В. Князев, сотрудничавший в это время в «Новом сатириконе», так выразил впечатление от прихода Маяковского в журнал: «Маяковский - это огромный утес, обрушившийся в тихий пруд. Он в короткое время поставил на голову весь «Сатирикон»... можно было негодовать, улюлюкать, злобствовать, но в глубине души чуткие (не я, конечно) сознавали - это биологически необходимо,чтоб бегемот пришел в посудную лавку «Сатирикона» и натворил там мессинских бесчинств».
      Художник А. Радаков бился над иллюстрациями к стихотворениям Маяковского «Гимн судье», «Гимн взятке», «Гимн здоровью», «Гимн ученому», понимая, что Маяковского надо иллюстрировать не так, как других поэтов. Ему не удавался рисунок к стихотворению «Гимн ученому», он получался каким-то неубедительным. Маяковский долго смотрел на рисунок и сказал: «А вы спрячьте голову ученого в книгу, пусть с головой уйдет в книгу». Радаков так и сделал. И рисунок тематически выиграл.
      А первым в «Новом сатириконе» было опубликовано стихотворение «Судья» (впоследствии названо «Гимн судье»). В феврале 1915 года. Затем - остальные «гимны», такие стихотворения, как «Чудовищные похороны», «Мое к этому отношение», «Издевательства», «Дешевая распродажа», «Братья писатели», и другие. В них нетрудно разглядеть позицию, заметно отличавшуюся от общей беззубо-либеральной линии журнала.
      В гимнах Маяковский давал волю воображению, достигая огромной силы обличения средствами гротеска, гиперболы. Но и в «прямой», не «гимновой», не «восхваляющей» сатире он не очень связывал воображение, обличая пороки буржуазного общества.
      Маяковский в сатире гораздо ближе к Горькому, беспощадному критику мещанства, критику буржуазного миропорядка, чем к сатириконцам. Сатира Маяковского военных лет оттеняет трагическое мироощущение поэта, нашедшее яркое выражение в его поэмах. Сатирические стихи, гротеск, гипербола - это горький, очень горький смех поэта над социальным уродством мира. Не все это понимали в то время. В «подлинности» боли сомневался К. Чуковский. Н. Венгров считал, что трагизм Маяковского должен освободиться от «гримас и буффонады»... А ведь стоило вспомнить хотя бы искусство скоморохов, чтобы понять, как близко, иногда нераздельно, уже в самых истоках, смыкаются трагическое и комическое в искусстве. Антивоенная позиция Маяковского должна была привести и привела к разрыву с «Новым сатириконом».
      Между тем, мировая война, развязанная империалистическими державами, уносила тысячи и тысячи жизней, требовала все больше и больше средств для ее ведения и уже не сулила России ожидаемых успехов. После первых наступательных операций русская армия одно за другим терпела поражения. Промышленность и сельское хозяйство приходили в упадок, не хватало хлеба, основных продуктов. В то время как буржуазия наживалась на военных поставках, народные массы переживали неслыханные трудности. Недовольство войной, недовольство политикой царского самодержавия привело к развертыванию стачечной борьбы, к столкновениям рабочих с полицией. Все это не находит прямого отражения в творчестве, но в Маяковском крепнет понимание происходящего, понимание характера и целей войны.
      В начале сентября 1915 года Маяковский был призван на военную службу и зачислен ратником 2-го разряда в Военно-автомобильную школу.
      «Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают» («Я сам»).
      И в другой главке:
      «Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты. В голове разворачивается «Война и мир», в сердце - «Человек».
      Две будущие поэмы.
      Родных Маяковский успокаивает, пишет им в Москву, что в жизни его мало что изменилось, что после армейских занятий он может делать все то же, что делал раньше, хотя работать приходится много, и он действительно, не без трудностей, конечно, преодолевал эту «дистанцию» - от воинских обязанностей до письменного стола. Этой осенью он написал поэму «Флейта-позвоночник», начал «Войну и мир», которую закончил в 1916 году. Поэма «Человек» была завершена осенью 1917 года.
      «Ратника» Маяковского навестил молодой поэт С. Спасский, его почитатель с гимназических лет в Тифлисе. В феврале 1916 года он специально приехал из Москвы в Петроград, приехал «негласным делегатом от всех почитателей Маяковского», чтобы повидаться с ним.
