того, что задумали мы с вами.
      - А Земля? Ее судьба?
      - Земля... Если бы не это, тут и думать было бы не о чем. И тем не менее... Во-первых, мы. Мы уже имеем богатейший научный багаж. В наших записях, наблюдениях, выводах... Наш экипаж. Шесть человек. Целых шесть человек, друг мой! Кто возьмет на себя ответственность за их жизнь? И наконец, вся экспедиция в целом. Мы, как вы знаете, не можем сообщить на Землю ничего. Если экспедиция не вернется, там решат, что в ее планировании были какие-то ошибки, и новый выход в космос задержится на много лет - а то и десятилетий, не знаю..." Вы понимаете, какова величина риска?
      Аверов выглядел спокойным: приобретенное в самые ранние годы умение управлять своими чувствами помогало ученому сдерживаться - как, впрочем, и самому Шувалову.
      - Каковы же иные выходы, профессор?
      - Я думал об этом. Мы можем, например, провести как можно более полную программу исследований звезды, вернуться на Землю и проанализировать полученные данные с привлечением лучших сил всей Системы. Тогда мы, во всяком случае, рассеем все сомнения в благополучном исходе экспедиции, мало того - убедим и самых сомневающихся в необходимости подобных экспедиций. Кроме того... Может быть, нам удастся решить все неясные вопросы, касающиеся течения процесса... Ну, и так далее.
      Аверов опустил голову и, глядя в пол, спросил:
      - Профессор... Думаете ли вы, что в результате можно будет найти иной способ защитить Землю от угрозы вспышки?
      - Н-ну, не знаю... Конечно, можно допустить и такую возможность. Однако я, откровенно говоря, на нее не рассчитываю.
      - Значит, так или иначе придется направить корабль - наш или другой - к звезде и использовать установку?
      - По-видимому... да.
      - Можно ли осуществить воздействие с помощью одних лишь автоматов, без участия людей?
      - Не могу сказать, друг мой. Тут все-таки не Солнечная система. Мы с вами, хотя и приблизительно, все же знаем, что такое сопространственный полет. Боюсь, что без человека тут не обойтись. Конечно, если поставить задачу такого рода перед специалистами, конструкторами, то они спроектируют и построят такие автоматы. Но это потребует времени, перестройки корабля... А времени у нас нет, вот в чем самая большая беда!
      - Да, я вас понял, благодарю вас. Значит, корабль уйдет сюда с людьми. - Теперь Аверов поднял глаза и смотрел на Шувалова, смотрел требовательно, со странным огоньком в глазах. - Тогда позвольте спросить вас: кто же полетит на нем? Вы? Я?
      - Что за вопрос, друг мой? Полетите вы, полечу я, полетит всякий, чье участие понадобится...
      - Профессор! - сказал Аверов. - Неужели вы не понимаете: вы не полетите, и даже я, наверное, нет. Нам просто не позволят! Как и мы не позволили бы никому, зная, что имеется, пусть даже ничтожная, вероятность печального исхода! Нет, мы с вами больше не полетим!
      - Но кто же...
      - Вот и я подумал: кто же? Без нас корабль сможет добраться сюда. Но не без экипажа! Они-то полетят наверняка! А теперь скажите, профессор: какими бы соображениями мы ни руководствовались, не будут ли наши действия похожи на попытку спастись самим, оставляя шесть человек на произвол судьбы?
      - Аверов! - произнес потрясенный Шувалов, воздев руки. - Друг мой, вы же не думаете...
      - Конечно, я не думаю. Но если мы так поступим, я не смогу заставить себя не думать! И вы не сможете, профессор! Нет, никак не сможете!
      - Я не пытался рассматривать проблему под таким углом зрения, медленно, глухо проговорил Шувалов. - Но вы правы... Вы, безусловно, правы... Я вам очень благодарен, друг мой, что вы вовремя обратили внимание... Нет, конечно, на такой вариант мы пойти не можем. Но... тогда что же делать?
      - Может быть... может быть, мы обсудим положение с экипажем? Их все-таки шесть человек - в какой-то степени общественное мнение, которого нам здесь недостает.
      - Аверов, друг мой... Вряд ли они смогут оценить положение надлежащим образом. Не забудьте; они все-таки другие люди... Нет-нет, я не считаю, что они глупее нас, но они, скорее всего, просто не подготовлены к восприятию таких проблем. Ну хорошо, я подумаю...
      Они входили в научный центр странно: каждый по-своему, но было и что-то общее, неопределимое - входили словно в чуждый мир - а современный человек чувствовал себя как дома в любой обстановке. Сидя за своим столом, Шувалов смотрел, как они возникали тут, в раз и навсегда определенном порядке, совершенно Шувалову не ясном; видимо, была у членов экипажа, какая-то своя, всеми признанная иерархия, хотя трудно было определить, по какому именно признаку они оценивали самих себя и друг друга. Так или иначе, первым вошел Иеромонах, остановился, как всегда, в двух шагах от двери, привычно повел глазами в правый дальний от себя угол салона - там на переборке виднелся экран спектрографа, и лицо вошедшего, как обычно; опять-таки, выразило легкое разочарование; он поклонился, сложил руки на животе и отошел к своему, раз и навсегда избранному им месту, на противоположной от ученых стороне стола совещаний. За ним, через полминуты, вступил Питек - быстро и бесшумно, мгновенно окинул салон взглядом - и можно было быть уверенным, что ни одна мелочь не укрылась от взгляда и накрепко запечатлелась в памяти, - проскользнул к своему месту (казалось, ворс ковра даже не приминался под ним) и сел рядом с Иеромонахом. Затем, выдержав тот же интервал в полминуты, появился Рука; только что его не было, и вдруг он оказался в салоне, момента, когда он вошел, как и обычно, Шувалов не заметил. "Вот я", - сказал Рука, не кланяясь, и упруго прошел к столу и сел по другую сторону Иеромонаха. Грек пересек салон, не останавливаясь у двери, лишь подняв приветственно руку, серьезный и сосредоточенный, сел, обвел взглядом всех, на мгновение задерживаясь на каждом лице, и опустил глаза. Следующим вошел Уве-Йорген; остановился у двери, резко нагнул голову, здороваясь, и щелкнул каблуками. Улыбнулся - как показалось Шувалову, чуть вызывающе, но возможно, на самом деле это было и не так, - и сел, отодвинув кресло от стола, закинул ногу на ногу, поднял голову и стал глядеть в потолок. Последним был капитан; кивнул, проверил взглядом, весь ли экипаж в сборе, и уселся напротив Уве-Йоргена, рядом с Аверовым. Можно было начинать.
      - Итак, вот какова обстановка, и нас интересует ваше мнение, - закончил Шувалов.
      Капитан кивнул.
      - На всякий случай повторяю: возможны два выхода. Действовать немедленно - или держать совет на Земле. Дело осложняется тем, что аппаратура наша еще не испытывалась, и о том, пройдет ли наш эксперимент без осложнений, без... неприятностей, мы, строго говоря, можем судить лишь с определенной долей вероятности. С одной стороны, есть риск, двадцать пять - тридцать процентов, того, что за время нашего полета к Земле и обратно вспышка произойдет. С другой стороны, если мы решаем действовать немедленно, существует риск неудачи: мы можем - теоретически предотвращая возможность вспышки, спровоцировать какие-то побочные процессы, и в таком случае погибнем сами. Вы это поняли? В таком случае, мы хотели бы слышать ваше мнение.
      Капитан снова кивнул:
      - Думаю, что нам все ясно. Волей-неволей мы тоже задумывались об этом. Так что времени для размышлений нам не потребуется.
      - Я попросил бы вот о чем; друзья мои: пусть каждый не только сообщит решение, но и, по возможности, мотивирует его.
      - Разумеется, - сказал капитан. - Прошу.
      - Что же, - начал Иеромонах, - надо ли поспешать? Нет, полагаю. Перехитришь ли судьбу? Этого мне знать не дано, но не сразу, не сразу постигается истина; дневными заботами и ночными бдениями приходит к ней человек. Думать должно, много думать. И думать надо на Земле. Так я разумею.
