Соколиная семья

      ...До тебя мне дойти не легко,
      А до смерти - четыре шага...
      До тебя - это до любимой. А у всех ли они есть, любимые? Всем ли довелось изведать трепетное чувство любви? Наверное, не всем. Многие, как и я, ушли в армию восемнадцатилетними пареньками, и никто нас, разумеется, не ждет. Но уж такова сила слова, что его, как говорят, не выбросишь из песни.
      - Так, чего доброго, и слезу недолго пустить, - встрепенулся Поселянов, потирая ладонью синевато-бурые пятна на лице - следы от ожогов. - Может, баланду потравим?
      - Давай! Витек, ты не против? - спросил сержант Выдриган.
      - Что же, пускай травит, - равнодушно ответил Ефтеев.
      - Тогда послушайте, как мой дед на тетеревов охотился без ружья.
      - Как это - без ружья?
      - Очень просто. Они ведь любопытные, но, как видно, глупые. Заметит этакий расфуфыренный космач деда и глядит на него, как на чудо: охотник, мол, а без ружья. А дедок-то мой шустрый. Бегает вокруг дерева - тетерев за ним поворачивается. Накружится до одури, и шмяк деду под ноги. Тот его в мешок и к следующему дереву. А там уже другой красавец дедовых фокусов ожидает...
      - И помногу приносил? - подмигивают ребята шутнику.
      - На эскадрилью хватило бы, кроме Михайлика, - продолжает балагур.
      - Это почему же?
      - Так вин же хохол. Сало да галушки лопае, а птахами брезгуе, - закончил по-украински Поселянов.
      Ребята смеются, лишь Виктор по-прежнему задумчив. Он трогает меня за рукав и показывает на часы: пора на дежурство.
      С сожалением покидаем свой подземный салон с жарко пылающей времянкой, разбитного неунывающего Поселянова. Надо: за два часа дежурные летчики порядочно промерзли в кабинах и теперь, пожалуй, нетерпеливо поглядывают на снежный горб землянки...
      Прогрели моторы, чтобы в случае сигнала на взлет немедленно запустить их. Не прошло и двадцати минут, как над аэродромом появились два Мессершмитта-109. Ясно - прилетели блокировать, чтобы не дать нам возможности взлететь. А тем временем бомбардировщики, наверное, сбрасывают свой разрушительный груз на соседний аэродром.
      Из реденького леска затрещали пулеметные очереди, однако гитлеровцы не уходили,
      Разворачиваясь для повторного захода на соседей, юнкерсы попутно высыпали на нас несколько кассет лягушек - мелких прыгающих бомб. Надо бы немедленно взлететь, но проклятые мессеры висят буквально над нами. И тем не менее кто-то с командного пункта дал зеленую ракету. Это приказ на вылет.
      Поднимаемся в паре с Ефтеевым. Слева от меня проносится Ме-109. Я знаю, что сейчас произойдет, и от бессильной ярости стискиваю зубы до боли. Но зубами фашиста не проймешь, поэтому пытаюсь повернуть нос яка в сторону вражеского самолета, чтобы ударить по нему хоть не прицельным, а заградительным огнем. Машина почти не слушается, слишком мала скорость после отрыва от земли. А времени нет...
      Мессершмитт коршуном кидается на Виктора, и его самолет, вспыхнув, сваливается на левое крыло. Эх, Витя, Витя...
      Словно щепку, подбросило и мой як. Мотор заглох. Кабина наполнилась острым запахом гари. В жуткой тишине слышу треск пушечных и пулеметных очередей. Это меня расстреливает второй фашист.
      На ногах ощущается липкость. Кровь? Но думать об этом некогда. Надо садиться прямо перед собой, пока не взорвались бензобаки. Инстинктивно посылаю ручку управления вперед. Из-за дыма и какой-то вялости ничего не вижу. Толчок.
      Вспарывая фюзеляжем податливые сугробы, самолет ползет по поляне.
      Сейчас налетит Ме-109 и добьет машину и меня. Надо выбираться из кабины. Отстегиваю привязные ремни и переваливаюсь через борт. Слева и справа вздымаются мелкие снежные фонтаны. Поднимаю голову - прямо на меня пикирует гитлеровец. Бежать в лес! Но противная вялость, потяжелевшие комбинезон и унты приковывают на месте, вдавливают в рыхлый снег.
      Немец повторяет заход. В бессильной ярости ругаюсь, потрясаю кулаками. Брань и кулаки против пушек и пулеметов? Смешно. Снаряды и пули решетят як, бороздят снежную целину.
      Третье пикирование. Зарываюсь в снег. Голову накрываю парашютом. Слышу, как на моем самолете начинают рваться раскаленные огнем снаряды. Сейчас воспламенятся бензобаки...
      Взрыв выбросил меня из снежного логова. Немец ушел. Дымящийся трубчатый скелет растерзанного яка торчит страшным привидением.
      - Яша, жив?..
      Это Шаповалов. Сколько времени прошло, как я лежу у останков самолета? Не знаю. Для меня оно остановилось с того момента, как сгорел Виктор Ефтеев. На миг вспомнилось: До тебя мне дойти не легко, а до смерти - четыре шага...
      Трясущимися от нервного потрясения руками сворачиваю самокрутку и глотаю дым. Жадно. Взахлеб.
      - Яш! - тормошит за воротник комбинезона техник. А что - Яш? Без друга. Без самолета. Без желания жить. Что - Яш?!
      - Пойдем, - Шаповалов показывает в сторону деревни, где догорает крайний дом.
      В горячке рванулся из сугроба, встал. Но острая боль подкосила колени, и я снова упал. Техник бережно берет меня под мышки, поднимает и молча волочет, проваливаясь по пояс в снегу. Он что-то говорит. В памяти застревает единственная фраза: Горящий самолет Виктора врезался в дом...
      Доктор насчитал тридцать восемь осколочных ранений от разрыва эрликоновского снаряда. Тридцать восемь? Почему не сто? Почему я остался жив, а Ефтеев погиб?
      - В госпиталь отправлять не будем.
      А мне все равно.
      - Отлежишься в полку.
      А Ефтеев никогда не отлежится.
      - Ранения не очень опасны...
      А Виктор отжился.
      - Скоро будешь летать.
      А моему ведущему теперь все равно - буду я летать или нет.
      - Ты еще счастливо отделался.
      - Доктор, идите к черту!
      Медик ушел. Рад: человек ругнулся, значит, в своей тарелке. А это главное.
      Ноги распухли, как бревна. Возле кровати лежат посеченные осколками снаряда унты. И унтята в дырках. Если бы не меховая обувь, ранения могли быть намного опасней. Остаться без ног... Это для летчика трагедия. Ползун. А. сердце - в небе. Какое счастье иметь ноги. Обыкновенные ноги, которые необходимы тебе не для ходьбы, нет, - чтобы управлять педалями, чтобы слушался тебя руль поворота.
      В комнате никого нет. Лежу один. На тумбочке газета. Что делается в мире? Читаю сводку с фронтов. Общая обстановка: ...ничего существенного не произошло. Знакомая формулировка. А что пишут об авиации? ...Позавчера уничтожено 25 самолетов. Вчера под Москвой сбито 5 самолетов противника.
      За минувший день частями нашей авиации уничтожено или повреждено 75 немецких автомашин с войсками и грузами, более 30 подвод с боеприпасами, 33 полевых и зенитных орудия, 43 зенитно-пулеметные точки, взорвано 6 складов с боеприпасами и склад с горючим, разбит паровоз и 18 железнодорожных вагонов, рассеяно и уничтожено до роты пехоты противника.
      Действительно, ничего существенного. Так, мелочь. Мелочь по сравнению с тем, что пишет своей жене Фриде гитлеровский ефрейтор Менг: Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте... Здесь все наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения. И их всех надо истребить, всех до единого!
      Всех... Значит, и мою мать, и отца, и меня, и моих однополчан. Все сто пятьдесят миллионов... Жуть. Бред. Химера!
      Скомканная газета летит на пол. А при чем тут газета?
      - Яков, не балуй!
      Это военврач. Он знает - нервничаю от вынужденного безделья. Осмотрел мои распухшие ноги. Поколдовал над ними, смазал, перевязал.
      - Будешь хандрить - в госпиталь отправлю.
      И ушел.
      Угроза действует отрезвляюще. В самом деле, отправит - болтайся там, в тылу. А попадешь ли снова в свой полк - бабушка надвое сказала. Лежи, Яшка, лежи, не брыкайся...
      Принесла обед Вера, наша официантка.
      - Кушай, Яшенька. Поправляйся.
      Поставила тарелки на тумбочку, а сама стоит рядом, теребит белый передничек.
      - Больно?
      Мотаю головой: нет. Может, еще нюни распустить перед ней?
      - Что нового? Всплеснула руками.
      - Надо же, забыла сказать... Наши только-только пришли с задания. Двух мессершмиттов сбили. Коля и Ваня. Веселые такие, озорные. Наливай-ка, говорят, Верочка, побольше, погуще и пожирней. Налила, конечно. Разве жалко? Только бы все хорошо было. А ты ешь, ешь. Моими словами сыт не будешь.
      Вера, Верочка, милая говорунья. Если бы ты знала, как мне нужны были вот эти твои слова - двух мессершмиттов сбили. Это за Виктора Ефтеева, за меня. А сколько еще таких, как мы! За всех надо свести счет. За всех!
      Так идут дни за днями. На дворе уже апрель. Снеготаяние. Ледолом. Скоро взбурлят реки от напора студеной воды, взопреет земля, пробьются первые усики зелени. А там теплынь, солнце. Солнце? Черное оно, сумрачное. И останется оно таким для наших людей, пока землю родную топчут ефрейторы менги...
      В дверь постучали. Показался объемистый ящик. Потом сияющее лицо адъютанта эскадрильи Поселянова.
      - Тебе, товарищ сержант, подарок! Ташкент вай как далеко, а сердце его совсем близко. Узбекистан - фронт. Ошналык. Дружба!
      Поселянов поставил посылку на тумбочку, под столом отыскал отвертку и ловким движением поддел крышку. Перчатки, носки, кисет, носовые платки. Розовые гранаты, разные сласти, бутылка портвейна Узбекистан... И, наконец, письмо. Читаю по слогам:
      - Йулда жангчи Кизыл Армия!
      - Дорогой боец Красной Армии! - переводит адъютант.
      С особым старанием, с любовью произносит он каждое слово. Уж очень хотелось ему хоть чем-нибудь утешить меня.
      - Да ты откуда знаешь узбекский язык? - спрашиваю его.
      - Я все языки знаю, - улыбаясь, отвечает Поселянов.
      Отдаю ему письмо и молча слушаю. Слушая, мысленно переношусь в далекую среднеазиатскую республику, которую по-настоящему не знаю. Узбекистан в моем представлении - буйство садовых красок, море солнца, снеговые тюбетейки гор, голубые разливы Аму - и Сыр-Дарьи, неоглядные поля хлопка - белого золота. Экзотика. Мирная жизнь. Мечта!
      А Поселянов читает, что узбекский народ приютил сотни тысяч эвакуированных стариков и детей, разместил на своих землях десятки заводов, поставляющих фронту боевую технику и оружие, что люди теперь день и ночь работают с думой о нас, бойцах Красной Армии, с думой о победе над немецко-фашистскими захватчиками.
      И блекнет экзотика, растворяется в гуле заводских и фабричных цехов, в неустанных хлопотах земледельцев. В Узбекистане тоже фронт. Трудовой фронт.
      Отзвенели вешние ручьи, вошли в свои берега небольшие речушки, вьющиеся меж лесных массивов Подмосковья. А речушек здесь великое множество. Только в окрестностях Медыни около десятка: Шоня, Лужа, Изверя, Угра, Ресса, Воря, Суходрев... В зеленые гимнастерки оделись деревья, цветной полушалок накинула на плечи земля.
      Осколки эрликоновского снаряда оставили на моих ногах шрамы, а некоторые зарубцевались, прижились под кожей.
      - Прощай, доктор! Спасибо за все...
      Полковой эскулап рад за меня, будто он сам, а не я выздоровел и теперь возвращается в эскадрилью.
      - Будь здоров, сержант. Воюй позлее!
      И снова боевые дежурства, вылеты, воздушные бои.
      ...Утро выдалось ясным и тихим. До того тихим, что с окраины аэродрома, где начинался нечастый лесок, слышен беззаботный птичий пересвист. Радуются пичуги теплу и свету.
      Вместе с Шаповаловым лежим под крылом самолета, на траве. Слушаем птичью звень, дышим свежим травяным настоем, переметанным с запахами бензина и масла. На желтую шляпку одуванчика сел шмель. Сонный, еще вялый. Лапками раздвинул пестики цветка и уткнулся хоботком. Лакомится, шельмец. Что же, лакомься.
      Прямо передо мной играют, как дети в пятнашки, белокрылые мотыльки. Кружатся почти на одном месте, то сходясь, то расходясь. Завидная маневренность. Человеку бы такую, мне, летчику.
      По теплой земле деловито снуют темно-коричневые муравьи, похожие на цифру восемь. Зачем снуют, о чем хлопочут? Это известно только им. Снуйте, живите, работяги.
      Метрах в десяти от машины сквозь малахит еще не примятой травы растет черный бугорок земли. Это что еще за землерой?
      - Крот, - говорит Шаповалов. - Портит аэродром. Может, бензинчику плеснуть в нору?
      - Не надо. Разровняешь бугорок, и делу конец. Верно?
      - Угу, - соглашается техник.
      У соседней машины заливается телефонная трель. Командир эскадрильи С. Ф. Андреев поднимает трубку. До нас долетает его голос:
      - Есть, подняться четверкой!
      Позабыты птицы, мотыльки и прочая живность. Покой весеннего утра нарушает неистовый рев яков.
      Мы идем на разведку в район железнодорожной станции Угра. По предположению, там сосредоточиваются вражеские эшелоны с танками, горючим и боеприпасами. Обычно на разведку высылается пара, но майор Лесков предупредил Андреева, что над станцией непрерывно барражируют истребители противника. Поэтому в воздух поднялась четверка. Так надежнее.
      Над нами плывут кучевые облака. Они, возможно, пригодятся нам. Андреев всегда напоминает о необходимости умело использовать их. Облака могут быть отличной маскировкой и даже укрытием.
      Заходим на Угру со стороны солнца и, пикируя, осматриваем подъездные пути. На линиях стоят восемь эшелонов. На открытых платформах - техника. Вперемежку между ними - круглые цистерны с горючим. А чем набиты закрытые вагоны? Вероятно, боеприпасами.
      Вражеские зенитчики всполошились. Но было уже поздно. На бреющем полете мы уходим в сторону своего аэродрома. Снаряды рвутся где-то за хвостами наших самолетов. А мессершмитты почему-то кружатся в стороне. Скорее всего, они ожидали налета наших бомбардировщиков или штурмовиков.
      Мы доложили в штабе полка о результатах разведки и вскоре получили приказ сопровождать ильюшиных на штурмовку станции Угра. Об этих самолетах слава ходила по всем фронтам. Знаменитые горбачи были грозой для фашистов, которые называли их черной смертью. А у нас о крылатых бронированных танках с уважением говорили: советские илы роют фрицам могилы. Точная, меткая поговорка.
      Строй Ил-2, сопровождаемый звеном ЛаГГ-3, показался над аэродромом. Штурмовики шли очень низко, едва не задевая макушки деревьев. На зеленом фоне лесного массива сверху обнаружить самолеты было почти невозможно, а снизу они были неуязвимы, разве только зенитка саданет в упор. Но это почти исключалось.
      Андреев и я заняли свои места в общем боевом порядке, чуть выше лагов. Уже на подходе к станции противник открыл сильный зенитный огонь. Но ильюшиным не впервые идти напролом. Не мешкая, они делают заход, обрушивают на Угру ливень свинца и море огня и исчезают за ближайшей рощицей. Станция окутывается дымом. Сквозь его густые клубы вздымаются желтые смерчи. Это взрываются цистерны с горючим, вагоны с боеприпасами.
      А штурмовики появляются вновь, чтобы еще раз ударить по скоплению вражеских эшелонов. Немного выше илов идет четверка истребителей, ведомая капитаном Кузнецовым. Я знаю только фамилию командира сопровождающей группы. Встречаться с ним не приходилось, хотя и живем по соседству.
      Добавив в заваренную кашу солидную порцию перца, горбатые правым разворотом выходят из атаки и устремляются в сторону линии фронта. Лаги перестраиваются. Кузнецов спешит прикрыть ильюшиных справа и натыкается на зенитный снаряд. Его машина перевернулась вниз кабиной...
      Что с капитаном? Подхожу к нему. Из левой плоскости лага струей бьет бензин, но летчик упорно тянет за своими, к линии фронта. Он, кажется, увидел меня и теперь чувствует защиту. Дружеское крыло - великое дело в бою. Это утраивает силу, удесятеряет надежду на благополучный исход.
      В голове созревает план: если Кузнецову не удастся дотянуть до аэродрома, обеспечу ему посадку на подходящей поляне и помогу уйти в лес. Или сам произведу посадку. А там возьму капитана в свою кабину - и домой.
      Основная группа самолетов уже скрылась за горизонтом. Оглядываюсь. Станция Угра полыхает вовсю. Хорошо поработали ильюшины! И вдруг замечаю двух Ме-109. Идут за нами, стервятники. Будь я один, им бы ни за что не догнать меня. Но со мной капитан Кузнецов на покалеченной машине. Не теряя времени, набираю высоту и прижимаюсь к самой кромке тех кучевых облаков, о которых еще в прошлый вылет думал, что они, возможно, пригодятся. Выходит, не ошибся. Пригодились.
      Гитлеровские летчики ведут себя так, словно в воздухе, кроме беспомощного Кузнецова, никого нет. Предвидя легкую добычу, они наглеют, устремляются к машине капитана. Не рановато ли торжествуете? Бросаюсь в атаку. Удар, хотя и с дальней дистанции, был настолько ошеломляющим, что ведущий мессер не успел даже увернуться. Оставляя за собой длинную полосу дыма, он кое-как развернулся и пошел со снижением восвояси. Его напарник тоже трусливо повернул назад.
      Горячая волна радости заполнила сердце. Меня стали бояться. Бояться вдвоем одного. Это что-нибудь значит, черт возьми! Кузнецов уже перетянул линию фронта. Теперь он вне опасности. От восторга беру ручку управления на себя, сектор газа - до отказа вперед и свечой ввинчиваюсь в небо. С высоты пикирую вслед за самолетом Кузнецова.
      Под нами запасный аэродром. Капитан идет на посадку. У него кончилось горючее. А может быть, ранен. Делаю круг и тоже сажусь. Винт яка еще вращается, а Кузнецов уже карабкается на плоскость моего самолета. Перевалившись через борт кабины, обнимает меня, целует.
      - Спасибо, друг! Большое спасибо! Я обязан тебе жизнью.
      Оказывается, он все видел: и бой с мессершмиттом, и свечу, и мою заботу о нем после перелета линии фронта.
      Вместе с техниками залатали пробоины в крыле лага, заменили бензобак, заправили машины горючим и к вечеру уже были дома.
      От битвы - к битве
      Я твой солдат, твоих приказов жду.
      Веди меня, Советская Россия,
      На труд, на смерть, на подвиг - я иду.
      Николай Грибачев
      На Вол-гу, на Вол-гу, на Вол-гу... - ритмично выстукивают колеса поезда. Вагон набит битком. Люди, чемоданы, мешки. Духота. Перебранка и смех. Перед глазами в едком махорочном дыму - фуражки, пилотки и кепки, гимнастерки и пиджаки. На столиках, чемоданах, а то и прямо на коленях - хлеб, сухари, консервы. Кто пьет кипяток без заварки, кто пробует напитки покрепче.
      Утолив жажду и по-дорожному закусив, люди снова загомонили на разные лады. Сквозь этот разноголосый гомон послышался нехитрый мотив гармони. Пение вполголоса:
      Дан приказ: ему - на запад,
      Ей - в другую сторону...
      Обрывки разговора:
      - Ордена учредили новые. Слыхал?
      - Какие?
      - Отечественной войны.
      - Добрая память будет, кто в живых останется...
      - И гвардейские военные звания установили.
      - Значит, ты теперь гвардии ефрейтор?
      - Поднимай выше - гвардии младший сержант.
      - Так, чего доброго, и до большого чина дойдешь.
      - И дойду. До Берлина-то шагать далеко.
      - Дошага-аем!..
      За опущенными рамами окон лето. Торопливо бегут, обгоняя друг друга, поля и перелески, разъезды и полустанки. На крупных станциях невообразимый содом: охрипшие проводники, военные коменданты и их вконец задерганный наряд не в силах справиться с огромными толпами людей - военных и гражданских, здоровых и раненых. Безбилетники штурмом берут крыши вагонов. Похоже, вся Россия находится в движении.
      Мы едем в тыл на переформирование. Я снова буду там, где научился летать на истребителе Як-1, где осталось столько юношеских впечатлений и надежд. Но мысли сейчас не об этом. Душой я все еще в Подмосковье. Там принял боевое крещение, прошел сквозь отчаяние бессилия перед врагом, пережил горькие минуты гибели друзей и собственного ранения.
      Там же, в Подмосковье, я впервые испытал и радость победы. И не только я, вся наша армия, вся страна. Мы вырвали из рук врага стратегическую инициативу. Разбойные силы немецко-фашистской Германии в первый раз за всю вторую мировую войну потерпели крупное поражение. Наши успехи в знаменитой битве под Москвой означают собой коренной перелом в ходе смертельной схватки двух миров социализма и фашизма. Мы оказались сильнее, и я горжусь, что мне довелось быть участником этого грандиозного сражения.
      И еще все мои думы о Подмосковье потому, что там... Впрочем, об этом незаурядном событии в моей жизни нельзя рассказать в двух словах.
      Батальонный комиссар полка Косников за последнее время все чаще начал заходить в наше звено, приглядываться к ребятам, беседовать. То о настроении спросит, то о вестях из дому. Бывал в землянке, на стоянку самолетов приходил. И в этом ничего особенного я не видел: летаем много, напряжение большое почему комиссару и не потолковать с нами.
      - Ну как, сержант, обвык в полку? - спросил он меня однажды.
      Ответил ему, как и положено подчиненному:
      - Так точно, товарищ батальонный комиссар! Он улыбнулся, дружески хлопнул по плечу:
      - Зачем же так официально, по-уставному? Давай запросто. - И предложил закурить. - Знаю, сердишься ты на меня. И есть за что... Я и сам, Яша, не меньше твоего переживаю. Да что там переживаю - порой сам себя ругаю... Жалко Витю Ефтеева. Ведь это я тогда шумнул на заместителя начальника штаба, чтобы дал ракету на вылет. Но было решение командира. Помнишь, мессеры блокировали наш аэродром? Так вот, не подумай чего плохого... Все ведь хотели... Сам понимаешь: фашисты бомбят соседей, значит, надо выручить их из беды. Думали, что вам удастся взлететь и отогнать мессершмиттов. Почувствовав опасность, за ними, мол, ринутся и юнкерсы, наспех высыпав бомбы куда-нибудь в лес или в поле. Но, как знаешь, ошиблись. Расчеты не оправдались. Виктор погиб, а тебя изрешетили...
      Комиссар умолк. Ему тяжело было говорить.
      Затаенная обида на комиссара как-то сгладилась, уступила место другому чувству - вере в искренность признания допущенной ошибки.
      Вспомнилось недавнее прошлое. Вместе с Андреевым я возвратился с задания, выполнив его ценой огромного напряжения, связанного с риском для жизни. Именно тогда комиссар Косников спросил меня, не думал ли я еще о том, чтобы вступить в партию. При этом он сказал, что и сам мог бы дать мне рекомендацию, но... Я понял это но. Он опасался, не пойму ли я его предложение как цену за историю с трагическим вылетом...
      Звание коммуниста ко многому обязывает, и поэтому я попросил время, чтобы подумать. Решение, конечно, могло быть только одно. И я согласился. Эскадрильское партсобрание проходило в перерывах между боевыми вылетами, на самолетной стоянке.
      Коммунисты говорили коротко: Обстрелян... в бою не робок... открыл личный боевой счет... спас жизнь капитану Кузнецову... Принять!
      На переформирование я еду кандидатом в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).
      Колеса стучат и стучат. Все ближе к Волге, к небольшому городку Вольску, к аэродрому, куда я когда-то приехал из Белого Колодца.
      Это было год назад. Мы спрыгнули с полуторки на раскисшую осеннюю землю. Сквозь серую пыль дождя на ровном поле угадывались длинные горбатые сооружения, вроде силосных буртов, и приземистое деревянное здание барачного типа. Здесь и располагался учебно-тренировочный авиационный полк.
      Силосные бурты оказались землянками. Вошли в одну из них. Народу как сельдей в бочке.
      - О, пополненьице! Свеженькое, - услышал я над головой хриповатый озорной басок. Его обладатель, скользнув по моей спине каблуком сапога, спрыгнул на пол.
      - Петухов! - прокричал он. - Гони пяток Яковлевых! Не видишь, люди ждут. Потом уже другим, дружелюбным тоном: - Здорово, ребята! Занимайте любое купе.
      На следующий день мы узнали, что многим летчикам Як-1 казался недосягаемой мечтой. Машин не хватало, и командиры формирующихся частей в первую очередь отбирали тех людей, которые уже имели боевой опыт.
      О новом истребителе конструкции Яковлева ходили легенды. Он не уступал Мессершмитту-109 на горизонтали и превосходил его на вертикали.
      Спустя несколько дней мы как бы рассосались в общей массе земных соколов, завели новые знакомства, запаслись терпением. Не помню сейчас, кому из нас пришла в голову идея организовать в нашей четвертой эскадрилье драматический кружок, но приняли мы ее охотно. Жена одного из техников, бывшая артистка, работавшая в канцелярии тыла, вызвалась руководить самодеятельностью и предложила поставить чеховского Медведя.
      Мне досталась роль слуги. Много было хлопот, треволнений. Трудно было из безусого, розовощекого юнца преобразиться в пожилого, флегматичного и забитого лакея. Но руководительница кружка добилась своего. Я вошел в роль так, что близкие друзья не узнавали меня во время постановки. Маша, официантка, игравшая вдову-помещицу, никак не могла избавиться от украинского акцента, слово медведь она произносила медвидь. На премьере артистка схватилась за сердце, когда Маша должна была произнести это медвидь. Однако девушка не подвела. Слово прозвучало чисто по-русски. Клуб - такая же землянка, только без нар, гремел аплодисментами. Частично виновником их был и я. Слуга получился натуральный.
      Медведь прославился на всю округу. После празднования 24-й годовщины Октября нас, что называется, разрывали на части. И самодеятельный кружок начал выезжать в другие подразделения.
      ...А с фронта приходили вести одна другой тревожнее. Гитлеровские дивизии рвались к стенам Москвы, их воздушные стервятники засыпали бомбами наши города. Здесь, в приволжских степях, царила тишина. Но рев вражеских бомбардировщиков, зловещий свист бомб и плач осиротевших детей мы слышали сердцами. Жили только одним - скорее на фронт, в бой! Какое это счастье поймать в перекрестье прицела желтобрюхую тушу с крестами на крыльях и давить, давить на гашетки, пока пламя мести не смахнет стервятника наземь.
      Ожидание становилось мучительным.
      Однажды наш комэск пообещал командиру соседней эскадрильи устроить вечер самодеятельности, поставить прославленный водевиль Медведь. Вызвал нас к себе, в отдельную комнатушку с крошечным оконцем, и сказал:
      - Собирайтесь к соседям. Надо выступить. Очень просили.
      И тут я решил показать характер. Насупился, сделал непроницаемое лицо и заявил:
      - Я не гастролировать в авиацию пришел. Не водевили играть. Приказание ваше выполню, поехать поеду, но играть не буду! Не буду, пока не назначите в группу переучивания!
      - И я тоже! - пробурчал сержант технической службы, коренастый, широкий в плечах тридцатилетний блондин, игравший главного героя пьесы.
      Капитан оторопел.
      - Да что вы, ребята?! Я же обещал. Народ там собрался. А на фронт еще успеете. Это вам не к теще на блины... Самолет и мотор вы уже освоили, подойдет очередь, зачислю в группу переучивания.
      Но мы стояли на своем: или назначайте в группу, переучивания, или не видать вам больше Медведя. Комэск уговаривал, приводил всевозможные доводы, убеждал. Мы замерли навытяжку и молчали.
      Наконец капитан внимательно осмотрел меня с ног до головы. Не спеша прошелся взглядом по моей худенькой фигуре в яловых сапогах и сером меховом комбинезоне, по мальчишескому подбородку, которого еще не касалась бритва, поймал решительность в глазах и вздохнул. Потом он неожиданно рубанул рукой воздух и глухо, в три приема, проговорил:
      - Ладно. Так и быть. С завтрашнего дня начнете.
      Во мне ликовала каждая клеточка. Як, долгожданный як стал не мечтой, а явью. Никогда я, наверное, не играл на сцене с таким подъемом, как в тот вечер...
      Очередь на завтрак на этот раз занимать не потребовалось. Назначенных на полеты кормили вне очереди. Вдевятером, сдерживая нетерпение, отправились по мягкому снежку на аэродром. Восторгаться не полагалось, тем более что инструктор разговаривал с нами с легкой усмешкой бывалого аса, хотя был чуть постарше меня. А так хотелось пуститься в пляс или выкинуть еще какую-нибудь штуку!
      Пришлось здорово померзнуть, пока подошла моя очередь. Лейтенант слетал с одним, другим, третьим... Затем дозаправили самолет. Инструктор очень долго, как мне показалось, курил, словно испытывал мое терпение. Наконец он бросил окурок и бесстрастно сказал:
      - Твой черед, Михайлик.
      Стараясь унять волнение, я надел парашют, сел в переднюю кабину...
      Яковлев рвется вперед, стоит только легко нажать на сектор газа. Тебя плотно прижимает к спинке сиденья. Вот это скорость!
      Полет по кругу завершен.
      - Ну как? Все понял? - также бесстрастно спросил инструктор.
      Не только понял, но, кажется, сердцем прирос к новой машине.
      - Так точно! - выкрикнул громче, чем следовало. Лейтенант понимающе улыбнулся.
      После третьего вывозного полета инструктор коротко спросил:
      - Полетишь с командиром эскадрильи на поверку. Уверен в себе?
      Конечно же уверен!
      Зачетный полет прошел, как говорят, без сучка и задоринки. Так мне, сержанту, доверили первоклассный истребитель.
      Самоуверенность подтолкнула меня на рискованный эксперимент. Дело в том, что среди некоторой части наших летчиков было распространено мнение, будто Як-1 невозможно посадить с неработающим мотором. Кое-кто авторитетно утверждал, что при выбирании угла планирования истребитель делает некоторую осадку и, если не увеличить газ, теряет скорость. Не имея запаса высоты, в этом случае машина может разбиться.
      Я не верил. И вот, ни с кем не поделившись замыслом, во время третьего самостоятельного полета решил опровергнуть это мнение. Пилот должен знать возможности своей машины, верить в нее. Как же так, - рассуждал я, - разве конструктор не учел, что в бою обязательно стреляют, причем стремятся попасть именно в мотор? Выходит, если снаряд повредит двигатель, то не будет никакой возможности спасти машину. А не распустили ли этот слушок люди, которым туговато давался новый истребитель?
      На четвертом развороте полета по кругу, после уточнения расчета на посадку, я убрал обороты мотора. Холодок сомнения закрался в душу, засосало под ложечкой, рука несколько раз ложилась на сектор газа. Совершенно ясно, что в расчете на посадку допустил ошибку. Однако волнение унял.