Заговорила Инна Перлинская. Актриса из тех, кого запоминают зрители, и кто, начав с юности, всю жизнь проводят на сцене, естественно переходя к ролям все более зрелых героинь, Инна сразу почувствовала зал, настроение своих немногочисленных на сей раз зрителей, и поняла, что сейчас важно, какие слова человек скажет, а вовсе не то, глубоко ли он убежден в справедливости этих слов, и ему ли принадлежит высказанная мысль, или давно уже стала общим достоянием.
      Инна не умела заглядывать далеко в будущее и жила ощущением каждого мига. И сейчас в первую очередь почувствовала, что ее расставание с Истоминым, неизбежное на Земле, куда-то отодвигается. Это позволяло надеяться, что ее маленькое, нечаянное, и, быть может, последнее счастье окажется таким, какого она никогда не знала и о каком мечтала всю жизнь спокойным и продолжительным. Актриса, как и остальные, не успела подумать, что она никогда не увидит Земли. "Никогда" для человека равносильно вечности с обратным знаком и, как и "вечность", принадлежит к тем фундаментальным понятиям, с которыми человек до сих пор не в ладу. Человек часто воспринимает "никогда" всего лишь как очень долгий срок, тем самым лишая это понятие присущей ему безысходности и категоричности. Впрочем, может быть, он и прав, потому что личное "никогда" каждого длится не более, чем его жизнь - не так уж и много. Поэтому Инна ощутила вдруг покой и даже радость и, привыкнув испытывать чувства для того, чтобы делиться ими с людьми, не стала удерживать их в себе.
      - О, конечно, - сказала она, привычно и незаметно для самой себя улыбаясь. - Но ведь... наверное, все это не так трагично? Я уверена, я чувствую, что мы спасемся. Земля никогда никого не оставляла в беде, правда? Помню, у нас была похожая пьеса... У меня сейчас такое ощущение, словно нам просто подарили еще несколько дней отдыха. Ну скажите, капитан, разве вы не уверены в том, что эти новые переходы, о которых вы говорили, спасут нас? Разве сомневаетесь в том, что они приведут нас обратно на Землю? Мне это кажется настолько логичным, что и тени сомнения не возникает.
      Она глядела на Устюга, широко раскрыв глаза, которые все еще были наивными, девичьими, и привычно прятала руки, выдававшие возраст. Устюг помедлил; он полагал, что их шансы невелики, - так подсказывала интуиция, - но разве, в конце концов, он мог знать и предвидеть все?
      - Ну, - сказал он, - безусловно, есть надежда...
      Инна не дала ему договорить.
      - Вот видите? - своим глубоким, профессионально поставленным голосом сказала она и тряхнула черными колечками волос. - Что ж тосковать? Доктор Карачаров, Зоя, Мила, все мы ведь жаловались, что у нас вечно не хватает нескольких дней, чтобы спокойно посидеть и понять что-то важное, или закончить работу, или побыть не одной. Нарев, вы же профессиональный путешественник, разве вам не интересно все это?
      - Инночка, - сказал Нарев. - Я ведь не ропщу, мудрица! он сам рассмеялся над этим словом и рассмешил всех. - И в самом деле, нужно ли разочаровываться в Земле и в нас самих? О, мы просто еще плохо знаем себя! Дайте время - и мы покажем!
      - Времени, кажется, будет в избытке, - пробормотал Карачаров, но даже его воркотня не показалась мрачной.
      - А вы доктор, настроены пессимистически?
      - Да нет, - сказал физик. - Просто мне надо все это обдумать как следует.
      - Конечно же! Думайте, дерзайте... Воспользуемся неожиданными каникулами, и - да здравствуют переходы!
      На Земле и в полетах Мила вела дневник, как это бывает с людьми, не уверенными в том, что они могут все, без остатка, рассказать находящемуся рядом человеку - и будут поняты. Это зависит не столько от собеседника, сколько от самого человека, от его умения быть (или не быть) откровенным по-настоящему. Люди откровенные редко ведут дневники, а счастливые, кажется, не занимаются этим вовсе. Наверное, Мила не была счастлива с самого начала, хотя, быть может, и не сразу поняла это.
