— Сколько же? — спросил я.

— Девяносто шесть, — ответил он как раз в тот момент, когда рука его, начавшая гореть с пальца, догорела до плеча и, испустив прощальный дымок, погасла. — Но об этом чуть позже. Сначала закончим с зеркалами. Ты обратил внимание, на какой руке у меня обручальное кольцо? Нет? А, теперь обратил. На какой же? — Я сказал, что на левой. — Правильно, на левой. А у тебя? На правой. И сердце у нас в разных углах грудной клетки: у тебя — слева, а у меня — справа. И наверняка ты уже заметил, что всё в этом мире наоборот, всё наизнанку, всё левое стало правым, а всё правое — левым. А почему? Да потому, что ваш мир — это не просто отражение нашего, а зеркальное его отражение. Понял, да? — Я сказал, что да, понял. — Вот и отлично. Теперь слушай дальше. Все, о чём я тебе сейчас говорю, мне стало известно буквально полчаса назад — и от кого, как бы ты думал? Да от Антона Антоновича Пустобрёхова, но только пятимерного! Я также, как и ты, попал из своего мира-отражения (ведь мой четырёхмерный мир — это лишь отражение другого, пятимерного, мира) в мир-оригинал, где после злоключений, схожих с твоими, был отловлен моим пятимерным двойником. Он-то мне обо всём и поведал. А ему в свою очередь рассказал эту же история его шестимерный оригинал — при аналогичных же обстоятельствах. И так далее, так до девяностошестимерного Антона Пустобрёхова, великого учёного, который и затеял весь этот грандиозный эксперимент. Он создал теорию, согласно которой одновременно существует девяносто шесть параллельных миров, как бы вложенных один в другой и являющихся в то же время отражениями миров более высокого порядка. И только самый сложный, девяностошестимерный мир не является ничьим отражением. Не следует думать, что миры существуют независимо друг от друга. В том-то вся и штука, что отражение не может существовать без своего оригинала. Все мы существуем только до тех пор, пока живёт и здравствует наш пра-пра-пра-пра-мир — тот, что имеет 96 пространственных измерений. Исчезнет он — исчезнем и мы. Вполне правомерен вопрос, который я от тебя почему-то не слышу: как же могло получиться, что у такого великого учёного, как девяностошестимерный Антон Пустобрёхов, отражения, то есть мы с тобой, столь бездарны и ничтожны? Резонно было бы предположить, что у учёного и отражения — все девяносто пять — учёные же. Но дело обстоит несколько иначе. Ничего здесь сложного нет, просто нужно вспомнить законы классической физики. Если сравнить интенсивности двух солнечных лучей — прямого и отражённого от зеркала — то у первого интенсивность будет больше, то есть прямой луч ярче отражённого. Это происходит потому, что часть энергии прямого луча поглощается зеркалом. А теперь представь себе 96 зеркал и луч, поочередно отражённый в них. Что мы увидим в последнем, девяносто шестом зеркале? — Я пожал плечами. — Боюсь, что ничего. Впрочем, может быть что-нибудь и увидим, но это будет очень слабый луч, всю или почти всю энергию которого поглотят десятки зеркал. Это что касается обычной световой энергии. Но так как в нашем случае всё гораздо сложней, то и всю проблему нужно рассматривать под более широким углом зрения. Свет великого ума затерялся в многочисленных зеркалах и дошёл до нас лишь слабой искрой, бесплодной и почти холодной. Мы лишь тень гения, отблеск его таланта. Это следует принять как неизбежность. Теперь о самом гении. Создав теорию о зеркальных параллельных мирах, он решил провести эксперимент, чтобы тем самым подтвердить её. Одному ему ведомым способом он создал условия, благодаря которым оказался возможен переход из одного мира в другой, причём этот эксперимент он решил провести исключительно на себе. И провёл, в результате чего все девяносто пять его отражений смогли беспрепятственно проникнуть в миры-оригиналы.

— И все они проделали этот путь через зеркало? — догадался я.

— Именно. Причём произошло это не одновременно. Всё дело в том, что в момент проведения эксперимента все 96 Антонов Пустобрёховых переставали быть своими собственными отражениями или оригиналами, между ними нарушалось былое незыблемое соответствие, переставал действовать некий закон — они превращались в независимые друг от друга существа. Иначе мы с тобой не сидели бы сейчас здесь, в этом зале. Эксперимент начался трое суток назад, в 12 часов ночи, и закончится сегодня, тоже в полночь. К этому времени ты должен вернуться в свой трёхмерный мир, как это уже сделал я. А вернувшись, передать эту информацию своему двухмерному двойнику. После полуночи всё снова должно быть подчинено закону зеркального отражения параллельных миров.

