Владимир Михайлов

Черные Журавли

Пространство было бесконечно.

Обманчиво представляясь наивному глазу пустотой, на деле оно кипело, сгустками и завихрениями полей, незримо изгибалось вблизи звезд и облегченно распрямлялось вдалеке от них, подобно течению, минующему острова. В этой вечно изменчивой бескрайности корабль становился неразличимым, словно капля в океане.

Вытянутый и легкий, окрыленный выброшенными далеко в стороны кружевными конструкциями, он вспархивал – летучая рыба мироздания – над грозными валами гравитационных штормов, способных раздробить его, швырнув на невидимые рифы запретных ускорений. Он тормозился и разгонялся вновь, он окутывался облаком защитных полей – уходил, ускользал, увертывался – и продолжал свой путь, и его кристаллическая чешуя тускло отблескивала в рассеянном свете звезд.

Но что бы ни происходило вовне, под защитой крепких бортов корабля царил покой. Даже когда машина пробивалась сквозь внешний рукав субгалактического гамма-течения и стрелки приборов гнулись на ограничителях, словно пытаясь вырваться из тесных коробок и спастись бегством, а стремительные токи, перебивая друг друга, колотились в блестящих артериях автоматов, – даже в эти часы в рубке, салоне и каюте было тихо и уютно. Желтые и зеленые стены отбрасывали мягкий свет, а голубой потолок излучал спокойствие. Такое спокойствие вошло в уверенную привычку двух людей, населявших корабль, потому что младший из них вряд ли догадывался, чем угрожали здесь бури, старший же представлял все очень хорошо, а спокойствие дается только одним из этих полюсов знания.

Казалось, была тишина. Приглушенный аккорд, слагавшийся из голосов множества приборов и аппаратов, которые обладали каждый своим тембром и высотой, более уже не воспринимался притерпевшимся слухом. Он проникал в сознание, лишь когда раздавался фальшивый звук, означавший внезапное изменение режима. Чаще всего такое изменение бывало связано с опасностью.

Один из приборов оборвал вдруг свое бесконечное «ля».

Он умолк, словно у него кончилось дыхание. Затем начал снова; но на этот раз вместо протяжной песни из узкой прорези фонатора просыпалась горсть коротких, рубленых сигналов. Как если бы прибору надоело петь, и он решил заговорить, еще не умея произносить слова. Торопливые звуки катились по рубке, из-за своей необычности становясь слышимыми. Они набирали высоту и через несколько секунд уже достигли верхнего «до».

Сидевший в удобном кресле за ходовым пультом старший из двоих, казалось, дремал. Но реакция у него была великолепной. Младшему события вспоминались потом в такой последовательности: сначала капитан пригнулся, мгновенно став похожим на подобравшуюся перед взлетом хищную птицу, – даже крылья, почудилось, шевельнулись за спиной, – и лишь в следующий миг раздался дробный сигнал. На самом деле, конечно, все произошло наоборот; но сделалось это так быстро, что не мудрено было перепутать.

Еще через долю секунды, точно стремясь обогнать все более частую дробь, старший резко повернулся в сторону. Вращающееся кресло под ним коротко проворчало. Капитан сделал неуловимо быстрое движение. Дверцы высокого шкафа, лицом к которому он сидел теперь, беззвучно разошлись. За ними оказался экран и усеянная переключателями панель. Младший видел этот пульт впервые.

Руки капитана метнулись к пульту. Он не смотрел на пальцы, как не смотрит на них пианист. Пальцы жили сами. Похоже, каждый из них обладал собственным зрением и действовал независимо от других. Что они делали, понять было невозможно: пальцы шарили в гуще переключателей, и соприкосновение их с каждой кнопкой или тумблером было столь кратким, что взгляд младшего не поспевал за ними; длинные, сухие, они исчезали, чтобы вновь возникнуть в другом месте пульта.