      Маяковский жил тогда на Надеждинской, 52, в комнате, которую он снимал у стенографистки М. В. Масленниковой. Комната имела вид временного пристанища. Необходимая мебель: диван, в простенке между окнами письменный стол. Ни книг, ни разложенных рукописей - «никаких признаков оседлого писательства» не увидел в ней московский гость.
      С приходом Спасского Владимир Владимирович не прервал работы. А делал он в это время свое «ратное» дело: стоял перед наколотым на стену листом плотной бумаги и раскрашивал какой-то ветвистый чертеж. Вглядываясь в рисунок и прикасаясь кистью к листу, Маяковский вел разговор.
      Для гостя, который не видел его несколько лет, Маяковский выглядел возмужавшим и суровым. «Одет он был на штатский лад - серая рубашка без пиджака... Но волосы сняты под машинку, и выступила крепкая лепка лица. Он разжевывал папиросу за папиросой, перекатывая их в углу рта». Интересовался, что делается в Москве, появилась ли способная молодежь. По просьбе Спасского читал отрывки из «Войны и мира». Рассказывал о встречах с Горьким.
      По улицам ходил в мягкой шляпе, в темном демисезонном пальто (прислала из Москвы мама), «опасаясь,- как приметил Спасский, - встретить военное начальство шагал, чуть сутулясь, не смотря ни на прохожих, ни на дома. Он шел как во враждебном лагере, где все недоброжелательно и опасно. Глядел исподлобья на город, наполненный офицерскими шинелями, тусклым блеском чиновничьих пуговиц».
      Служба в автошколе, где было «больше писателей, чем солдат», оказалась не слишком обременительной. И не случайно Спасский вынес вдохновляющее впечатление от встреч с Маяковским. Он показался ему намного выше доморощенных московских метров, следящих один за другим из-за угла и сообща обвиняющих Маяковского в отступничестве:
      «Помилуйте, «Новый сатирикон», стишки вроде сатириконца Горянского. А какая тяжелая рифма: ведет река торги - каторги.
      - Все они сосут молоко из моей груди», - шутливо отбивался Маяковский. И, сознавая уже свою значительность, он оставался человеком бескорыстным, простым, доступным, умел радоваться успехам других, помогал молодым, если чувствовал в них дарование.
      Обосновавшись в Петрограде, Маяковский, однако, скучал по Москве. Во-первых, там жили мама и сестры, к которым он был нежно привязан, а, во-вторых, в этом городе прошла его юность, здесь он прошел начальную школу революционной борьбы. В-третьих, с Москвою связаны первые шаги в живописи, в литературе, первые успехи и огорчения, шумные вечера...
      И когда в конце мая 1916 года Маяковский получил двадцатидневный отпуск по службе, он, конечно же, поехал в Москву - навестить родных, друзей.
      Знакомый зал Политехнического.
      Маяковский читает «Облако в штанах».
      В первом ряду сидит известный в Москве полицейский пристав Строев, известный тем, что на его мундире красуется университетский значок - редкостное украшение для полицейского чина. Присутствующие видят в руках пристава книгу, в которую он - во время чтения поэмы Маяковским - смотрит, не отрываясь. И вдруг в середине чтения пристав встает:
      - Дальше чтение не разрешается.
      Дело объяснилось просто: страж закона следил за текстом, который читал Маяковский, и как только поэт попробовал прочесть строки, изъятые цензурой, он проявил свою образованность и власть.
      В зале раздалась буря, послышались свистки, крики: «Вон!»
      Тогда пристав, обращаясь не к публике, а к поэту, сказал:
      - Попрошу очистить зал.
      Так неожиданно комично и одновременно грустно закончилась встреча Маяковского с московской аудиторией. Не получились, по-видимому, и встречи с московскими поэтами, уже по другим причинам. Об этом говорят фразы из записной книжки Блока: «Звонил Маяковский. Он жаловался на московских поэтов...» Разговор, судя по продолжению записи, не был чисто ритуальным, ибо Маяковский еще «говорил, что очень уже много страшного написал про войну...».
