Сергей Михайлов
      Пустота
      Рассказ
      Бесконечные серые дни. Душные чёрные ночи. Переломанная судьба. Выпотрошенная душа. Годы беспомощности. Тусклая никчемная жизнь. Пустота...
      Всё кончено. Не будет уже ничего - ни майского утреннего солнца, ни душистого аромата летних трав, ни трескучего морозца длинными подмосковными зимами, ни чистого, светлого восторга при встречах с дорогими людьми, ни блеска бесконечно родных глаз, один-единственный взгляд которых стоит целой вселенной. Всё в прошлом. Осталась только тупая пульсирующая боль - там, где когда-то, в далёкой прошлой жизни, жила душа, - да вытягивающая все жилы тоска, прочно поселившаяся в обескровленном, оскоплённом, выжатом сердце...
      Ноги... Ногами это назвать было нельзя. Эти обтянутые синюшной рыхлой кожей, бессильные, глухие к жизни, чужие отростки, громоздившиеся под тонким казённым одеялом и занимавшие добрую половину койки, - это уже были не ноги. А ведь когда-то...
      Да, когда-то. Это было в другой жизни. Три года неподвижности и чёрной хандры отделяло его от неё. Три года постылого постельного прозябания, унылого однообразия белёных стен, мелькания белых халатов, безразлично-серых лиц престарелых санитарок. Вокруг - только безрадостная старость, одиночество, заброшенность, медленное угасание, ветхие постройки с облупившейся штукатуркой и проржавевшей крышей, нищета, атмосфера тлена и умирания. Дом инвалидов был не лучшим местом на земле. Моложе его здесь не было никого.
      Он был раздавлен, растоптан, уничтожен. Трудно сказать, что больше терзало его - собственная ли беспомощность или рой воспоминаний. Бывали дни, когда им овладевало вдруг бессильное бешенство, и тогда он кусал обескровленные губы, рвал зубами наволочку на куцей больничной подушке, бился в истерическом припадке - и истошно, по-звериному выл. На вой сбегался флегматичный персонал и делал инъекцию снотворного. Со временем приступы ярости становились всё реже и в конце концов совсем сошли на нет: он смирился.
      Воспоминания... Пожалуй, от них он страдал больше, чем от сковавшего его недуга. Они стали для него настоящей пыткой, преследовали, душили его, жгли адским пламенем. Нет, он не отвергал их, напротив, жадно воскрешал в памяти, жил ими, питал обрывками прошлого иссушенный болезнью мозг. Это единственное, что у него осталось, утрата воспоминаний означала для него только одно - смерть...
      В тот тёплый летний день он мчался по Дмитровке на своём новеньком "БМВ", а на заднем сидении уютно примостились жена с четырёхлетней дочуркой. Это был первый день его отпуска, жизнь казалась чудесной сказкой, мир был наполнен любовью, прямая лента шоссе несла его к далёкому, подёрнутому синей утренней дымкой горизонту, за которым его ждал целый месяц беззаботной жизни в кругу самых дорогих, самых близких ему людей. Новенькая подмосковная дача, которую он недавно приобрёл, готова была принять и его самого, и его маленькую, но дружную семью. Слыша задорный звонкий смех дочери, он то и дело отрывал взгляд от шоссе и исподтишка наблюдал за своими "девочками" в зеркало заднего обозрения. Светлая улыбка озаряла тогда его лицо, сердце наполнялось восторгом, глаза лучились счастьем и гордостью. Да, этот день обещал быть одним из счастливейших в его жизни, если бы...
      С просёлка, скрытого плотной зелёной массой лесополосы, наперерез ему вылетел гружёный щебёнкой КАМАЗ. Скорее машинально, чем осознанно, он резко вывернул руль вправо, его авто крутануло на гладком асфальте, потом ещё раз, однако сила инерции была слишком велика. "Бээмвэшку" швырнуло под грузовик, крышу её тут же снесло, корпус смяло в гармошку. Последнее, что он успел услышать, был истошный вопль жены, и ещё испуганно-умоляющее, бьющее по ушам "Папочка, не надо!.."