Вспыхнул экран над новым пультом, до сих пор тускло серевший. В разладившийся аккорд вплелись новые звуки; тембр их был неприятен. По кораблю волной прошла характерная дрожь: включились дельта-генераторы. Зажглись индикаторы; их свет, сначала тускло-кровавый, быстро усиливался, как если бы за круглыми стеклышками разгоралось яркое пламя. На обзорных экранах можно было заметить, как за бортом, дрогнув, повернулись решетчатые шары, далеко разнесенные на концах ферм. Еще что-то защелкало; блестящие титановые цилиндры поднялись с боков пульта и остановились, подрагивая, а в круглом окошке ниже экрана тронулся и завертелся, все убыстряя вращение, небольшой черный диск, издававший низкое, едва доступное слуху гудение. За это время младший, придя в себя, успел только раскрыть рот, чтобы задать естественный вопрос. Но старший, по-видимому и впрямь обретя способность предугадывать события, в тот же миг, не оборачиваясь, прошипел: «Тише!» – и младший осторожно, миллиметр за миллиметром, сомкнул челюсти, словно боясь стукнуть зубами. Капитан же, моментально забыв о своем спутнике, снова впился взглядом в мерцающий круг экрана. Правая ладонь его лежала на большой красной рукоятке, и вены на руке вздулись, как если бы сжимать этот рычаг было непосильным трудом.

Полминуты прошло в молчании. Внезапно напряжение спало, старший тяжело распрямился и медленно, с усилием снял руку с рычага. Одновременно что-то промелькнуло в поле зрения видеоустройств – чиркнуло по экрану и исчезло. Старший вздохнул. Голос поднявшего тревогу прибора начал понижаться, дробные сигналы, соединяясь краями, снова превратились в протяжное «ля». Индикаторы погасли, блестящие цилиндры ушли в панель. Старший медленно повернул кресло и встал. Глядя прямо перед собой, он пересек рубку – шаги глухо ударяли в пол – и вышел, не сказав ни слова. Дверь уже захлопнулась за ним, когда распахнутые створки незнакомого пульта сдвинулись с места и через миг сошлись с мягким щелчком.

Тогда поднялся младший и тоже направился к выходу.

* * *

Он вышел в широкий коридор, где налево была каюта, направо – салон, а дальше тянулись узкие дверцы генераторных и приборных отделений.

Младший подошел к двери, за которой была каюта.

Остановившись, он прислушался. За дверью раздавались непонятные звуки.

Эти звуки были песней, такой старой, что можно было лишь удивляться тому, как она не рассыпалась от ветхости. Как видно, лишь память немногих долгожителей еще скрепляла вместе ее ноты. В первое мгновение молодому показалось, что поет капитан. Но голос умолк, раздалось какое-то шуршание, и стало ясно, что это запись.

Младший постучал. Ему не ответили. Он толкнул дверь. Она оказалась незапертой, и он вошел. К нему лицом сидел незнакомец, положив локти на стол и упершись кулаками в виски. Это был очень старый человек, глаза его выдавали усталость: не преходящее утомление после тяжких часов или дней, но изнеможение лет. Кожа лица собралась морщинами, углы искаженного гримасой рта были опущены.

В следующее мгновение старец поднял взгляд, за взглядом протянулась и рука, а губы, гневно искривившись, выговорили:

– Вон!

Младший не понял; оглянулся.

– Выйдите вон!

Тогда младший уразумел; он повернулся и вышел вон, краснея от стыда, бессилия и гнева. Затворяя дверь, он невольно вновь оказался лицом к каюте. Как раз в этот миг старец снова стал капитаном: мускулы его лица с натугой собрались и застыли в обычном, бесстрастном и вежливом выражении.

Младший, тяжело дыша, вошел в салон и бросился на диван. Вернуть покой можно было, лишь рассуждая. Но размышления сейчас приводили к самым плачевным выводам. Все оказалось зря. Начиная с того разговора на Земле…

* * *

Ему сказали тогда:

– Единственная возможность для вас – отправиться со Стариком.

– С каким стариком? – не понял он.

– Есть лишь один Старик.

Он сообразил и произнес только:

– О-о!