      Блок и Маяковский - две вершины в русской поэзии начала века и на стыке двух эпох. Один из них представлял эпоху, уходящую в историю, но услышал музыку революции и душой, сердцем отозвался на нее. Другой прямо называл себя предтечей новой эпохи, предтечей революции, и стал ее первым поэтом.
      Несмотря на всю враждебность к символизму как литературному течению, к которому принадлежал и Блок, несмотря на всю угрожающую риторику по отношению к многим его представителям, Маяковский на всю жизнь сохранил чувство глубочайшего уважения к Блоку. Не говоря уже о том, что он прекрасно знал его стихи, часто читал их наизусть - на вечерах и своим знакомым, - он видел в нем великого художника, оказавшего огромное влияние на всю современную ему поэзию. Недаром на книге, подаренной им Блоку, написано: «А. Блоку. В. Маяковский расписка всегдашней любви к его слову».
      Блок, в свою очередь, подарил Маяковскому книгу стихов с такой надписью: «Владимиру Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю, Александр Блок». В библиотеке Блока сохранились еще две книги с дарственными надписями Маяковского.
      Мы уже знаем, что Блок одним из первых крупных поэтов выделил Маяковского среди футуристов как автора нескольких грубых и сильных стихотворений. Это была высокая похвала метра начинающему поэту. Известно также, что в декабре 1913 года он был на одном из представлений трагедии «Владимир Маяковский» и проявил при этом большой интерес к автору.
      Обратив внимание на это взаимное притяжение, футуристические соратники Маяковского немало постарались, чтобы разрушить возможный нежелательный для них союз двух поэтов. Д. Бурлюк сам признался:
      «С Ал. Блоком я встретился один раз у (покойного теперь) Кульбина. Я знал, что он в восторге от Маяковского, что он преподнес ему полное собрание своих произведений, и я также вспоминал начало моего знакомства с Маяковским, когда я все усилия свои расходовал на то, чтобы поселить в душе своего талантливого молодого друга высокомерную насмешку над старым творчеством Блока.
      - Вы знаете, Александр Александрович, что Маяковский вас очень любил и высоко ставил как поэта, ежеминутно декламируя ваши стихи, и что он теперь вас уже не любит, и что, я, главным образом, старался об этом?
      - Зачем же это вы делали?
      - Потому что поклонение вам, чужому для нас человеку, нашему поколению ненужному, мешало Маяковскому самому начать писать, стать великим поэтом,
      - Но разве для того, чтобы начать творить Маяковскому, надо было унизить мое творчество?!
      - Да, надо стать смелым. Смелым постольку, поскольку творчество футуристов отличается от вашего».
      Фактическая неправда здесь то, что Маяковский «теперь вас уже не любит». В статье «Умер Александр Блок», написанной сразу же после смерти поэта, Маяковский прямо и искренне выразил свою любовь к «славнейшему мастеру-символисту», который «честно и восторженно подошел к нашей великой революции». Маяковский не оставил никаких сомнений насчет своего истинного отношения к Блоку.
      Б. Пастернак рассказал такой случай, который произошел незадолго до кончины Блока. Блок приезжал в Москву и в один вечер выступал с чтением своих стихов в трех местах. На вечере в Политехническом был Маяковский. В середине вечера он сказал Пастернаку, что в Доме печати Блоку под видом критической неподкупности готовят бенефис, разнос и кошачий концерт. Он предложил вдвоем отправиться туда, чтобы предотвратить задуманную низость. Скандал все-таки произошел, так как Маяковский и Пастернак отправились на Никитский бульвар пешком, а Блока привезли на машине, и он успел выступить до их прихода...
      Встречи двух поэтов были эпизодическими и не привели, да, по-видимому, и не могли привести к дружбе или хотя бы постоянству отношений, слишком они были разными людьми - и по характеру и по образу жизни, привычкам, возрасту, воспитанию. Но были такие встречи, которые запомнились и трактовались Маяковским как символические. Об одной из них, в 17-м, перед Зимним дворцом, мы еще расскажем.
      Проще было поэтам из окружения Маяковского, выходцам из демократической среды, как и ему было проще с ними завязывать знакомства, налаживать отношения, которые не прошли бесследно для поэта и для тех, с кем они возникли. Еще в самом начале пути, будучи автором всего нескольких стихотворений, он познакомился с Николаем Асеевым.