      - Ясно, - сказал капитан. - Второй пилот?
      Питек усмехнулся.
      - Если бы я, завидев зверя, бежал к племени за советом, плохим был бы я охотником. Тут риск и там риск; смелый рискует сразу, трус уклоняется. Трус гибнет первым. Больше мне нечего сказать.
      - Инженер?
      Гибкая Рука поднялся.
      - Не знаю, как принято у вас. У нас важные дела решались вождями. Мы не вожди. Они - на Земле. Пусть решают вожди. Мы выполним. Не надо думать о себе. Надо - обо всех. На охоте - да, тут мой товарищ прав. Но мы не на охоте. Скорее, это война. Выходить ли на ее тропу, решали вожди, не воины.
      - Штурман, твое слово.
      - Что могут сказать люди? - словно подумал вслух спартиот. - Подумают, что мы убоялись риска. Мы могли бы пренебречь этим, если бы в промедлении был смысл. Но его нет. Есть ли на Земле оракул, вещающий без ошибок? Нет. Что сделают на Земле? Спросят у тех, кто лучше знает. Кто знает лучше? Вот они, они сидят перед нами. Но то, что они думают, они могут сказать и тут. Нас немного, но мы думаем каждый по-разному. На Земле людей будет намного больше, и они тоже будут думать так и будут думать иначе. Истину не постигают числом. Мы стоим там, откуда нельзя отступать. Не будем отступать. Иначе люди будут смеяться, вспоминая нас.
      - Уве-Йорген.
      - Когда отправляли экспедицию, знали, что мы не сможем поддерживать связь. Следовательно, понимали, что решения будут приниматься здесь, на месте. Всякий начальник знает меру своей ответственности, свои обязанности и права. Считаю, что это наше право - принимать окончательные решения. Войны выигрывали те, чьи командиры принимали решения сами. Мы можем сообщить что-то новое Земле, но она ничего нового не сообщит нам. Надо идти вперед.
      - Благодарю. Моя очередь, - сказал капитан. - В каком случае сделаем мы больше: если уйдем или если останемся? Если уйдем, то будем носителями информации, всего лишь. Если останемся, то предпримем какие-то действия, будем активной силой. Ясно, что больше сделаем мы во втором случае. Считаю, что человек всегда должен стараться сделать максимум возможного в данных условиях. Я за то, чтобы действовать.
      - Друзья мои, - проговорил Шувалов, - большинство из вас - за то, чтобы остаться и действовать. Однако... Доводы ваши звучат достаточно убедительно, но если мы ошибаемся... Мы ведь, по сути, решаем судьбу и Земли, и нашу... - Он запинался, ему очень не хватало сейчас современников, людей, с которыми он ощущал неразрывную связь, вместе с которыми составлял нерушимое единство, кристаллическую решетку, где каждый атом знал свое место и все вместе они обеспечивали прочность системы. Те, кто был здесь, экипаж, не знали такого счастья, быть одним из многих, они привыкли быть сами по себе, решать сами и отвечать сами - но не было ли в этом громадного неуважения ко всем остальным людям, пренебрежения ими? А единственный его современник, Аверов, думает иначе; возможно, он хочет поскорее запустить свои конструкции, испытать, убедиться - это можно понять, но можно ли с этим согласиться?..
      Поднялся Иеромонах.
      - Мы с Георгием согласны с остальными. Мы были неправы.
      - Друзья мои, я, откровенно говоря, не знаю... Неужели?..
      Он умолк, закрыл глаза и несколько секунд сидел так. Потом поднял голову.
      - Хорошо. Сделаем все, что можем. В конце концов... Капитан, в таком случае надо приступить к монтажу установок воздействия.
      - Когда начнем?
      - Сейчас же, капитан.
      Объект N_11 получил имя "Даль". Изо всех древних алфавитов на этот раз для обозначения светил был избран арабский, и "даль" было всего лишь названием одной из его букв. Звезда имела и свой номер по каталогу, но в экспедиции привилось просто "Даль" - так выходило короче и красивее.
      Шувалов намеревался, описывая сужающиеся витки, подходить к объекту все ближе, непрерывно зондируя звезду до тех пор, пока не станет возможным прийти к однозначному выводу относительно реальности угрозы - или наоборот, ее эфемерности.
      Все понимали, что исследование потребует времени и опасность для корабля и живущих в нем людей будет непрерывно возрастать. Но выбора не было.
      Ощущение опасности, как ни странно, придало людям бодрости. И в первую очередь - экипажу: опасность - это было что-то из прошлого, из молодости, из той жизни, которую они (каждый про себя) считали единственно реальной, настоящей. Для ученых чувство опасности, непрерывной угрозы явилось чем-то совершенно новым: переживать такое им не приходилось. В первые дни непривычное ощущение их тяготило; потом, неожиданно для самих себя, они нашли в нем какой-то вкус. Им стало казаться, что новая жизнь, жизнь в опасности, отличалась от прежней, спокойной, как морская вода от водопроводной: у нее был резкий вкус и тонкий, бодрящий запах, заставлявший дышать глубоко и ощущать каждый вдох как значительное и радостное событие.
      Вряд ли ученые признавались даже самим себе в том, что такое отношение к жизни возникло у них под влиянием шестерых человек из других эпох, которые относились к жизни именно так. Работали быстро, даже с каким-то ожесточением. На звезду Даль поглядывали теперь с опаской. Красивое светило оказалось коварным. Хотелось поскорее сделать все и оказаться подальше от него.
      - Нет, Уль, это не мед, а желчь, какой-то сгусток желчи. И даже не желчь. Большая желтая дикая кошка, что притаилась в засаде и ждет, пока охотник подойдет поближе... Готово.
      - Закрепляем.
      - Есть. Тяжелая штука...
      - Ты носил и потяжелее, верно?
      - То была охота. Удачная охота. Тот груз не тяготил. Вот я помню...
      - Сейчас тоже охота, Питек. Большая охота. Осторожно, Рука: доверни-ка еще...
      - У нас будет пять стрел в воздухе, капитан.
      - Да, Рука: пять стрел в воздухе. Стрелять будем быстро и точно. Рыцарь выведет нас точно на цель.
      Уве-Йорген подключал фидер. Он поднял голову:
      - Впервые в жизни буду действовать оружием, об устройстве которого не имею ни малейшего представления. Странное чувство.
      - Не беспокойся, Рыцарь. Преимущества на нашей стороне: мы в латах, а враг раздет догола: Не по-рыцарски, верно?
      - Даль - не рыцарь. Скорее - сарацин с закрытым лицом.
      - Разве они закрывали лица. Рыцарь?
      - Ну, бывало и так. Однажды... Но мне пора подключать второй. Заканчивайте.
      - Сарацин - это человек? Нет, Рыцарь, Даль - все-таки дикая кошка. Злобная, глупая дикая кошка. И ее донимают блохи.
      - Какие еще блохи? Давайте, давайте, ребята. Так что за блохи?
      - Это была не пчела - то, что я видел тогда. Я подумал о пчеле, когда решил, что звезда похожа на мед. Но это кошка, которая сначала притворилась медом. И не пчела, пчелы не ползают по диким кошкам: то была блоха, черная блоха на желтой шерсти... Стоп! Хорош!
      - А я и забыл. Все никак не соберусь поглядеть снимки. Ты отдал их ученым?
      - Да, только они тоже не смотрели: все считают и считают.
      - Хорошо, это не к спеху. Главное мы знаем. Нет, конденсатор вдвоем не поднять. Ну-ка, все разом! Взяли!
      - Благодарю вас, капитан. Работа сделана, я бы сказал, блестяще. Откровенно говоря, я даже не ожидал... Все очень хорошо. Теперь надо заряжать батареи. Режим экономии. Все силовые установки - на зарядку батарей. Следить надо очень внимательно, но взять полный заряд.