      Только через полгода, когда усилиями врачей его всё-таки удалось вывести из комы, он узнал: в живых остался он один. Потрясение было слишком велико: он так и не сумел оправиться от постигшего его несчастья. Масла в огонь добавил ещё и его собственный недуг. В результате серии операций его кое-как подлатали, подштопали, но поставить на ноги так и не смогли: вся нижняя часть тела оказалась парализованной. Перелом позвоночника - дело нешуточное.
      Тогда ему было только двадцать семь.
      С тех пор он жил в пустоте. Нет, не жил даже, а влачил существование бесчувственной аморфной медузы. Душа истлела, вместо неё разрослась чёрная дыра, зловещая бездна, куда со страшной силой затягивались остатки его изломанной никчемной жизни. Он больше не цеплялся за неё. Зачем? Всё для него уже позади, всё умерло, всё кончено, остался только мрак неподвижности да тупая боль от незаживающей раны - там, где когда-то билось горячее сердце.
      Изредка, в тёплые летние дни, погрузив его обмякшее безвольное тело в инвалидную коляску, санитары выкатывали апатичного паралитика на заросший бурьяном, неухоженный двор и час-другой возили по узким истоптанным дорожкам. Он не мог смотреть на ясное голубое небо, кое-где украшенное стайками лёгких белых облачков, на зелень листвы и буйное цветение трав, на порхание беззаботных пичуг в ветвях тополей и сирени - тогда он закрывал глаза. Теперь он их вообще редко открывал. Не хотел. То, что жизнь посмела продолжаться после той страшной трагедии, казалось ему недопустимым кощунством. Кощунством по отношению к тем, кого больше нет. Никто, никто теперь не имел права жить, дышать, радоваться, смеяться, страдать, рожать детей, строить планы, добиваться успеха! Никто, в том числе и он сам. Он и не жил, а так, подхваченный мутным потоком времени, кое-как плыл по течению подобно какому-то отбросу, всеми забытый, никому не нужный. Потому и не открывал глаз, чтобы не видеть чужой жизни.
      Иногда наведывались врачи, обходили убогих, обиженных жизнью калек. У его койки долго не задерживались: здесь всё было ясно и без осмотра. Натужно сопели, вздыхали, пожимали плечами, строили соболезнующие мины, что-то черкали в своих блокнотах - и молча убирались восвояси. Позже, когда он перестал смотреть на мир и сутками напролёт лежал с закрытыми глазами, врачи и вовсе перестали его стесняться. Здесь же, у его койки, обсуждали, сколько ещё протянет этот молодой апатичный паралитик. Словно не живой человек был перед ними, а покойник. Он всё слышал, всё понимал, но никак не реагировал.
      Хотел ли он умереть? Вряд ли. И не потому вовсе, что жизнь для него всё ещё сохраняла какую-то ценность, нет, всё было проще. У него вообще не осталось никаких желаний. Жизнь ли, смерть - теперь ему было всё равно. Может быть, это и спасало его от сумасшествия.
      Шло время. В заведении объявился новый врач, плотный крепыш средних лет, прошедший Чечню, грубоватый, резкий, не стеснявшийся рубануть с плеча, когда больному, глаза в глаза, нужно было сказать всю правду. С него-то всё и началось.
      Тот день ничем не отличался от длинной вереницы предыдущих. Как обычно, он неподвижно лежал на своей койке, прикрыв веки, ни о чём не думая, ничего не желая. Время для него остановилось, а вместе с ним и жизнь. Хлопнула входная дверь, пахнуло свежестью улицы. Врач со свитой быстро переходил от койки к койке, делая пометки в блокноте, перекидываясь скупыми словами с медперсоналом. В этой палате он был впервые, однако накануне обхода успел ознакомиться с историями болезней пациентов и потому заочно знал каждого из них.