– Да. Его корабль оснащен нужной вам дельта-аппаратурой до мыслимого предела. Больше мы вам ничем помочь не можем. Если согласны, приходите завтра с утра. Старик посетит нас, и мы поговорим.

Собеседник так и выразился: посетит. А тон его голоса и выражение лица свидетельствовали о том, что в согласии Старика он вовсе не уверен.

Старик казался вовсе не старым тогда. Взгляд его светлых глаз был внимателен, шершавая кожа гладко облегала худые щеки, подбородок и шею, а движения отличались точностью. Собралось много людей, и они говорили сразу.

– Нет, – сказал Старик, слушая кого-то. – Разве что чаю.

Голос его был негромок и глуховат.

– Да, – повернулся он в другую сторону. – Полагаю, что Гарден справился с этим неплохо. Я? Нет, до его точки я дойду в надпространстве. Дальше пойду нормально.

Потом кто-то спросил его:

– А как ваши Журавли?

Старик отпил глоток почти черного чая, на миг прикрыл глаза и ответил:

– Никак.

Голос его нимало не изменился. И все же ответ был подобен удару топора: по-видимому, разговор коснулся чего-то, что Старик не хотел затрагивать.

Когда ему рассказали о просьбе младшего, он возразил:

– При чем тут я? К Службе Новых касательства не имею.

– Он вам не помешает.

– Это не довод, – сказал Старик и повернулся к младшему. – Это он? Что вас интересует, помимо Новых?

– Ничего, – ответил молодой.

– Хорошо, – сказал Старик. Таким же тоном он мог бы сказать и «плохо». Затем помолчал и наконец проговорил: – Обещать ничего не могу.

– Но лететь он может?

– Пусть летит.

Он полетел. И несколько истекших месяцев полета завершились сегодня тем, что Старик выгнал его из каюты.

Кстати, это было, пожалуй, единственное достойное внимания событие, случившееся с ним за все это время. Старик, руководствуясь какими-то ему одному ведомыми соображениями, забирался все дальше в бесперспективную, с точки зрения науки, пустоту. Для достижения известной цели полета – для выяснения возможностей использования дельта-поля в качестве одного из защитных средств при выходе из локальных искривлений пространства, являющихся проекцией надпространственных процессов (так дремуче задача была сформулирована на Земле), – удаляться на такое расстояние вовсе не следовало. К тому же задача эта, по сути дела, была уже выполнена. Старик достиг своей цели; казалось бы, самое время приступить к решению другой задачи, ради чего и летел младший. Но Старик словно забыл об этом. Кроме всего прочего, он, как оказалось, обладал способностью не слышать того, чего ему услышать не хотелось, а также подолгу молчать. Их редкие разговоры прерывались на полуфразе и могли возобновиться с полуслова.

А сегодня Старик его выгнал. Выгнал за то, что младший увидел его таким, каким не должен был видеть командира корабля. Это было очень плохо. Потому что теперь становилось ясным, почему Старик пропускает мимо ушей все намеки по поводу Новых. Для выполнения задачи, стоявшей перед младшим, нужно было вести корабль на минимальном расстоянии от безумного пламени Новой, когда вся система защиты будет на пределе; вести не день, не два, а много дней – пока не удастся провести все необходимые наблюдения и измерения. Это было под силу лишь немногим. Старик, чьи следы запечатлелись в пространстве, учебниках и легендах, мог решиться на это.

Просто же старый человек понимал, вероятно, что время таких экспериментов для него прошло. Вывод следовал один: весь полет затеян зря.

И теперь оставалось…

Что оставалось, молодой не успел додумать. В дверь постучали. Сжав зубы, он промолчал. Постучали еще раз, и он – против своей воли – ответил.

Дверь распахнулась, и вошел Старик.

– Я пришел принести извинения, – сказал Старик, остановившись посреди салона.