      - Я знаю. Мы ведь занимались этим.
      - Да, но то ведь были лишь испытания...
      - Это не имеет значения.
      - Я очень рад, "капитан. Что, коллега Аверов?
      - Здравствуйте, капитан Ульдемир. Одну минуту... Последние записи подтверждают, что мы правы: процесс развивается в принципиальном соответствии с Кристиансеном.
      - Мне очень приятно услышать об этом... У вас есть что-то к капитану?
      - Только одно. Когда можно будет приступать?
      - Если заряжать батареи по правилам, то через шесть дней: пять - на зарядку, и один - чтобы вывести сопространственный дренаж...
      - Разумеется, по правилам, капитан, только по правилам, прошу вас. Ни малейшей небрежности, ничего такого...
      - Разумеется. Мы сделаем все точно так, как нужно.
      Катер вплыл в эллинг. Створки сошлись, зашипел воздух. Капитан Ульдемир снял перчатки и откинулся на спинку сиденья.
      - По-моему, все в порядке.
      - Да-да, вы совершенно правы. Должен сказать, снаружи, из пространства, все это выглядит весьма, весьма внушительно. Я как-то не представлял... Да, просто устрашающе. Если бы я был жителем звезды Даль, то испугался бы, честное слово.
      - К счастью, на звездах не живут. А установка хорошо вписалась, эмиттер смотрится просто красиво. Я получил эстетическое наслаждение...
      - О, да вы эстет, коллега Аверов. Ну, вам простительно: установка ведь - ваше творение...
      - Наше: где были бы мы без ваших теоретических предпосылок?
      - Ну, разумеется, но конструкция ваша, друг мой, только ваша. Итак, можно считать, что у нас все готово? Коллега Аверов?
      - Да.
      - Капитан Ульдемир?
      - Батареи заряжены полностью.
      - Вы обеспечите нужную точность наводки?
      - Мы произведем маневр сразу же, чтобы в нужный момент только скорректировать наводку. Когда начнем отсчет?
      - Сейчас - отдых. Чтобы в решающий миг ни у кого не дрожали руки. Начнем через четыре часа.
      Оставалось четыре часа, и делать было совершенно нечего. Еще раз пройти по постам, постоять у механизмов, послушать, как журчат накопители, как едва слышно гудят батареи, почувствовать, как пахнет нагретый металл... Что еще? Лечь в койку? Уснуть не уснешь, и, чего доброго, еще нагрянут воспоминания... Сад памяти? Нет...
      Капитан Ульдемир потер лоб. Что-то мешало расслабиться на эти четыре часа. Нехорошо. Раз что-то мешает, значит, что-то не в порядке. Капитан Ульдемир всю жизнь доверял своей интуиции, и сейчас не было причин сомневаться в ней.
      Хорошо; мысленно пройдем еще раз по всем операциям в правильной последовательности. Вспомним каждую деталь, всякую мелочишку...
      Это заняло еще час. Оставалось два часа.
      Может быть, вызывает сомнение кто-то из людей? Устал, нервничает? У кого-то может в самый неподходящий момент дрогнуть рука, и собьется наводка или раньше времени произойдет разряд?
      Вспомним, как вели себя люди. Еще полчаса.
      Нет, люди вели себя хорошо. Да и как иначе могли вести себя такие люди? С ними можно не то, что обстрелять звезду, - с ними можно направить корабль в самый центр звезды, и никто не дрогнет.
      Тогда что же мешает успокоиться? Может быть, что-то в нем самом?
      Нет, он спокоен раз и навсегда. Нет смысла ни о чем жалеть, а значит нет причин и бояться.
      Что же, что же, что же?.. Где та мелочь, та Кусачая блоха?..
      Стоп!
      Блоха?
      Что же все-таки видел Питек? То пчела, то блоха, но что это было на самом деле?
      Четыре часа миновали.
      - Сто четырнадцать... - вея отсчет компьютер. Минутная пауза.
      - Сто тринадцать...
      Уве-Йорген, первый пилот, откинулся на спинку кресла, помахал в воздухе кистями рук, поиграл пальцами. Снова выпрямился.
      Послышались шаги.
      - Сам грядет, - сказал Иеромонах.
      Но это были ученые. Они заняли места.
      - Все готово, я надеюсь? - спросил Шувалов.
      - Сто... - пробубнил компьютер.
      - Я не вижу капитана, - проговорил Аверов, оглядевшись.
      - Почему? - встревожился Шувалов. - Что случилось?
      Уве-Йорген пожал плечами.
      - Капитана не принято спрашивать. Он придет, когда сочтет нужным.
      - Но, в конце концов, он должен...
      Рыцарь взглянул на Шувалова холодно. Чуть ли не с презрением.
      - Действия капитана не обсуждаются.
      Помолчали.
      - Какое отклонение, Георгий?
      - Восемнадцать секунд, - сказал штурман. - Введено.
      - Провожу первую коррекцию, - решительно проговорил Рыцарь. Он положил руки на пульт. - Внимание! Страховка! Начинаю; пять, четыре... ноль!
      Легкая дрожь прошла по кораблю. Уве-Йорген прищурился, глаза льдисто блеснули.
      - Точно, - пробормотал он с удовлетворением.
      - В конце концов, это просто неуважение ко всем нам, - сердито сказал Шувалов.
      - Вынужден снова напомнить вам, - четко сказал Уве-Йорген.
      - Но осталось меньше часа! Это просто невозможно...
      Аверов решительно встал.
      - Коллега Аверов!
      - Но послушайте...
      Аверов умолк: послышались шаги.
      - Наконец-то!
      - Грядет, - снова проговорил Иеромонах. - Ну, благословясь...
      И он украдкой перекрестился.
      Вошел Ульдемир.
      - Капитан Ульдемир, - сдержанно проговорил Шувалов. - Мы, знаете ли, просто заждались. Я допускаю, что у вас могли быть причины...
      Капитан сказал:
      - Да.
      - Хорошо, об этом мы поговорим позже. А сейчас, будьте любезны, командуйте операцией.
      Капитан сказал:
      - Нет.
      - То есть как - нет?
      - Я только что просмотрел снимки, - сказал капитан. - Никто не удосужился сделать это раньше.
      - И что же, позвольте узнать?
      - Операцию надо отменить.
      - Почему? - крикнул Аверов.
      - Потому что на одной серии совершенно четко зафиксировано прохождение планеты через диск светила.
      - Планеты? Но простите, здесь же нет никаких планет...
      - Значит, есть, - сказал капитан.
      В наступившем молчании Иеромонах Никодим сказал:
      - Говорил ведь я: никогда не надо поспешать...
      Планета - это было плохо.
      Это означало, что на звезду Даль нельзя оказывать никакого воздействия, прежде чем не будет неоспоримо и достоверно установлено, что на планете нет ни малейших признаков жизни и никаких предпосылок для ее возникновения в обозримом будущем.
      Так, во всяком случае, было сказано в Кодексе, который разработала Земля со свойственной ей теперь обстоятельностью.
      Однако этот случай и подходил под соответствующий параграф Кодекса, и не подходил. Подходил - потому что здесь была звезда, на которую намеревались воздействовать, и вокруг нее, к сожалению, обращалась планета. И не подходил - потому что звезда, если на нее воздействовать, неизбежно должна была в не столь отдаленном будущем взорваться - и тогда от жизни, которая могла существовать, или от предпосылок для ее возникновения, которые могли оказаться на планете, и подавно ничего не осталось бы. Как, вероятно, и от самой планеты.
      Но пока об этом думали меньше; главное заключалось в том, чтобы подойти к планете и увидеть, что она собою представляет. Если на планете жизни нет, то все сложности сами собой отпадут и можно будет действовать. Если же жизнь есть...
      Странное положение: найдя в не столь уж большом удалении от Земли планету, люди мечтали не о том, чтобы на ней оказалась хоть какая-то - а повезет, и разумная - жизнь, но напротив, единодушно хотели, чтобы никакой жизни не обнаружилось.