      Привычке вести дневник она не изменила и тогда, когда Земля осталась далеко.
      "Странные мы люди: то ли умеем так хорошо скрывать наши мысли, то ли все очень легкомысленны или легковерны. Но, может быть, это к лучшему? Мы теперь дружны, как никогда, начинаем и заканчиваем день сообща, и не знаю, как все, но я чувствую себя прекрасно, сплю крепко, настроение все время хорошее. Мы все очень хотим нравиться друг другу, быть красивыми не, только внешне, разумеется.
      Конечно, очень хочется работать, заниматься своим делом. По-настоящему это возможно только на Земле. И Юра... Представляю, как увижу его, обниму - и сердце начинает торопливо бежать куда-то. В такие минуты мне жаль Валю - он не может представить, что это за чувство. Впрочем, спорт отнимает у него все. Странно: то, что обогащает нас, в то же время и обедняет, не оставляя места для другого.
      Сегодня, как обычно, день начался с зарядки. Мы вскочили по сигналу и, едва успев протереть глаза, собрались в зале. Было забавно: по утрам мы все выглядим растрепанными и немного очумелыми. И все равно это чудесно: на Земле и планетах люди лучше всего чувствуют себя в обществе, а не поодиночке, и мы тут должны придерживаться того же.
      Зарядку сделали с удовольствием. Руководил ею, как всегда, Валя, форма - купальная. Это удобно, потому что сразу после зарядки ныряем в бассейн. Там не тесно - нас все-таки очень мало, даже для этого корабля, и, когда видишь, как нас на самом деле немного, становится страшновато.
      Брызгались, визжали, тянули друг друга под воду. Только капитан плавал очень серьезно. Плавает он хорошо. А у Нарева стиль точный, как у профессионального пловца.
      Доктор Карачаров взобрался на вышку и прыгнул. Вынырнул рядом со мною, улыбнулся и сказал: "Господи, как хорошо: не жизнь, а блаженство. Как мне раньше не пришло в голову?.."
      Это я слышала и от других. Петров доволен, что ему никуда больше не надо торопиться. Он сказал как-то, что всю жизнь ему приходилось спешить, и он очень рад, что может, наконец, жить мирно, сидеть в кресле, курить, а жизнь течет себе перед его глазами. Разве учителя всю жизнь так торопятся? Ведь учитель - почти что гид: сегодня он с ребятами где-то на энергоцентрали, завтрана биохимическом комбинате, через неделю - на Луне... Но, конечно, Петров лучше знает, наверное, такая жизнь и в самом деле заставляет спешить. Мне вот тоже приходится ездить с места на место, но я задерживаюсь подолгу: с первых эскизов - и до окончания работ, когда интерьеры не только спланированы, но и выполнены до последней мелочи.
      Наш писатель, по-моему, не в себе, я уверена, что он никого из нас даже не замечает по-настоящему. Не думала, что писатели такие: они, по-моему, должны быть зоркими, наблюдательными. Правда, я не видала ни одной его передачи и ничего не читала. Нарев сказал, что как только Истомин закончит свою книгу, он сразу станет таким же, как мы. К сожалению, книга его - о давно минувших временах. А интересно было бы прочитать про нас, например, - чем все для нас кончится.
      Зоя и капитан - когда они думают, что их никто не видит смотрят друг на друга. Капитан глядит на Зою - ну, не знаю, как это назвать, наверное, как собака, которой положили на нос кусочек сахара и сказали "нельзя". Он смотрит грустно. А она... Порой, кажется, скрывает улыбку, иногда смотрит серьезно, но всегда - чуть снисходительно. Завидую ей - энергичная, самостоятельная женщина. Думаю иногда: как бы поступила она на моем месте? Так же или... Эти мысли стараюсь гнать: что сделано - сделано. Валя - добрый человек... Что, если бы Валя полюбил Зою? Глупая мысль. Но из них главной была бы Зоя. А у нас? Не знаю, почему Зоя и капитан скрывают свои чувства, такие прекрасные, друг от друга. Очень усложняют.