      У его койки врач тоже задерживаться не стал. Мельком скользнул по бледному лицу больного, сверился с историей болезни, махнул рукой и бросил только одно слово: "Безнадёжен". Обход двинулся дальше.
      Слово резануло с неожиданной силой. Не само слово - за три года он слышал его сотни раз, - а то глубочайшее презрение, которое врач вложил в него. Что-то взорвалось в обескровленной душе его, хрустнул, дал трещину панцирь безучастности к собственной судьбе. Он открыл глаза.
      - Нет, - сказал он, глядя в белёный потолок. Одеревеневший язык, отвыкший от человеческой речи, с трудом повернулся в пересохшей гортани.
      Врач остановился, полуобернулся.
      - А?
      - Нет, - повторил он. - Я выберусь.
      Врач впился в него взглядом, нервно пробежался пальцами по пуговицам накрахмаленного халата.
      - Чушь. Не верю.
      Повернулся и пошёл прочь.
      Вызов был брошен. Он не мог оставить его без внимания. Теперь не мог. Волна дикой ненависти захлестнула его. Этот надутый самоуверенный индюк в белом халате внезапно превратился в лютого врага. "Сволочь! Я тебе докажу! Докажу!.."
      С этого дня жизнь его обрела смысл. Он больше не закрывал глаза, смотрел на мир, на людей со злостью, с яростью, стиснув зубы, сжав кулаки. Выжить любой ценой, выбраться из дерьма, выкарабкаться назло всем, всем, всем... Он им ещё покажет!.. С жадностью, с неуёмным рвением набросился на серьёзные книги, взялся изучать языки, психологию, философию. Вытребовал для себя гантели и теперь ежедневно, в три захода, до изнеможения качал руки, пресс, мышцы спины. Немощное, отвыкшее от физических нагрузок тело поначалу не слушалось, сопротивлялось, но он упорно шёл к цели. А цель у него была одна: снова встать на ноги. Плевать он хотел на все прогнозы врачей! На их нечленораздельное мычание, пожатия плечами и соболезнующие взгляды поверх потеющих очков.
      Порой длинными бессонными ночами, в темноте и одиночестве, он исступлённо колотил кулаками по неподвижным, безжизненным отросткам, обтянутым мертвенно-жёлтой кожей. В такие минуты он готов был выть от отчаяния и бессилия. И только ненависть ко всему здоровому, ходячему не давала ему окончательно сорваться. Огромным усилием воли, плотно сжав губы, он сдерживал рвущийся из груди вопль - лишь глухое утробное рычание нарушало тогда ночную тишину и сон престарелых калек-маразматиков, безмятежно покоящихся на соседних койках.
      Со временем он разработал целый комплекс упражнений для своих нижних конечностей (ногами это назвать не поворачивался язык). День за днём, месяц за месяцем он жестоко терзал их, пытаясь вновь пробудить к жизни, но, увы, все его попытки, весь его титанический труд не приносил плодов. И всё же...
      Он должен, должен сделать это! Назло всем, вопреки всему.
      Случалось, смутные отблески прошлого всплывали в мозгу; он гнал их, они возвращались, настойчиво, неотступно, требовательно, с тупой свербящей болью и приступами сердцебиения. Тогда он воскрешал в памяти ненавистный образ врача - и прошлое отступало. Он понял: ненависть стала для него не только опорой в настоящем и путеводной звездой в будущем, но и надёжной защитой от прошлого. Ненависть поглощала его всего, до последнего атома, и в этом было его спасение.
      Прошёл год, второй, на исходе был третий. Он окреп, раздался в плечах, выучил четыре языка. Глубокая вертикальная складка прорезала его лоб, придала лицу сосредоточенность. Он ни на день не оставлял своих занятий - ни физических, ни интеллектуальных. Стиснув зубы, мрачный, злой, нелюдимый, до боли во всём теле, до ломоты в суставах, до умопомрачения шёл он к своей цели.