      Такие мысли не свойственны людям; но и случай был из ряда вон выходящий.
      Батареи разрядили до лучших времен. Разряжали целую неделю: запасенную энергию пришлось высвобождать медленно и осторожно. Установку не демонтировали, но отключили источники питания и органы управления ею.
      Через две недели после несостоявшегося эксперимента корабль приблизился к планете и лег на орбиту на расстоянии тысячи километров от ее поверхности.
      Чем ближе подходил корабль, тем чаще на лицах населявших его людей возникали улыбки: все больше фактов свидетельствовало, что жизни на планете нет и не может быть.
      Она располагалась слишком близко к светилу, и, как стало ясно, период ее вращения вокруг оси совпадал с периодом обращения вокруг звезды Даль. Иными словами, планета была все время повернута к светилу одной и той же стороной, как Меркурий в Солнечной системе. В условиях, когда дневное полушарие было раскалено до нескольких сот градусов, а на ночном царили жесточайшие морозы, никакая жизнь не могла ни возникнуть, ни тем более развиться.
      Наблюдение за планетой велось непрерывно. Вскоре стало ясно, что она не обладает" и атмосферой. И когда корабль лег на орбиту, все уже хорошо представляли, что они увидят.
      Их предположения, их надежды оправдались. Но все же, для полной уверенности, Ульдемир, Уве-Йорген и Аверов сели в большой катер и опустились на поверхность небесного тела.
      Предварительно они несколько раз облетели планету на небольшой высоте. Уве-Йорген порой снижался до нескольких сотен и даже десятков метров. Первозданный хаос, заросли дикого камня мчались под катером с такой скоростью, что кружилась голова.
      Аверов испуганно вцепился в подлокотники, Ульдемир молчал. Уве-Йорген, прищурясь, улыбался.
      Наконец они сели, и Аверов облегченно вздохнул. Ульдемир в скафандре на несколько мгновений вышел из катера, чтобы взять образцы породы. Он не пробыл на поверхности и минуты, но вернулся, задыхаясь от жары, мокрый от пота. Так что торжественного выхода на вновь открытую планету не получилось. А ведь скафандр предназначался для работы в горячей зоне силовых установок корабля и был снабжен мощной системой защиты и охлаждения.
      Они взлетели и без происшествий возвратились на корабль.
      Привезенные камни исследовали в лаборатории. Ни на них, ни в песке никаких признаков жизни не оказалось. Да и не могло оказаться. Исследование велось скорее для очистки совести. Впрочем, чистая совесть это важно.
      Однако там, где есть одна планета, может быть и целая их система. И совесть требовала продолжать поиски теперь уж до конца. Обшарить околозвездное пространство. Обнюхать. Просеять через мелкое сито. Сделать все, что возможно.
      Вахту несли так: сто двадцать минут - и четыре часа отдыха. Снова два часа - и четыре.
      - Смена. Ну, не удалось ни с кем познакомиться?
      Аверов от волнения пытался даже шутить.
      - Пара камушков, - сказал Уве-Йорген. - А вообще - пустота.
      - Ох, хоть бы... - Аверов глубоко вздохнул. - Хоть бы...
      - Постучите по дереву. Но До сих пор все складывалось удачно, так что может повезти и на этот раз. С этой сумасшедшей звезды хватит одной планеты, к чему ей целая семья? Не тот у нее характер. Ну, вгляделись?
      - Я готов.
      - Чистого пространства!
      Аверов остался один перед экранами. Черный экран, подключенный к большому оптическому рефлектору. Голубоватый - локатора. Маленький круглый - гравителескопа. Взгляд медленно обходил их. Словно какой-то танец, подумалось Аверову. Раз - два, три. Раз - два, три. Пусто - пусто - пусто. Пусто - пусто - пусто. Он смотрел не отрываясь, не отвлекаясь. Еще несколько часов - и зона возможной жизни будет пройдена. Если тут ничего не окажется, можно считать, что отделались легким испугом: планеты за пределами этой полосы, если они там и существуют, будут не менее безжизненными, чем первая.
      - Раз - два, три. Раз - два, три...
      Быстро кончаются два часа. Сейчас кто-нибудь придет на смену.
      - Смена! Ну как, ничего?
      - А, вы, штурман? Пока все в порядке.
      - Хорошо.
      Пауза.
      - Вгляделись?
      - Да.
      - Желаю ничего не увидеть.
      - Капитан, я решил, что пора снова заряжать батареи.
      - Есть. Прикажу поставить под зарядку.
      - Интересующая нас зона, друг мой, практически обследована. Никакого намека. Какой-нибудь час - и... Нет, мы не прекратим поиска, но тогда уже все шансы будут за то, что никакой жизни мы не обнаружим.
      - Понимаю.
      - Вот и чудесно. Итак, распорядитесь насчет батарей...
      И снова вахта.
      Раз - два, три.
      Аверов поймал себя на том, что ему хочется петь.
      Раз - два, три. Трам-тарам - тата-тата... Тата... Тата?..
      Нет. Там нет ничего. Это просто самовнушение, а на самом деле ничего нет. Надо закрыть глаза. Посидеть так. Успокоиться. Теперь можно открыть. Что там, на экранах? Ничего, конечно?
      Оптический показывает тело.
      Локатор идет с запозданием на секунду. Сейчас он даст расстояние, и окажется, что впереди - просто очередной камушек.
      Локатор не показывал долго. Потом дал расстояние. Миллионы.
      Гравителескоп? Какова масса тела?
      Планета.
      Аверов почувствовал, как дрожат губы. Минуты две он сидел, закрыв лицо руками. Потом включил связь.
      - Здесь обсерватория. Планета в пределах зоны обитания.
      Когда прибежали, он ткнул пальцем в экраны, повернулся и ушел, шаркая подошвами.
      Подлетели. Расстояние до поверхности было - две тысячи километров. Над экватором плыли облака. Локаторы показывали: кряж. Равнина. Обширная. Снова хребет. Тут, видимо, море...
      - Итак, друзья мои: снижайтесь осторожно. Пробы атмосферы, пород... Оглядитесь и постарайтесь вернуться побыстрее.
      - Хорошо, - сказал Ульдемир. Он повернулся к Аверову: - Я полагаю, облака - это еще ничего не значит.
      - Да, - хмуро согласился ученый. - Но температура на поверхности такова, что можно ожидать... И состав атмосферы, и вода...
      - Ладно, там видно будет. Рыцарь, прошу в катер.
      Они быстро пробили облачный слой. Снизились. Голубые огоньки стекали с бортов.
      Внизу шумели леса.
      То есть, шума не было слышно. Но, увидев такой лес, каждый сразу понимал, что он шумит. Не может не шуметь.
      Уве-Йорген, первый пилот экспедиции, шел на бреющем. Свист двигателей глохнул в вершинах деревьев. Вершины покачивались: дул ветер.
      - Здесь нам не сесть, - сказал Уве-Йорген.
      - Сделаем еще виток-другой.
      Рыцарь набрал высоту.
      - Возьми градусов на тридцать вправо.
      Уве-Йорген переложил рули.
      Через сорок минут началась степь.
      - Вот здесь можно сесть.
      - Погоди, - сказал Ульдемир.
      Аверов работал с камерой.
      - Движется, - пробормотал он.
      - Стада, - сказал Ульдемир. - Сотни тысяч голов. На Земле когда-то тоже было так. Питек помнит. И Рука тоже.
      - Сядем, капитан?
      - Нет, Уве. Погоди.
      - Чего ты ищешь?
      - Ты знаешь.
      Они Сделали еще один виток.
      - Нет, - сказал Уве-Йорген. - Людей здесь нет. - Он усмехнулся. - Им бы крайне не повезло, окажись они здесь.
      Ульдемир покосился на него.
      Прошло еще полчаса.
      - Внимание. Что внизу, по-вашему?
      Голос Уве-Йоргена был странно приглушен.
      Аверов вгляделся.
      - Может быть... Возможно, это природная формация. В конце концов, и на Марсе когда-то видели каналы...
