— Вислоухий, веди меня в Камеру Жизни, — приказал он бывшему другу, и тот уловил в голосе Повелителя дрожь и нетерпение.

— Сию минуту, Голан, — засуетился Вислоухий, выволакивал монарха из тесной вонючей бочки. — Мне бы сперва по малой нужде…

Голан позеленел от ярости.

— Запомни, Тень, — зашипел он, приблизив единственный глаз к лицу слуги, — здесь, в этом мире, может быть только моя нужда. Моя! Усвоил, смерд?! И сейчас я нуждаюсь в том, чтобы ты сопроводил меня в Камеру Жизни. Повтори!

— Я должен отвести тебя в Камеру Жизни, мой Повелитель, — послушно проблеял Вислоухий, трясясь всем телом.

— То-то, — заключил Голан. — Веди же!

Они углубились внутрь пустынного Дворца, шли по многочисленным переходам, пересекали роскошные залы, карабкались по бесчисленным лестницам, спускались в подвалы, пока наконец не оказались перед массивной металлической дверью, напоминающей вход в бомбоубежище. Дверь никто не охранял: стража разбежалась, словно тараканы.

— Кажется, это здесь, — неуверенно пробормотал Вислоухий, почёсываясь.

— Открывай! — приказал Голан, едва скрывая нетерпение.

Вислоухий навалился на засов, дверь скрипнула и тяжело подалась в сторону. В лица им пахнуло застоявшимся запахом плесени, погреба и аммиака.

Голан шагнул первым.

— Вот она, сокровищница Дворца Каземата! — восхищённо прошептал он.

Тусклый свет факелов освещал длинное узкое помещение, по сторонам которого тянулись многочисленные стеллажи, до отказа заставленные стеклянными бутылями и металлическими канистрами. Голан схватил одну бутыль, но не удержал, бутыль выскользнула из его пальцев, упала и разбилась. Едкая, дымящаяся жидкость растеклась по бетонному полу.

Голан вдохнул полной грудью и блаженно зажмурился.

— Аммиак, — самозабвенно прошептал он.

Он схватил вторую бутыль, на этот раз более аккуратно и осторожно, бережно вынул пробку, понюхал, крякнул от удовольствия и приник к горлышку. Живительная влага быстро вливалась в его пустое нутро. Опорожнив бутыль, Голан откинул в сторону пустую посудину и взял с полки ещё одну. И лишь после третьей, раздувшись до неимоверной величины и заполнив до отказа своё тело нашатырным спиртом, оглянулся к Вислоухому. Тот стоял в углу и тихо, с оглядкой, оправлялся.

— Ты что?! — взревел Голан и вдруг расхохотался.

— Не могу больше, Голан, — обречённо пробубнил Вислоухий, вибрируя всем телом, но, услышав хохот Повелителя, робко улыбнулся в ответ.

Выпитое зелье ввергло монарха в благодушное расположение духа.

— Ха-ха-ха! — гремел он, катаясь по бетонному полу в приступе истерического веселья и разбрызгивая пролитый нашатырь. — Ты всё тот же, Вислоухий. Готов гадить даже в святая святых моего Дворца! Ох, держите меня, я сейчас лопну от смеха…

Сначала тихо, застенчиво, только слегка похихикивая, потом всё более и более расходясь, Вислоухий принялся вторить своему Господину, и вот уже оба — Повелитель и его Тень — в две глотки вопили, брыкались, носились, кувыркались, орали разухабистые песни своего преступного прошлого…

— Пей, Вислоухий! — благим матом визжал Голан, вливая в жадную утробу слуги одну бутыль за другой. — Я угощаю! Сегодня мой день!

Они быстро опьянели и вскоре затихли меж стеллажей с изрядно поредевшими запасами аммиака, в луже из спирта, пополам смешанного с мочой, потрясая низкие своды Камеры Жизни хриплым храпом.

Первым очнулся монарх. Его колотил озноб, от одежды несло какой-то вонючей гадостью. Факел чадил, наполняя помещение мутным чёрным дымом. Он был зол и угрюм, нутро настоятельно требовало новой порции зелья. Высосав из десятилитровой стальной канистры добрую половину (стеклянную бутыль он не решился взять в дрожащие руки), Голан с остервенением пихнул ногой бесчувственное тело Вислоухого. Тот застонал и, не просыпаясь, осыпал Голана мерзкой бранью.