      Зато у Инны все наружу. Она счастлива и осторожна. Даже на зарядку выходит, успев наложить тон. Для этого ей, наверное, приходится вставать на полчаса раньше. Она тоже говорит, что рада не бегать на репетиции и что впервые в жизни у нее такие вот свободные дни, когда можно заниматься чем хочешь. Она говорит, что от этого будет играть лучше - там, на Земле, конечно.
      После зарядки и купания, как всегда - завтрак. Меня забавляют парящие автоматы, которые нас обслуживают. От них идет приятный теплый ветерок.
      Потом мы разошлись по каютам - заниматься своими делами, а экипаж пошел готовить корабль к переходам, после которых мы должны снова стать такими, как все люди. Я от скуки стала прикидывать, как бы я оборудовала нашу каюту, если бы пришлось остаться тут надолго. Зашел Нарев и очень хвалил эскизы - сказал, что я должна буду всем помочь в этом, если...
      После обеда устроили концерт. Инна пела. Поет она хорошо, голос еще молодой. Мы хлопали, ей это было очень приятно. Потом смотрели фильм. Я его видела когда-то на Земле, но здесь все смотрится совсем иначе. Тогда я решила, что картина страшно глупая, сентиментальная, там какая-то искусственная любовь и слащавые пейзажи. Теперь мне так не показалось, и остальным, наверное, тоже: когда картина кончилась, все долго молчали, ни о чем не хотелось говорить. Капитан был сердит. Он сказал, что надо использовать кристаллы с научнопопулярными записями, это будет полезнее. Не знаю, так ли это.
      Хотели навестить больного администратора, но к нему нельзя. Нам даже не говорят, что с ним, когда он успел заболеть. Тяжело болен - и все. Странно. Только Зоя имеет к нему доступ, но она молчит: врачебная тайна!
      А послезавтра, кажется, опять заляжем в коконы. Проснемся, наверное, уже вблизи Земли, и страхи останутся позади где-то тут, где мы сейчас".
      Администратор глубоко дышал во сне. Каюта раненого - не место для того, чтобы искать руку женщины и держать ее в своей, и, забыв обо всем на свете, испытывать наслаждение от того лишь, что женщина тут, рядом, сейчас и навсегда, но капитан именно это и делал, и совесть не мучила его.
      Зоя не отняла руки. Она только взглянула искоса и слегка покачала головой. Устюг кивнул в знак того, что все понимает, и они опять застыли у прозрачного колпака.
      - Вот как получилось, - сказал капитан тихо.
      - Он поправится.
      - Я не о нем.
      Зоя снова взглянула на него и отвела глаза.
      - Земли не будет, и я по-прежнему капитан. Растерявшийся капитан, по правде говоря.
      Сейчас в его голосе не было командирской непреложности, и Зоя обрадовалась тому, что он раскрылся перед нею: это помогало и ей самой преодолеть скованность, возникшую, едва они остались вдвоем; они знали, что должно произойти в самом скором времени, и не решались сделать первый шаг. Вслух Зоя не сказала ничего.
      - Мы здесь, - сказал Устюг. - И деваться нам некуда.
      На этот раз Зоя посмотрела ему в глаза взглядом, просившим не лгать ей.
      - Если я соглашусь, - сказала она негромко, хотя оба знали, что она уже согласилась, - если соглашусь, то ведь надолго, и тебе придется терпеть меня навеки и до смерти. Так что подумай - стоит ли: потом тебе некуда будет деться от меня.
      - Я подумал.
      - На Земле было бы легче, там можно уйти, А тут...
      - Это хорошо, - сказал он. - Тут ты не бросишь меня.
