Сквозь сон я слышал, как Санька куда-то звонил, как лаял шарпей, как падала на кухне посуда и мучился предчувствием, что вот-вот меня растолкает бодрый Санька и сообщит, что яичница остывает, кони под седлом, а дело не ждет. Предчувствие меня не обмануло.
      А вот на Светика все это обрушилось явно нежданно. Она оказалась ко всему этому не готова и демонстрировала чудеса некоммуникабельности. Светику явно казалось верхом цинизма, что ее достают в собственной норе, да еще утром, до первой выпитой чашки кофе, до первой выкуренной трубки, до душа и макияжа и вообще до того, как она сама это позволит.
      — С добрым утром, Света! — радостно приветствовал ее Санька в цветастом переднике.
      На что босое бледное нечто, спускавшееся в белом балахоне по скрипучей лестнице, выдохнуло:
      — Доброе утро — это оксюморон, Оксюморон, блянах.
      Светик обитала в логове, это она не соврала. Здесь ей было явно хорошо и комфортно, причем хорошо и комфортно было только ей. Двухэтажный деревянный домик был обжит, разношен и переполнен всяким хламом по самое не могу. По мне — он был похож на выброшенную на песок с полвека назад шхуну. Краска везде облезла, дерево рассохлось, а появившиеся трещины штопали только пауки.
      — Как в музее у бабы Яги, так? — сказал Санька восторженно. — Ох, мне мои евроремонтные хаты надоели…
      Мы с Санькой уже пили кофе, а Светик все еще с отвращением клевала жизнерадостную загородную яичницу, когда Саньке позвонили на мобильный. Он прихлебывал в трубку, одобрительно хмыкал и, наконец, победно объявил нам, что бумажка найдена и ее ксерокопию можно забрать в любой момент, а можно и не забирать, потому что ее содержание он и так знает. Короче, по просьбе Сохнута, в августе, их референт Ольга Павловна Кабанова прописана по нижеуказанному адресу.
      — Тащицца туда… — с ненавистью сообщила Светик в пространство. — Этта у Речного вокзала, ы?
      — Так, — с готовностью подтвердил Санька. — Точно.
      — А подвал? — с надеждой пошарила Светик по вариантам. — Че там с дизайном? Ведь еще не все?
      — Какой подвал? А, подвал, — сказал Санька. — А что — подвал. Надо посмотреть.
      — А че вы всю ночь шумели тада? — удивилась Светик. — Скреблись. Я думала — в подвале шарите. Парашу там, че еще, небо в клеточку. Нары.
      — Ха-ха, — сказал Санька. — Боренька, ты не слазишь, не взглянешь? — он страшными глазами указал мне вон.
      Я вздохнул и пошел к выходу.
      — Э, Мутант! — позвала Светик. — Ты куда? Во, подвал. Под столом.
      Подвал, действительно, начинался сразу под столом. Поднять квадратную крышку и там — лесенка в неглубокий пустой погреб. Светик включила мне свет, и стало видно, что в углу есть старый стеллаж, а у стены тянутся две трубы.
      — Нормально, — сказал я. — Пойдет. Главное — труба есть.
      — А че в этом главного?
      Санька с удовольствием достал наручники и помахал ими:
      — Прикуем и все дела, так?
      — Ахха! — сказала Светик. — А ну, дайте… Реальные… а че они такие тяжелые?
      В ее глазах блеснул детский интерес и придал некоторую определенность Светикиному неопределенному возрасту. Умница, сволочь, детский труд использует. Впрочем, я в ее годы уже непустые погоны носил.
      Санька смотрел, как Светик взвешивает на ладони наручники, и по лицу его блуждала романтическая блудливая улыбка. Да, именно в таком сочетании. Он перехватил мой взгляд, быстро стер улыбку, смигнул маслянистость глаз и солидно ответил:
      — Так ведь потому и тяжелые, Света, что они настоящие. Для других игр, то есть.
      Потом Светик одевалась, а мы ждали внизу. У Саньки началась непосидячка, он менял кресла, вскакивал, хватал книжки, пытался говорить со мной, а потом как-то сник, вздохнул и резюмировал:
      — Я обязан поразить ее воображение.