      Уве-Йорген Риттер фон Экк смотрел перед собой, плотно сжав челюсти.
      Машина резко снижалась.
      - Это дорога, - пробормотал он. - Дорога. Я-то знаю, как они выглядят...
      Машина мчалась впритирку к поверхности.
      - Воткнемся, - сказал Ульдемир.
      - Не воткнемся, - уверенно ответил Рыцарь. - Смотрите! Люди!
      Это, несомненно, были люди - или очень похожие на них существа.
      - Сядем?
      - Не надо. Все ясно. Правь на корабль.
      На обратном пути они молчали. Только перед самым кораблем Аверов пробормотал:
      - Люди, настоящие люди - Что теперь делать?
      Капитан и пилот переглянулись. Ни тот, ни другой не проронил ни слова.
      5
      Запись совещания полного состава экспедиции "Зонд":
      "Шувалов: Что мы в силах предпринять?
      Капитан: Посадить корабль на планету, во всяком случае, мы не можем. Как всем известно, при планировании экспедиции такое не предполагалось. Корабль смонтирован в пространстве, в невесомости. На планете его раздавит собственный вес. Конечно, при желании, можно высадиться на катерах. Но аппаратуру на них мы не перевезем.
      Шувалов: Речь идет не об этом. Я спрашиваю: что мы можем предпринять? Мы не готовы к такого рода действиям. К высадке на планеты с развитой жизнью - с разумной жизнью.
      Аверов: Это естественно. Никто не знал, будут ли у звезд планеты. Если я не ошибаюсь, в планах экспедиции записано, что в случае обнаружения планет мы должны ограничиться наблюдениями с орбиты, чтобы потом можно было направить в данный район для исследования другую, специализированную экспедицию.
      Шувалов: Хорошо, хорошо. Обстоятельства могут вынудить нас отойти от плана. Но проблема контакта настолько сложна... Какой окажется структура здешнего разума, его коммуникативность, степень развития - об этом мы можем только гадать. У нас вообще нет нужной аппаратуры: физиологической, психологической, лингвистической. А ведь нам придется установить контакт не просто для того, чтобы вынести из него какие-то первые представления; контакт нужен нам, чтобы добиться конструктивных и к тому же очень важных результатов.
      Уве-Йорген: Какой именно результат вы имеете в виду?
      Шувалов: По-моему, это совершенно ясно. На планете существует разумная жизнь. Степень ее цивилизации, технологического уровня и прочего не должна в данном случае нас интересовать. А из этого однозначно следует, что мы должны теперь не только заботиться о предотвращении нависшей над нашим человечеством угрозы, но и взять на себя заботы о спасении здешнего населения. Почему вы пожимаете плечами?
      Уве-Йорген: Ваша, как вы говорите, однозначность вовсе не кажется мне очевидной.
      Шувалов: Вы это серьезно?
      Уве-Йорген: В молодости я шутил за стаканом мозельского, а поскольку в вашем мире вина не оказалось, то я говорю совершенно серьезно.
      Шувалов: Я не собираюсь дискутировать на эту тему. Любое разумное существо равно человеку, а жизнь и безопасность каждого человека священны. Именно из этого я буду исходить. Следовательно, перед нами две задачи. И в обоих случаях нам ясно, что нужно сделать, но, во всяком случае мне, совершенно неясно - как. Для того, чтобы защитить человечество, мы собирались, грубо говоря, погасить эту звезду, благо - такие средства у нас есть. Но местному населению мы этим, как вы понимаете, не поможем напротив, мы его погубим. Мы тут подсчитали...
      Аверов: Да. Стоит излучению звезды уменьшиться на десять процентов, как условия на планете сделаются совершенно непригодными для жизни, существующей в данных условиях. Понижение температуры. Катаклизмы. Обледенение. Голод. Всеобщая гибель.
      Капитан: И как скоро?
      Аверов: Если мы выполним задуманную операцию - а я думаю, что иного выхода мы не найдем, - звезда начнет отдавать энергию в сопространство, около двенадцати - четырнадцати процентов ежегодно. Через несколько лет процесс замедлится, но населению будет уже все равно: оно погибнет на протяжении первого же года.
      Иеромонах: Нельзя ли не столь поспешно?
      Аверов: Ни быстрее, ни медленнее. Постараюсь объяснить... Мы ведь не будем сами перекачивать энергию звезды в сопространство - таких возможностей у нас нет. Процесс саморегулирующийся, течение его от нас не зависит. Мы можем, так сказать, лишь нажать кнопку - или наоборот, не нажимать.
      Капитан: Значит, один год.
      Аверов: Практически - меньше.
      Штурман: Я хочу сказать. Мы думаем сейчас о том, что будет с ними... с людьми, если мы погасим звезду. Но надо подумать и о том, что с ними станет, если мы ее не погасим.
      Капитан: Правильно.
      Уве-Йорген: Что с ними будет? Да они просто испарятся за несколько минут.
      Питек: За девять минут, потому что они находятся от звезды в девяти световых минутах.
      Уве-Йорген: Так что они погибнут в любом случае. Они обречены. Так нужно ли ломать голову над поисками несуществующего выхода? Будем спасать Человечество - вот наш долг.
      Шувалов: Я запрещаю дальнейшие разговоры такого рода. Поймите: с момента, когда нам стало известно о существовании здесь жизни, мы, хотим мы того или нет, взяли на себя ответственность за ее спасение.
      Уве-Йорген: ворчит нечто нечленораздельное.
      Шувалов: Я не понял.
      Уве-Йорген: Это на другом языке. Извините.
      Шувалов: Пожалуйста. Итак, каким же образом мы можем спасти население?
      Гибкая Рука: Способ один. Когда приходили холода, мы шли в места, где было теплее. Мы уходили. Пусть и они уйдут.
      Аверов: Эвакуация? Видимо, единственная возможность?
      Шувалов: Не исключено, что есть иные способы? Например, доставить с Земли и зажечь здесь небольшое, так сказать, локальное солнце. Такого рода опыт у людей имеется.
      Капитан: Это было бы самым простым. А сколько времени потребуется на такую операцию?
      Шувалов: М-м... Точно ответить затруднительно, но, с учетом пути туда и обратно, мы можем и не успеть. Тем более, что солнце это еще предстоит изготовить: по своим характеристикам его излучение должно соответствовать не нашему светилу, а звезде Даль, значит, потребуется время на расчеты, проектирование, изготовление, испытания... Да, мы можем опоздать.
      Аверов: Отпадает. Тем более, что для управления таким солнцем с планеты нужна сложнейшая электроника, мощные силовые установки, запасы топлива и устройства для его доставки, масса специалистов, и прочее, и прочее. Сложно и не очень надежно. Кроме того, до сих пор эти солнца играли лишь вспомогательную роль, но не заменяли светило полностью.
      Шувалов: Итак, эвакуировать население. Не сомневаюсь, что Земля согласится предоставить жителям этого мира одну из планет Солнечной системы или найдет где-нибудь другую, подходящую для обитания. Да взять хотя бы планету у объекта номер шесть, помните?
      Капитан: Им хватит даже небольшого участка. Судя по тому, что мы наблюдали сверху, обжита лишь малая часть планеты. Но дело в другом. Пока мы нашли лишь принципиальную возможность. Насколько она осуществима технически? Для меня тут масса неясностей.
      Уве-Йорген: Для всех. Сколько людей на планете? Сколько кораблей понадобится, чтобы перевезти их? Сколько времени займет постройка такого количества кораблей? Где взять столько экипажей?
      Шувалов: Надо выяснить. А чтобы выяснить, нужен контакт. Поэтому проблема контакта и заботит меня сейчас больше всего остального.
      Аверов: Я не уверен, что они уже основали Управление по контактам.
      Шувалов: Вы иронизируете, друг мой, а дело серьезное. Конечно, никто из нас не ожидает, что мы обнаружим тут Управление по контактам или что-нибудь подобное. Но, я полагаю, мы сможем для начала узнать хотя бы элементарные вещи. Например, как устроено их общество. Какова степень его сложности.