      Она не удивилась этим словам, знала, что обладает чем-то, заставлявшим обращаться к ней так, словно ей одной принадлежало право решать: оставаться или уходить. Но сейчас она знала, что не уйдет.
      - Не брошу, - произнесла она почти беззвучно.
      Они стояли сейчас близко, очень близко друг к другу, и что-то толкнуло их сократить, совсем уничтожить это расстояние. Дверь пустующей каюты корабельного врача была перед ними, и трудно сказать, кто сделал первый шаг к ней.
      Жажда оказалась сильна, и они пили, пили, пили, не боясь пресытиться, и кончики пальцев, касаясь кожи, говорили куда выразительнее, чем слова. Докторское ложе было узко, но сейчас они уместились бы вдвоем и на острие ножа. Прошло сколько-то вечностей, потом тихо запел блокер входа: кто-то стоял за дверью. Вспыхнул свет. Зоя безмятежно улыбалась, Устюг торопливо превращался в капитана, потом отворил. Там стояла Вера.
      - Ну, что случилось? - спросил Устюг недружелюбно, загораживая вход.
      - Наверное, весна, капитан, - невозмутимо сказала Вера. Вас ищет инженер.
      Он понял: все готово. Пришла пора.
      - Ах, будь они... - пробормотал он, невольно радуясь и огорчаясь вместе.
      - Да, капитан, - бесстрастно согласилась Вера, глядя мимо него - на Зою.
      - Вот как... - сказала Зоя протяжно, веки ее-чуть дрогнули. - Иди. Но не задерживайся...
      Устюг улыбнулся: мужчинам часто нравится, когда ими командуют, потому что им свойственно в глубине души все-таки верить, что командуют они - древняя и прекрасная иллюзия... Устюг кивнул и ушел, а Зоя встала не стесняясь; нравится ей смотреть - пусть смотрит. Неторопливо привела себя в порядок, провела пальцами по столику, взглянула в зеркало.
      - У вас нет карандаша?
      У Веры, конечно, был; помедлив, она протянула блестящий стерженек. Цвет был чуть бледнее, но неважно - карандаш для губ был сейчас символом, верительной грамотой... Зоя улыбнулась:
      - Спасибо... Не думайте: это - всерьез.
      Вера нерешительно улыбнулась. Они стояли по разные стороны порога, потом Зоя переступила его и вышла в лечебную каюту, подошла к колпаку, где по-прежнему спал администратор, проверила нагрузку на стимуляторы, чуть увеличила мощность.
      - Кальция не мало? - спросила Вера.
      - У вас есть медицинский опыт?
      Вера прислушалась: нет, голос Зои был ровен, насмешки в нем не ощущалось.
      - Иначе меня не допустили бы к полетам. Возить врача оказалось ни к чему, но кто-то должен хотя бы знать аппаратуру.
      - Как хорошо! - обрадованно проговорила Зоя. - На время перехода меня опять уложат в кокон, и я рада, что за больным будет врачебный надзор.
      Люди всегда остаются чувствительными к уважению, какое им оказывается, и даже к лести - если она не чрезмерна. Вера деловито кивнула:
      - Я приготовлю его к переходу.
      Зоя улыбнулась девушке, и та ответила тем же.
      - Устюг - хороший человек. Он редкий...
      - Я знаю.
      - Ой, - сказала Вера, - как здорово...
      Шелестело. Едва слышно шелестело. Луговой повернул ручку усиления до предела. Вроде бы промелькнуло какое-то слово. Кажется, "море", а может быть, и не было слова, просто шумы сложились нечаянно во что-то похожее.