Младший поднялся с дивана; секунду они стояли друг против друга. Внимательный взгляд Старика словно бы впервые проследовал от замысловатых, последнего фасона сандалий по светлому спортивному костюму, по лицу, покрытому густым, еще земным загаром, и в конце концов остановился на голубых глазах.

– Хотя, – продолжал Старик, – должен вам сказать, на кораблях не принято входить к капитану, не получив на то разрешения.

– Я хотел… – тихо проговорил младший.

– Я понимаю, – прервал его Старик, и в голосе его младшему послышалось предостережение. – У вас возник вопрос, который вы хотели разрешить незамедлительно. Я не ошибся?

– Я за этим и шел, – сказал младший, опустив глаза.

– Это меня радует. О чем вы хотели спросить? Пожалуйста. Я понимаю, что вспылил тогда некстати.

– Годы… – проговорил младший, потому что так и подумал в тот миг: годы. А скрывать мысли ему до сих пор не приходилось. И тут же он моргнул, ожидая взрыва. Взрыва не последовало.

– Годы – ерунда, вздор, – сказал Старик. – Забудьте это понятие, уважаемый Игорь. Люди умирают от разочарований, а не от времени. Ставьте себе меньше целей – и у возраста не будет власти над вами.

Он искоса взглянул на собеседника и усмехнулся, заметив его удивленное лицо.

– Я сказал «меньше целей», а не «меньшие цели». Ведь одна цель может быть такой, что не хватит и десяти жизней. У меня цель одна.

Он помолчал.

– Но, правда, мелкие разочарования случаются. Итак – что вас интересовало?

– Этот пульт. Вы давно разрешили мне ознакомиться со всем дельта-оборудованием корабля, и я сделал это. Но об этом пульте – для чего он, чем управляет? – я ничего не знаю.

– Разрешите присесть? – вежливо спросил Старик.

Игорь покраснел и растерянно повел рукой.

– Благодарю. Кстати, вы, надеюсь, не в обиде за то, что приходится жить в салоне: каюта у нас одна, и я к ней привык.

Игорь постарался улыбнуться как можно естественнее.

– Чудесно. Итак, этот пульт. Вас удивило, что вы о нем ничего не знаете…

Старик помедлил.

– А что вы знаете вообще об этом корабле? И обо мне?

Он ждал ответа, но Игорь молчал. В самом деле, что знал он, кроме обрывков легенд?

* * *

Рассказывали, что человек, впоследствии названный Стариком, еще в юности ушел в свое первое путешествие и до сих пор так и не возвратился из него. Во время месячных и даже годичных перерывов между полетами он все равно, как уверяли, жил мыслью в космических исследованиях, и на Земле ему, наверное, снились звездные сны.

Он был испытателем. Если еще в раннеисторическую старину испытатели самолетов являлись инженерами, то испытатель звездного корабля неизбежно становился ученым. Люди эти часто улетали в одиночку на все более стремительных машинах; в одиночку – потому что допускалось рисковать множеством автоматов, но никак не людей.

Они улетали и возвращались – а иногда и не возвращались. Старик возвращался, и два раза – не в одиночку; спасенным испытателям он отдавал свою каюту, но приближаться к пульту им не разрешал. Каждый раз он привозил все больше наблюдений и данных – в памяти своей и электронной, в записях фоно – и видеокатушек. И привозил все меньше слов. Похоже было, что он отдавал их пространству в обмен на знание.

Между вылетами и возвращениями проходило время. Когорта испытателей редела. Это вовсе не значило, что люди погибали: чаще из корабельных рубок они пересаживались в лаборатории. Корабли стали испытывать еще в процессе разработки. А Старик упорно продолжал летать. Он мог давно уже осесть на Земле: скитаясь в космосе, он к сорока годам стал не просто ученым – он сделался очень большим авторитетом в области космофизики. Примерно тогда его и стали называть Стариком. Узнав об этом, он уже совсем было спустился со своих причудливых орбит. Но после вылета, который должен был стать для него прощальным, Старик больше не заговаривал об уходе. Возможно, причина заключалась в том, что летело в тот раз два корабля, и один из них погиб.