Двум звонившим «солнышкам» Санька честно рассказал, что сидит в ресторане с неожиданно нагрянувшим старым другом, поэтому ночевать не придет, это надолго. А третьему «солнышку» пообещал быть через полчаса.
      Еще по порции блинов с икрой и счет, — скомандовал он в пустоту.
      Накачанный лысый официант с тараканами вместо глаз возник тут же и интимно уточнил:
      — Блинчики? С икорочкой? Сделаем!
      Мне показалось, что он в конце проглотил «нема базару».
      — Вот, Боренька, представляешь, если бы такое место да лет пятнадцать назад! Так? — Санька ткнул пальцем в два крана с пивом, темным и светлым, подведенных прямо к столу, правда снабженных счетчиком.
      Мы налили по последней. В моей загорелой руке белел стакан светлого пива, в Санькином белом кулаке был зажат стакан с темным.
      — Пятнадцать лет назад это назвали бы дружбой народов, — хмыкнул я.
      — А сейчас это называется просто дружбой, — констатировал Санька. — И это правильно. Так?
      Санька порывался подбросить меня в нужное место, но я не сознался, что оно у меня есть. А, прикрывшись ностальгией, объяснил, что буду бродить по улицам до ночи. Санька пожал плечами и уехал греться под солнышком, предупредив, чтобы я «не очень-то выеживался, особенно у метро, здесь это тебе не там».
      Я шел в нужном направлении по плохо освещенным улицам и вроде бы ни о чем не думал. Но наверное, все-таки, думал. Во всяком случае, почему-то внимательно присматривался к собакам, а значит не ждал от будущего ничего хорошего.
      Cвора рослых лобастых собак разлеглась на газоне в скверике. У них были умные оценивающие взгляды неручных животных. Даже думать не хотелось, чем они промышляют и питаются.
      Странно, Ёлка обещала, что сука выживет, а все только ухудшается. Впрочем, я пока жив. Нашел старого знакомого, который мне рад. Сумел установить связь с резидентом. Осталось еще немного денег. Все не так плохо, как могло бы быть. А кончатся деньги, тогда что? Просить милостыню?
      Нищие в Москве, как нарочно, оказались собаколюбивыми. Они, впрочем, во всем мире теперь такие — наличие собачки пробивает людей на жалость. Но как раз собаки у московских нищих заметно крупнее, чем везде. Видать, многоцелевые. Я как раз проходил мимо вялого нищего с огромной вялой псиной. Рядом к корзинке копошились щенки. На табличке было написано: «Подайте собачкам на лечение». Нет уж, я буду просить собачкам на пиво. В этом городе меня поймут.
      Да и при переходе дороги москвички среднего возраста пугливо жались у ног, сзади, как собачонки (ну конечно!), пересекая проезжую часть вместе со мной. Здоровый рефлекс выживания.
      В этом собачьем настроении я добрел до центра. Оставалось немного времени, и мне захотелось пройти через главный ново-русский торговый центр, взглянуть на подземные сокровища сгоревшего Манежа, раз все равно по пути. И как всегда в таких местах сразу потерялся в витринно-вещевом разнообразии, быстро примелькалось пестрое окружение, слилось в одну сплошную курочку Рябу, несущую золотые яйца. Одинаково устроенные во всех уголках мира пространства, даже словно связанные друг с другом невидимыми узами одних и тех же брендов. Я легко представил, что иду по иерусалимскому моллу, словно пару месяцев тут не был, и кое-что изменилось…
      Без пяти десять я надел кипу с длинными завитыми пейсами и вышел в Александровский сад, в ночь, в холод и гогот. На тусклой аллее осуществлял фэйс-контроль редких прохожих пьяный в агрессивную усмерть страж. Глядя в спешно удалявшуюся спину, он качался и орал в мобильник:
      — Вепырь, слышь! Во педрила бежит! Свитыр у него цывытной! Слышь! Вепырь, ща я его замочу!.. — Его взгляд зацепился за меня:- Ёб, Вепырь, тут еще один в тюбетейке… И в двух кудырях. О, блллля, одни пидоры кругом…
      Ничто так не укрощает, как чужие документы в бывшей родной стране. Попасть к своим здешним коллегам из-за банальной драки — на это даже Умница не счел бы меня способным. Но милицией здесь и не пахло. Вот только справа тянулся и исчезал в темноте длинный зрительный ряд скамеек, плотно обсаженных орками. Порвут.
      — Вепырь, этот пидыр на меня зырит! — заходился комментатор. — Ну, все! Подгребайте!
      Мне предстояло стать жертвой гомофобии. А я ведь даже не надел этот лапсердак с хасидского Умницыного плеча, по-бабски застегивающийся на левую сторону. Совсем уже несправедливо. Я вздохнул и приготовился отступать с боем.
      — О… Вепырь, обожди! Тут деушки… Дифчонки, стойте, я щас… Я его потом замочу… Дифчонки, подождите!!!
      Девушки в пирсинге и перьях с энтузиазмом стали его ждать, а я, борясь с инстинктом самосохранения, который требовал немедленно стянуть пейсатую кипу, зашагал через строй, переполненный гоготом, пивом, лексикой и назревающим мордобоем.
      — Вива, Мутант! — хрипло похвалили меня метров через сто. — Ты, главное, не замедляйся. Они тормозят от неформата. Пошли, пошли…
      К мне присоединилась тень. Человек в черном. Я оглянулся. Тень курила трубку. В качающемся полумраке аллеи других особых примет не проступало. Светик посоветовала:
      — Колпак сними, уже мона. И давай, валим.
      Я запихнул кипу в карман и поинтересовался куда мы валим.
      — А одновалентно, — прогудела Светик. — Кафе себе можешь позволить? То есть нам?
      — Могу, — сказал я.
      Мы уже поднимались по ступенькам, выносящим наши души из этого несостоявшегося чистилища ряшек на поверхность, к забору вокруг сгоревшего Манежа. Молча спустились в метро.
      Там, пока мы ехали «в одно место, где люди клубятся», я Светика и рассмотрел, специально для этого сев не рядом, а напротив. Тонкий, казалось запутавшийся в черных балахонах, юнисекс. Лицо и кисти были абсолютно меловые, на пальцах блестело много серебряных колец, прямо как у моей племянницы, страдающей сорочьей привязанностью к фенечкам и бусам. Но у Ирочки избыточность была цветной, южной, а не театральной и графичной. Трубка привычно грела ладошку Светика, ясно было, что это ее законное место, то есть эпатаж был застарелый. Глаза у Светика были вполне иерусалимские, большие и печальные, с нехорошими всплесками взгляда, которые она дарила окружающим. Мне захотелось нарисовать на ее впалой щеке слезу и переименовать в Пьеро. А еще я попытался составить из нее и Умницы хоть что-то целое, да не смог. Лет ей было на вид от 18 до 30. Волос у Светика почти не было, так, пепельная недельная щетина. Из под широких штанин торчали тоненькие щиколотки, тонущие в тупорылых черных ботинках с заклепками и подковками, типа десант-из-преисподней. Тут Светик повернула ко мне грустную мордочку с ало начерченными губами и через проход поинтересовалась грудным басом а-ля Вера Панина:
      — Налюбовался, Мутант?
      Услышавшие свидетели уставились на меня с физиологическим интересом, явно ища нечеловеческие отклонения во внешности. Я отвернулся. Интересно, есть ли периодичность у моих идиотских ситуаций. И, главное, с чем или с кем она связана. А Светик, резко рванувшись из положения покоя, вдруг шлепнулась на освободившееся рядом со мной место и прохрипела в ухо:
      — Проскань, Мутант. Видишь, у людей особый взгляд. Терпеливо-отключенный. Этта патамушта — метро. Биороботы на зарядке. Вкликался? И куда девается это терпение на поверхности? Выходит, терпение, оно как древняя мумия, Мутант.
      Приехали. Мой «Светик в туннеле» оказалась шизофреничкой. То-то я сразу Ирочку вспомнил с ее заморочками. А Светик покосила ведьминым оком, что-то внутри меня прочитала или просчитала и панибратски пихнула плечом:
      — Не сцы, Мутант. Я не шизофреник, я поэт! Впрочем, тебе от этого не легче. Да и мне — тоже.
      Насчет «поэта» вполне могло сойти за бред, но Светик привела меня в «Билингву», оказавшуюся литературным кафе. В зале на первом этаже билась в легкой стихотворной истерике какая-то поэтесса, а человек сто слушателей ей сопереживали. Пока Светик замешкалась у стойки-прилавка, здороваясь с похожим на библиотекаря продавцом, выступление закончилось стихотворением, «написанным минувшей ночью под впечатлением сообщения о трагической гибели героической женщины, неистовой Ревекки Ашкенази». Называлось оно «Да отмстится!» Я растерялся, и меня оттерли от Светика, которую тут же увлекли на второй этаж обмывать какую-то подборку. Светик, правда, успела бросить мне:
      — Подгребай, вызволишь.
      Острую мою тревогу она, может, и сняла, но почему поэтесса не может быть по совместительству шизофреником?
      Я, вслед за стайкой баловней муз, поднялся по темноватой лестнице на второй этаж. Весь клуб был похож на сплошное закулисье с метастазами театрального буфета. Я дождался, пока компания рассядется за столиком и, решительно выдвинув нижнюю челюсть, потянул Светика за локоть:
      — Простите, господа. У нас важный разговор.
      — А у нас?! — возмутился кто-то.
      — Вы спонсор? Как вас зовут, спонсор?!
      Я подумал, пожал плечами и кивнул. Я был сама простота. Светик хмыкнула и успокоила:
      — Я ща.
      Мы поднялись на третий этаж и там обнаружился неожиданно большой темный зал. На столиках горели свечи. Вполне можно затеряться. Да и Светик при свечах сразу стала живописнее.
      Но, едва мы сели, к нам на огонек припорхнула поэтесса с первого этажа. И, потыкав в меня зубочисткой взгляда, словно проверяя на готовность, стала ласково пенять Светику, что та не поделилась какой-то важной информацией, не пришла на ее выступление, пересказала Эдику их разговор, причем совсем не так, как надо и еще много чего в списке было. Я отключился. Светик, кажется, тоже, потому что она смотрела сквозь и вставляла где надо и где не надо лаконичное «Да лана».
      Потом стали подтягиваться еще какие-то участники Светикиной жизни.
      Через час я доел свой второй ужин. Столик уже слился с соседним. Светик явно перебрала. Изредка она вспоминала обо мне и говорила:
      — Я ща.
      Когда мне в пятый раз предложили спонсировать «совершенно оригинальный проект», я просто поднялся и утащил Светика. Она хихикала.
      Важный разговор у нас состоялся на улице, мы нашли скамейку и сели покурить. Было промозгло. Светик пыталась набить трубку, движения и фразы у нее получались неровные, с паузами. Было понятно, что в данный момент трубка для нее — самое главное. Однако вскоре Светик с трубкой справилась, и речь ее стала связной и почти вменяемой.
      Мне было сообщено, что мы теперь одна стая, прайд, свора, охотящаяся на Эфраима Плоткина, мужа, отца двоих детей и того еще мамзера. Почему мамзера? Да потому что этот сукинсын желает плодить мамзеров посредством матки собственной, практически бывшей уже жены, поэтому развод ей не дает, а нарочно затерялся на необъятных просторах России, но скорее всего в Москве. И наша стая будет бежать по его следу. Светик будет этот след вынюхивать, а мне всего-то и останется, после того как Светик его вычислит, пасти Эфраима-мамзера до появление нашего рава. А это может быть долго, потому что наш рав — человек занятой. А деньги, межпроч, невъебенные, я получу после того, как Эфраим даст жене гет. Патамушта Фима сказал, что недеццкий аванс ты уже получил, а голодный мент охотится лучше сытого, а тем более, пьяного.
      — А может не надо долго ждать «нашего занятого рава», — предложил я, прикинув, что оставшихся денег мне надолго не хватит. — Может, мы сами доступно объясним Эфраиму-мамзеру, что он не прав. И получим свою волчью долю от сэкономленных командировочных «нашего рава»?
      — Не вкликался, — констатировала Светик. — Фонд Гольдфарбов это ж не троян моржовый. Это форматная организация. А формат их — квадрат. Ы?
      В ответ на призывный требовательный взгляд я рефлекторно выпрямился. И попробовал оправдать надежды:
      — Ну, схема общая есть, что ли?
      — Ахха. Сценарий. «Второе счастье».
      — Секонд хэнд? — уточнил я.
      Светик одобрительно на меня взглянула:
      — Дык. Полный и окончательный формат. Мамзер становится экс-мамзером. Плачет, танцует, поет о своем исправлении. Жертвователи фонда в зеленых соплях. Ключевое слово — зеленые. Вкликался?
      — В долларах?
      — Вкликался, — кивнула Светик. — Мы ж не просто рядом играть сели, ахха? Мы бизнес делаем. Зарабатываем на жисть. Брэнд драим, имидж высветляем. Ну, продвинулся, что нам надо?
      — Индийский хеппи энд.
      — Во.
      — А если мамзер не захочет стать на путь исправления? — осторожно поинтересовался я. — Если он не захочет петь дуэтом с бывшей женой, слившись в индийском танго?
      Светик молча на меня смотрела, как на пустое место.
      — Какие, то есть, должностные инструкции в агентстве «Второе счастье» на этот случай? — настаивал я.
      — По-любому. Фонду не нужны озлобленные мамзеры. Фонду нужна цветная, звуковая, форматная фильма. Мелодрама, а не слив компромата в редакционные корыта обломанным мамзером. Вродь фсё.
      В метро я успел. Вместо того, чтобы делать пересадку, вышел на Библиотеке Ленина — захотелось пройтись по ночному Старому Арбату. Моросило. Брусчатка блестела. Звуки — голоса, вопли, стук какой-то, гудки — доносились с трудом, были как бы отраженными, словно я находился на дне ущелья. Это на Арбате-то! Какие-то фэнтазийные девушки проехали сквозь ночь на высоких лошадях, высекая искры из брусчатки и роняя опрокинутые полумесяцы подков.
      Ближе к Садовому кольцу огромный ротвейлер тащил на поводке пьяного хозяина. Тот сначала пытался идти, упирался, но потом упал, и пес поволок его, как санки. Хозяин матерился, эхо металось по пустому Арбату. Но пьяное счастье мужику изменило — из-за угла навстречу ему двинулись два мента. Пес заметил их тут же и застыл посреди лужи, ослабив поводок. И с нехорошим интересом на ментов уставился. Пьяный, не поднимаясь с четверенек, приблизился к ротвейлеру и замер рядом с ним, зыря на патруль с тем же выражением, что и его собачка. В холке они оба были примерно одной высоты. Я уже с отвращением представлял последующее и думал как бы суметь не вмешаться, поскольку ну никак мне этого было нельзя, в любой форме, даже свидетелем.
      Но менты оказались даже более сказочными персонажами, чем поразившие меня ночные всадницы. Они были слепыми, да еще и с шейным остеохондрозом — прошествовали по тротуару мимо парочки в луже, даже не повернув голов. Ротвейлера это оскорбило и он начал возмущенно гавкать на весь отзывающийся гулким эхом Арбат. Хозяин пожелал присоединиться матом. Но менты оказались еще и глухими. А мне почему-то стало грустно.

      Спал я хорошо. Просто отлично я спал. С чувством, что на данный момент это у меня самое важное занятие. И еще бы спал и спал, если бы не горничная, нагло и долго барабанившая в дверь.
      — Я сплю! — гаркнул я.
      — Боренька, это я! — заорала горничная Санькиным голосом. — Отворяй, я тебе работу нашел!
      Двери открыли я и еще несколько человек в коридоре. Санька, хоть вроде и ночевал на стороне, был в другом костюме. Он снисходительно осмотрел мой номер, пошарил взглядом куда сесть без последствий для светлых брюк, выудил бутылочку из чуть ли не хрустящего, как новенькая портупея, портфеля:
      — Головушка бо-бо, Боренька? Полечимся, так?
      Головушка почему-то не болела. Но и светлой не была. Так, соответствовала заоконному свинцовому вареву.
      — Смотри по себе — я-то не на работе.
      — Ошибаешься, Боренька. С сегодняшнего утра ты уже на работе. Как я, дурак, вчера сразу не сообразил.
      Как просто, оказывается, нынче с работой в Москве. Да нет, это как я, дурак, вчера сразу не сообразил. Слишком радушный вчера был Санька. Не такие уж мы близкие друзья. Да и не друзья, если подумать. Так, сослуживцы. Приятельствовали. Выручали друг друга. Положиться друг на друга могли, а особой радости от внеслужебного общения не испытывали. Впрочем… почему Мутант не может быть Труффальдино? Деньги кончаются, а новых наша стая еще не вынюхала.
      — Так вот, Боренька. Мне тут надо одного вашего найти. А он этого не хочет. Я и подумал — кому его искать, как не тебе? Ментальность у вас уже одна, значит ты его просчитаешь. Организуем тут интерпол на две персоны. Так? Ты стаканы-то неси, обмоем твою шабашку. Ну и денег нормально будет.
      — Только найти?
      Санька хохотнул:
      — Тебе — да. Ты же не думаешь, что я тебя подставлю? Ну, давай. За нашего третьего, за временно отсутствующего вашего Эфраима Плоткина.
      «Отца двух детей», — мысленно продолжил я и представил Санькино каменеющее в догадках лицо. Но даже в этом маленьком удовольствии я должен был себе отказать, ибо последствия были непредсказуемы. Вернее, предсказуемы — Санька бы решил, что со мной, по-любому, лучше не связываться. И тогда придется делать ту же работу за одну зарплату.
      — Да это просто «Второе счастье» какое-то! — сказал я.
      — А первое?
      — То, что я до сих пор жив.
      — А что, у тебя настолько серьезные поблемы? — Санька, с поднятым стаканом, смотрел на меня настороженно и задумчиво, как настоящий работодатель. Он явно прикидывал — не настолько ли у меня серьезные проблемы, чтобы не связываться.
      — Да нет, конечно, — я максимально расслабил взгляд и мозги. — Не настолько. Теперь уже точно не настолько. А вот несколько дней назад…
      Санька, наконец, ответил на мою улыбку:
      — Не за давностью лет, так за протяженностью километров… Ладно, это твои дела.
      Я решил быть гостеприимным хозяином и заказал в номер закуску. Санька положил на столик несколько распечатанных на принтере фотографий.
      — Вот он, красавчик.
      Морда мужика показалась смутно знакомой. Зрительная память у меня хорошая, поэтому это могло быть какое-то давнее случайное касание. Или не быть. В таких случаях я натужно не вспоминаю, а просто спускаю память с поводка — если найдет что-то, сама притащит в зубах.
      Морда была благополучной, средней щекастости, среднего возраста, с сытым взглядом. Черные кудри вились. Шкиперская бородка обрамляла лицо, как аккуратная европейская лесополоса хорошо убранное поле. Легкая асимметрия, вроде, была в лице, но может быть это от поворота головы. Ничего особенного, стандартный отец двух детей.
      А Санька информировал:
      — Александр Леонидович Плоткин. Родился в 1967 году в городе Бельцы, в Молдавии. Единственный ребенок. Родители: отец — Леонид Ефимович Плоткин, учитель математики, умер в 1999 году, в Ашдоде; мать — Элла Марковна Плоткина, медсестра, ныне пенсионерка, проживает в Ашдоде. В Кишиневе Александр Плоткин окончил университет, экономический факультет. До отъезда в Израиль в марте 1990 года нигде официально не работал. В Израиле — курсы иврита и профессиональные курсы, полгода службы в армии кладовщиком, сменил имя на Эфраим. С декабря 1991 года по январь 1993 года — председатель строительной амуты в Верхнем Назарете. Амута, это типа кооператива, мне объяснили. Так?
      Я кивнул и зачем-то спросил:
      — Построил что-нибудь или разводилово?
      — Уточним, — пообещал Санька и записал что-то в органайзер. — Короче, в августе 1993 года женился на Барбаре Медведев, 1970 года рождения, приехавшей в 1991 году из Киева… Живут в Ме-вас-серет Ционе, ну и название… У них двое детей — сын Том, 1995 года и дочь Сигалит, 1998. Слушай, это не в честь вина «Сегаль», помнишь, мы пили?
      — Не, это в честь цветка, кажется, это фиалка, — я удивился Санькиной памяти, но вспомнил, что он коллекционировал когда-то винные этикетки. — А ты винные этикетки по-прежнему собираешь?
      Санька задумался, потом кивнул и оживился:
      — У, какие у меня теперь есть! Потом покажу. Так вот… Жена его работает в компьютерной фирме секретаршей. Тоже единственная дочь. Родители ее в Беэр-Шеве… Я там проезжал, кстати. Мне не понравилось, на Среднюю Азию похоже… Короче, в девяносто третьем году Эфраим устраивается на работу в Сохнут, шесть лет координирует какие-то экономические программы и четыре раза приезжает в Россию — в 1994, 1996, 1997 и 1998. И в 1997 он еще был на Украине.
      — В Украине, — съехидничал я.
      — Обойдутся. Но это он по работе. А отдыхать Плоткин ездил один раз на Кипр, в августе девяносто третьего, а потом, что интересно, с марта девяносто четвертого все время только в Турцию, по нескольку раз в год, и так продолжалось по август девяносто восьмого. Что он там забыл? Был я раз в Турции, ну отель ничего, а отъедешь — на Среднюю Азию похоже. Мог бы с таким же эффектом в Беэр-Шеву вашу ездить, к теще на блины. А в девяносто девятом у него судимость. Но так, фигня. ДТП в районе Мицпе Иерихо, легкие телесные повреждения. Ночью пьяный ехал. Лишен прав на год. Где это, Мицпе Иерихо? Слушай, я помню это где-то по дороге к нашему отелю на Мертвом море, так?
      — Так. И этот географический факт позволяет нам резко сузить круг поиска.
      — Да? — взгляд Саньки подобрался, как живот у солдатика на поверке. — Ну?
      — Эфраим Плоткин со всех сторон выходит страстным игроком. Ну, не со всех, а с северной и восточной. Потому что работники Сохнута челноками не подрабатывают, а в Турцию в те годы израильтяне ездили чтобы поиграть в казино. И казино даже спонсировали авиабилеты и отели, так что выходило почти даром. Больше делать в Турции так часто нечего.
      — Подожди, а что, в Израиле казино нет? Так?
      — Ну ты хоть одно видел?
      — Да я и не искал, у меня другой интерес тогда был, ты же ее помнишь, так?
      — Помню, помню. Хотя, как зовут — забыл. Легальных казино в Израиле нет. А значит, есть немного подпольных и вонючих. Еще кораблики из Эйлата в нейтральных водах рулетку крутят, но это убого все. И что делать настоящим игрокам? Летать в Турцию, конечно.
      — Хороший ты все-таки опер, Боренька. А нам это и в голову не пришло. Правильно я сообразил, что израильтянин — израильтянина скорее вычислит. А Мицпе Иерихо при чем?
      — А это, Санька, как раз по дороге в Иерихон, где в девяносто восьмом году, в сентябре, кажется, Арафату разрешили открыть шикарное казино «Оазис». И азартные израильтяне забыли про Турцию и гоняли спускать деньги в Палестинскую автономию.
      Санька неожиданно вскочил:
      — Складно, Боренька! Ну что ж, у каждого свои маленькие слабости. На том и стоит сыск, так? Мы ведь с тобой тоже игроки? Знаешь что надо делать…
      — Думаю, что знаю.
      — А вот чего ты не знаешь, что у нас есть свое казино. Хорошее, из основных. Объявим там крупную игру… ну, не знаю, придумаем. Какие-нибудь рекордные ставки, например… Смысл — что только сегодня и у нас. И разрекламируем пошире. Большая игра. А у него как раз сейчас бабла немеряно. Не сможет не прийти, так?
      — Почти. Не сможет не прийти, если не знает, что казино ваше. А иначе — удержится, я думаю.
      — Да не знает! Откуда ему знать? Этого даже я, типа, не знаю, — Санька заржал.
      Я тоже осклабился. Ну все, Эфраим Плоткин. Как бы все теперь так устроить, чтобы он вернул не только деньги банку, но еще и свободу агуне Востока?

      Я, наконец, выбрался из гостиницы, хотя идти было совершенно некуда. Светик приказала младшему детективу «не коннектить ее до вечера», а Санька уехал организовывать большую игру, вручив мне мобильник и приказав ждать его звонка.
      Меж тем, мой жизненный вектор, который несколько дней назад внезапно стал флюгером и болтался во все стороны в порывах обстоятельств, начал приобретать свойства стрелки компаса и указывать направление поиска. Направление это называлось «Плоткин». Ну, хоть что-то.
      А пока я неторопливо вышагивал по Старому Арбату, подставляясь под теплые душевные струи ностальгии. Начать я решил с каких-нибудь горячих пирожков — с капустой там, или рисом. На ближайшей будке, больше похожей на ДОТ, висел многообещающий прейскурант. Я остановился и вчитался: «Пирожки с мясом, пирожки с капустой, пирожки с рисом и яйцом, пирожки с картошкой, пирожки с грибами и жареным луком». Решил купить всё. Но глухой голос из ДОТа выпалил:
      — Мужчина! Этого ничего нет. Если хотите, есть пирожки с марципанами.
      С марципанами я не хотел. Это было чужое детство. Моросило. Но народу было немало. Не хватало прежней арбатской непринужденности, у всех словно появились какие-то внутренние актуальные задачи. Вообще, ощущение всеобщей целеустремленности стало раздражать. Мне не хватало медленно праздношатающихся.
      В центре променада выросли огромные этажерки, обвешанные дорогими сувенирами. Шапки-ушанки, расписные платки и шали, янтарь, деревянные ложки… Когда-то все они имели обычные рабочие функции — греть, украшать… А стали приколом для иностранцев, символами места и ушедшего времени.
      На Арбате было много видных дев. Особые приметы: носы обуви острые. Носы лица соразмерные. Глаза зеркальные. Рот сжат, как при нырянии. Лоб спокоен. Украшения не выражены. Форма одежды — аккуратная. Голос — умеренный до нервного. Скулы и грудь — высокие. Мне особенно понравилось глядеть им вслед.
      Я задержался у бронзового Окуджавы в масштабе 1:1, ну или 1:1,1… он не стоял на постаменте, а словно бы шел по Старому Арбату. Демократизм порождал фамильярность, многие покровительственно приобнимали поэта и победоносно лыбились в объектив. Тут мне и показалось слишком примелькавшимся лицо незнакомого мужчины. Он курил на углу. Это могло означать все, что угодно, в том числе и то, что за мной следят.
      Самый лучший способ проверить слежку — предаться Броуновскому движению. Я поиграл в молекулу — случайным образом менял скорость и направление. Все стало ясно. Да, за мной следили. Ну а кто, а вернее для кого, предстояло выяснить.