      А познакомились они, по воспоминаниям Асеева, так: Асеев увидел и узнал Маяковского по непохожести на всех, идущих по Тверскому бульвару. И подошел, как он говорит, предчувствуя угадывание.
      - Вы Маяковский?
      - Да, деточка.
      «Деточка» был хоть и ниже ростом, но постарше почти на четыре года. Тем не менее в этом снисходительном обращении не почувствовал ни насмешки, ни барства. Низкий бархатный голос обладал добродушием и важностью тембра.
      Асеев представился как поэт и сказал, что стихи Маяковского ему очень по сердцу. Дальнейший разговор Асееву запомнился таким:
      - Про что вы пишете?
      - То есть как про что? Про все самое важное.
      - А что вы считаете важным?
      - Ну, природу, чувства, мир.
      - Что же это - про птичек и зайчиков?
      - Нет, не про зайчиков.
      - Бросьте про птичек, пишите как я!
      Асеев, естественно, усмотрел в этом требовании попытку ущемить его творческий суверенитет и, как он признается, только много позднее понял, что в словах: «пишите как я!» - речь шла не о рифмах и ритмах, а об отношении поэта к действительности.
      Тогда же, в начале знакомства, Асеева поразило удивительное простодушие и доверчивость, казалось бы, на первый взгляд, несовместимые с грозным обликом молодого поэта. Однажды Асеев, тогда бедный студент, выиграл на бетах много денег. В азарте они с Маяковским не уступали друг другу, а бега остались страстью Николая Николаевича до конца жизни.
      Выиграв деньги, Асеев переселился из какого-то закоулка, где он жил, в большой номер «Софийского подворья», украсил его предметами туалета, духами и одеколонами, выставил на стол вино, фрукты, соответственно приоделся, словом, решил показать себя этаким мотом, процветающим денди, чтобы поразить Маяковского.
      Войдя в номер и оценив полностью метаморфозу в положении своего друга, Маяковский полюбопытствовал:
      - Бабушка умерла?
      У Асеева действительно была бабушка, от которой он мог получить небольшое наследство, и в разговорах с Маяковским они проектировали на эти деньги издание своих стихов.
      В это время также произошло дерзкое ограбление харьковского банка, сумма там была внушительная, и Асеев воспользовался этим, чтобы задурить голову Маяковскому. Он ответил, что бабушка в полном порядке, и предложил Владимиру Владимировичу выпить вина.
      Маяковский, естественно, стал допытываться, откуда деньги, сердился, видя уклончивость Асеева, и когда тот, под «честное дворянское слово», намекнул ему на харьковский банк, в растерянности пробормотал:
      - Колядка, неужели вы...
      - Вот вам и неужели...
      - Что? В пользу рабочей кассы?!
      - Конечно!
      Маяковский отпил вина, долго смотрел на Асеева изучающим взглядом. Потом громовым голосом:
      - Почему же вы меня не предупредили?
      Он безраздельно поверил выдумке Асеева, и когда тот открылся в надувательстве, Маяковский решил, что все-таки от него хотят скрыть ограбление, подсовывая ему вульгарный вариант с бегами.
      «Площадь у Никитских ворот содрогалась от его громового рыка:
      - Асеев! Проходимец! Ace-ев! Со-бачье у-хо!!»
      Маяковский и Асеев.
      Нельзя не вспомнить, что среди двух-трех доброжелательных откликов в печати на поэму «Облако в штанах» была рецензия Асеева. Он назвал это произведение трагедией. Он бросил вызов критикам, потерявшим язык при появлении «Облака»: «Что же, господа критики! Может быть, кто-нибудь попробует силенку на этом силомере?»
      В жизни они стали друзьями.
      Как поэт, Асеев увидел в Маяковском, в его нежелании распространяться о прошлом, об участии в революционной деятельности то, что он «дисциплинировал себя в немногословии» и что этим чувством «он был руководим при дальнейшей выработке своего литературного языка».
      Асеев верно заметил, что строй фразы, синтаксис Маяковского близок к народному, разговорному. Маяковский оценил в Асееве его интерес к словам, к оттенкам речи, к звучанию речи. Маяковский, справедливо считал Асеев, «был носителем... «странного просторечия» (выражение Пушкина. - А. М.),коробившего вкусы и привычки охранителей литературных традиций».