      Светик спустилась нескоро. А спустившись, посмотрела на нас изумленно и сказала:
      — Упс. А я четта в вебе зависла… Тебе, Мутант, от Фимы приветик. Ну че, поскроллили?
      По дороге за большой добычей Санька заехал в супермаркет за малой добычей, объяснив нам, что столоваться задарма ему западло, а шопинг с Плоткиным в багажнике — это непрофессиональное пижонство.
      Санькин джип, запаркованный у дома Кабановой, выглядел, как шоколадная конфета в жестянке с леденцами. В этом районе машины были, в основном, еще из советских времен, не то, что в центре. Да и вообще, чем дальше от центра, тем более узнаваемой для меня становилась действительность. Эту Москву я помнил.
      У подъезда, как в старые добрые времена, сидела пара старушек. Я решил, что здесь надо действовать проверенными методами и объявил Светику:
      — Ты ведь со старушками плохо ладишь, правда? Так что покури у джипа, заодно посторожишь, чтобы его не раскурочили, а то видишь какой райончик, как бы Эфраима в наручниках на такси везти не пришлось.
      Светик молча развернулась, а мы подошли к бабулькам.
      — Здравствуйте, дамы, — проникновенно произнес Санька. — Сестру мою видали? Вот только что убежала.
      — Та, которая с вами была? С трубкой и вся в черном?
      — Сестра? Не похожа она на вас что-то.
      — В том-то и беда, что не похожа, — трагически ответствовал Санька, и ледок недоверия в глазах бабулек начал подтаивать от вспыхнувшего любопытства. — Боится она его. Кобеля этого.
      — Гуляет девка, что ли? Так они сейчас все такие.
      — Да ладно бы — гуляла, — закручинился Санька, — он же ее, гад, на наркоту подсаживает… Она вообще не хотела сюда идти, еле уговорил. Да вот, сами видели, все-таки сбежала в последний момент.
      Взгляды, очищенные любопытством, подернулись сочувствием.
      — А кто ж это? У нас таких, вроде, и нету.
      — А она имени не называет. Раз всего и проговорилась, что женатый, а жену Олей зовут.
      Бабульки моральный кодекс знали назубок. И возмутились от души:
      — Подлец!
      — Женатый, а туда же.
      — Олей?.. Нет у нас, вроде, Оль…
      — Как же нет, а новенькая?
      — Ах, да… Но у нее, вроде, муж приличный.
      — На вид приличный, а так — кто его знает…
      — А в какой квартире живут? Надо бы поговорить нам, — сказал Санька и кивнул мне, услышав ответ. — А зовут как?
      — Да как… Николай, вроде. Ну да, так.
      — Только Оли сейчас дома нет, она недавно с сумкой вышла, видно — в магазин.
      — Николай? — недоверчиво переспросил Санька.
      — Слушай, — громко сказал я, обращаясь к Саньке, — а ведь тот, чью фотографию я тебе дал, он ведь тоже Николай? Ты фотографию покажи, вдруг это — он? Вот пусть люди знают, кто с ними рядом живет!
      Бабульки вытянули шейки, они явно хотели знать, кто с ними рядом живет. И закивали в унисон, едва взглянув на фотографию Эфраима Плоткина:
      — Он это, он! Здесь помордастее, но он!
      — А где он может сейчас быть, как думаете? — на всякий случай спросил Санька.
      — Да дома сидит. Он только по вечерам и выходит. Говорил, что работы нет.
      — Вот, значит, какая у него работа, у подлеца…
      Мы с трудом отлепились от старушек, и Санька вознаградил осведомительниц громким телефонным разговором:
      — Светка, ты, дура, думала, что сбежишь и мы твоего хахаля не найдем? А мы нашли. Уже идем ему яйца отрывать, вечером тебе их отдадим. Как это не надо? Надо, Света, надо… Да ну, еще ждать тебя, раньше надо было… Недалеко, говоришь, ушла? Ну ладно, две минуты ждем. Время пошло.
      — Сейчас прибежит, — сообщил он мне и благодарной публике.