      Да, наверное, это был просто шум, и никакие антенны, никакое усиление больше не могло помочь услышать голоса Земли; не направленную передачу - планета могла бы еще, в случае везения, нашарить корабль, хотя вероятность этого была очень мала, - но простую, тот голос, каким Земля разговаривает со Спутниками, с планетами Солнечной системы, каким переговариваются корабли в Приземелье. Луговому и раньше в каждом рейсе приходилось слышать, как замирает, теряется в пространстве этот голос, но тогда он знал, что уходит не навсегда, что пройдет месяц-другой - и слова опять возникнут в усилителе, и будут становиться все громче, яснее, и это будет первым признаком того, что Земля приближается. На этот раз нельзя было сказать, начнет ли когда-нибудь сокращаться расстояние, которое увеличивалось, увеличивалось с каждой секундой, и этому увеличению не было предела.
      Слишком далеко ушли. Не слышна больше Земля. Все.
      Луговой выключил аппаратуру.
      Все было готово.
      Пассажиры спали. Вера включила противоперегрузочные и антиинерционные устройства, медицинского отсека, убедилась, что все стабильно, надежно, и беспомощный человек под колпаком, наполовину рождающийся заново, не пострадает, что бы ни происходило за стенами каюты. Тогда Вера ушла к себе. Она привычно нажала педаль рядом со своей постелью, и постель поднялась, открывая подобие ванны, выложенной мягким. Вера разделась, легла, проверила, нормально ли поступает воздух, и с удовольствием ощутила, как ванна колеблется, точно лодка на прозрачной и спокойной воде в окружении матовых лилий. Крышка медленно опустилась, и*Вера глубоко вздохнула перед тем, как погрузиться в сон. Вздохнула, наверное, просто потому, что воздух в коконе едва уловимо пахнул цветами.
      Остальные трое членов экипажа собрались в центральном посту. Посидели, помолчали. Потом капитан сказал:
      - Ну, пора.
      Рудик кивнул и вышел. Через несколько минут он показался снова - на этот раз на экране. Все трое одновременно заняли места. Щелкнули механизмы. Центральный пост едва уловимо качнулся: теперь он свободно висел в системе конструкций корабля, удерживаемый лишь комбинациями электромагнитных полей. То же самое произошло и с инженерным постом.
      Капитан прочитал показания приборов. Степень вакуума, кривизна пространства, напряженность полей - все соответствовало условиям.
      Устюг выбросил катер, компьютер определил время, скорость и направление. Теперь катер не потеряется, когда они будут возвращаться назад. Потом Устюг включил автоматы и откинулся в кресле, спокойно глядя на экран.
      Увеличивая скорость, "Кит" мчался в пустоту. В нужный миг Устюг нажал стартер батарей. Начиналось главное.
      Вой перешел в область ультразвука. Мелкая рябь шла по переборкам, как по воде. Приборы лихорадило. Потом все разом прекратилось.
      За бортом снова была мгла, непроглядная мгла, и невидимый черный осьминог жил в ней и перебрасывал неподвижный корабль из стороны в сторону. Ощущения полета не было, но, словно при махе качелей, замирало под ложечкой и кружилась голова, падение это казалось непрерывным, только непонятно было, куда они падают: то казалось - вниз, то - вверх, и хотелось поднять руки и упереться в потолок, чтобы не удариться головой, а то еще они падали спиной вперед - но все стояло на местах, ни один предмет в центральном посту не шевелился.
      Никогда еще они не готовились к переходу с такой тщательностью. Вот какой экипаж, думал Устюг с некоторым даже изумлением; первоклассный экипаж, с таким не стыдно летать. И штурман - пришел совсем зеленым, словно свежий лопух, а как нынче вывел в исходную точку - не придерешься! Если бы в прошлый рейс кто-то упустил за борт иголку, сейчас мы непременно наткнулись бы на нее; вот это точность...
      Он взглянул на шкалы: стрелки стояли как нарисованные ни малейшего отклонения, такой ровности и на Земле не каждый раз добьешься. Инженер любит поворчать, но и дело любит. В общем, совесть чиста: что могли - сделали. Расставили фигурки по всем правилам, и первый ход за нами. Посмотрим, какую судьба разыграет защиту. Посмотрим...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.