Возможность вернуться назад, в мой привычный мир, обрадовала меня.

— Каким же образом я вернусь? — спросил я.

— Тем же, что и попал сюда. Через зеркало.

— Я уже пытался — не выходит. Зеркало непроницаемо.

— Ну, это дело поправимо. Нужно всего лишь прочесть заклинание.

По поводу заклинания я тоже не удивился. Подумаешь, заклинание! Вот девяностошестимерный Антон Пустобрёхов — это да! Это впечатляет.

Мой двойник тем временем щелчком пальцев вызвал из воздуха четырёхмерный оригинал халдея Миши (знал бы этот оригинал, что он тоже всего лишь отражение!) и бросил на стол горсть мелочи.

— Прими расчёт, Михаил. Мы уходим. Спасибо за виски.

Одна монета укатилась на пол. Я поднял её. Это был гривенник, обыкновенный потёртый гривенник шестьдесят первого года выпуска. Но вот он превратился в миниатюрный кубик Рубика, потом поочередно в золотой перстень с бриллиантом, серебряную медаль «За храбрость» 2-й степени с изображением самодержца Всероссийского Николая Второго, заплесневевший хлебный сухарь, холостой патрон от трёхлинейки, гусеницу, обломок пуговицы, чей-то выбитый зуб с вывалившейся пломбой, засушенного скорпиона, божью коровку и… Впрочем, божья коровка была последней: ни во что не успев превратиться, она просто-напросто улетела.

— Сейчас мы пойдём домой — ко мне или к тебе, называй как хочешь, — и там я провожу тебя в твой трёхмерный мир, — сказал мой двойник, когда задастый Миша отвалил. — Держись за мою руку, да покрепче, чтобы с тобой, не дай Бог, ничего не случилось.

— А что со мной может случиться, — невесело усмехнулся я, — когда ты, мой оригинал, жив, здоров и невредим? Не может же твоё отражение попасть под колёса машины, а тебя в то же время сия судьба миновать?

Он как-то странно посмотрел на меня.

— Не мудри. Держись — и всё, а остальное не нашего ума дело. Ни тебе, ни мне этого не понять.

— Ну почему же, — ответил я со всё растущим раздражением, — всё абсолютно ясно. Наша судьба предрешена. Как соизволит наш общий супероригинал поступить, так оно и будет для всех девяносто пяти, то бишь для нас и остальных, таких же как мы, подневольных, подопытных белых мышек. Ему-то что! Он эксперимент поставил, теорию свою дурацкую подтвердил, лауреата какого-нибудь получил — и все дела. А нам каково? Каково нам теперь знать всё это? Об этом он подумал, этот твой гений, великий учёный? Как жить теперь дальше, он тебе сообщил через всех этих многомерных, полимерных Антон-Антонычей?

Теперь он уже испугался.

— Пойдём скорее, — сказал он тихо, хватая меня под руку и выволакивая из четырёхмерных «Коров», — а то у меня дела срочные, некогда с тобой возиться.

Он боялся смотреть мне в глаза — это мне-то, своему отражению! Вот потеха!

Домой мы вернулись без происшествий. Он всю дорогу молчал и хмуро косился на меня. Дома он поставил меня перед большим зеркалом (тем самым) и заявил:

— Произнеси заклинание: «Сезам, откройся» и одновременно перекрестись, только слева направо, понял? — Я молча кивнул. — Ну, прощай, Антон Пустобрёхов, видать, не свидимся мы больше по одну сторону зеркала, — произнёс он на прощание чуть дрогнувшим голосом и порывисто сжал мою пятерню.

— Будь, — буркнул я и нехотя ответил на рукопожатие. Потом прошептал древние магические слова, перекрестился в нужную сторону, зажмурился и шагнул в зеркало. Переход состоялся без осложнений. Когда я открыл глаза, то в комнате уже никого не было. Да и сама комната стала теперь обычной, а не зеркальной. Но одно обстоятельство всё же смутило меня: зеркало было пусто. Ага, понял я, значит мой плоский двухмерный двойник, моё отражение ещё где-то плутает в ужасном и непонятном ему трёхмерном мире…

Я не стану описывать здесь, как я нашёл его и что рассказал ему, как он среагировал на мой рассказ и чем всё это кончилось — это неинтересно. Добавлю лишь, что перед своим соседом из восемнадцатой я мысленно извинился.

А ровно в полночь я разбил своё большое зеркало, как, впрочем, и все остальные зеркала в доме. Пусть теперь попробуют эти шибко гениальные полимеры воздействовать на меня! Как же, не на того напали!

Не хочу я быть ничьим отражением.

20 — 24 марта 1990 года.

Москва