      Аверов: Какая разница?
      Шувалов: Большая, друг мой. Тут есть ясная закономерность. Предположим, вы прилетели и желаете обратиться к населению. Во времена нашего коллеги штурмана вопросы такого рода решались на агоре всеми совершеннолетними гражданами. Современники Гибкой Руки привели бы нас к вождю, созвали бы что-то наподобие совета старейшин и там приняли бы решение. Что же касается, скажем, такого развитого общества, как наше...
      Аверов: Именно в нашем, достаточно развитом обществе даже очень сложный вопрос нашей экспедиции был решен быстро и просто.
      Шувалов: И так, и не так. Не забудьте, что вопрос экспедиции назревал долго. И родился он не на улице, а в достаточно авторитетных организациях. Но если бы я пришел в Совет с улицы, никому не известный, не обладающий научным именем, - не знаю, как отнеслись бы там к моим идеям. Мы ведь обычно получаем готовое решение и очень мало думаем о том, в результате какой процедуры оно было принято. Не думаем, какой здесь элемент закономерности, какой - случайности... Так же, как, взяв в руки какую-нибудь вещь, мы обычно не задумываемся о том, какой уровень технологии и конструкторской культуры понадобился для ее создания и как этот уровень достигался. Везде есть своя кухня, и детально разбираются в ней только профессионалы. А мы в данном случае - даже не дилетанты.
      Аверов: Таким образом, вы полагаете, что...
      Шувалов: Я думаю, что самым тяжелым будет не решение вопроса, а его постановка. Потому что для того, чтобы вас поняли, нужно, чтобы вас предварительно выслушали. А это-то порой и является самым трудным.
      Уве-Йорген: Боюсь, профессор, что вы чересчур усложняете. В свое время это не составляло проблемы. Два-три здоровых, хорошо тренированных парня скажем, Георгий, Питек и Рука - в два счета доставят сюда туземца, а тут мы быстренько развяжем ему язык - если только у него есть язык, конечно.
      Шувалов: Друг мой, вы... предлагаете прибегнуть к насилию?!
      Уве-Йорген: Наши соседи в свое время любили говорить: на войне, как на войне.
      Шувалов: Опомнитесь, разве мы прилетели воевать? Мы хотим этим людям только блага!
      Уве-Йорген: Всякая война начиналась из-за того, что соседям желали блага, понимая его по-своему.
      Шувалов: И вы считаете это нормальным?
      Уве-Йорген: Мне трудно отрешиться от представлений моей молодости.
      Шувалов: И другие думают так же?
      Георгий: Мне это кажется естественным.
      Рука: Из того, как они поведут себя, станет ясно, что они за люди.
      Георгий: Спасать надо достойных. И только.
      Питек: Выживает сильный.
      Иеромонах: Во Христа они вряд ли веруют.
      Шувалов: Ужасно! А вы, капитан?
      Капитан: Думаю, что насилие - последнее средство. Прежде надо испробовать все остальные.
      Уве-Йорген: Интересно, вы думали так же, когда...
      Капитан: Когда?
      Уве-Йорген; Хорошо, оставим это. В конце концов, мы сделаем то, что нам прикажут, к чему же лишние разговоры?
      Шувалов: Следовательно, для установления контакта должен лететь я. И вы, капитан.
      Капитан: У вас есть какой-нибудь план?
      Шувалов: Очень приблизительный. Надо выбрать какое-нибудь небольшое поселение... Именно небольшое, в большом мы сразу же запутаемся. Найти местную власть и попросить, чтобы нас связали с их главными руководителями.
      Уве-Йорген: Боюсь, что это будет лишь потерей времени. И вообще, эвакуация мне представляется не более реальной, чем постройка термоядерного солнца.
      Шувалов: Мы не имеем права так думать! Не имеем! Мы должны спасти людей, и мы спасем их любой ценой!
      Капитан: Но как же мы станем объясняться с ними?
      Шувалов: Капитан, вы задаете какие-то... м-м... наивные вопросы. Откуда я знаю как? Обстановка покажет.
      Уве-Йорген: На пальцах?
      Шувалов: Да разве пальцы - главное? Мысль можно выразить и на пальцах, важно другое: чтобы собеседник был способен понять ее. Понять содержание, а не форму, в какой оно выражено. А это не так просто и зависит от многого. Вы подносите руку ко рту - значит, хотите есть. Ясно для каждого человека. Но если существо принимает пищу, допустим, через дверцу в животе - сможет ли оно понять вас?
      Капитан: Насчет еды мы еще как-нибудь растолковали бы. Но вот как вы собираетесь объяснить им вершины астрофизики...
      Шувалов: Да я же говорю вам: не знаю!"
      Овальное красное солнце подпрыгнуло над далеким горизонтом. Длинные тени упали на серо-зеленую высокую траву, вспыхнули неожиданно яркие огоньки цветов. Потянул ветерок; душистый запах жизни закружил головы. Шувалов вздохнул.
      - Как на Земле... Пойдемте?
      Они зашагали туда, где возвышались деревья, за которыми лежал городок. Катер со включенным маячком остался лежать-в высокой степной траве, скрытый от взглядов ее гибкими, перистыми стеблями. Шли молча. Приблизившись, бессознательно замедлили шаг, потом и вовсе остановились. Городок казался вымершим.
      - Еще спят? Вряд ли...
      Они стояли на пригорке, откуда город был хорошо виден.
      - Красиво, - сказал Ульдемир.
      - И странно. Обратите внимание: ни одной прямой улицы.
      - Очень своеобразная планировка. Это не геометрия.
      - Это скорее... Скорее... Затрудняюсь назвать, что это мне напоминает, но, во всяком, случае...
      - Мне это кажется похожим на петроглиф, доктор. Когда-то я увлекался Востоком. Сложный иероглиф. Хотя такого не припомню; впрочем, ручаться не могу: иероглифов были тысячи.
      - Во всяком случае, ощущаешь руку художника.
      - Да. Интересно.
      - Это воодушевляет меня, капитан. Люди, обладающие развитым эстетическим чувством, не могут не понять нас. Хотя, может быть, приспособиться к их мышлению будет сложно. Если они мыслят образно, а не логически... Жаль, что среди нас нет художника. Но почему никого не видно?
      - А может быть, это не город? - сказал Ульдемир.
      - Что же, по-вашему? Некрополь?
      - Нет, почему же... Просто мы, быть может, видим лишь верхний, декоративный, допустим, ярус города, а жизнь течет там, внизу... В наших, вернее, в ваших городах на Земле...
      - Это было бы приемлемо для иных уровней цивилизации, капитан. Вы же сами говорили, что возделана лишь небольшая часть планеты. Люди лезут под землю, когда на поверхности становится тесно. - Шувалов вздохнул. - Так не поступают от нечего делать.
      - Наверное, вы правы, - сказал Ульдемир. - Что же тогда? Эпидемия? Война?
      - Вы мыслите земными категориями. Причину мы узнаем, но жаль, что потеряно время: придется искать другое, место.
      - Сначала, может быть, пройдем по улицам?
      - Да, конечно, раз уж мы здесь... Но только осторожно. При первых же признаках, скажем, той же эпидемии, немедленно назад. Интересно, сколько человек могло жить в таком городе?
      Капитан прикинул.
      - Может быть, пять тысяч, а может - десять. Даже пятнадцать.
      - Весьма неопределенно, друг мой, весьма. Почему же пятнадцать?
      - Да просто потому, что мы не знаем их уровня жизни. На двух квадратных метрах могут спать двое и даже трое, но в то же время один человек может жить на площади в десятки квадратных метров. Это же историческая категория.
      - Да, наша беда в том, что мы не историки. Но кто мог подумать, что они здесь понадобятся? Да и потом - много ли может помочь наша земная история в этих условиях? Все мы грешим стихийным антропоцентризмом... А может быть, все же отложить обследование, пригласить специалистов... А, капитан?