— Вставай, ублюдок, — прохрипел монарх и двинул слугу вторично по его толстому заду. — От тебя несёт, словно от кучи дерьма!

Вислоухий сел. Его нещадно мутило, большая, словно качан капусты, голова билась в приступе похмельного синдрома.

— Где это я? — Его единственный глаз таращился по сторонам, скудный умишко пытался восстановить цепь предыдущих событий.

— В сортире у Господа Бога, — зло огрызнулся Голан. — Поднимайся же, смерд, не заставляй ждать своего монарха!

— М-м-м… — промычал Вислоухий, икнул и схватился за голову. Обрывки воспоминаний постепенно внесли некоторую ясность в его атрофированный мозг. Он встал, пошатнулся и снова упал. Странный чмокающий звук донесся до Голана.

— Ты что, спятил?

Распластавшись, Вислоухий лакал ещё не успевшую испариться жидкость прямо с пола.

— Свинья, — с омерзением скривился Голан и двинул слугу в третий раз.

Вислоухий поднялся и, шатаясь, пошлёпал к выходу.

— Плохо мне, Голан, ох, плохо, — проблеял он. — Сейчас меня…

Он вдруг скрючился и весь подался вперед. Его обильно вырвало.

— Обожрался, сволочь, — уже без злости, даже с какой-то отеческой лаской, произнёс Голан. — На, выпей!

Он протянул слуге початую канистру, из которой только что пил сам. Вислоухий сильно передёрнулся и жадно приник к горлышку.

— Всё, кажется отпустило, — переведя дыхание, пробормотал он.

— Тогда идём! — приказал Голан.

Они покинули Камеру Жизни, даже не потрудившись запереть за собой дверь. Солнечный свет ударил им в лица.

— Уже утро? — удивился Вислоухий. Он был зелен, грязен и жалок.

— Ну и рожа у тебя, Тень, — брезгливо поморщился Голан.

— У тебя не лучше, мой король.

Монарх развернулся и хлёстко двинул Вислоухого по жирной морде. Тот перекувырнулся в воздухе и отлетел шагов на десять.

— Ты что, взбесился, Голан? — обиделся Вислоухий, с трудом поднимаясь на ноги и потирая ушибленный нос.

— Впредь воздержись от подобных высказываний в адрес своего Повелителя, — нравоучительно, без злости, заметил монарх. — Не забывай, что ты — всего лишь моя Тень.

— Прости, мой Повелитель.

— То-то же. Веди меня в Камеру Смерти.

— В Камеру Смерти?!

— Я не повторяю дважды, — чётко отрезал Голан, и единственный глаз его налился гневом.

— Да, мой Повелитель. В Камеру Смерти.

И снова начались скитания по безлюдному Дворцу Каземата. Наконец они достигли цели.

В противоположность Камере Жизни, Камера Смерти представляла собой высокое круглое помещение, у стен которого размещались всевозможные орудия убийства, порой хитроумные, сложные и замысловатые, но в основном здесь были собраны тонкие металлические спицы различной длины, которыми палачи обычно пользовались, приводя смертные приговоры в исполнение.

Широко расставив ноги и выпятив брюхо, Голан стоял посреди зала и мрачно усмехался, а из-за его плеча, ёжась и икая, испуганно выглядывал Вислоухий.

— Уйдём отсюда, Голан, — блеял слуга.

— Сократись, смерд, — бросил Голан и шагнул вперёд. Взгляд его упал на длинную острую титановую спицу, пожалуй, самую длинную и самую острую из всех здесь имеющихся. Монарх с благоговением взял её в руки и со знанием дела пощупал остриё. Солнечный блик отразился на одной из её граней.

— Это как раз то, что мне нужно.

— Что? — не расслышал Вислоухий.

Голан резко повернулся и приставил остриё спицы к тугому пузу слуги. Тот побледнел и в страхе закатил единственный глаз.

— Боишься? — ласково спросил Голан и скривился в усмешке. — Это хорошо, что боишься. Ты и должен бояться, и ты, и вся эта пугливая мразь — на то я и монарх, Верховный Правитель мира.

Он отвёл спицу в сторону.

— Ох, и напугал ты меня, Голан, — судорожно вздохнул Вислоухий, не в силах оторвать взгляда от титанового острия.