      Бессменный врач, изредка наведываясь в палату игнорировал его, но однажды остановился у его койки, долго молчал, пытливо, с прищуром вглядывался в пациента, а потом сказал:
      - Теперь верю: встанешь. - И пошёл дальше.
      Целый вулкан взорвался в его груди. Подобно скопившейся лаве, сгусток ярости вырвался наружу.
      - Встану! - крикнул он вслед белому халату. - Сам! Не нужна мне ваша вера! Плевал я на неё... и на вас... на всех...
      Он долго не мог успокоиться. Нет, не на докторе срывал он злость, причина вспышки была в ином: в его немощи. Увы, за эти годы он так и не смог вернуть ноги к жизни. Увы.
      Но пришёл день, когда в его судьбе наметился перелом. В одну из бессонных ночей, глотая горькие слёзы бессилия, с остервенением, с каким-то бешеным фанатизмом он, как и все эти годы, изматывал себя чудовищными физическими нагрузками. "Я заставлю... заставлю... заставлю..." - до крови кусая губы, громким шёпотом твердил он. Мерно вздымались и опускались гантели в его мускулистых, окрепших руках, воздух со свистом, резкими ритмичными толчками вырывался из лёгких. Сто... сто пятьдесят... двести раз... Двести тридцать... Неожиданно одна из гантелей выскользнула из потной ладони и с глухим стуком упала на ногу. Короткий импульс, далёкий отзвук боли, едва ощутимое прикосновение... Он замер, боясь шелохнуться, не решаясь вздохнуть. Показалось? Собрался с духом. Ещё раз, той же гантелей, по тому же месту... Если это обман, он раздробит эту чёртову костяшку в щепки, в пыль, в порошок!.. Глухой удар. Нет, не обман. Снова импульс, едва уловимый...
      Есть!!!
      Он откинулся на подушку. Так. Зафиксировать это мгновение, не дать иссякнуть, выпасть из памяти. Повторить, повторить, повторить... Вновь и вновь колотил он кулаками по костлявым конечностям, щипал их, пытаясь уловить слабые пульсации боли, трепетание глубоко затаившейся жизни. И каждый раз, когда ему это удавалось, он злорадно ухмылялся и цедил сквозь плотно стиснутые зубы: "Вот вам всем! Вот! Вот! Получайте!"
      С этого дня дело быстро пошло на лад. Вскоре ноги окончательно обрели чувствительность. Теперь врач бывал у него каждый день, подолгу просиживал на его койке, стучал молоточком по худым коленкам, внимательно изучал пробудившиеся рефлексы, до хруста мял суставы и задавал при этом дурацкие вопросы: "А так? Так чувствуете? А вот так не больно? Ага, вижу, вижу! Чудненько, мон шер, чудесненько. Просто феноменально".
      Теперь, когда ноги понемногу начинали отвечать на команды мозга, он сконцентрировал всё внимание только на них. Высохшие от неподвижности, атрофированные за шесть лет мышцы нужно было восстанавливать. Изнуряя себя нечеловеческими нагрузками, он выкладывался весь без остатка. Потогонная система физических упражнений и усиленный массаж делали своё дело. Теперь время работало на него. Теперь он знал: победа ему обеспечена. Остался последний рывок.
      Через неделю он сделал свой первый шаг, а через две уже вовсю ковылял по длинным коридорам заведения, наотрез отказавшись от помощи санитаров. "Я сам!" - запальчиво твердил он, когда кто-либо из доброхотов пытался поддержать его.
      Три месяца спустя он покинул это проклятое место. Навсегда.
      Выйдя же на волю, сразу окунулся в повседневную сутолоку большого города. В свою прежнюю квартиру он не вернулся - слишком много с ней было связано тягостных воспоминаний; продав её, купил себе новую, однокомнатную. А знание иностранных языков позволило ему получить хорошее место в одной солидной фирме. Словом, всё складывалось как нельзя лучше. Он вернулся к полноценной активной жизни, в короткий срок добился серьёзных успехов казалось бы, чего ещё можно желать в его положении?