      - К сожалению, мы не располагаем временем.
      - Время... Когда же его хватало, друг мой, когда же? Идемте, идемте. Чем скорее мы встретим кого-либо из местного населения, тем быстрее разрешатся наши проблемы. Итак, план действий...
      Они снова зашагали, раздвигая траву, поднимавшуюся выше пояса.
      - План действий: встретив кого-либо, мы сразу же даем понять, что хотим видеть их руководство. Безусловно, у них есть какое-то руководство. Вожди, императоры, парламент - пока трудно сказать, что именно. Вступив в контакт с руководством, просим их пригласить представителей местной науки. Как вы полагаете, капитан, есть у них тут наука?
      - Что-то, вероятно, есть. Но что касается ее уровня...
      - Мне кажется, друг мой, важен не уровень знаний, вернее - не столько уровень знаний, сколько научный склад ума. Если он есть, мы поможем им понять всю важность и сложность проблемы. Решив вопрос об эвакуации, начнем подготовку. Возьмем данные о населении... Чему вы улыбаетесь, капитан?
      - Данным о населении. Вы уверены, что они есть?
      - Данные? Ну, послушайте... Хорошо, на худой конец мы прикинем сами. Хоть число поселений-то им известно, я полагаю? Или вы считаете, что...
      - Я просто не знаю. В мое время за количеством населения уже следили, хотя его еще всерьез не регулировали.
      - Беда с вами, капитан: вы все примеряете на свое время. Надо ли так упорно вспоминать о нем? Но оставим это. Итак, вы согласны с намеченным мною планом действий?
      - Да, - сказал капитан. - Пока нет ничего лучшего.
      - Само собой разумеется. А, вот и дорога наконец!
      Они вышли на дорогу; узкая полоса утоптанной земли уходила к городу. Отчетливо выделялись колеи.
      - Вот и первый неоспоримый признак уровня материальной культуры. Что вы скажете по этому поводу?
      Капитан вгляделся.
      - Скорее всего, просто телега с лошадью. Видите - следы копыт? Милая, старая лошадка.
      - Какая прелесть, а? - восхитился Шувалов. - Я никогда... Впрочем, надо припомнить... Нет, никогда в жизни я не видал - как оно называлось? Ну, капитан, вы только что упомянули!
      - Телеги?
      - Вот именно, так оно и называлось. Да. Воистину, не знаешь, когда и с чем встретишься...
      - Кстати, о встрече... - сказал Ульдемир.
      - У вас возникли соображения?
      - Мне кажется, довольно веские: надо ли нам так спешить?
      - Простите, друг мой, но я вас не понимаю.
      - Хотел бы напомнить одну простую вещь: у нас ведь нет оружия.
      - Нет - чего?
      - Оружия. Мы совершенно беззащитны.
      - Но разве нам грозит что-то - кроме звезды, разумеется?
      - Не знаю, но не исключено.
      - Помилуйте, капитан, откуда у вас такие мысли? Мы ведь предполагаем наличие здесь разумных существ...
      - Чересчур растяжимое понятие.
      - Н-ну, не знаю. Да ведь у нас на корабле и нет ничего, что можно было бы назвать оружием - кроме, разве, установки Аверова, но тут она нам абсолютно не может пригодиться. Да и к чему нам оружие? И где бы мы его взяли? В музее - но нам ни за что бы не отдали, вы не представляете себе, какая жадность Свойственна хранителям древностей... Нет, Ульдемир, не станем задерживаться и будем исходить из предпосылок идентичности разума...
      - Хочу надеяться, что вы правы.
      - Идемте же, идемте!
      Они шли по улице - по широкой, поросшей травой полосе между двумя рядами двухэтажных домов. Тишина нарушалась криками птиц.
      - Странно, положительно странно... Что они - вымерли?
      - Их просто нет.
      - Капитан, друг мой, это меня и удивляет. Ведь не может быть, чтобы они испугались нас и сбежали? Мы специально сели ночью и как можно тише... А, капитан?
      - Право, не знаю, что и подумать. Может быть...
      - Что может быть?
      - Да нет, я так... Интересно, из чего это построено.
      - Да? Ну, это мы узнаем. А архитектура, как вам нравится архитектура? Вы понимаете что-нибудь в архитектурных стилях?
      - Гм, - сказал капитан.
      - Вы что-то хотите сказать?.
      - У меня странное ощущение... Понимаете, все это очень похоже на...
      - Говорите же, что вы медлите!
      - Боюсь сказать глупость.
      - Наших высказываний никто не записывает, друг мой, и полагаю, что мы наговорили уже массу глупостей. Одной больше или меньше - не имеет значения. "Итак?..
      - Мне кажется, что я узнаю их: почти такие же дома строили в то время, когда я был... В мою эпоху, одним словом.
      - В вашу эпоху?
      - Вот именно. Эти характерные очертания, большие окна... Не знаю, правда, как долго их продолжали строить после нас.
      - Вы хотите сказать, что жили в таких вот домиках?
      - Мы в них большей частью отдыхали. Жили в городах, как и вы.
      - Но погодите. Если каждой эпохе соответствует, свой стиль...
      - На Земле это было так. Однако я, узнаю эти строения - но никак не могу согласиться с тем, что мы попали в эпоху, похожую на мою. Тогда здесь пахло бы бензином.
      - Я тоже не допускаю такой возможности. Кроме того, насколько я помню, архитектурные стили определялись ведь уровнем строительной инженерии, характером материала... Из чего вы строили ваши домики?
      - Из бетона, кирпича...
      - Что же, и тут дома построены, по-вашему, из бетона?
      - Можно подойти и посмотреть. Хотя бы вот сюда. Честное слово, в свое время я повидал десятки таких домиков...
      - Что ж, подойдем... Да, но как мы преодолеем... Что это?
      - Забор, - сказал Ульдемир. - Ограда. Чтобы к дому не подходили.
      - Нонсенс. Какой смысл, построив дом, делать так, чтобы никто не мог подойти к нему?
      - Никто, кроме тех, кто имел право.
      - Вы хотите сказать, что они таким способом защищались от животных?
      - Господи, - сказал Ульдемир. Теперешние люди часто не понимали самых простых вещей. - Ладно, погодите, я сейчас перелезу.
      - Я с вами, - сказал Шувалов. - Очень интересно, похоже ли и внутреннее устройство...
      - Нет, - сказал Ульдемир. - Мало ли какие сюрпризы могут там оказаться. Сперва я один.
      - Что ж, - сказал Шувалов, подумав, - разумно. Странно, капитан, но вы начинаете заражать меня своей боязнью. Я тоже начинаю думать, что могут случиться какие-то неприятные неожиданности, хотя мой здравый смысл и знание жизни протестуют против таких мыслей.
      Ульдемир уже перелез через невысокий, в рост человека, забор. Он обернулся.
      - Знание какой жизни вы имеете в виду?
      - Беда с вами, - сказал Шувалов и махнул рукой. - Ну, идите. И смотрите, будьте осторожнее.
      Он прошел по саду. Утоптанная тропинка огибала дом - вход, видимо, находился с другой стороны. Большие окна изнутри были плотно занавешены. Ульдемир шел, ожидая, что вот-вот на него из-за угла бросится собака. Странное чувство охватило его: показалось вдруг, что не было ничего, и он на Земле осторожно подходит к чьему-то домику, и сейчас встретит человека, и как ни в чем не бывало заговорит с ним, не тратя никаких усилий для контакта, - заговорит, как с хорошим знакомым, и будет понят.
      Он подошел вплотную к дому. Провел рукой по белой, шероховатой поверхности стены. Кирпич? Его не было и в помине. Бетон? Нет, вряд ли это бетон. Ульдемир сунул руку в карман, достал стартовый ключ катера. Попробовал ковырнуть стену. Это удалось ему без труда. Нет, какой уж тут бетон - вернее всего, глина. А глубже? Дерево. Ну что же, это уже дает представление об уровне эпохи. Хотя на Земле из дерева строили тысячелетиями. Что же, пойдем дальше...