— Идём, — приказал Голан и быстрым шагом направился к выходу. Спицу он прихватил с собой.

Они поднялись в Палату Церемоний. Здесь их уже ждала толпа новоиспечённых царедворцев и приспешников, собравшихся ещё затемно, дабы выразить свои верноподданнические чувства и вовремя поспеть к раздаче постов, чинов и портфелей, кои со сменой Правителя всегда обновлялись и назначение которых по заведённой издавна традиции обычно производилось в первый же день нового правления.

Буря ликования затопила Палату, но монарх пресёк её в самом зародыше, воздев кверху остро отточенную спицу. Наступила гробовая тишина.

— Ты! — Голан ткнул спицей в ближайшего толстуна. — Будешь моим секретарём. Остальные — вон отсюда! Живо!

Робко, боясь поднять глаза на Повелителя, сановные толстуны стройной чередой потянулись к выходу, пока в зале не осталось только трое: секретарь, Вислоухий и сам Голан.

— Желаю изъявить монаршую волю, — возгласил Голан, развалясь на шикарном троне, отделанном драгоценной древесиной и усыпанном самоцветными каменьями. — Пиши! Указ No1 Верховного Повелителя материального мира Голана Первого.

Секретарь изготовился писать.

— Первое, — начал Голан. — Уничтожить содержимое Камеры Смерти, а саму Камеру — замуровать навечно.

— Но как же так, Голан! — изумился Вислоухий. — А казни? А святое убийство?

— Сократись, Тень! — рявкнул Голан, метнув в Вислоухого гневный взгляд. — Второе. По всей Империи ликвидировать все судебные органы. Третье. Объявить бывшего монарха и всех, кто служил ему, вне закона и предать их личному суду Верховного Правителя Голана Первого. Четвертое. Доставить во Дворец Каземата всех служителей бывших императорских судов, а также палачей. Пятое. Доставить во Дворец Каземата всех пацифистов, анархистов, коммунистов и демократов. Шестое. Доставить во Дворец Каземата тот конный разъезд, что нёс вчера службу у западных стен города. Седьмое. Под страхом смерти запретить вход в Камеру Жизни любому из моих подданных без высочайшего на то моего повеления. И восьмое. — Голан встал, расправил плечи, голос его зазвенел торжественно и громко. — Объявить Верховного Правителя всего материального мира, Монарха-Самодержца Голана Первого Единственным Верховным Судьёй и Единственным Верховным Палачом по всей Империи! Да будет так, как я сказал.

— О! — восхищённо завыл Вислоухий. — Ты мудр, мой Повелитель, как тысяча солнц!

— И сорок девятое, — добавил Голан, снова усаживаясь на трон и кидая благосклонный взгляд на слугу. — Объявить полную реабилитацию бывшего мокрушника Вислоухого и назначить его Тенью Верховного Правителя Голана Первого.

— О! О!.. — Вислоухий едва не захлебнулся от восторга и со всего маху бухнулся на колени. — Я вечный твой должник, мой король!

— Твой долг — в повиновении, — отрезал польщённый монарх и движением руки отпустил секретаря. — Ступай!

ЯВЬ

Порой память бросает меня в прошлое.

…длинный хвост электрички бесконечно-медленно тянется мимо меня. Я сгораю от нетерпения: до начала рабочего дня остаётся всего восемь минут. Во что бы то ни стало мне нужно попасть на ту сторону железнодорожной ветки, и если я не сделаю это сейчас, сию минуту, я безнадёжно опоздаю — но пыльная зелёная змея поезда преграждает мой путь. Стремительно летят секунды… если бы так же стремительно летел этот проклятый поезд! Дорога в этом месте делает изгиб, и потому я не вижу ни начала электрички, ни её конца. Обойти её? Быть может, это и было бы самым разумным, но сейчас веления рассудка для меня неприемлемы. Я жду. Жду, когда поезд иссякнет. Остановился. Рискнуть? Нырнуть под вагон и вынырнуть по другую сторону состава, как я делал это уже не раз? Я в нерешительности. Опять пошёл. Проклятье! А секунды летят, неизбежно складываясь в минуты… Стал. Пропади всё пропадом — рискну!.. Снова пошёл. Я готов завыть от отчаяния. Снова замер. Теперь или никогда…

Я ныряю под вагон и оказываюсь стиснутым с боков какими-то подвесными ящиками, которые крепятся к стальному брюху состава. Ныряю — и в тот же миг поезд трогается. Чувствую, как слева на меня надвигается, неумолимо, фатально наползает нечто грязное, серое, смертельное… упирается в плечо… хочет опрокинуть… размазать по полотну… я сжат в стальную пружину… лишь бы страх не парализовал меня. Впереди, в полуметре — спасительный просвет. Теряю равновесие… стальная масса вот-вот опрокинет меня… Мгновение — и я пулей вылетаю из-под вагона. Цель всё-таки достигнута.