      Однако покоя в душе он так и не обрёл. Цель, которую он поставил перед собой три года назад, была исчерпана, ненависть, питавшая его всё это время, также иссякла. Теперь у него не осталось ничего. Он был опустошён, выжат, выпотрошен, отброшен к исходной точке. Жизнь снова лишилась смысла, он достиг рубежа, за которым до самого горизонта, до самого края вселенной царила одна только пустота.
      Пустота... Она вернулась. Он ощущал её каждой клеточкой своего тела, каждой фиброй своей души. Пустота прочно поселилась в его сердце, поглотила его целиком, и даже воспоминания, полузабытые, почти стёршиеся из памяти, больше не терзали его. Прошлое умерло, умерло вместе с болезнью. Он остался один на один с самим собой.
      Он жил по инерции, в каком-то полусне, в вакууме, вне времени, в стороне от стремительного потока повседневной реальности. Иногда пытался нырнуть в него, в этот поток, но тот вновь и вновь отторгал его, выбрасывал на берег одиночества, в пустыню безвременья и небытия. Нет, он не страдал от этого; страдания, страсть, боль, тоска, ненависть - весь этот набор привычных состояний души остался в прошлом, по ту сторону жизни. Да он и не жил больше - он парил в какой-то ирреальной, обездушенной и обезжизненной, индифферентной ко всему среде, которая затягивала его всё глубже и глубже.
      Когда пришло лето, он купил себе подержанную иномарку, и теперь бесцельно носился на ней по пригородным шоссе, пытаясь поднять уровень адреналина в крови. Но адреналин так и оставался на нуле: страха перед опасностью не было и в помине.
      В тот жаркий июльский день он снова был за рулём. Один за другим исчезали позади километры пыльного серого асфальта, мимо проносились чужие жизни, чужие заботы, чужие судьбы. Окаменевшая душа его спала, спала беспробудно, безвозвратно. Но вот что-то шевельнулось на самом дне её, отголосок чего-то далёкого, давно забытого слабым, едва ощутимым импульсом кольнул сердце. В глазах появилось осмысленное выражение, слабый интерес, даже любопытство. Он огляделся.
      Это была та самая дорога. Многое здесь изменилось за шесть долгих лет, но он всё равно узнал её. Не глазами, нет, а каким-то внутренним чутьём. Вздулся вдруг в душе гнойный нарыв, метастазы смутной тревоги поползли от него в разные стороны. Он ещё не осознавал всей глубины происходящей в нём перемены, но уже понял: это судьба.
      То место стремительно приближалось. Росло возбуждение, сгущалась тёмная аура, глухо пульсировала в мозгу вереница мгновений. Последние метры. Финишная прямая. Он знал: что-то должно произойти.
      Как и тогда, с просёлка на шоссе вывернул... нет, не КАМАЗ, а уродливый, заляпанный грязью, весь в жирных подтёках бензовоз. Он выползал медленно, тяжело, неотвратимо, строго под прямым углом к ленте шоссе. Ещё секунда, и путь вперёд будет отрезан.
      Он не собирался умирать. Сейчас он до отказа вдавит педаль тормоза в пол и остановит этот стремительный бег к смерти. Сейчас...
      Импульс, короткий приказ - и нога ложится на педаль, идёт вниз, проваливается, но... Мотор ревёт с удвоенной силой, стрелка спидометра резко взлетает до отметки "сто двадцать". Чёрт возьми! Это не та педаль, это педаль газа!
      Ошибка? случайность? Нет! Он уже понял: ноги вновь не повинуются ему. Снова, как когда-то, он потерял власть над ними. Теперь они действуют самостоятельно. И вершат его судьбу.
      Гигантский бок бензовоза внезапно вырос перед лобовым стеклом его авто...