      Но то же просторечие увлекало и питало музу молодого Асеева. Он был убежден: «...начиная с летописей, через всю нашу письменность проходит это живое стремление обновить литературу, вводя в нее современность, ее живую, горячую жизненность, при помощи современных средств выразительности, рождающихся прежде всего в речениях устных, разговорных, а не книжных». Этим он позднее объяснял лозунг Маяковского: «Ищем речи точной и нагой», - считая, что он целиком совпадает с пушкинским определением поэзии как «прелести нагой простоты».
      Асеевская тяга к славянщине, к летописям, к истории слова сказалась уже в первых его стихах. Слова из летописей молодой поэт старался обновить, заставить звучать современно. А после знакомства с Маяковским мы обнаруживаем у Асеева элементы поэтики, сближающие их еще больше. Но Асеев, испытавший огромное революционизирующее влияние Маяковского, щедро одаренный его дружбой, вниманием, оставался в двадцатые годы поэтом самобытным, развивался в русле близкой и тем не менее иной, чем у Маяковского, стилевой традиции.
      Когда Маяковский сказал в похвалу Асееву: «...хватка у него моя», - то он, конечно же, имел в виду его поэтический темперамент, его работу со словом, его вкус к метафоре, свежему звучанию строки, рифмы, стиха. Но - не похожесть на себя.
      Если Асеев «освобождался» от Маяковского, сближаясь с ним в одинаковом понимании задач поэзии, в кардинальных принципах творчества, то отношение Пастернака к поэту и его творчеству складывалось иначе.
      Знакомство их, по воспоминаниям Пастернака, началось с полемической встречи двух враждовавших между собой футуристических групп, к одной из которых принадлежал он, а к другой - Маяковский. По мысли устроителей встречи, должна была произойти некоторая потасовка, но, однако, ссоре помешало с первых слов обнаружившееся взаимопонимание обоих главных оппонентов. Взаимопонимание не привело к близости. Пастернак опровергал распространенное мнение об их близости, настойчиво повторяя, что между ним и Маяковским никогда не было короткости.
      А встреча произошла в кофейне на Арбате, летом 1914 года. Увидев Маяковского, Пастернак припомнил его по внешности как ученика Пятой гимназии, где он учился двумя классами ниже, и по кулуарам симфонических, где он попадался ему на глаза в антрактах. Попадалась ему и одна из «первинок» Маяковского в печати, которая понравилась «до чрезвычайности». «Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник «Простое как мычание», - вспоминает Пастернак.
      В кофейне на Арбате автор этих стихов понравился ему не меньше. Перед ним сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.
      Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, - это на главное в нем, а главное - железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.
      Первое впечатление потом вылилось в проницательный набросок характера, в котором у Пастернака, по крайней мере, в одном пункте, есть перекличка с Асеевым. Там, где он увидел «железную внутреннюю выдержку», Асеев, может быть, в несколько более локальной характеристике говорил о том, что Маяковский «дисциплинировал себя в немногословии».
      Природные внешние данные, по мнению Пастернака, он чудесно дополнял художественным беспорядком, который напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.
      Характеризуя раннюю лирику Маяковского, Пастернак говорит, что на фоне тогдашнего паясничания ее серьезность, тяжелая, грозная, жалующаяся, была необычна, что это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая...
      И вот это особенно важно: Пастернак заметил в его и своих стихах «непредвиденные технические совпадения, сходное построение образов, сходство рифмовки», и, судя по всему, признав в этих элементах поэтики первенство или, точнее, преобладающую силу Маяковского, он открыто признается в том, как стал уходить от этого сходства и даже стал «подавлять в себе... героический тон...» - тоже из-за сходства с Маяковским.
      И все-таки... Поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», заметные произведения двадцатых годов, трудно представить вне поэтического контекста времени, в котором главное место по праву занимают стихи и поэмы Маяковского о революции. «Я считаю, что эпос внушен временем...» - писал тогда Пастернак. Нечто сходное не раз говорил и утверждал в творческой практике Маяковский.