      Он обогнул дом. Здесь был дворик. Никаких сараев или гаражей, ничего, что указывало бы на характер хозяйства, экономики. Зато были качели. Ульдемир почувствовал, как влажнеют глаза. Такие, на каких он качался в детстве.
      "Да, - подумал он. - Качели. И дерево. И мы в свое время строили такие дома. Окна наши. И крыша".
      Что тут еще? Колодец. Значит, водопровода нет. Обычный колодец, вырытый в земле, с довольно примитивным воротом. Ульдемир подошел, заглянул. Далеко внизу-стояла вода. Лицо его отразилось на фоне голубого неба, черты лица были неразличимы. Вдруг захотелось пить. Ты же не знаешь, что это за вода, - вяло сопротивлялся здравый смысл. - Пусть атмосфера оказалась пригодной, это еще ничего не значит... Здравый смысл протестовал по обязанности, а руки тем временем уже вращали ворот, и кожаное ведро никак иначе нельзя было назвать этот сосуд - медленно опускалось на колючей веревке... К веревке был привязан камень, чтобы ведро зачерпнуло воду, а не плавало по поверхности. Ульдемир поднял ведро и отпил. Вкусная вода. Какой-то привкус есть, но хорошая, вкусная, холодная вода...
      Он поставил ведро наземь и повернулся к дому.
      Вот и дверь. Все размеры - и двери, и самого дома - говорят о том, что здесь живут не просто существа, подобные нам, а люди. И в самом деле, ведро - уж такое человеческое изобретение... А качели! Для кого они, если не для людей?
      Ладно, попытаемся войти в дом.
      Он решительно подошел. Крыльцо - три ступеньки. Поднимемся. Дверь. Наверняка заперта.
      Ульдемир нажал ручку. Дверь отворилась.
      За ней было темно. И Ульдемир шагнул во мрак.
      Шувалов нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Любопытство одолевало его. Он взглянул на часы: прошло всего-навсего шесть минут. Капитан мог бы и поторопиться. Положительно невозможно было стоять и ничего не делать: время шло. Шувалов покосился на безмятежно светившее солнце и неожиданно погрозил ему пальцем. Тут же оглянулся: не видел ли его кто-нибудь?
      Ему показалось, что кто-то промелькнул - или что-то промелькнуло и скрылось за углом, за острым углом перекрестка невдалеке; прямых углов здесь, кажется, вообще не было. Что-то живое. Неужели контакт все-таки состоится здесь?
      Шувалов еще раз глянул на дом. Капитана не было. Тогда ученый, раздраженно махнув рукой, торопливо зашагал, почти побежал, туда, где заметил движение.
      За углом никого, не было. Он растерянно огляделся. Пробежал немного вперед. Остановился. Повернул назад. Остановился снова. Решившись, громко позвал:
      - Э-эй! Кто-нибудь!
      Молчаливые дома окружали его, нигде не было заметно ни малейшего движения, ни звука не слышалось, только шелестела листва в аккуратных садиках, где росли деревья и цветы - красные, синие, лиловые. Цветы росли, не как попало - они образовывали узоры, в которых был, видимо, какой-то смысл: слишком сложными были эти линии, чтобы ничего не обозначать.
      - Показалось, - разочарованно пробормотал он. И повернулся, чтобы вернуться к домику, в котором скрылся Ульдемир.
      За его спиной стояли четверо.
      - Ага, - растерянно сказал Шувалов. - Вот и вы. Здравствуйте.
      6
      Всякому, кто хочет прижить жизнь спокойно, без неожиданностей и треволнений, я советую не заходить в чужие дома, где занавешены окна и ничто не нарушает тишины. Пройдите мимо, не поддавайтесь искушению - и вы избежите всего, что может нарушить ровный ход вашей жизни, и к старости у вас не останется таких воспоминаний, которые заставили бы сожалеть о чем-то.
      Это - мудрость задним числом, остроумие на лестнице, как говорят французы. Но в тот раз я был в таком состоянии, что мне нужна была как раз какая-то неожиданность, моя личная неожиданность, так сказать, персональное приключение. Мне мало было того, что вся экспедиция наша попала в переделку, какой нам лучше бы не переживать; мне этого было недостаточно, потому что наше общее приключение не облегчало моего положения, не уменьшало той ответственности за корабль и людей, которая лежала на мне, капитане, и ощущалась даже во сне. Я никогда не уклонялся от ответственности, но теперь чувствовал, что нужна передышка, какая-то интермедия, то, что в мое время называлось разрядкой. И вот поэтому я согласился (хотя это было и не по правилам) сопровождать Шувалова на планету для установления контакта с ее населением, хотя правильней и разумней было бы остаться на борту: за контакт я не отвечал, а за корабль отвечал. Я Мотивировал свое согласие тем, что если кораблю, что-то угрожает, то угроза эта придет только с планеты - ждать ее из пространства не приходилось; и по той же причине я перемахнул через забор и напился холодной колодезной воды во дворе, а потом отворил дверь, оказавшуюся незапертой, и шагнул вперед, в темноту.
      Я сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не налететь на что-нибудь; ступал я осторожно, стараясь не нарушить тишины. Все же пол скрипнул под ногами, и я замер, но ничего не случилось. Я постоял немного, чтобы глаза привыкли к освещению - вернее, к его отсутствию, - и понял, что нахожусь в прихожей, достаточно просторной, почти лишенной мебели, только на стене висела вешалка, очень похожая на те, что были на Земле в мое время, и в углу стояла не то табуретка, не то скамеечка - я не разобрал и не стал уточнять. Прихожая была слегка вытянута, и кроме той двери, в которую я вошел, там было еще две - одна справа, другая передо мной, с торца. Я провел ладонью по стене, пытаясь нашарить выключатель, и не обнаружил его; мне не сразу пришло в голову, что в доме может просто не быть электричества, потому что все тут было таким земным, что, казалось, я сейчас войду в комнату - и увижу непременно стол, и диван, и телевизор в углу, и полку с книгами, и полдюжины стульев, и коврик на стене или шкуру, и акварель Суныня или еще чью-нибудь, и в углу будет торшер, а с потолка будет свисать светильник с пластиковыми колпаками на две или три лампочки. Одним словом, мне казалось, что я сейчас отворю дверь - ту, что с торца, потому что если я пойду вправо, то попаду на кухню, в ванну и так далее, отворю дверь в комнату, и кто-то повернет голову, отрываясь на миг от телевизора, и скажет знакомым голосом: "Где ты пропадал так долго? Садись. Есть хочешь?".
      Трудно объяснимое ощущение это было таким сильным, что мне вдруг стало смешно от того, что я крадусь тут на цыпочках, словно вернувшись домой после криминального недельного отсутствия. И я кашлянул, чтобы предупредить того, кто должен был находиться в комнате, чтобы не испугать его своим внезапным появлением. Потом я подошел к двери и отворил ее.
      Я отворил и вошел, и мне стало не по себе. Потому что те, что я только что представил себе в прихожей, пока глаза привыкали к темноте, на самом деле могло существовать только в моем воображении, и я это отлично знал, и был внутренне готов к тому, что на самом деле увижу нечто совершенно другое. И тем больше было мое изумление, даже не изумление, может быть, но чувство, весьма похожее на страх, когда я пригляделся и увидел, что воображение мое на этот раз словно бы смотрело сквозь стену и видело то, что находилось в этом помещении.
      Потому что здесь и на самом деле был стол. И стулья. И что-то висело на стене. Телевизора, правда, не было, и никто не сидел перед ним. Но был диван. И кто-то лежал на диване и спал, и если прислушаться, можно было уловить едва заметное легкое, размеренное дыхание. Перед диваном лежал коврик, и то, что стояло на нем, до смешного напоминало наши земные домашние туфли без задников, а размер их был таков, что можно было без колебаний сказать, что на диване спит женщина - впрочем, и дыхание говорило о том же.