Джинсы на коленке порваны. Меня трясёт в ознобе. Дыхание смерти коснулось меня — слишком остро, слишком явственно ощутил я его на себе. Что-то рвётся во мне, пелена спадает с глаз, я словно пробуждаюсь. Где я? По ту сторону железнодорожной ветки? Нет, по ту сторону смерти… Я вброд перешёл Стикс, заново родился — и это не пустые слова, это то самое ощущение, которое я тогда испытал.

Камю как-то сказал, что опыта смерти не существует. Если бы тогда, в шестьдесят пятом, он не погиб в автомобильной катастрофе, а остался жив, лишь чудом избежав смерти, уверен, он бы отрёкся от этих слов. Знаю одно: тогда, в первые мгновения после спасения от неминуемой, казалось бы, гибели, я пережил этот опыт.

Боялся ли я умереть? О, я жаждал жить! Страстное желание одного порождало панический страх перед другим. Не раз потом прокручивал я в уме ту ситуацию — и холодный, смертельный ужас железными тисками сковывал моё сердце. Представить себе иной, слишком реальный в тот момент, исход было для меня самой страшной пыткой.

Боюсь ли я смерти сейчас? Ответ на этот вопрос можно дать, лишь ответив на другой: жажду ли я жить?

Не знаю. Тогда знал, а сейчас… Жизнь в мире объектов более не представляет для меня интереса, она обесценилась, развеялась, словно дым, стала пустым местом. И тем притягательней стала для меня иная жизнь — жизнь в мире сновидений. Как соотносится эта иная жизнь со смертью? Не родные ли они сестры?

Сон, если верить Шопенгауэру, есть часть смерти. Кто-то (не помню, кто именно; да это и не важно) добавляет: сон — это репетиция смерти. И тот и другой бесконечно далеки от истины, ибо не поняли ни природы смерти, ни тем более природы сна.

Сон — это изначально данная человеку форма жизни, но форма не единственная, поскольку имеется и иная форма — явь. Эту форму (сон) человек наполняет реальным содержанием — сновидениями, которые творит, пребывая в состоянии сна. Таким образом, если сон есть форма жизни, то сновидения — сама жизнь.

Никаких родственных отношений между сном и смертью нет и быть не может, ибо, во-первых, смерть есть отрицание жизни, в какой бы форме эта жизнь не была явлена, и во-вторых, смерть не имеет протяжённости во времени, она — всего лишь миг, рубеж, Рубикон, качественный скачок, определяющий переход человеческого индивидуума как элемента внешнего мира объективной реальности из сферы бытия в сферу — небытия? инобытия? Вопрос, который человечество пытается разрешить не одну тысячу лет.

…смерть сама по себе никак не связана

с внежизненной областью, ибо дверь есть

лишь выход из дома, а не часть его

окрестности, какой является дерево или холм. ( 10 )

Точка зрения примитивных материалистов на проблему смерти и посмертного существования давно уже казалась мне неприемлемой в силу своей полнейшей безысходности и тупиковости; казалось, ещё шаг по тому пути — и мы попадём в царство абсурда Альбера Камю. Ни в материалистическом подходе, ни в атеистически-экзистенциальном истины я для себя не открыл. Кто-то, возможно, скажет, что в своих изысканиях я руководствуюсь предвзятостью и предубеждённостью, а моя точка зрения целиком опирается на пустую иллюзию. Стоит ли спорить? Возможен ли здесь вообще рациональный подход и логически обоснованные доводы? Я знаю то, что я знаю, моё знание сродни знанию верующего о существовании Бога, и никакие логические выкладки, никакие доводы рассудка не смогут опровергнуть это знание. «Есть Бог в нас, значит он есть», — говорит Владимир Соловьёв. Знание о Боге есть результат истинной веры — точно так же моё знание о смерти есть результат высшей интуиции.

Пришёл я к этому не сразу. После долгих блужданий в потёмках человеческой мысли я обратился наконец к некоторым религиозным учениям и принял на веру идею о бессмертии души. Снова иллюзия? Что ж, не исключено. Впрочем, исследования Раймонда Моуди и Элизабет Кюблер-Росс убедительно доказывают обратное.

И всё же человек смертен. Данный, конкретный человек смертен. То, что живёт после смерти — будь то бестелесная душа (христианство) или душа, обретшая иную плоть (индуизм) — уже не есть тот , прежний человек. Человек смертен именно как органическое единство плоти и души — смерть нарушает это единство. Умирает человек, но не умирает плоть, ибо она всего лишь набор химических элементов; не умирает и душа, ибо она вечна.

Но что мне до того? Всё это — лишь аспекты внешнего, чуждого мне бытия, бытия-яви. Явь же как форма жизни бесконечно далека моему внутреннему «я», или, выражаясь с предельной точностью, явь та глубоко обрыдла мне. (Как же беден французский язык! стал бы иначе Сартр «обрыдлость» называть «тошнотой»?)

Что же сон? Обрывается ли жизнь сна после смерти человека, или смерть — всего лишь один из аспектов внешнего бытия-яви? Может быть там, в глубине, в бездне, внутри моего «я» смерть проходит незамеченной, необязательной? Вопросы, вопросы, на которые нет ответов….

Жизнь являет себя человеческому «я» в двух формах — яви и сна. Жизнь в форме яви бренна, конечна, ибо «я» здесь — всего лишь смертный человек; иное дело — сон… Во сне моё «я» становится Богом.

Человек есть маленький бог в своём собственном

мире, или в микрокосме, управляемом им на свой манер; он творит в нём нечто удивительное. ( 11 )

Что ж, очевидность неумолима: человек смертен — но смертен ли Бог? И если да, то переживёт ли сновидение сновидца? В мире объектов творения, как правило, долговечнее своих творцов…

От вопросов пухнет голова, вскипают, плавятся мозги. Проблема смерти завела меня в тупик, идея о бессмертии души всё ещё не привела меня к конечной истине. Я не знаю, как отразится смерть на моём внутреннем мире, мире сновидений; я не знаю, умрёт ли во мне Бог. Роковой предел скрывает от меня бесконечность посмертного существования — это ложь, что существует опыт смерти, я действительно его не имею. Опыт предполагает качественную неизменность субъекта, наблюдающего опыт, и возможность изменения объекта, над которым данный опыт ставится. Опыт смерти сливает воедино наблюдателя с подопытным кроликом; заведомо известный результат, заключённый в качественном изменении объекта, делает невозможной неизменчивость субъекта. Меняясь, субъект перестаёт быть самим собой, опыт теряет смысл, со смыслом исчезает и сам опыт. Остаётся чистая, голая смерть… Нет, смерть мне неведома — пока неведома.

Что мы знаем о смерти?

О, если б что-нибудь знали! ( 12 )

Вечный сон…

Так порой называют смерть. Что может быть более далёкое от истины, чем подобная аналогия? Сон — и смерть. Жизнь — и ничто… Нет, нет, вечный сон — если таковой, конечно, существует — есть как раз та скрытая, невидимая форма внутренней жизни, которая единственно возможна — о, если бы только она была возможна! — после смерти. Может быть, вечный сон и есть обратная сторона бессмертия души? Быть может, бытие бессмертной души в мире внешних объектов сопряжено с инобытием вечного сна в мире внутреннего «я»? И единство то нерасчленимо? Ибо свет возможен только как противоположность тьмы…

Все мы ходим под Богом. Под нашим, общим Богом. И судя по тому, что мир погряз в пороке, зле и страданиях, наш Бог ещё не умер. Сновидения — лишь эпизоды в Его жизни, ещё недосуг Ему обратить Свой божественный лик — навечно, а не время от времени — к единственному Своему творению. Лишь со смертью Его приидет на землю истинное Царствие Божие.

Лишь смерть способна соединить Меня, Бога, с миром Моих грёз — на веки вечные. Может быть, тогда мир-сон приоткроет Мне тайны свои?..

Дикая мысль вздыбилась в моём мозгу: входя в мир сновидений, не встречу ли я там Бога, как одно из своих творений?

Лента Мёбиуса….