      Пастернак вопреки молве пишет, что Маяковский не любил этих поэм, что ему нравились книги «Поверх барьеров» и «Сестра моя - жизнь». Это как раз говорит о широте взглядов Маяковского на поэзию, о безусловной искренности его желания видеть поэтов «разными». Может быть, также и потому, что о революции Маяковский мог писать лучше, и он это прекрасно понимал.
      Однажды у Асеева во время обострения разногласий с Пастернаком Маяковский так объяснил несходство между ними: «Ну что ж. Мы действительно разные. Вы любите молнию в небе, а я - в электрическом утюге». Из этой разности складывался и «сюжет» взаимоотношений двух поэтов, и он был сложным и противоречивым. И мы еще найдем подтверждение этому. И все же факты дают некоторое основание предположить, что до конца жизни витал над Пастернаком, тревожил его, порой увлекал, порой раздражал могучий дух Маяковского, в котором с нарастающим героическим крещендо звучала музыка революции, музыка новой жизни...
      Впереди у Маяковского будет много новых встреч и знакомств. Те, о которых уже рассказано, случились до Октября, они оставили тот или иной след в жизни поэта. В годы войны, несмотря на бытовые и служебные тяготы Маяковский не прекращает творческой работы.
      Запись в автобиографии. «16-й год»: «Окончена «Война и мир» - Немного позднее - «Человек».
      Два важнейших для творческой и гражданской эволюции Маяковского произведения. Назвав поэму «Война и мир», Маяковский не имел намерения вступать в полемику с Львом Толстым. Название подсказывалось состоянием мира и человечества в тот момент жизни. Однако Маяковский не упустил возможности шутливо заметить своему другу по автошколе композитору В. Щербачеву:
      - Теперь, чего доброго, Толстого будут рисовать в желтой кофте, а меня в толстовке и босиком!
      Увы, «Войну и мир» не только не удалось напечатать (в горьковской «Летописи» ее не пропустила цензура), но даже и прочесть публично тоже было невозможно. Поэма увидела свет в 1917 году в издательстве «Парус».
      Во время работы над поэмой Маяковский постоянно бывал у Горького, советовался с ним, приносил ему готовые куски, главы. И конечно, не без влияния Горького в ней так открыто и страстно выражен протест против империалистической бойни. Рисуя картины ужасов войны, поэт вскрывал ее бесчеловечный, антинародный характер. Его поэтика нарочито груба («Телеграфным столбом по нервам», - сказал Горький): «Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать!»
      Война в поэме Маяковского показана как всемирная человеческая трагедия. Поэма написана кровью сердца человека, который мучительно, с великой болью переживал эту трагедию и готов был идти на заклание, чтобы предотвратить новые жертвы.
 
Единственный человечий,
средь воя,
средь визга,
голос
подъемлю днесь.
 
 
А там
расстреливайте,
вяжите к столбу!
 
      Поэт указал конкретных виновников мировой бойни, не щадя при этом ни «чужих», ни «своих», ни германский милитаризм, ни «союзную» Францию, ни захватнические амбиции русской буржуазии. Поэмой «Война и мир» Маяковский поставил на международный империализм клеймо вины, клеймо предательства интересов своих народов.
      Но все-таки сквозь кроваво-дымные видения войны, картины смерти и ужасов в поэме пробивается мотив жизни. Маяковский верит: «Вселенная расцветет еще, радостна, нова». Он верит и призывает всех верить, что придет сбывать землю свободный человек.
      И недаром другая поэма названа «Человек». И хотя в этой поэме тоже звучат трагические ноты, они исторгнуты из сердца от сознания задавленности человека в буржуазном обществе. Контрастом им выступает естественная исходная мощь человека, сила разума, духа.
 
Это я
сердце флагом поднял.
Небывалое чудо двадцатого века!
 
 
И отхлынули паломники от гроба господня.
Опустела правоверными древняя Мекка.
 
      Человек - выше бога, его могущество беспредельно, если он поверит в себя, в свои силы. «Есть ли, чего б не мог я!»