      Светик под осуждающе-сочувственными взглядами была отконвоирована нами в подъезд.
      Через несколько минут в дверь, за которой скрывался Николай-Александр-Эфраим, позвонила испуганная девушка и запричитала, что в гастрономе женщина, Оля, поскользнулась на пролитом подсолнечном масле, упала и встать не может. Вот и попросила ее позвать мужа Николая…
      Я все ждал, что Светик представится Аннушкой, но она не успела — дверь открылась, и мы с Санькой синхронно, словно не прошло пятнадцати лет, возникли из ниоткуда и чисто, без шума, добыли Эфраима Плоткина.

      — Ну что, Эфраим, надо делиться, так? — Санька содрал скотч со рта Плоткина, прикованного обеими руками к трубе, что сохраняло ему одномерную свободу передвижения вдоль нее.
      Эфраим тут же обложил нас вежливым интеллигентским матом. Я, Светик и О'Лай стояли рядом, вглядываясь в своего пленника.
      — Мож, коврик для нашей мышки принести? — зачем-то спросила Светик с жалостливой интонацией.
      — Зачем портить коврик? — подал я реплику кинозлодейским голосом. — Все равно его жопа до пола не достает.
      — Света, а вы бы лучше поднялись наверх, — заботливо посоветовал Санька. — Вам скоро станет неприятно здесь находиться. — Он повернулся к нам и подмигнул.
      Чисто Мюллер.
      — Дружище, — сказал я ему, — давай дадим господину Плоткину часик-другой на размышление.
      — Но он ведь уже отказался с нами сотрудничать, так? — строго возразил Санька.
      — Ну, тормозит клиент. Что же его — сразу увечить? Куда нам спешить?
      Плоткин застыл, а потом снова стал повторять то, что вызывало уже оскомину — мол, я не Плоткин, не Эфраим, а Николай Кабанов, что если мы все-таки посмотрим в паспорт, который у него в левом заднем кармане брюк, то сами в этом убедимся.
      — Ладно, — сказал Санька, — только для дамы. Маяковский. «Стихи о советском паспорте»! Я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза… — он вытащил из Плоткинских карманов сначала обмотанный изолентой мобильный телефон, а затем потрепанный паспорт и полистал его. — О, а дубликат действительно бесценный! Смотрите, завидуйте, какую ксиву можно прикупить за хорошие деньги… Практически настоящий. Плоткин, сколько стоит такая роскошь? Ни одна экспертиза не подкопается. Наверняка и зарегистрирован по месту выдачи, так? А место выдачи у нас… ага… Тюменская обл. Вот лежит там, в вечной мерзлоте настоящий Николай Кабанов, сторожит нефтяные запасы родины, а ты, сволочь, прикрываешься здесь его добрым именем, так?
      — Не так! Не так! — заорал Плоткин.
      Я смотрел и завидовал. Действительно, он был гражданин. А у меня в кармане — лишь пейсатый менорастый даркон, который и не покажешь-то теперь никому.
      — Плоткин, — скривилась Светик, — че вы орете? Будете орать — О'Лай вас хакнет, он тож истерик. Плоткин, вы сами гет подпишете, или раввина звать?
      Плоткин растерялся. Он поморгал на Светика, осмотрел ее с головы до ног, явственно ужаснулся, снова поморгал и завопил:
      — Какой гет? Какой раввин? Я православный атеист!
      — Ути-пути, — ухмыльнулся Санька. — Видели, как легко этот иуда своего бога предал? Тьфу. Даже разговаривать с тобой противно. Предлагаю сделать перерыв. Мутант, — он подмигнул мне, — сотри-ка с ксивы и трубы мои пальчики, а то найдут их потом на трупе…
      Я с демонстративной тщательностью обтер паспорт и мобильник и картинно, держа через носовой платок, вернул их в карманы побледневшего Плоткина.
      Мы не без облегчения вылезли из подвала и решили подкрепиться. Санька притащил из джипа огромный пакет «малой добычи». И стал метать на стол. При этом он весело командовал мне и Светику куда класть, что открывать, где приткнуть, как поставить. Кстати, не забыл он и про О'Лая — купил ему здоровенную берцовую коровью кость. Пес остолбенел, потом неуверенно, явно не веря в происходящее, понюхал, а затем ошалело посмотрел на Светика, словно разводя ушами.
      — Юзай, — посоветовала ему хозяйка.
      Логово Светика располагалось на косогоре, немного в стороне от типично-подмосковной дачной улицы. Кто-то у Светика в родне страдал демофобией и выстроил дачу по принципу хутора — к ней надо было идти через весь поселок, а потом пробираться через пролесок, правда недолго — метров двести, но по неосвещенной колее. Когда я поинтересовался откуда у Светика это сокровище, она неопределенно ответила, что это фамильное логово. Лучшего места для киднепинга в ближнем Подмосковье и придумать было нельзя.
      — Я, Света, хотел бы пригласить вас на ужин, — вдруг молвил Санька, когда мы уже почти все открыли и расставили.
      — Благодарствуйте, — ответила Светик. — А че я для этого должна сделать?
      — Выйти к ужину, — ответствовал Санька. — Через четверть часа.
      Светик царственно поднялась по лестнице и уже сверху вопросила:
      — Александыр, этта… а какой формат прикида?
      Санька сконцентрировался на ответе, как спортсмен перед прыжком и взял барьер:
      — Кожа!
      — Кожа и кости! — уточнил я.
      — Рога и копыта, — сказала Светик откуда-то сверху злобно и, кажется, обиженно. Надо же.
      — Прекрати! — прошипел мне Санька. — Тоже, друг называется.
      Он вытащил из пакета скатерть, два подсвечника, сноровисто перестелил всю сервировку, зажег ароматические свечи, погасил верхний свет, оставив гореть только торшер в дальнем углу. Выставил шампанское «Вдова Клико», успокаивающе кивнул мне, что есть в запасе и кое-что мужское, затем извлек из длинной картонной коробочки галстук и ловко повязал его. А я бы, наверное, уже не сумел. Отвык за эти годы от галстуков. Наконец, Санька нанес последние штрихи и озабоченно вопросил:
      — Ну как?
      — Формат, — не удержался я. — Только кольца не хватает.
      Санька удовлетворенно кивнул:
      — Еще бы. Там видно будет. Эх, Боренька… ты ведь после десерта скроешься в подвал, поработаешь с Плоткиным, так?
      Заскрипела лестница. Из полумрака выступил дегенеративного вида низенький военный, в огромном кителе, фуражке, кожаной мини-юбке и уставных офицерских сапогах. Светик приблизилась шаркающей некавалерийской походкой, и мы узрели на кителе погоны генерал-майора внутренних войск. Неизменная трубка в ладони выглядела почти зловеще. Санька сглотнул.
      — Фсем баяцца! — приказала довольная Светик. — Гаспада афицерьё, сидеть!
      Мы с О'Лаем уселись. Санька пригладил стрижку и делано рассмеялся. Он решил бороться за свое счастье и облома не признал. И тоже сел. Романтическую атмосферу карнавала нарушали только вопли из подземелья, но мы, словно сговорившись, делали вид, что их не слышим. Только О'Лай нервно дергал ухом.
      Оказалось, что О'Лай пил. Он, то есть, хлебал вино наравне со взрослыми. Потребовала ему налить хозяйка в тот душераздирающий момент, когда Санька, в костюме и при галстуке, встал и чуть охрипшим голосом предложил поднять бокалы за неожиданные, но судьбоносные встречи, которые происходят в судьбах ничего не подозревающих людей, внезапно.
      — Э, — сказала Светик, — зависни… те. О'Лайю не налито.
      — Собаке? — возмутился Санька. — «Вдову Клико»?
      — А чё он, троян моржовый, не лакать? Он же «шар пей»! Типа — пей на шару. Как все, так и он. Если ваше вино, Александыр, слишком хорошо для моего старого фрэнда, то мы можем и в другое место залогиниться.
      Напоив собачку и выслушав где-то третью (героическую) часть Санькиной биографии, Светик вдруг испытала внутренний конфликт:
      — Этта… а у нас ведь деть в подземелье. Не шарпей, канешна, но тож нада налить, патамушта мы хоть и хыщники, но добрые-добрые… Ы?
      Светик взяла тарелку, положила туда корма, прихватила бутылку из «мужского» запаса:
      — Я ща, — она полезла под стол, приоткрыла крышку погреба и громко провозгласила: — Плоткин! Тигра пришла!
      — Света! Вы слишком добры! Пусть по миллиону за порцию башляет! — прокричал Санька вслед уползавшим под стол сапогам, — как в «Графе Монтекристо», читали?
      — Александыр… — донеслось из-под земли гулко, — мне даж неловко пред вашей начитанностью… Можно звать вас Константином?
      Санька недоуменно на меня посмотрел и вопросительно мотнул головой.
      — Поэтесса, — сказал я. — Диагноз.
      — Ну, Боренька, а еще друг! — возмутился Санька. — Почему раньше не доложил? Это меняет дело! Так?
      — Каким образом это меняет?
      — Да ёлки-палки, не меняет, но обогащает!.. Это ж надо — поэтесса… — Санька выскочил из-за стола и стал нарезать круги вокруг, явно продумывая ходы. А я наконец-то ощутил себя в атмосфере, когда опьянение вполне предполагает расслабленность. А это совсем другое опьянение, чем в ожидании проверки чужих документов. Хотя, если вспомнить, что в погребе у нас прикованный Плоткин…
      Странный у нас какой-то Плоткин. Ну, то что мы у него дома никаких денег не нашли — это нормально. Я на его месте тоже держал бы деньги где-нибудь от себя подальше. Но мыть посуду тем, что я увидел у него на кухне… скомканным капроновым чулком… Впрочем, посуду, наверное, моет сожительница. От нее и весь этот быт, весь нищенский уклад. А он, значит, из этой посуды потом ест… И мужественно скрывает, что у него имеются деньги. М-да… Как-то это не укладывается в человеческую природу. И не слишком ли артистично наш Эфраим конспирируется. Ведь ясно, что если его найдут, никому не будет интересно чем ему моют посуду… Если уж мы играем в гестапо, то хорошо бы проверить — обрезан ли наш израильтянин. Впрочем, почему Эфраим Плоткин обязательно должен быть обрезан?..
      Из-под стола появилась грустная Светик с пустой тарелкой и бутылкой.
      — Как наш узник? — спросил я.
      — Аппетит нормальный, — задумчиво ответствовала Светик, набивая трубку. — Реакции живые. Годен. Этта… Я ему сказала, что форму с убитого генерала сняла.
      — Света! — радостно встрял Санька. — А вы, оказывается, поэтесса? Это потрясающе.
      Светик внимательно-внимательно посмотрела на меня. А Санька продолжил:
      — Света! Я тоже бард.
      Взгляд у нее стал еще внимательнее. Только теперь она смотрела на Саньку. И хорошо, что на него. А Санька уже функционировал в режиме без обратной связи:
      — Света! Можно я возьму гитару? Я тут у вас видел, вон там, в той комнате. Так? — не дожидаясь ответа, он метнулся за инструментом.
      Светик сморщила личико и жахнула полстакана «Абсолюта». Потом подняла на меня взгляд обделанной младенцем мадонны:
      — Блянах… Мутант… а ты тож… менестрель? Мутант — вагант, малоюзаная рифма. Мутант!!! ТАК???
      Светик на этом бы не остановилась, конечно, но тут забренчала гитара, и Санька запел сочиненный им когда-то «Ментовский гимн». В отличие от Светика мне было приятно вновь услышать:
 
— На баритон срывая тенор,
не спит, чтоб был в стране закон.
Таких ментов, как Боря Бренер
в стране, увы, не легион.
 
      Ну и нечто подобное про всех семерых оперов нашего тогдашнего «прайда».
      — Я думала… — тихо и торжественно произнесла Светик, — я думала… что такого уже не бывает…
      — Еще? — с готовностью отреагировал Санька.
      — Я должна вызвать рава. Иначе…
      — Но он приедет с Умницей, — перебил я. — То есть с Фимой. И Фима тоже будет петь, поскольку он — тоже бард. А барды — они поют и играют на гитарах.
      — Фима — неформат и стёб-предтеча, — сказала Светик тем же ужасным голосом. — А наш Оксюморон — настоящий поэт, ахха. Да, Александыр?
      Санька вдруг ужасно обиделся. Он пощипывал струны на гитаре, как нервничающий юноша редкие усики. И молчал. В наступившей паузе мы все услышали, как снизу завопил Плоткин:
      — Ур-роды!
      — Ну ладно, — вздохнул Санька. — Если вам не нравятся песни на мои стихи, то я ведь и не претендую. Вот, например, песня. На стихи настоящего, хоть и неизвестного поэта. Света, можете ее рассматривать, как приглашение выпить на брудершафт. А то все «вы» да «вы».
      Просто Санька-встанька.
 
— Сплетем хвосты и перейдем на ты!
Изобразим хвостами — бесконечность.
Пусть каждый первый недалекий встречный
подумает: «Блудливые коты»…
 
      Неожиданно из погреба песню подхватил хорошо поставленный баритон:
 
— Пусть каждый надоедливый второй,
не видя Знак в хвостах переплетенных,
тихонько покачает головой
и побредет — задумчивый и сонный.
 
      Санька растерялся и заткнулся. Да и мы растерялись не меньше. Санька-то пел совсем неплохо, голос у него был вкрадчивый, но сильный. Но в сравнение с Эфраимовым не шел. А Плоткин продолжал, с драматической слезой, словно взывал к свету из ада:
 
— Увидев бесконечность, он поймет,
что жил не так, но впереди — надежда
на умопомрачительный полет
между собою — будущим и прежним…
 
      — Слышь, ты! — зло заорал Санька в пол, отложив гитару. — Кенар в клетке! Че ты там выпендриваешься? Откуда ты эту песню знаешь? Ее никто не знает. Это мой друг написал, — пояснил он нам. — Он животных любил. Помер.
      — Друг! — возмутилось подземелье. — Да в жизни Мишка с братками не кентовался! Он бы у тебя и с похмелья рюмки не принял! И живой он, живой! Я его летом видел! Он из Тюмени приезжал! Отпустите меня!
      — Во! — обрадовалась вдруг Светик. — Этта который Мишка? Пряхин? В «Огах» читал?
      — Он! Да! Ты что, правда Мишку знаешь?! Как же ты тогда можешь?! Девушка, нахрен я вам нужен?! Нету у меня никаких денег! Отпустите меня!!!
      — Еще слово, — завопил Санька и застучал пустой бутылкой в пол, — я тебе кляп в мозги засуну!
      Светик одобрительно кивнула, ей явно понравился образ кляпа в мозгах. А мне, наоборот, все происходящее совсем уже не нравилось. И я, подмигнув скисшему Саньке, сам полез в погреб.
      Плоткин был перевозбужден и напоминал провинциального трагика. Я сказал ему на иврите, что Санька страшен во хмелю и лучше бы он действительно молчал, а еще лучше, чтобы минут через пять разыграл приступ астмы, тогда я смогу вывести его на воздух, откуда он и сбежит.
      Я говорил и внимательно следил за лицом Плоткина, чтобы уловить огонек понимания прежде, чем он его потушит. Плоткин же смотрел на меня выпучив глаза, тяжело дыша, испуганно, словно я говорил с ним не на благородном библейском языке, а на чеченском.
      Когда я вылез, Светика на месте не оказалось. Сильно расстроенный и пьяный Санька уже ждал меня с наполненными водкой стаканами. Взгляд его больше подошел бы О'Лаю. Я решил успокоить влюбленного джигита и сказал какую-то банальность по теме. Но Санька отрицательно покачал головой и выдохнул:
      — Но она действительно прекрасна. Так?
      В молчании прошли десять минут вместе с надеждой, что у Плоткина начнется приступ астмы. Но он сидел, как мышь в Грозном. Когда вернулась Светик, я объявил:
      — Надо бы мужика отстегнуть. Он не Плоткин. Поговорить по-человечески и отпустить.
      — А че ты такой тормоз, Мутант? — поинтересовалась Светик. — Я его када кормила, протестировала. Аутентичный Николай Кабанов.
      — Ясное дело, — сказал Санька. — Это я еще на хате у него понял. Но… — он блудливо взглянул на меня, — в общем, решил, что он нам тут пригодится. Надо было погреб опробовать, да и вообще… — он снова на меня взглянул, — что-то же он знать может.
      В общем, Санька привез сюда лжеплоткина с целью отправить меня к нему в погреб, с глаз долой, чтобы не нарушал интим. Да, а я, значит, как дурак… Впрочем, не надо преувеличивать. Двойник Плоткина, да еще живущий со знакомой Эфраиму женщиной — совсем неплохая добыча. Есть шанс, что через двойника доберемся и до оригинала. Значит будем добывать чистосердечные подробности.
      Это оказалось несложным. От возможности позвонить жене и выпить водки Николай размяк, а после обещания отвезти его на машине до порога, все простил и все рассказал. Да и рассказывать, собственно, было нечего. Провинциальный актер из Тюмени — ну, парни, представляете это место, там можно нормально жить, если ты хоть как-то связан с нефтью, а твои внутренние залежи никому и нафиг. Пару лет назад пытался вырваться, торкнулся в Москву, пробовался на Мосфильме, но рылом даже на последнюю роль не вышел. Вернулся, зубы на полку, жена тихо презирает. И вдруг — междугородний звонок, какой-то администратор с Мосфильма, то есть сейчас уже он со студии ушел, но доступ к картотеке сохранил, а может скопировал, кто знает. Вот он и предложил не роль, но шабашку, за которую побольше, чем за самую главную роль платят. А всего-то надо — отрастить бороду, приехать с женой в Москву, жить легально с пропиской в чужой квартире и раз в неделю бесплатно ходить к парикмахеру. Потому что похож на какого-то крутого, которому, наверное, надо алиби. Нет, самого заказчика никогда не видел, а зачем? Деньги платит администратор. Где парикмахер? Да в агентстве, там же где и администратор, адрес-телефон есть, вот, но лучше бы не говорить кто дал…
      — Блин! — расстроился Санька. — Это сколько же можно с таким баблом двойников завести, да и прочих подстав нагородить. Мы этот клубок сто лет распутывать будем, так?
      А я спросил Николая, сколько еще времени он должен жить на этой квартире. И оказалось, что дела наши совсем плохи — он уже последний раз подстригся и через пять дней возвращается домой, у них и билеты уже куплены.
      Это могло означать только одно — не позже, чем через пять дней Эфраим Плоткин покинет пределы России, а наш прайд, наоборот, останется в России и положит зубы на полку.
      Наконец, Санька, покачиваясь, встал и провозгласил, что отпускание кенара Николая Кабанова на волю — это жест символический, приуроченный к переходу «на ты» двух поэтических душ, тише, тише, Света, я пошутил, но мы ведь правда перешли «на ты», ну вот. И должен сопровождаться народными гуляниями.
      Николай, правда, слегка усомнился в способности Саньки доставить его к жене в целости и сохранности, чем страшно того обидел. После недолгих препирательств сошлись на том, что сначала отвозим Николая к жене, а затем или берем ее с собой, или отъезжаем в загул сами — там посмотрим. Санька явно собирался кутить до открытия пресловутого актерского агентства.
      — Форму я, пожалуй, сниму, — задумчиво сказала Светик, — а то покойный деда осудит.
      — О, дай поносить! — прикололся я. Очень мне вдруг захотелось проехаться по Москве на навороченном джипе, в генеральском мундире, с шофером.
      — А хор-рошая мысль, — поддержал Санька без тени иронии. — Учитывая количество выпитого, без генерала на переднем сидении мне до Москвы не доехать. Денег на ментов не хватит.
      Мундир оказался мне впору. Фуражка, правда, немного жала. Постовые нам козыряли. Санька смотрел на них мутным наглым взглядом, но ехал почти прямо. Я отечески кивал. Светик и Кабанов ржали на заднем сидении и сплетничали на театральные темы.