      Поэма «Человек» как бы доформировывает образ лирического героя дооктябрьской поэзии. Он возникает перед нами как молодой человек, потрясенный социальной несправедливостью жизни и оттого страдающий, одинокий, жаждущий перемен, возвещающий в «Облаке» приход революции, называющий себя ее «предтечей». Потому и стихи максимально экспрессивны, здесь все - на пределе, лексика, эпитет, сравнение, метафора, интонация... И потому - чуть ли не каждое слово - строка. И чуть ли не каждое слово звучит интонационно подчеркнуто - то яростно и возмущенно, то скорбно, то издевательски, то пронзительно печально, то вызывающе, грубо...
      И - паузы, почти в любом отрывке, стихотворении, поэме, играют такую же содержательную роль, как и интонация, недаром стихи Маяковского достигают особого эффекта в устном чтении. Его поэтика выражает различные состояния лирического героя, она подчинена им, она рождалась для того, чтобы выразить эти состояния, чтобы выразить «громаду любовь», и «громаду ненависть». Поэтика Маяковского как «целостная система речи» отвечает тому комплексу чувств, переживаний и отношению к действительности, которые нес в себе молодой Маяковский. Октябрь стал тем событием внешнего и внутреннего порядка, который ускорил переход Маяковского от «интонации боли в интонацию воли» (Л. Тимофеев).
      В лирическом герое дореволюционных поэм Маяковского сходятся, объединяются, с одной стороны - романтически обобщенный «чудо»-человек, с другой - вполне конкретный, часто называющийся своим именем Маяковский. Один показан в борьбе с мировым злом, другой - в жизненных конфликтах. Объединяет их общий пафос самоутверждения человека в его равновеликости с миром. Маяковский завершил поэму «Человек» когда народ невероятно устал от войны и все громче поднимал голос против ее продолжения. Заявлял свои права ч_е_л_о_в_е_к. Это естественно отразилось в мировоззрении Маяковского, и его поэма могла восприниматься как гимн во славу человека.
      Служа в армии, он не отрывался от литературной жизни. В автошколе в это время оказалось несколько людей искусства или близких к искусству. Это уже упоминавшийся выше композитор Щербачев, а также сатириконцы Радаков, Реми. Сослуживцы, по большей части люди инженерных специальностей, были снисходительны к Маяковскому как военнослужащему, они принимали его, живого и остроумного человека, как незаурядную личность, позволяя поэту отвлекаться для творческой работы, для встреч и даже выступлений. Дважды Маяковскому предоставлялся кратковременный отпуск, и дважды он ездил в Москву. Совершенно парадоксальным фактом биографии Маяковского представляется его награждение в числе 190 нижних чинов медалью «За усердие» на Станиславской ленте «за отлично ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами текущей войны». Это случилось менее чем за месяц до свержения самодержавия - в январе 1917 года.
      Парадокс состоял в том, что Маяковский в это время уже выступал как яростный противник войны, но закон бюрократии не считался с этим, по закону полагалась всем чинам «со старшинством 16 декабря 1916 г.» медаль «За усердие».
      Маяковский пользовался своей относительной свободой, чтобы бывать в редакции «Нового сатирикона», позднее - в редакции «Летописи», подготовил и издал в горьковском издательстве «Парус» первый по-настоящему самостоятельный сборник «Простое как мычание». В «Парусе» сотрудники, за исключением Горького и Н. Сереброва, не очень его привечали, наоборот, были против привлечения этого «хулигана в желтой кофте», но Маяковский отвечал им великолепным презрением.
      - Против буржуев - я хоть с чертом! Ненавижу эту масть!
      Теперь уже нет сомнений - Маяковский готов к событиям 1917 года. Он созрел для них граждански и творчески.
      Произошла Февральская.
      «Пошел с автомобилями к Думе, - пишет в автобиографии. - Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно - за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу впервые же дни революции Поэтохронику «Революция». Читаю лекции - «Большевики искусства».
      О лекциях еще будет сказано особо. В событиях же первых дней Февральской революции, судя даже по этой краткой записи, он принимал деятельное участие. Современники, встречавшие его в эти дни, абсолютно единодушны: Маяковский переживал исключительный подъем духа. Н. Серебров, который по заданию Петросовета 27 февраля, вместе с другими товарищами, подготовил и отпечатал в типографии «Копейка» первый номер «Известий» и на рассвете с сырыми еще оттисками вышел на улицу, чуть ли не первым встретил Маяковского - в расстегнутой шинели, без шапки: «...он что-то кричал, кого-то звал, махал руками: